Текст книги "Просвещенные"

Автор книги: Мигель Сихуко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Тоффи:

– Вот как сегодня.

Ракель:

– Нет, это чистая правда. Джессика рассказывала мне, когда мы встретились в вестибюле «Поло-клуба». Зачем ей врать?

Служанка вносит тарелки с манго, и, пока она нас обслуживает, мы сидим молча. Адский Деда останавливается и смотрит, как девушка выполняет задание.

Я (повернувшись к Тоффи):

– На кого ты будешь учиться в колледже, Тоффи?

Тоффи:

– Фиг знает.

Ракель:

– Индэй, подавай справа, принимай слева. Пожалуйста, повтори.

Индэй:

– Подавать справа налево.

Ракель:

– Нет. Подавать слева, принимать справа.

Я:

– Ты уже знаешь, куда поедешь?

Тоффи:

– Не уверен. Куда подальше.

Индэй:

– Да, мэм. Подавать слева, принимать тарелки справа.

Ракель:

– Хорошо. Теперь можешь идти.

Адский Деда:

– Подавать нужно справа правой рукой, а принимать слева – левой.

Эффи:

– Знаете, Мигель, у меня есть кузен в конгрессе. Может, они с вашим дедом друзья? Манолето Гонсалес, второй округ Илокос-Норте.

Я:

– Простите, сэр, что-то не припомню.

Эффи:

– Сам-то он вырос в Баколоде, но жена у него из Илокоса. Ее девичья фамилия Чжанко, она из семьи тамошних магнатов. Диндону она троюродная сестра, по-моему.

Сэди:

– Мам, Мигель только что вернулся из Баколода, где собирал материал о Сальвадоре для своей книги.

Ракель:

– А, ну да, он же оттуда. Настоящий илюстрадо наших дней, верно? Из тростниковых полей Баколода через всю Европу в Америку! Как это романтично!

Сэди:

– И Мигель выяснил, что…

Эффи:

– У меня был кузен из богатого бакалодского семейства типа Сальвадоров. Сплошное кровосмешение, все меж собой родственники, чтоб сохранить семейные деньги и светлую кожу. Все с плохими зубами, ленивые. У него был третий сосок или что-то вроде того. Балованный был, как принцесса. Только какое королевство там можно сейчас унаследовать? А вам, Мигель, в Баколоде понравилось?

Сэди:

– Мам, Мигель встречался там с сестрой Сальвадора. Ты с ней не знакома?

Я:

– Баколод в порядке, сэр. На самом деле там сейчас очень спокойно.

Эффи (наклоняясь к столу):

– Вот как? Кузен этот и все его братья очень любили оружие. Со скуки они, бывало, брали своих телохранителей и отправлялись с военными и полицией на охоту. Он рассказывал мне, каково это – просыпаться до рассвета и идти в дымке до дневной жары. Они рассказывали анекдоты про Боя Бастоса [156]156
  * …анекдоты про Боя Бастоса… – филиппинский аналог анекдотов про Вовочку.


[Закрыть], жевали «ригли», не закрывая рта. Прям как в кино.

Тоффи:

– Пародия на мужчин.

Адский Деда:

– А дочка Боя Бастоса и говорит: «Будущее плавает в говне»!

Хихикает в кулак.

Эффи:

– Кузен мой был натуральный маньяк. Он хвастался своей любовью к оружейному маслу и запаху подмышек. Они охотились на партизан-коммунистов. Отстреливали их, как зверей.

Ракель:

– О Эффи, ты драматизируешь.

Сэди:

– Мам, а Лена Сальвадор разве не была вашим хормейстером в колледже?

Тоффи:

– И кто из них звери?

Ракель:

– Сэди, дорогая, перестань ты конфузиться. Только деревенщина неумытая судачит об отсутствующих, потому что им не о чем больше говорить. Что, что с ней случилось?

Тоффи вынимает из кармана телефон и начинает писать SMS.

Ракель:

– Тоффи, я просила тебя не эсэмэсить за столом. Мигель, простите, пожалуйста, моего сына. У него сотовая болезнь.

Эффи:

– Говорю вам, это правда, он с тринадцати лет ходил весь в ножах и разгрузках. Я видел его фотографии в молодости – он там как Рембо вообще.

Ракель:

– Как будто тебе оружие не нравится, Эффи. Ты даже детей стрелять научил.

Сэди:

– Мам, Лена сказала, что у Сальвадора есть дочь. Ее зовут Дульсинея. Она вроде как художница.

Тоффи снова пишет SMS, только теперь под столом. Это очевидно, но замечаю только я.

Адский Деда (повышая голос, чтоб его слышали):

– Когда пойдете в магазин, купите мне педикюрный набор. А то все забываете.

Ракель:

– Папа, если вы не замолчите, нам придется попросить служанок проводить вас наверх.

Эффи:

– Я не понимаю, что вы имеете против оружия. У преступников оно имеется. Самозащита – важная вещь, кроме того, оружие учит ценить мир. Стрелять – это как повелевать громом. Сначала хорошенько подумаешь, стоит ли выходить из себя. Мой кузен, конечно, особый случай… теперь работает в правительстве. И знаете, когда он покупает новые ботинки, то первую неделю их носит его телохранитель, чтобы кожа разносилась и туфли не жали. На самом деле отличная идея. Интересно, Имельда прибегала к этой хитрости? Разносить шесть тысяч пар – шутка ли. [157]157
  *Имельда Маркос, жена диктатора, была патологическим шопоголиком и, в частности, собрала огромную коллекцию обуви; специально для нее работала целая обувная фабрика, позже так и названная – «Имельда». После филиппинской «бархатной революции» 1986 г. на основе этой коллекции был создан «Музей обуви имени Имельды Маркос».


[Закрыть]

Адский Деда (бормочет почти неслышно):

– …не знаю, что вам так не нравилось на военном положении… на улицах было спокойно… сами, конечно, воровали, но, по крайней мере, отдавали хоть что-то.

Ракель:

– Это отвратительно, Эффи. Ты бы хотел, чтоб Рикардо разнашивал твою обувь? Ты ему даже свой «порш» припарковать не разрешаешь. Кроме того, я б тебя и в кровать-то не пустила, если б ты вздумал носить после него ботинки.

Тоффи:

– У тебя будет китайский ножной грипп.

Сэди:

– И вот, мам… мама!.. Теперь Мигель ищет эту Дульсинею. У нее может оказаться пропавшая рукопись, о которой столько разговоров.

Эффи:

– Не понимаю, какая разница, чистые у меня ноги или нет. Как будто мы спим в одной кровати. Тебе наплевать, даже если ночевать не прихожу.

Ракель:

– Еще манго, Мигель? Давайте-ка я позвоню.

Миссис Гонсалес звонит в маленький колокольчик.

Сэди:

– Мам, ты меня слушаешь? Мама?

Тоффи:

– Могу я выйти из-за стола? Мы закончили?

Миссис Гонсалес звонит в маленький колокольчик.

Адский Деда:

– Все это нам ни к чему. Мы же семья.

Эффи:

– Ты как будто не замечаешь, притворяешься спящей…

Миссис Гонсалес звонит в маленький колокольчик.

Эффи:

– …зажав в кулаке четки. Сколько лет мы уже не занимались…

Ракель (кричит служанке):

– Индэй! Сучка этакая, ты где?!

Сэди:

– Позвать ее, мам?

Тоффи:

– Мы закончили, черт подери?

Ракель внезапно встает и уходит наверх. Эффи крутит поднос и накладывает еще еды. Сэди как будто вот-вот расплачется. У Тоффи вибрирует телефон, сигнализируя о полученном сообщении; он рассеянно кладет его на стол, быстро набирая большими пальцами ответ. Из кухни выходит служанка и уводит Адского Деду под локоток за очередной ложкой еды.

* * *

Через год после смерти дяди Марсело началась битва за наследство. Еще раньше дед продал унаследованный им от отца завод по производству застежек-молний «YKK Филиппины». Во-первых, ему нужны были средства на предвыборную кампанию, во-вторых, настоящая американская марка предъявила многомиллионный иск за незаконное использование своего бренда. («YKK Филиппины» купил Диндон Чжанко III за рекордную сумму миллиард песо. Впоследствии компанию переименовали в «ТКК Филиппины», что не помешало ей остаться крупнейшим производителем застежек-молний в Юго-Восточной Азии.)

Продажа оказалась не настолько чистой, как хотелось бы Дуле. Ему пришлось сделать ход конем: переписать корпорацию на всех своих детей в равной доле – якобы во избежание налогов на наследство, а на самом деле – дабы скрыть свои активы от пристального внимания политических оппонентов. Это позволило тетушкам оспорить статью, наделяющую деда полномочиями управлять компанией от их лица. Последовали междоусобные распри, тайные сговоры, подстрекательства и интриги, удары ножом в спину пошли по кругу. Все дедовы отпрыски подали на него в суд. Жена дяди Марсело подала на теток. Одна из тетушек так уверилась, что дед не переживет стресса, что поспешила вчинить иск бабушке. Даже мы, внуки, подсчитывали, сколько каждый бы получил (хотя имя моего отца отсутствовало в уставных документах, поскольку он давно погиб, и все его дети участия в этом побоище не принимали).

В итоге дед, в свое время профинансировавший назначение одного из судей Верховного суда, выиграл все процессы. Деньги остались у него. Дети перестали с ним разговаривать, хоть и жили через дорогу в домах, которые он подарил им, когда они начали самостоятельную жизнь. Когда Дуля уезжал по предвыборным делам, тетушки посылали кузенов посидеть с бабушкой. «Может, денег даст», – говорили мы между собой, хотя стучать в ее спальню заставляла скорее мысль, что ей, должно быть, жутко одиноко. Но кошелек она доставала редко. Обычно она разрешала нам выбрать, что понравится, из чемодана, до краев наполненного фальшивыми «ролексами» и «омегами», привезенными из последнего шопинг-тура в Гонконг. Я стоял у открытого чемодана и, глядя на сотни тикающих вразнобой котлов, думал, как далек я стал от бабушки с дедушкой. Сначала я объяснял это взрослением. Но, посидев с Булей раз десять, я снова стал избегать ее и не отвечал, когда она стучалась в мою дверь. Меня коробило от того, как она костерила своих детей.

Дошло до того, что, случайно встретившись с нашими дядюшками и тетушками, мы терялись: здороваться или нет? Мы-то на чьей стороне? Я иногда думаю, не этого ли Дуля и хотел.

Однажды я встретил мою кузину Эсме на эллиптическом тренажере в спортзале «Поло-клуба». Когда-то мы дружили.

– Боже мой! – воскликнула она. – Мы с Булей только что вернулись из Гонконга. Она свозила нас с мамой. Дуля не в курсе!

– Я даже не знал, что она уезжала.

– Горничная в гостинице поймала ее на воровстве – она таскала ручки и мыло из ее тележки. Она позвала охрану, и Булю препроводили в вестибюль объясняться с управляющим. Обратно она привезла четырнадцать чемоданов дешевого барахла, заплатив за перегруз тысячи четыре долларов. А знаешь, кого я тут встретила? Тетю Бэйби, на прошлой неделе. Она только вернулась из Калифорнии. Мы праздновали ее пятидесятилетие у нас дома. Они, короче, помирились с мамой и с Дулей тоже. И он выдал им по кругленькой сумме «в счет наследства». Смотри, что у меня есть!

И Эсме, подняв руку, продемонстрировала сверкающий браслет.

– Картье. Ну и вот, короче, после ужина мы сидели в дамской комнате – я, мама и тетя Бэйби, – и вдруг она расстегивает блузку нараспашку и такая: «Девочки, ну разве не красота?»

– Что?

– Мне даже смотреть не хотелось.

– Я чего-то не пойму.

– Она была у пластического хирурга самого Майкла Джексона!

– Шутишь! Дуля говорил, она в долгах как в шелках.

– Видать, расплатилась.

– И что – правда круто?

– О да. Круто. Очень.

* * *

По дороге в гостиницу Сэди совсем как чужая. Не говоря ни слова, они едут сквозь дождь. Наш отважный протагонист не знает, что сказать, поэтому просто молчит. Они слушают радио. Тут она выключает звук и очень серьезно спрашивает его, когда он возвращается в Нью-Йорк.

–  Скоро, – говорит он, – наверное.

– Там прямо как в «Сексе в большом городе»?

– Лучше.

Сэди плачет.

– Что случилось? – спрашивает он.

Сэди мотает головой, бьет по рулю, отворачивается. Они подъезжают к гостинице.

–  Ну, говори, в чем дело? – настаивает он.

–  Лучше б ты не видел всего этого. Зачем они такое вытворяют, это что, от пресловутой родительской любви?

– Все семьи одинаковые, – говорит он. И впервые берет ее за руку; она не отдергивает. – Слушай, – говорит он, и она поднимает на него глаза, – потом, если ты… ну в общем, когда будешь говорить с мамой, может, поднажмешь на нее насчет Дульсинеи?

Сэди вырывает свою руку.

– Уходи, пожалуйста, – говорит она.

Он вылезает из машины и стоит под дождем, ожидая, что она попросит его вернуться. Сэди ракетой уносится прочь, разбрызгивая лужи и окатив водой сотрудниц, столпившихся в дверях массажного салона. Те матерятся ей вслед, как биндюжники.

Мальчик входит в вестибюль и стряхивает капли дождя. Он понимает, что нужно позвонить ей на мобильный и что нужно было вести себя более тактично. Но ужин с ее родителями заставил его задуматься, не подверглась бы со временем и любовь его родителей такой эрозии. И не лучше ли погибнуть, как это случилось с ними, до того, как отношения достигнут такого упадка? Он думает об Адском Деде в кругу семьи. И о пробелах в жизни Криспина, которую тот прожил исключительно сам с собой.

В лифте парочка разговаривает так, будто его нет.

Мужчина:

– Да говорю тебе, это все мистификация. Медузы резиновые. Все подстроено.

Женщина:

– Ты думаешь, это имеет отношение к взрывам?

Мужчина:

–  Все, чтобы сплотить приверженцев сама-знаешь-кого. Они поддерживают Первую генеральную, а корпорация, в свою очередь, поддерживает лояльных президенту Эстрегану военных.

Женщина:

–  А по-моему, Первую генеральную надо оставить в покое. Они у нас самый крупный работодатель, они двигают экономику вперед.

Мужчина:

– Это потому, что они поставляют продукты к твоему столу. А ты знаешь, что американцы…

Женщина:

– Интересно, а их можно есть?

Мужчина, раздражительно:

– Кого, американцев?

Женщина продолжает:

– Накормить ими бедноту, ну медузами то есть.

Мужчина смотрит на нее.

–  Все, я сдаюсь, – говорит он. – Проку от тебя!..

После чего парочка оборачивается и недовольно смотрит на нашего героя.

Улегшись в кровать, он ворочается да кряхтит. И вот уже не чувствует тела.

Он тщательно моет руки, получая удовольствие от ритуала. Входит женщина с гарнитурой в ухе и проводит липким валиком по его черной сорочке поло и синим джинсам. Затем ведет его вниз, в залу. Он на латиноамериканском ток-шоу, сидит в кресле для гостей. Ведущий, покрытый идеальным загаром, говорит ему, что он круче Пабло Неруды. Мальчик не соглашается. Ведущий поворачивается к аудитории и говорит по-испански: «Кто ж знал, что Белоснежка такая милая?» Публика взрывается аплодисментами. Ярко горят софиты, и он почти не видит аудиторию. А видит только Мэдисон, сидящую в первом ряду с недовольным видом. Ведущий встает, подходит к гладильной доске и начинает гладить черную сорочку поло. «Белоснежка – звезда мирового масштаба!» – произносит ведущий, переворачивая сорочку, чтобы прогладить сзади. Публика безжалостно смеется. Ведущий уходит за кулисы и возвращается одетый в черное поло и синие джинсы. Публика радостно приветствует его.« Смотрите, люди, – говорит он по-английски со смешным акцентом, – я Белоснежка!» Толпа улюлюкает. После передачи он ищет Мэдисон. Женщина с гарнитурой говорит: «Слышь, Белоснежка, она пошла с ведущим в микроавтобус „Тойота Лайт-Эйс“». На улице сильный дождь. Микрик стоит на лесной опушке и раскачивается из стороны в сторону. Он возвращается в студию и флиртует с китаяночкой из Гонконга, чьи ступни в сандалиях с подвязками похожи на кроличьи лапки. В пещере возле пляжа она делает ему минет. Он идет домой, но Мэдисон там нет, зато за пишущей машинкой сидит Криспин. Он говорит Криспину: «А ты разве не на том свете?»– « Не могу пока умереть. Нужно дописать твою историю», – отвечает писатель. Он оставляет Криспина и, открыв синюю дверь, заходит в ресторан, которым он владеет вместе с Мэдисон. Вот и она. Выглядит потрясающе. Он помогает ей прибраться в подсобке. Они заносят в ресторан летние блюда и кувшины с сангрией. Он хочет ей что-то сказать, но не знает что. Он выходит на улицу покурить. А когда возвращается, Мэдисон висит в петле из собственного пояса, привязанного к кухонной полке. Мягко покачиваясь, она задевает развешенные рядом кастрюли. Те звенят, как колокола после свадьбы. Нет, говорит он. Мэдисон, нет. Нет. Он обнимает ее за ноги и прячет лицо между коленями. У него ничего не осталось. Он знает, что будет дальше. Его ремень сдавит сонную артерию на шее, перекрыв поступление крови в мозг. Мозг распухнет, закупорит верхушку спинного хребта, защемит блуждающий нерв и остановит сердце. Глаза вывалятся из орбит, а сфинктер расслабится. Ему будет больно. Но выбора у него нет. Он слышит, как Криспин возится наверху. Снаружи металлические молоточки машинки похожи на пули, пущенные в белое небо, в котором остаются висеть черные буквы. «Уважаемый господин/госпожа, – складывается из них, – прежде всего эта транзакция потребует строжайшей конфиденциальности. Я – внучка государственного деятеля и бывшего министра финансов Филиппин. Мне, как духовному лицу, требуется ваша помощь. После смерти моего отца, погибшего при невыясненных обстоятельствах (труп обнаружили во время наводнения), наш адвокат Клупеа Рубра сообщил мне, что отец, бывший в то время государственным контролером и держателем семейного состояния, вызвал его, Клупеа Рубру, к себе на квартиру, где показал ему три черных картонных ящика. С тех пор как отца постигла таинственная гибель, за нас взялось правительство, они чинят нам всяческие препоны, устраивают слежку и замораживают наши банковские счета. Ваша героическая помощь требуется, чтобы восстановить доброе имя отца и стереть в порошок его безжалостных убийц. Подробности следуют». Пишущая машинка продолжает лупить. «Я ищу заокеанского партнера, который помог бы мне перевести сумму в $21 230 000, из которых 20 % будут выделены вам как владельцу счета. Пожалуйста, вышлите свои банковские реквизиты…»

Наш дремлющий герой просыпается. Кто-то стучится в дверь его номера. Светящиеся стрелки часов показывают четыре утра. Стук прекращается. Заспанный, он торопится к двери. Но там никого. Как только он ложится и закрывает глаза, сон возобновляется.

* * *

Мой отец, великий Сальвадор-младший – да упокоится он с миром, – всегда четко видел свою текущую политическую цель. Поэтому его можно было встроить в любой орган, любую администрацию. Он мог быть конгрессменом, сенатором, министром, советником. Его искусство было не в том, чтобы делать вещи из воздуха, – за это платили другим. Мой отец умел делать воздух из вещей. Он и меня пытался этому обучить, когда в шестидесятые, после моих университетов, я вернулся из Европы и стал помогать ему в делах. Это и отвратило меня от политики. Специализировался он на манипуляции консенсусом, по наитию используя методы Эдварда Бернейса – ну знаете, племянник Фрейда, отец пиара [158]158
  *Эдвард Бернейс (1891–1995), сын Анны Фрейд, сестры Зигмунда, использовал дядины идеи для разработки современной науки массового убеждения, основанного не на разуме, а на манипуляции подсознательными чувствами и импульсами. Начал карьеру в 1915 г. с организации рекламной кампании американского турне балета Сергея Дягилева, работал с «Проктер энд Гэмбл», «Дженерал моторс», «Дженерал электрик», Элеонорой Рузвельт, президентом Калвином Кулиджем. Журнал «Лайф» включил его в список 100 самых влиятельных американцев XX в.


[Закрыть], – но искажая их, опираясь, в рамках местной традиции, на угрозы и запугивание. Военное положение, коммунизм, крайняя социальная нестабильность, отток иностранных инвестиций – все это использовалось, чтобы отвлечь общество от законного недовольства, протестов, анализа ситуации. Нехватка продовольствия, разворованная казна, зажравшиеся чиновники – все это меркло перед угрозой взрывов на улицах и оружия в руках безбожников-коммунистов и одержимых Богом мусульман. Вся страна, не понимая того, что видит, наблюдала за пластическими операциями моего отца, незаменимого в аппарате любого президента. И заметьте, он ничего не пытался утаить, весь фокус был в ловкости рук, ведь главное – не скрыть, а отвлечь внимание. Благодаря ему подобная тактика широко используется до сих пор. И хотя между нами было много различий, когда я стал замечать, как его черты созревают во мне, я принялся одновременно бороться с этими проявлениями и использовать их в качестве своего рода карты, пытаясь понять, что за человек был мой отец и, соответственно, что за человек я сам и каким мог бы стать, не будь я осторожен. За одно это я перед ним в неоплатном долгу.

Из интервью в The Nation по случаю кончины отца Криспина (1997)

* * *

Экономический спад продолжается, Эрнинг копит на обручальное кольцо для Роки, и они с кузеном Бобби устраиваются охранниками в «Уол-Март». Эрнинг уже многому в жизни научился и теперь решил организовать профсоюз. Однако, поняв, что компания скорее закроет магазин, чем допустит образование профсоюза, он дает заднего. Будучи филиппинцем, он пытается сохранять статус-кво. Кроме того, жизнь в Америке обременила его долгами по четырем кредитным карточкам и отложенными платежами в «Костко» [159]159
  * «Костко» (Costco Wholesale Corporation) – крупнейшая в мире сеть складов самообслуживания клубного типа и пятое по величине продаж розничное торговое предприятие в США; сеть основана в 1983 г.


[Закрыть]. А еще он несет ответственность по защите граждан и их имущества.

Однажды во время смены они слышат, как супервайзер вопит по рации:

– Охрана! На территории карманник. Перекрыть все выходы!

Спустя некоторое время Бобби и Эрнинг робко подходят к супервайзеру.

Бобби (застенчиво заминая трицепсы):

– Э-э… вору удалось скрыться, сэр.

Супервайзер:

– Как такое могло случиться?

Эрнинг (застенчиво почесывая голову):

– Э-э… он убежал через вход, сэр.

* * *

– Это сложный вопрос, – сказал Криспин.

Мы прогуливались по берегу Гудзона в Риверсайд-парке на Верхнем Манхэттене. В том месте, где пешеходная тропинка уходит от берега, мы пробирались по большим камням, как крабы. Я догадывался, каким будет его ответ, и, задержав дыхание, ждал, когда он начнет скандалить и поливать своих филиппинских коллег.

Он же, напротив, посерьезнел, остановился на валуне, снял очки (идеально круглые, черного пластика оправы, которые обычно можно увидеть на типа врубающихся врачах и азиатских архитекторах) и стал протирать их тщательнейшим образом. Я ждал. Он надел очки, вытащил карманную расческу и провел ею по набриолиненным, цвета перца с солью волосам. Неужели я его расстроил? Последний краешек солнца соскользнул в Нью-Джерси. Слегка пылающий Гудзон оттенял Криспинов профиль. Но вот Криспин двинулся дальше по камням, продолжив лекцию, как будто разговор и не прерывался.

– Красавица-поэтесса Мутя Диматахимик легла на пути приближающегося танка. Она была на пятом месяце беременности. Танк шел впереди колонны военных машин, двигающихся ко дворцу Малаканьян, чтобы блокировать марш студентов, рабочих, коммунистов. В январе семидесятого все мы выступили против Маркоса, с голыми руками. В такой ситуации ты как будто выходишь за пределы своего тела и наблюдаешь за собой со стороны, радуясь собственному геройству среди таких же, как ты, героев. Мутя просто вышла на середину улицы и легла. Я хотел остановить ее, но меня прижали копы. Танк двигался прямо на нее. Вся улица затряслась. Танк даже не притормозил. Буквально в метре от ее крохотного тела он вдруг остановился. Все, кто это видел, чуть было снова не стали католиками. Оттуда вылезли трое солдат и с криками оттащили ее на тротуар. Надо заметить, что кричали они, Мутя не произнесла ни слова. Они избили ее. Она лишилась зубов и чуть не потеряла ребенка. Тогда-то мы и выяснили, что у нее девочка. В больнице, стоя у ее койки, я плакал и вопрошал, как ей такое в голову могло прийти. Она сказала, что думала о посвящении, которое Хосе Рисаль написал для «Noli Me Tangere» [160]160
  *«Не прикасайся ко мне» (лат),роман Хосе Рисаля, выпущенный в 1887 г. По-русски вышел в 1963 г. в серии «Библиотека исторического романа».


[Закрыть]. Вы представляете?! Там, где про необходимость принести в жертву все ради правды. Смерть ей была не страшна, ведь гибла ее страна.

Криспин остановился и с грустью посмотрел на меня.

– Теперь, конечно, ясно, что это романтический бред, – произнес он, – и все же… – Он погрозил пальцем. – И все же… «Стих не способен танк остановить», как говорил Шеймас Хини [161]161
  *Шеймас Джастин Хини (р. 1939) – ирландский поэт и писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 г. Цитируется его статья «Правительство языка» из одноименного сборника 1988 г.


[Закрыть]. Оден утверждал, что «поэзия ничего не меняет» [162]162
  *Уистен Хью Оден (1907–1973) – выдающийся английский поэт. Цитируется его стихотворение «Памяти У. Б. Йейтса» (1939).


[Закрыть]. Брехня! Всем сердцем возражаю! Что им известно о механике танка? Кто способен оценить баллистические свойства слова? Невидимые события происходят в неуловимые моменты. Именно эта потенциальная взрывоопасность и заставляет нас писать. Разве не так? Сто десять лет тому назад из-за книг Рисаля разгорелась революция. Но тогда еще не было танков, да? Однако, когда он писал свои великие романы «Noli» и «Флибустьеры», настоящее заботило его больше, чем будущее, а то и другое, вместе взятое, – куда больше, чем прошлое. Это хороший повод к размышлению для таких писателей, как вы. Рисаль писал хорошие книги, но слова на бумаге, надо думать, и тогда были слабее, чем полиция, не говоря уже о танках. Но эти же слова в горячей голове и воспаленном сердце – вот вам, мистер Хейни, и, Божьей милостью, противотанковое оружие… И сегодня, которое для Рисаля было далеким завтра, с сожалением можно сказать, что на наших опаленных солнцем островах так толком ничего и не написали. Конечно, Рисаль сломал стереотипы, став символом филиппинского Возрождения. Как Сунь Ятсен в Китае или Хо Ши Мин во Вьетнаме. Книги Рисаля – это литературный и исторический эталон, поэтому мы до сих пор любим посудачить о нашей революции, о первой демократической республике в Азии. И как американские империалисты и предатели украли нашу победу. Мы говорим об этом, будто сами в этом участвовали! И целились из своих «ремингтонов» – бах! И обрушивали мачете на испанские головы – хрясь! Это наши величайшие достижения и самые печальные трагедии. Неужели с тех пор ничего не изменилось?

Солнце исчезло. Фонари, освещавшие пешеходную дорожку, светились вдали, как луны, расчерченные ветвями деревьев. Листья касались наших лиц, город присутствовал лишь отдаленным шумом. Длительное молчание заставило меня воспринять его вопрос не просто как риторический.

– Ну а как же…

– Точно! – выпалил он, снова выставив палец. – Не стоит забывать и о Фердинанде Маркосе! И его железной бабочке – Имельде! А ее туфли! Сколько их было? Тысяча пар? Три тысячи? Шесть? Какая разница! Эта история закончилась пятнадцать лет назад. Пятнадцать лет! Право, Мигель, наш народ слишком озабочен прошлым. Даже когда речь идет о настоящем, нас оттягивает назад, и времени приходится подгонять нас. Мы как провинциалы, изучающие английский. Понимаешь? Прежде чем что-то сказать, мы вызываем в памяти слова и понятия, которые должны были выучить еще в школе. Aaaaple, b-oy, ca-pi-tul-ism, duh-mock-racy.В этом-то и проблема – написав одну книгу, мы переплетаем ее снова и снова. Сколько раз мы излагали, по сути, одно и то же – война, борьба между богатыми и неимущими, народные революции на Эдсе [163]163
  *Массовые протесты против фальсификации результатов выборов, приведшие к свержению режима Маркоса в феврале 1986 г.


[Закрыть], куда ни кинь. И вот уже все филиппинские писатели критикуют не щадя живота. А все филиппинские критики пишут до посинения. О безуспешных восстаниях семидесятых, о семейных драмах девяностых. А эти американские филиппинцы, с радостью насиживающие новые гнезда и пишущие об утрате самобытной культуры из-за того, что они воспитывались за границей, или о том, каково это, когда ты не просто цветной, а еще и женщина и лесбиянка, или слабовидящая, или невысокого достатка, или еще чего почище! Бог ты мой, какое это преступление против человечности, что мир не читает филиппинской литературы! Вот какую традицию вы наследуете. Симон Лейс в работе о Д. Г. Лоуренсе [164]164
  * Д. Г. Лоуренс(Дэвид Герберт Лоуренс, 1885–1930) – классик английской литературы начала XX в., автор романов «Сыновья и любовники» (1913), «Радуга» (1915), «Влюбленные женщины» (1920), «Флейта Аарона» (1922), «Любовник леди Чаттерлей» (1928) и др.; рационализму XIX в. противопоставлял инстинктивное восприятие природы, эмоциональность и сексуальность.


[Закрыть]отмечал, что «зачастую наше воображение не способно полностью воспринять достоверный образ города или страны, пока поэт…» – как там у него, поэт или писатель?.. впрочем, все равно, – «…пока писатель не выдумает его за нас». Таким образом, мы постигаем себя чужими словами. А может, обвиняя всех в своей бессловесности, мы не даем себя придумать, ограничиваем самореализацию. Мы погрязли в стенаниях, которые больше, чем что бы то ни было, тормозят развитие национального самосознания. Ничего не поделаешь, Поццо.

Из теней, которые я принимал за растения, папоротники, деревья, названий которых я не знал, еле слышно доносились голоса. На тропинке промелькнул светлячок и тут же исчез. И больше не светился. Шепот послышался снова. Криспин молчал, и я решил прервать его задумчивость.

– А раньше, когда вы писали…

–  Писал?Я и теперь пишу. Не поскользнитесь на банановой кожуре доктора Фрейда. А то, не дай бог, свалитесь в реку. О чем бишь я? Ах да, я говорил про мировой заговор. Именно поэтому не переиздаются мои книги. Натуральные «Протоколы сионских мудрецов». Колониальный заговор против Филиппин. Бедные мы. Нет, правда. Послушай, ты не должен – мыне должны – пестовать эту ностальгическую традицию, этот ретроспективный взгляд на разочарования прошлого. Забудь – это уже в прошлом, это история. Обратите внимание на каламбур. Ха-ха! Нам нужно изменить нашу страну, изменив ее образ. О чем филиппинские книги? Жизнь на краю, ушедшая эпоха, утраты, изгнание, тоска по себе несчастному, постколониальная потеря самоидентификации. Слова на тагалоге рассыпаны по тексту для местного колорита, а для пущей экзотичности выделены курсивом. Длиннющие предложения, кальки с магического реализма, как будто мы забыли, что филиппинцы писали так задолго до латиноамериканцев. Я рассказывал, как однажды нашел свою книжку в латиноамериканском отделе уважаемого книжного магазина? У меня был филиппинский студент, который в одном рассказе выделял курсивом даже слово «фиеста» [165]165
  *Fiesta (исп.) – праздник. Недоумение Криспина вызвано тем, что на Филиппинах, которые до 1898 г. были испанской колонией, такие слова, как «фиеста», являются общеупотребительными.


[Закрыть]. Фиеста? Вот, пожалуйста. Леон Мария Герреро однажды сказал мне: «Своими пороками мы, филиппинцы, обязаны другим, зато достоинства – сугубо наши». Я сперва не понял, чего в его словах больше – искренности или сарказма. Ну конечно, только сарказм. Наши страдания по родине так глубоки, что мы не способны преодолеть их, даже если мы дома, да и не уезжали никуда. У нас воображение уже мхом поросло. Поэтому в каждом филиппинском романе есть сцена, воспевающая приготовление риса или чувственность тропического фрукта. А каждый рассказ заканчивается либо несчастьем, либо прозрением. Ну или вариациями на тему. Укоренившаяся в культуре целого народа вера в deus ex machina [166]166
  Бога из машины (лат.).


[Закрыть]. В Бога, который спускается с небес, чтобы все исправить или усугубить… Первый шаг – подвязать с этим безобразием. Я забыл, кто из джазменов сказал, что самое сложное – научиться играть, как ты сам. Будь международным писателем, который волею судьбы оказался филиппинцем, и научись жить с ярлыком «твинки» [167]167
  *Twinkie (англ.) – желтое печенье с белой начинкой; сленговое прозвище азиатов, выросших среди белых.


[Закрыть]. Так или иначе, родиной тебе станет вспаханная твоим трудом почва между тобой и читателем, на которой взойдут ростки общности и смысла. Нет, правда, кому охота читать о тоске народа из далеких тропиков? Тоски у всех своей хватает, благодарим покорно. Тоска – это не состояние человеческой души это пропасть между тем, что у нас есть, и тем, чего не будет никогда, как бы мы ни хотели. Пиши о том, что существует за пределами этой навязчивой идеи. Пусть, среди прочего, это будет диаспора, этот Всемирный Филиппинский Стриптиз. Прелестно. Но, правда, мы с таким трудом пытаемся что-то вспомнить, а как же все то, о чем мы так легко позабыли? Разберись и напиши об этом. Перестань прятаться за нашими достоинствами, взгляни на слабости и скажи – это мое! Это то, что я стараюсь исправить! Научись быть честным до конца. И тогда твоя работа переступит границы пространства и времени. Гёте называл это мировой литературой. Он говорил: «Национальная литература в наши дни уже не столь важна, мы на пороге эры Weltliteratur».И добавлял, что ускорять этот процесс – дело каждого из нас. Сколько лет прошло с тех пор? И чтоб закончить в исходной точке, вот вам современныйсовет мистера Одена: будь «как изысканный сыр – местечковый, но любимый повсюду».

И мы пошли прочь от реки к пешеходной дорожке, раздвигая ветви локтями, продираясь сквозь дебри.

– Правда, ведь странно, что я все это тебе говорю? Не забудь, Мигель: мудрец – это тот, кто уже совершил все ошибки. Теперь-то я понимаю, и понимания этого мне хватит на новую книгу. Отдельные общества страдают от тех же пороков, что и все человечество в целом. Как бы я хотел рассказать тебе о предстоящей работе. Но не могу. Пока не могу. Только одно могу сказать: работа эта очень нужная, это обвинительный приговор всем им. Всем, кто кричал, что надеяться не на что, а сам строил глазки, вымаливая крупицу награбленного добра. Или затворял дома, прятался, читал Священное Писание и выжидал, не понимая, что грех недеяния Господь будет судить суровей, чем грех злодеяния… Поверь, я не так озлоблен, как кажется. Впрочем, так, наверное, говорят только по-настоящему озлобленные люди. Но позволь мне сказать тебе на прощание одну вещь. Это очень важно. Я совершил ошибку. Когда я был молод, то дни и ночи напролет пытался поразить будущие поколения. Эти дни ушли впустую. Все насмарку. И все потому, что я до смерти боялся, что меня забудут. А потом пришло раскаяние. Раскаяние – это хуже всего, хуже некуда. Но из всего этого я вынес одну маленькую мудрость. Замысел. Ведь прошлое тяготит тем больше, чем короче становится твое будущее. И вот теперь я выторговываю, вымаливаю себе распоследний шанс оставить потомкам книгу о всех непростых уроках, что преподала мне жизнь. Чтобы их жизнь могла стать вот на столечко легче… Когда-то я думал, что таким шедевром станут «Пылающие мосты». Не факт, что теперь это имеет какое-то значение. Ты должен понять это, пока ты молод. Живи настоящим. И пиши, чтобы объяснить мир себе и другим. Не заглядывай дальше ближайшего лета, и то если только купишь кабриолет. Вглядывайся вперед, если только перед тобой зеркало. Иначе когда-нибудь ты устанешь оглядываться назад, и повсюду будет уныло, как зимой. Если ты до сих пор не понял, паре, позволь изложить предельно ясно. Просто пиши, и пиши честно. К черту Эзру Паунда [168]168
  * Эзра Паунд(Эзра Уэстон Лумис Паунд, 1885–1972) – американский поэт, один из основоположников модернизма в литературе.


[Закрыть]! Все поэты врут, хоть и красиво. Не надо новшеств, главное – цельность.