Текст книги "Просвещенные"

Автор книги: Мигель Сихуко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Любовный треугольник, – говорю, – движущая сила любой истории.

– Все дело в сиськах Эстрогена, – говорит Эдвард, – страх отрастить сиськи – движущая сила любого мужчины.

– Вита Нова, – припевает Митч и крутит бедрами, – а-йе! Поскорей бы она опубликовала эту запись. Чувак, с которым я играю в бейсбол, – сержант морской пехоты Джоуи Смит – все приговаривает: конфетка такая, что слюни текут, четкая ТМДЕ. Чувак, эта Вита знает код запуска моей межконтинентальной баллистической ракеты.

– А что такое ТМДЕ? – спрашиваю я.

– Темнокожая машинка для ебли, – поясняет Е. В.

– Не гони, флигга. Это «Абу-Сайяф», стопудово, – настаивает Маркус. – А есть еще нюхнуть?

– Что еще за флигга?

– Филиппинский негр, – говорит Е. В.

– Так и что было дальше? – говорит Маркус.

– С чем? – не понял Е. В.

– С головой, – уточняю я.

– А дальше то, – продолжает Митч, – что мы подзываем привратника. Вот кто удивился так удивился. Этот гондон делает шаг назад, поворачивается и выблевывает весь свой завтрак. Метра на два. Я только в «Экзорцисте» и видел, чтоб так далеко блевали. Но мы-то с Мелом на него гоним, так? Мы-то думали, что он нам мозг вынимал с этим бассейном. А теперь решили, что это он голову оставил специально, чтоб мы ее нашли. И приказываем ее убрать. А он такой стоит и пялится на нас. Потом приходит с нашим водителем. Сам тащит сачок для бассейна, у водителя – обувная коробка. И давай запихивать голову в коробку, но эта хрень там не помещается. Они ее крутят то так, то этак, а голова на них такая смотрит: типа чё за нах? Они, значит, идут обратно в дом, а когда возвращаются, за ними семенит стайка служанок, но те останавливаются на лестнице и ближе подходить не хотят. Привратник несет мамину шляпную картонку. Они сачком запихивают голову в картонку – и она-то как раз подходит идеально. Тут мы с Мелом идем в нашу комнату и вырубаемся. И самое смешное, что уже днем мама приходит в нашу комнату и будит нас: типа надо идти в церковь. Мел потом сказал, что вовсю уже отдался Маше Кулачковой и был уже готов прыснуть и тут вваливается маман. А она злая как черт, орет на нас в потемках. И такая: ну почему нельзя было взять полиэтиленовый пакет или еще что-нибудь? Это ж от Бергдорфа картонка! Мы с Мелом, короче, такие спрятались под простынями и хихикаем. Ну, маман, короче, врубает свет и сруливает, оставив дверь открытой, чтоб кондиционированный воздух уходил. Сучка.

* * *

Среди музыки, темноты и огней наш протагонист стоит в окружении знакомых голосов. Когда его друзья улыбаются или смеются, он тоже смеется, даже если не слышал шутку. И по первому же призыву поднимает стакан. Он быстро допивает, чтобы был предлог удалиться к бару. Привычная уже тактика чревата тем, что он напивается раньше всех. Сегодня все происходит еще быстрее. Он снова идет к бару.

Бармен наливает уже тепленькому протагонисту односолодовый «Лагавулин». К нему подходит женщина с короткой стрижкой, старая институтская подруга. «Привет, Сара», – говорит он и протягивает руку. Они тихонько переговариваются. Когда она уходит, он оставляет нетронутый виски на стойке и незаметно сливается. Он проталкивается сквозь толпу на входе, раздвигая людей, как занавески. На него удивленно оглядываются.

Он едет в гостиницу на такси, ложится в кровать, погруженный в мысли. Пакетик кокаина на столе. Однажды он сказал своему психоаналитику, что хочет избавиться от зависимости ради Мэдисон. Но это было не совсем так. Он никогда не говорил доктору Голдман, что у него есть ребенок. Он думает о том, что ему рассказала Сара. И проговаривает все, что должен был сказать в ответ. Он вспоминает, как однажды наблюдал Криспина за работой; под молоточками пишущей машинки из букв получались слова l'esprit de l’escalier. Он часто вспоминает это выражение. Ощущение, складывающееся из текстуры дверной ручки, звона ключей, движения защелки, стука каблуков по лестнице, отражающегося эхом, как смех, – ха, ха, ха, ха. Все оставленные без ответа вопросы, уверения, извинения, пикировки. Он боится, что, когда придет время платить по счетам, ему нечего будет сказать.

Он берет мешочек, подносит к унитазу и говорит вслух: «Какой смысл?» После чего нарезает несколько дорог прямо на столе, где они смотрятся как стрелы, указывающие в разных направлениях.

Потом у него появляется ощущение, будто за ним следят. О нем говорят, осуждают. Где-то вдалеке кричит петух, небо начинает светлеть. Его сердце стучит в такт дешевому настольному будильнику. Потом сердцебиение замедляется до нормального. Время как будто бы тоже снизило темп. Свет уходит из мира.

Он сидит за ундервудом и увлеченно печатает. Потом это уже не пишущая машинка, а ноутбук, он собирает материал для рассказа о распятии и тут натыкается на незнакомое имя. Архиепископ Нижегородский Иоаким был распят возле Царских врат в севастопольском соборе в 1920 году. Пораженный не столь далекой датой, он решает справиться в «Википедии», где обнаруживается следующий текст: «Он был большой и толстый лучший драг Сатанана жрак детак, вот обезьяны его и распяли». Дальнейшие изыскания показали, что это неправда. Распяли его большевики. Он выходит из кабинета, идет по коридору и видит, что синяя дверь раскрыта настежь, а за ней пыльная, залитая слепящим солнцем Джейн-стрит. Мужчина волочит по земле тело, как мусорный мешок. «Ты опоздал», – говорит он, отпустив безжизненную кисть. Это труп Криспина. Мужик толкает его в толпу, где с него срывают одежду. Он видит свою эрекцию, и ему становится ужасно стыдно. Охранник в синей форме кладет ему на плечи тяжелый брус. «Это называется патибулум, – шепчет ему на ухо какая-то женщина. – Ты найдешь своего ребенка, если сможешь высвободиться». Его толкают, и, присоединившись к процессии, он доходит до вершины холма. В толпе слышен трескучий транзистор, играютAir Supply [118]118
  * Air Supply– софт-рок-дуэт английского гитариста Грэма Рассела (р. 1950) и австралийского вокалиста Рассела Хичкока (р. 1949), популярный в начале 1980-х гг.


[Закрыть]. Это сон. Если постараюсь, я смогу его контролировать. Его кладут на спину и вколачивают семидюймовые гвозди между пястными костями. Патибулум поднимают и крепят на вертикальный столб. В плюсны ног вбивают еще один гвоздь. Он видит отвращение и жалость на лицах в толпе и тогда только чувствует боль. Становится нечем дышать. Он подтягивается на пронзенных ладонях, чтобы вдохнуть воздуху. Я могу убежать. Языки пламени вздымаются к его ногам. Он сникает. Снова подтягивается, чтобы выдохнуть. Я могу сойти прямо сейчас. Чем больше он свыкается с болью, тем сильнее она становится. Солнце жжет еще безжалостнее. Женщины проходят мимо, обмахиваясь пластиковыми веерами с изображением его деда. «Смотри, какая у него сморщенная пиписька», – говорит Анаис. «А эти его куриные ножки», – вторит ей Мэдисон. Доктор Голдман, поглядывая на часы, напоминает: «Остерегайтесь ситуаций, которые могут привести к поражению». Подходит Роберт Де Ниро в роли Аль-Капоне, во фраке, поигрывая бейсбольной битой. Вдруг он становится президентом Эстреганом, в боксерском халате зеленого шелка. Два элегантных взмаха битой – и его ноги сломаны. Ему не на чем держаться, он задыхается. А ведь я еще многого не успел сделать. Гул толпы напоминает морской отлив. По обеим сторонам от него к патибулумам прибиты двое воров. Он слышит удары, как будто кто-то стучит на пишущей машинке в соседней комнате. Он вдруг садится в кровати и смотрит на телевизор, в окно, смотрящее на другие окна, на чайные пакетики возле электрического чайника на столике. Несколько секунд он полностью потерян. Потом дождь за окном напоминает ему, где он находится.

* * *

Льет проливной дождь, такси везет меня на север. Я еду на поэтические чтения и презентацию книжки, где соберутся местные литераторы, которых я надеюсь расспросить о Криспине. Мужчины в желтых пластмассовых касках, стоя на стремянках, развешивают рождественские фонарики и цветочные гирлянды по фонарным столбам вдоль улицы. Поток бьет по крыше такси, как гравий, и я удивляюсь, как это они не падают. Стрелки на моих часах движутся быстрее, чем поток машин. Таксист матерится, открывает дверцу и мощно отхаркивается.

В колонках сквозь помехи тарахтит джингл, предваряющий новости на «Бомбо-радио». Голос хрипит по-тагальски: «Соотечественники, оставайтесь с нами, чтобы быть в курсе последних новостей этого часа: новые наводнения из-за ливневых дождей; содержащемуся в Кэмп-Крейм преподобному Мартину отказано в выходе под залог; активисты международных организаций по защите окружающей среды пикетируют завод в Сан-Матео, принадлежащий Первой генеральной корпорации; отряду особого назначения доставлен таран для штурма дома, где Лакандула по-прежнему удерживает заложников; и наша радость и гордость Эфрен „Бата“ Рейес снова стал победителем чемпионата мира по американскому бильярду. Подробности в трехчасовом выпуске». И пошли аккорды глэм-роковой баллады – «Every Rose Has Its Thorn» [119]119
  «У каждой розы есть свой шип» (англ.).


[Закрыть]от Poison.

Вчерашний вечер и сегодня все утро я приходил в себя после кокаинового загула. Моя связь с внешним миром ограничивалась десятками эсэмэсок, в которых незнакомые мне люди требовали, чтоб я отнес еду и воду протестующим возле дома Чжанко. А я сидел в кровати с книжками, снова и снова просматривая мемуары, дневники и прочие записи Криспина, надеясь обнаружить в них факты, подтверждающие его отцовство. Ничего конкретного я не нашел, зато каждый текст наполнился вдруг особенным смыслом – в каждом положительном герое раскрылась компенсаторная подоплека, в каждой утрате виделась метафора, каждое упоминание отца с ребенком стало значить больше, чем когда-либо прежде. Разложив все его произведения веером на кровати, я стал смотреть на это как на пазл: картинка угадывается, только когда все части сложены в нужном порядке. Моя единственная ниточка – это мисс Флорентина. Еще какие-то сведения могут быть только у кого-то из писателей на презентации.

Шофер поворачивает направо и выезжает на Эдсу. Движение снова замедляется и останавливается. Неужели трассу где-то затопило? Вдруг дождь как будто выключили. Таксист вырубает дворники. Ветер сдувает оставшиеся за пределом досягаемости дворников капли в горизонтальную линию через все лобовое стекло. Водила все посматривает на меня в зеркало заднего вида. Молодой парень с прической, похожей на морского ежа. Он с пониманием кивает в такт балладе, губы шевелятся, вторя тексту. В итоге он произносит: «Дождь-то кончился», ухмыляясь, будто это его заслуга. «Меня зовут Джо», – ни с того ни с сего представляется он.

Машины движутся по коридору из нарисованных вручную киноафиш; возвышаясь на три этажа, они загораживают трущобные районы, подобно потемкинским деревням из целлулоидных фантазий. Метафора не слишком натянутая. Кто-то из киношников говорил мне, что филиппинская киноиндустрия четвертая по масштабу в мире после Болливуда, Голливуда и нигерийского Нолливуда. «Фолливуд» [120]120
  *От Folly (англ.) – блажь, дурь, безрассудство.


[Закрыть], – сказал он и недобро засмеялся. Эти рекламные щиты – вершина айсберга местной мелодраматической традиции, объединяющей всевозможные жанры: «Манильские разборки – 4»; «Беги, пока живой – 9: Господи, помилуй»; «Жду тебя на небесах»; «Уберите руки, господин учитель»; «Школьные загулы». Слегка выцветшие под солнцем, аляповато выписанные акриловой охрой лица артистов лезут ввысь, подобно их эго. Канули в Лету кумиры моего детства – добела вымытые подростковые принцессы и смелые герои восьмидесятых: кто-то уже на том свете, другие ушли в поднебесные сферы политики или же в чистилища несчастных браков с сыновьями магнатов.

По давно установившейся традиции актеры нового поколения в качестве псевдонимов взяли себе знакомые фамилии представителей местной элиты: Лиса Лупас, Рет-Рет Ромуальдес, Черри-пай Чжанко, Поги-бой Прьето, Харт Акино. Другие предпочитают ассоциироваться с американской культурой: Пепси Палома IV, Киану Ривз, Майк Адидас. Однако самая выдающаяся из них – это все та же Вита Нова, с выдающейся грудью, чья грация вывела ее из жалкой деревушки в Пампанга на главную сцену «Одноклассниц» – нового стрип-клуба, где танцовщицы наряжаются (чтобы потом раздеться) в формы католических женских школ. В газетах отмечают, что ее первым прорывом было участие в видео для караоке на песню «Unchained Melody» [121]121
  *« Unchained Melody»– песня, написанная Алексом Нортом и Хаем Заретом для фильма «Спущенные с цепи» (Unchained, 1955). Впоследствии ее исполняли, среди прочих, Рой Орбисон, Элвис Пресли и The Righteous Brothers, причем версия последних стала очень популярна уже в 1990 г., после использования в фильме «Призрак». Всего кавер-версий известно более 500.


[Закрыть], где она прохаживалась вдоль бассейна, и ее тоска по прикосновениям любимого смотрелась очень круто. Теперь, на платформах успеха ее танца «Мистер Секси-Секси», весьма удачно распорядившись своим пышным капиталом, Вита стала суперзвездой. Плакат сообщает, что это «ее самая важная роль и мировой дебют на большом экране». Возможно, это не совсем так. Если верить слухам, все лавры могут достаться кассете, которую она нашла у себя в спальне. При условии, что там действительно записаны посткоитальные разговоры по телефону, публикация которых должна привести к импичменту Эстрегана. В народе уже говорят про Сексисексигейт.

Таксист Джо резко крутанул рулем, едва не столкнувшись с эскортом автомобилей. Перекрестившись, он кричит: «Мать твою растак!» Кавалькада («форд-эксплорер», лимузин «БМВ», «тойота» с открытым верхом, набитая хмурыми головорезами) разрезает движение воем сирен. Машины неохотно уступают. «Думает, он король», – объясняет Джо, чьи глаза в зеркале заднего вида настойчиво требуют моего внимания. Я улыбаюсь и, наморщив лоб, даю понять, что разделяю его возмущение. Таких автоколонн тут по пять штук на светофоре. Но этот «БМВ» кажется мне знакомым. Или, может, знакомо мне в нем лишь чванство, присущее всякой люксовой машине. А может, у меня опять разыгралась паранойя. Бэха проносится мимо. На бампере наклейка: «ПРО – оружие: Проверенные Разумные Ответственные владельцы оружия», рядом другая – «ПРО – Бог: Почитание, Религия, Община – Бог». Я как угорь соскальзываю по сиденью, прячу лицо и отворачиваюсь. На правом заднем крыле крошечная отметина. Много лет назад я оставил такую же, когда учился парковать свою «короллу» в нашем тесном гараже. На заднем стекле – китайский болванчик с головой президента Эстрегана, которого я подарил деду много лет назад, на его семидесятилетие.

Джо бросает на меня сочувственный взгляд.

– Не бойся, паре, – говорит он. – БМВ: Борова Можно Возить. Они нас больше боятся, чем мы их. У них земля из-под ног уходит. Они на плаву, потому что говно не тонет.

Он сам смеется шутке, врубает передачу, машина, гордо взревев, устремляется по полосе, оставленной эскортом.

– Нет! – кричу я неожиданно для себя.

Довольный возможностью продемонстрировать свою таксистскую удаль, Джо не обращает на меня внимания. Мы летим за эскортом, пробивающим себе дорогу по запруженной улице. Потом он беспрепятственно проезжает блокпост и скрывается вдалеке, подобно призраку прошлого.

* * *

Тогда, в клубе, я подошел к стойке заказать глоток односолодового и увидел свою старую институтскую подругу Сару. Не знаю, зачем я об этом рассказываю. Мы не говорили уже много лет, с тех пор как я воспрянул после расставания с Анаис. Сара по-новому, коротко, постриглась, и я даже не был уверен, что это она. Она была из компании Анаис. Наверное, мне стыдно, но я не готов признаться даже себе, как часто думаю о дочери. Сара встретила меня тепло. Мы повспоминали немного. «Ты не в курсе?» И как ни в чем не бывало она рассказала мне, что Анаис вышла замуж и со своей новой семьей переезжает в другой город. Но дочь хотела перед этим повидаться со мной. У нее будет новая школа, все новое, и это шанс заполнить лакуну и оставить меня в прошлом раз и навсегда. Это моя девочка так придумала. Я никогда не сомневался, что вопрос, встретимся ли мы, не стоит, неизвестно только, когда это произойдет. Но Анаис сказала, что лучше нам не видеться.

«Если твоя дочка все-таки решится, как с тобой связаться?» – спросила Сара. Я не знал, что сказать. «По мейлу, наверное». Прозвучало это странно, по-дурацки как-то. По мейлу? Как только Сара ушла, мне пришло на ум сто более уместных ответов. Я оставил свой скотч и уехал в гостиницу. Лег, но почему-то никак не мог заснуть. Где-то пропел петух, небо стало светлеть. Мое сердце билось в такт дешевому будильнику у кровати.

Да, я подавлен бесчисленностью вариантов восстановления отношений с дочерью. Каждый я мысленно обмусолил, как монашеские четки для молитв. Мы с ней в кафе, у нее дома, на парковке возле ее школы, случайно встречаемся взглядами, стоя на эскалаторах, идущих в разные стороны, в книжном магазине во время автограф-сессии, в претенциозном ресторане по моему выбору, на несвежей постели моего смертного одра. Она обнимет меня, или ударит, или заплачет, и я пойму, что надеяться не на что, или вздохнет, и я пойму, что у меня еще есть шанс. Она ледяным тоном произнесет «отец», или «Мигель», или, сразу, «сволочь». Моя девочка удивленно посмотрит на преподнесенный ей подарок и расскажет, как она меня ненавидит. Она отведет взгляд и скажет, что хочет попробовать простить меня. Или, поигрывая чайной ложечкой, не скажет ничего. Моя малышка посмотрит мне в глаза и спросит: «Почему? Как ты мог? Разве ты не любил меня?» И, несмотря на все репетиции, я не найдусь что ответить. Если она убежит, стану ли я догонять ее, продираясь сквозь толпу, или оставлю в покое? Если она меня пошлет, склоню голову и тихонько удалюсь поплакать в туалете или останусь на месте и, скрестив руки, продемонстрирую, что теперь я пришел надолго? Могу ли я сказать, что люблю ее, притом что мое поведение в прошлом всегда будет бросать тень сомнения на посулы относительно будущего?

Да, я признаю: бесчисленность вариантов моего возвращения из небытия приводит меня в ступор. Позвонить ей прямо сейчас? Через месяц? Или когда я наконец стану человеком, которым она сможет гордиться? Отправить ей письмо? Сочинить мейл ее матери? Как такие простые действия могут составлять такой сложный выбор? Послать ей подарок на шестнадцатилетие? Написать книгу со скрытым посланием, в котором я признаю свою вину, принесу извинения и скажу, что жду ее сегодня, завтра, всегда?

* * *

В самом конце войны Ятаро снова спас нас, хоть и не лично, а, скажем так, косвенно. Япошки бесславно драпали, оставляя за собой выжженную землю, и наше семейство предпочло переждать в сравнительной безопасности поместья Свани. Однажды вечером трое японских пехотинцев, оторванные от отступивших дальше основных сил, набрели на наш дом – их привлек свет и позвякивание серебряных приборов о тарелки, слишком приветливо звучавшее средь громкого жужжания насекомых в густых уже сумерках. Оркестр цикад на закате всегда напоминает мне об этой истории. Когда солдаты подошли к дому, их встретила моя мать. Она уже слышала о зверствах в других городах, о брошенных на штыки младенцах, о женщинах, пристреленных там же, где их насиловали. Худшего времени для вторжения они найти не могли: отец и все мужчины отправились в поле откапывать припрятанное еще до оккупации оружие.

Трое солдат встали как вкопанные, увидев маму, вышедшую навстречу с дедушкиной крупнокалиберной, на слона, двустволкой «Холланд и Холланд», – ничего другого она просто не нашла. Она наставила на них ружье и прицелилась. Ружье дало осечку, и они со смехом двинулись к ней: один – опуская штык, другой – вытаскивая саблю, третий – расстегивая ремень. Пока Лена и Нарцисито выглядывали из открытой двери, я выпрыгнул и, протиснув свое девятилетнее тельце между мамой и солдатами, прокричал по-японски слова, которые сами как-то вылетели у меня изо рта: «Ягатэ сини / кэсики ха миэдзу / сэми но коз!» Двое засмеялись, но шага не сбавили. А третий, с саблей, вдруг призадумался и что-то им рявкнул. После чего они вдруг развернулись и ушли, исчезли в густом лесу позади дома. И только много лет спустя я вспомнил в этих словах хайку Басё, которому меня научил в детстве Ятаро: «По пенью цикад / и не скажешь, что скоро / им умирать!»

Криспин Сальвадор. «Автоплагиатор» (с. 1063)

* * *

Возьмем, к примеру, шамана. Он владел всеми тайными знаниями своего племени, а когда его дети переехали в город и стали швейцарами, осветителями или лабухами, он утратил голос, а потом тихо завял в своей хижине. Когда он умер, вместе с ним ушла одна из версий бытия.

Из эссе Криспина Сальвадора «Тао» («Народ», 1988)

* * *

Наверху кто-то дурным голосом поет «Total Eclipse of the Heart» [122]122
  «Полное сердечное затмение» (англ.).
  *баллада Джима Стайнмана, ставшая хитом в 1983 г. в исполнении Бонни Тайлер.


[Закрыть]. Я вливаюсь в людской поток, движущийся к конференц-залу Филиппинского университета. Построенное в псевдонациональном стиле двухэтажное многоцелевое здание гудит от поздравлений и веселого смеха. Дождь настолько сильный, что его приходится перекрикивать. На столах пачки свежеотпечатанных экземпляров книги «И налетела саранча: социально-политическое значение мелодрамы в филиппинской англоязычной литературе». Певицу, заканчивающую выступление под жидкие аплодисменты, сменяет фоновая электронная музыка. Гости стоят кружками, уминая овощи с лапшой. Они шутят, болтают, набивают щеки едой, чтобы не упустить возможности высказать мнение, перебить собеседника или вставить острое словцо. Вот они, филиппинские литераторы: веселые, добродушные, дюжие представители среднего класса, практикующие роскошь литературы на языке избранных. Многие из них – бывшие маоисты. Я надеюсь встретить здесь и критика Авельянеду.

Возле устроенного в углу помоста я замечаю писательницу, которая много лет назад, на первом институтском семинаре, так обозначила свои впечатления о моем рассказе – «тоска мещанская». Она потягивает бесплатное игристое, предоставленное, судя по растяжке, «Книжным фондом „Лупас-Лендкорп“». Краснолицый автор презентуемой книги принимает почитателей под высокой пальмой в кадке. Внимая ему, молодые студенты кивают, как будто высказываемые им мысли на самом деле принадлежат им.

– Конечно, нам необходимо выйти на мировую аудиторию, – заявляет он. – Если они думают, что мы – это экзотика, так дайте же им экзотики. Но не забывайте о своей обязанности описывать суровые реалии нашего общества… – он рассеянно отмахивается от пальмовой ветви, щекочущей ему ухо, – и жизненные архетипы. К примеру, нищета – богатейшая тема. Парень теряет девушку, потому что не может прокормить ее и себя. Любимый буйвол погибает от неизвестной болезни, а может, и под колесами дорогого автомобиля. Из-за ежегодных наводнений все приходится восстанавливать заново. А тут еще… – и он возносит руки, как священник перед евхаристией, – и налетела саранча.

Я здороваюсь с группой признавших меня писателей. Они скопились в углу, как последние шоколадные шарики в миске с молоком. Сколько лет, сколько зим! – восклицает первый. Ты сюда надолго? – спрашивает второй. На неделю, отвечаю я. Всего? – говорит третий. И чем ты занимался все эти годы? – спрашивает четвертый. Книгу писал, говорю. Они поднимают брови и наклеивают улыбочки. И о чем книга? – интересуется пятый. «Это роман о молодом писателе, который тонет во время наводнения и гибель которого настолько потрясает учителя, что он решает восполнить бессмысленную утрату и написать книгу, изложив в ней альтернативные варианты развития событий». Очаровательно! – снисходит шестой. А где все это происходит? «На Филиппинах». Но что ты знаешь о Филиппинах? – спрашивает седьмой.

Из неловкой ситуации меня спасает прыщеватая дамочка, взобравшаяся на фанерный помост. «Раз, раз!» – рявкает она в микрофон, подключенный к допотопному переносному караоке размером с чемодан, который, в свою очередь, сам эластичным шнуром пристегнут к ручной тележке. Женщина похожа на Элис Б. Токлас [123]123
  *Элис Бабетт Токлас (1877–1967) – американская писательница, подруга Гертруды Стайн, с которой прожила в Париже сорок лет.


[Закрыть], только еще страшнее. На ней белая сорочка с принтом филиппинского флага, поверх которого нанесено название феминистской организации «Фем-Азия». Смахнув с плеч ротанговый рюкзак, она вынимает оттуда блокнот. Она услаждает наш слух стихотворением, растягивая окончания слов, как изрекающий заклинание маг. Кто-то внимает, большинство притворяется, рассматривая присутствующих, несколько групп беспардонно продолжают разговор, учтиво перейдя на шепот. Я плыву к столу с напитками.

В углу возле бокалов, нарезанного кубиками сыра и свернутых кусочков ветчины на зубочистках я завожу беседу с двумя писателями, которые когда-то чуть было не стали моими наставниками. Фурио Альмондо – писака широчайшего профиля, с отполированной лысиной, неувядающим самомнением альфа-самца всея Филиппин и пролетарской гордостью с забористым телесным ароматом. Вся его проза несет на себе печать магического реализма и бравады выжившего узника маркосовских застенков. Из всех его работ больше всего мне понравилась недавняя поэма в прозе, написанная в стиле репортажа и озаглавленная «Борхеса разочаровал интернет». Рядом с Альмондо, на обонятельно безопасном расстоянии, стоит мусульманская поэтесса из Минданао, чьи брови так же тонки и тщательно выписаны, как и ее произведения, а в щедром макияже чувствуется почерк женщины, когда-то бывшей почти роковой красавицей, до сих пор смакующей веселые воспоминания об этом «почти». Ее литературная слава зиждется на пяти стихотворениях, написанных в 1972, 1973 и 1979 годах.

Я спрашиваю их о Криспине.

– Какой еще Криспин? – переспрашивает Фурио, глядя на меня с недоумением.

– Ну ты шутник! – смеется Рита, похлопывая его по плечу.

Фурио выдавливает смешок:

– Любой из здесь присутствующих был бы рад ввернуть ему в жопу кран и слить говно, как говорится.

– Но ни у кого не хватило ни духу, ни способностей, ни решимости, – говорит Рита и добавляет заговорщицким шепотом: – И вот что я вам скажу: ему просто завидовали, почти все.

– Только не я, – запротестовал Фурио, – чему там завидовать?

Рита:

– Нам просто хотелось, чтобы наиболее заметный на мировой сцене филиппинский писатель был чуть более филиппинским.

Фурио:

– Чтоб писал на тагалоге или одном из диалектов.

Я:

– Но Криспин был филиппинцем до мозга костей.

Фурио:

– Ну не скажи…

Рита:

– После его автобиографии многое изменилось безвозвратно.

Я:

– А причина скандала в Культурном центре – тоже зависть?

Рита:

– Нет. Мы должны признать, что жаловаться – это наш национальный спорт. Вот и Криспину пришел черед жаловаться. Все мы, как крабы, тянем друг друга обратно в кастрюлю, только Криспин думал, что он лобстер.

Я:

– Значит ли это, что кто-то все-таки его сварил, если можно так выразиться?

Фурио:

– Едва ли кто-то из присутствующих. – Он обводит зал рукой, шевеля пальцами.

Рита:

– Я тут ни при чем.

Я:

– Ха-ха. Я тоже. Но может, кто-то из фигурантов книги…

Фурио:

– Эти мифические «Пылающие мосты»? Ты так и не понял, паре? Да на хрен никому не сдался этот Криспин!

Рита:

– Мой коллега просто пытается донести до вас нехитрую мысль, что писатели в этой стране большого значения не имеют.

Фурио:

– Нет. Я именно хочу сказать, что этот хер позолоченный никому был не нужен.

Рита:

– Только Криспин и, пожалуй, Авельянеда верили, что писатель способен преобразить эту страну.

Фурио:

– А потом бабу не поделили. Обычная история.

Рита (бросив на Фурио возмущенный взгляд):

– Не хотелось бы все упрощать, но, откровенно говоря, эти двое были последними бойцами на покинутых позициях. Саму передергивает от этих слов, но писать рассказы, сидя дома… – она поднимает бровь, – это роскошь! А писать по-английски… – покачивает головой, – это верх высокомерного роскошества! Но сидеть в своем пентхаусе в Гринвич-Виллидж, проматывая наследство Сальвадоров, и писать по-английски о Филиппинах иностранцам на потеху… – она закатывает глаза, – такую гнусность не смогут адекватно обозвать даже присутствующие здесь молодые писатели.

Фурио:

– Это верх паскудства.

Я:

– Но у Криспина не было наследства, и он жил не в…

Фурио:

– Пожалуй, даже гнусного паскудства.

Поэтесса заканчивает свое выступление, все аплодируют. Я тоже хлопаю – хорошо, что стихи кончились. Она сходит с помоста, и вместо нее водружается толстый мужчина в такой же блузе. Он хлопает себя ладонями по груди и в том же возвышенно-тягучем стиле читает белый стих о сварщике в Абу-Даби, который продал душу йеменскому предсказателю в обмен на певческий талант. Придя в барак, сварщик поет своим товарищам по работе песни о родине, по которой все они тоскуют. И слова этих песен так ранят их сердца, что они перерезают ему горло. И поэт склоняет голову, как будто ему перерезали горло. Стоящая сбоку троица в таких же блузах с надписью «Фем-Азия» хлопает с особым энтузиазмом. Где-то в конце зала мобильный оповещает о поступившем SMS. Поэт поднимает глаза к потолку и, прищелкивая пальцами, начинает читать следующий стих о праздношатающихся влюбленных.

Поэт:

– Там, в торговом центре «Лупас-Ленд»…

Рита (лишь слегка приглушив голос):

– Дорогой мой, неужели вы думаете, что писатель, обличающий коррупцию, способен ее искоренить?

Поэт:

– …у мужского туалета…

Фурио:

– От книги про секс не забеременеешь. Видишь ли, паре, дело тут не в этих несчастных «Мостах». Это могло быть сколь угодно яркое разоблачение, да только всем уже давно известно, что мы живем в феодальном государстве.

Поэт:

– …у витрины с твоими туфлями…

Рита:

– Я искренне считаю, что Криспину это было нужно, чтобы оправдать свою эмиграцию, чтобы убежать от здешних реалий.

Поэт:

– …у веселой пчелки…

Фурио:

– Все дело в – кавычки – ли-те-ра-ту-ре – конец цитаты. Она ни на что не способна. Мы должны перековать свои перья на орала, а орала на мечи.

Поэт:

– …у сочных фруктов…

Рита:

– Прием! Специально для Фурио последние известия с планеты Земля: сегодняшние революции вершатся в интернете. Семидесятые закончились, товарищ. Преподобный Мартин воскресил Господа. Красные книжечки мы повыбрасывали много лет назад, чтоб дети случайно не прочли.

Поэт:

– …у ледяного круга для катанья…

Рита (продолжая):

– Теперь мы платим за ипотеку, частную школу и уроки балета. Диктатура Эстрегана долго не продержится. Память о Маркосе заморожена и при первом же отключении электричества окончательно растает. Может, в виде медузы…

Поэт:

– …где каждого парнягу гнет…

Фурио:

– Ну не знаю! Фердинанд Маркос-младший и прочее маркосовское отродье сегодня на самом верху. О чем ты говоришь, если Имельда [124]124
  * Имельда —то есть Имельда Маркос Ромуальдес (р. 1929), супруга филиппинского диктатора Фердинанда Маркоса.


[Закрыть]была членом конгресса. Мы слишком быстро позабы…

Поэт:

– …в кабинке, как в гробу…

Рита:

– Что мы забыли? В сегодняшней «Газетт» Бансаморо говорит, что экономический бум не за горами.

Поэт:

– …мужского одиночества…

Фурио:

– Бансаморо хочет установить свою династию. Бум искусственный и держится на переводах от гастарбайтеров. Третий мир жирует на доллары первого.

Поэт:

– …как бабочка в стеклянном коконе…

Я:

– Я не был здесь несколько лет, но заработки иностранных рабочих, похоже, действительно стимулируют инвестиции.

Поэт:

– …пивной бутылки…

Рита:

– У Вигберто Лакандулы не срослось.

Поэт:

– …на моей тарелке…

Фурио:

– Бедняга стал рабом на очередной пирамиде Хеопса.