Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)"
Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава XXII
Новобрачные приняли Донъ-Кихотъ съ большимъ поэтомъ, въ благодарность за мужество, съ которымъ онъ защищалъ ихъ дѣло. Считая его такимъ умнымъ же, какъ храбрымъ, они видѣли въ немъ Сида по мужеству, Цицерона по краснорѣчію.
Трое сутокъ угощался добрякъ Санчо на счетъ молодыхъ. Отъ нихъ наши искатели приключеній между прочимъ узнали, что Китеріи ничего не было извѣстно объ обманѣ, помощью котораго Василій задумалъ достигнуть того, чего онъ и достигъ; про то знали только Василій, да нѣсколько друзей, поддержавшихъ его въ рѣшительную минуту.
– Нельзя и не слѣдуетъ называть обманомъ того, чѣмъ устроивается хорошее дѣло, сказалъ Донъ-Кихотъ; а для влюбленныхъ, что лучше женидьбы? Но, берегитесь, друзья мои, продолжалъ онъ, величайшій врагъ любви, это нужда, неумолимая нужда. Въ жизни влюбленныхъ, принадлежащихъ другъ другу, все радость, счастіе, блаженство; но повторяю, есть у нихъ и величайшіе враги: недостатокъ и бѣдность. Поэтому пускай Василій поменьше обращаетъ теперь вниманія на свои таланты – они могутъ доставить ему извѣстность, но не деньги – и займется какимъ-нибудь честнымъ ремесломъ, которое всегда прокормитъ трудолюбиваго человѣка. Для бѣдняка прекрасная жена составляетъ такой кладъ, котораго онъ можетъ лишиться только вмѣстѣ съ честью. Честная и красивая жена бѣднаго мужа достойна быть украшена пальмами и лаврами. Красота сама по себѣ очаровываетъ взоры и покоряетъ сердца; изъ-за нее, какъ изъ-за дорогой добычи, сражаются царственные орлы, благородные соколы и другія величественныя птицы. Но красота, окруженная бѣдностью, подвержена нападенію вороновъ, коршуновъ и другихъ хищныхъ, неблагородныхъ птицъ, и та женщина, которая побѣдоносно отразитъ ихъ безчестныя нападенія, смѣло можетъ назваться вѣнцомъ своего мужа. Одинъ древній мудрецъ, не помню какой именно. говоритъ, что въ цѣломъ мірѣ есть всего одна прекрасная женщина и совѣтуетъ каждому мужу, для его спокойствія и счастія, видѣть эту единственную женщину въ своей женѣ. Самъ я не женатъ и никогда не собирался жениться, но не смотря на то могу дать нѣкоторые совѣты касательно выбора жены. Прежде всего посовѣтовалъ бы я каждому, желающему жениться, обратить больше вниманія на то, что говорятъ объ избранной имъ женщинѣ, а не на то, что она имѣетъ. Добродѣтельная женщина пользуется хорошей славой не потому только, что она добродѣтельна, но потому еще что кажется такою; открытый промахъ или легкомысленный шагъ вредятъ ей больше, чѣмъ тайный грѣхъ. Вводя въ свой домъ честную женщину, намъ не трудно развить и сохранить въ ней все хорошее, но не легко исправить женщину порочную; переходъ отъ одной крайности къ другой вообще очень труденъ, хотя и не скажу, чтобы онъ былъ невозможенъ.
Внимательно выслушавъ все это, Санчо пробормоталъ себѣ подъ носъ: «вотъ подумаешь – господинъ мой, когда случится мнѣ сказать умное слово, онъ сейчасъ замѣтитъ, что мнѣ пристало пуститься проповѣдывать по бѣлому свѣту, а того не видитъ, что когда самъ примется совѣтовать да поучать, такъ невольно подумаешь, почему бы ему не взять въ обѣ руки по двѣ проповѣди и не проповѣдывать на всѣхъ перекресткахъ обо всемъ, что только нужно человѣку. И на какого чорта, не понимаю я, съ такой наукой, быть ему странствующимъ рыцаремъ. Клянусь Богомъ, я все воображалъ, что онъ только и знаетъ свое рыцарство, а между тѣмъ нѣтъ, кажется, на свѣтѣ ничего такого, чего не могъ бы онъ разсудить!»
– Что ты бормочешь, Санчо? спросилъ его Донъ-Кихотъ.
– Ничего я не бормочу, отвѣчалъ Санчо, я жалѣю только, что не довелось мнѣ, прежде чѣмъ жениться, услышать то, что вы говорили здѣсь. Ну да не даромъ говорятъ, отвязанный быкъ съ большей охотой лижетъ себя.
– Развѣ Тереза твоя такъ зла? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Не то, чтобы такъ зла, да тоже и не такъ добра, какъ я бы хотѣлъ, отвѣчалъ Санчо.
– Напрасно ты дурно говоришь о своей женѣ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, вѣдь она мать твоихъ дѣтей.
– Ну на этотъ счетъ, я вамъ скажу, мы не въ долгу одинъ у другаго, отвѣчалъ Санчо Вы думаете она лучше отзывается обо мнѣ; какъ бы не такъ, особенно, когда придетъ ей дурь ревновать. Тутъ, я вамъ скажу, даже чорту не въ терпежъ пришлось бы.
Трое сутокъ господинъ и слуга его пробыли у новобрачныхъ, которые принимали и угощали ихъ, какъ королей. Донъ-Кихотъ попросилъ этимъ временемъ знакомаго намъ лиценціанта – ловкаго бойца на рапирахъ – отыскать кого-нибудь, кто бы указалъ ему дорогу въ Монтезиносской пещерѣ, такъ какъ рыцарь желалъ убѣдиться собственными глазами на сколько справедливы чудесные разсказы, ходящіе о ней въ народѣ. Лиценціантъ отвѣчалъ, что двоюродный братъ его, студентъ, большой любитель рыцарскихъ книгъ, съ удовольствіемъ проводитъ рыцаря до знаменитой пещеры, и покажетъ ему лагуны Руидеры, извѣстныя не только во всемъ Ламанчѣ, во даже въ цѣлой Испаніи. «Увѣряю васъ, говорилъ лиценціантъ, вы съ большимъ удовольствіемъ проведете съ нимъ время. Онъ приготовляетъ теперь въ печати нѣсколько книгъ и думаетъ посвятить ихъ разнымъ принцамъ».
Двоюродный братъ этотъ вскорѣ пріѣхалъ на тяжелой ослицѣ, покрытой полосатой попоной. Санчо осѣдлалъ осла и Россинанта, набилъ поплотнѣе свою котомку, походившую на котомку двоюроднаго брата, также туго набитую, послѣ чего, помолясь Богу и простившись съ хозяевами и гостями Донъ-Кихотъ, Санчо и двоюродный братъ пустились по дорогѣ въ славной Монтезиносской пещерѣ. Дорогою Донъ-Кихотъ спросилъ двоюроднаго брата, чѣмъ онъ занимается и что онъ изучаетъ? Двоюродный братъ отвѣчалъ, что онъ намѣренъ быть гуманистомъ и собирается напечатать нѣсколько, чрезвычайно интересныхъ и обѣщающихъ большія выгоды, книгъ. Одна изъ книгъ, говорилъ онъ, называется Книгой одеждъ, въ которой описано больше трехсотъ нарядовъ съ соотвѣтствующими имъ цвѣтами, шифрами, гербами, такъ что придворнымъ рыцарямъ, по его словамъ, останется только для торжественныхъ случаевъ выбирать въ его книгѣ любой нарядъ, ни у кого не заимствуясь и не терзая мозговъ своихъ, придумывая какъ бы одѣться. Въ ней есть наряды для ревнующихъ, отверженныхъ, забытыхъ, отсутствующихъ, которые придутся рыцарямъ въ пору, какъ шелковый чулокъ. Написалъ я еще другую книгу, продолжалъ студентъ: Превращенія или Испанскій Овидій, изложенную чрезвычайно своеобразно. Подражая шуточному слогу Овидія, я говорю чѣмъ была Гиральда Севильская, ангелъ Магдалины, сточная труба Векингуерра въ Кордовѣ, быки Гизандо, Сіерра-Морена, фонтаны леганитосскіе и левіаніосскіе въ Мадритѣ, а также фонтаны молитвъ и золотыхъ трубъ. Каждое описаніе сопровождается аллегоріями, метафорами и соотвѣтствующею ему игрою словъ. И наконецъ еще есть у меня книга: Добавленія къ Виргилію Полидорскому, трактующая объ изобрѣтеніи вещей; книга, полная глубокой эрудиціи и стоившая мнѣ много труда, потому что все, о чемъ забылъ сказать Полидоръ, открыто и объяснено иною чрезвычайно остроумно. Полидоръ, напримѣръ, ничего не упоминаетъ о томъ, кто первый страдалъ на свѣтѣ насморкомъ, или кто первый стадъ лечить треніемъ французскую болѣзнь? Я открылъ это и подтвердилъ свое открытіе ссылками на двадцать пять извѣстнѣйшихъ авторовъ. Судите сами теперь, сколько труда могла стоить подобная книга и можетъ ли она принести пользу людямъ?
– Господинъ мой! прервалъ его Санчо, да поможетъ вамъ Богъ въ вашихъ трудахъ, но не можете ли вы мнѣ сказать… впрочемъ, вѣроятно можете, потому что вы все знаете, – это первый почесалъ у себя въ головѣ? должно быть, такъ мнѣ кажется по крайней мѣрѣ, праотецъ нашъ Адамъ.
– И мнѣ такъ кажется, отвѣчалъ двоюродный братъ, потому что Адамъ, безъ сомнѣнія, имѣлъ голову съ волосами. Вотъ поэтому, да еще потому, что онъ былъ первый человѣкъ, онъ долженъ былъ иногда чесать у себя въ головѣ.
– Я тоже думаю, сказалъ Санчо; но скажите еще, кто первый на свѣтѣ прыгнулъ?
– Любезный мой, отвѣтилъ двоюродный братъ, сказать это теперь, не изслѣдовавъ и не изучивъ предмета, я не могу; но я узнаю это какъ только возвращусь въ своимъ книгамъ и скажу тебѣ при первой встрѣчѣ: мы видимся, надѣюсь, не въ послѣдній разъ.
– Не трудитесь ужъ доискиваться этого, сказалъ Санчо, потому что я самъ открылъ то, что спрашивалъ васъ. Первый прыгнулъ на свѣтѣ, я полагаю, Люциферъ, когда его турнули съ неба; оттуда онъ спрыгнулъ, какъ извѣстно, въ самую глубь ада.
– Клянусь Богомъ, ты правъ, сказалъ двоюродный братъ, а Донъ-Кихотъ добавилъ: Санчо, я увѣренъ, что и отвѣтъ этотъ и вопросъ придумалъ ты не самъ; вѣроятно ты гдѣ-нибудь слышалъ ихъ.
– Молчите, ваша милость, перебилъ Санчо, потому что если я начну спрашивать и отвѣчать, то не кончу и до завтрашняго дня. Ужели вы полагаете, что не справившись у сосѣдей я не могу даже спросить какую-нибудь глупость и отвѣтить на нее.
– Ты сказалъ больше чѣмъ знаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ; сколько людей трудятся на свѣтѣ, стремясь узнать и убѣдиться въ чемъ-нибудь такомъ, что ни для кого не нужно.
Въ такого рода пріятныхъ разговорахъ путешественники наши провели весь день. На ночь они расположились въ одной маленькой деревушкѣ, откуда, по словамъ двоюроднаго брата, было не болѣе двухъ миль до Монтезиносской пещеры, такъ что рыцарю оставалось теперь запастись только веревками, на которыхъ можно было бы ему опуститься въ адъ; вслѣдствіе чего путешественники наши купили сто саженей каната, и на другой день, около двухъ часовъ, пріѣхали къ пещерѣ, широкій входъ въ которую былъ совершенно закрытъ колючими растеніями, дикими фиговыми деревьями, хворостникомъ и крапивой.
Приблизившись въ пещерѣ, путешественники слѣзли съ своихъ верховыхъ животныхъ, и Санчо съ двоюроднымъ братомъ принялись крѣпко обвязывать веревками Донъ-Кихота. «Ваша милость, сказалъ этимъ временемъ Санчо своему господину; «послушайтесь меня и не хороните вы себя заживо въ этой пещерѣ. Боюсь я, что бы вы не повѣсили сами себя тамъ, какъ кружку, которую опускаютъ въ колодезь, чтобы сохранить въ ней свѣжую воду. Не вамъ, ваша милость, осматривать это подземелье, которое должно быть хуже мавританской тюрьмы».
Обвяжи меня и молчи, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; осмотрѣть эту пещеру предназначено именно мнѣ.
– Умоляю васъ, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ съ своей стороны двоюродный братъ; осмотрите все въ этой пещерѣ ста глазами; можетъ быть тамъ найдется что-нибудь пригодное для моей книги, трактующей о превращеніяхъ.
– Будьте покойны, отвѣчалъ Санчо; вы знаетъ пословицу: дѣло мастера боится.
– Господа, какъ мы однако недальновидны, сказалъ Донъ-Кихотъ, когда его уже обвязали веревками поверхъ его камзола. Намъ слѣдовало запастись колокольчикомъ; мы привязали бы его къ веревкѣ, и я извѣщалъ бы васъ звонкомъ о томъ, что я живъ и продолжаю опускаться въ пещеру; но дѣло сдѣлано, и намъ остается только поручить себя Богу. Съ послѣднимъ словомъ онъ кинулся на колѣнки тихо прочелъ короткую молитву, испрашивая у Господа помощи въ этомъ опасномъ и совершенно новомъ приключеніи, послѣ чего громко воскликнулъ: «владычица мыслей моихъ, несравненная Дульцинея Тобозская! если дойдетъ до тебя моя молитва, заклинаю тебя твоей несравненной красотой, услышь меня и не откажи въ твоей помощи, въ которой я такъ нуждаюсь теперь. Я намѣренъ опуститься въ раскрывающуюся предъ взорами моими бездну, единственно за тѣмъ, дабы міръ узналъ, что для того, въ кому ты благоволишь, не существуетъ никакого предпріятія, въ которое онъ не могъ бы вдаться и привести въ счастливому концу».
Говоря это, онъ приблизился къ отверстію пещеры, но прямо войти въ нее было рѣшительно невозможно, а нужно было пробиться, и рыцарь принялся разсѣкать мечомъ на право и на лѣво вѣтви хворостника, закрывавшія входъ въ пещеру. Произведенный этими ударами шумъ встревожилъ множество воронъ и вороновъ, вылетѣвшихъ такъ стремительно и въ такомъ огромномъ количествѣ изъ хворостнику, что они опрокинули Донъ-Кихота, и еслибъ рыцарь вѣрилъ въ предзнаменованія также твердо, какъ въ догматы римско-католичесвой религіи, то счелъ бы это дурнымъ знакомъ и не рѣшился бы опуститься въ ужасное подземелье. Поднявшись на ноги и вида, что изъ пещеры не вылетаетъ болѣе ни вороновъ, ни летучихъ мышей, ни другихъ ночныхъ птицъ, онъ попросилъ Санчо и двоюроднаго брата тихо опускать его на веревкахъ въ пещеру. Когда рыцарь исчезъ изъ глазъ своихъ спутниковъ, Санчо послалъ ему свое благословеніе, сопровождая его крестнымъ знаменіемъ.
– Да ведетъ тебя Богъ, Подобно Скалѣ французской и Троицѣ Гаетовой [9]9
Сохранилось преданіе, что въ такъ называемой Скалѣ французской обрѣли нерукотворенный образъ Божіей Матери. Троица же Гаетская, это часовня, выстроенная въ честь Святой Троицы Фердинандомъ V, королемъ Арагонскимъ, по внушенію свыше.
[Закрыть], сказалъ онъ, слава и цвѣтъ странствующаго рыцарства. Иди, всемірный воитель, стальное сердце, желѣзная рука! Да ведетъ тебя Богъ и возвратитъ здравымъ въ свѣту этой жизни, отъ которой ты отказался, чтобы погрести себя въ подземной темнотѣ«. Двоюродный братъ проводилъ рыцаря почти тѣми же словами.
Донъ-Кихотъ продолжалъ между тѣмъ требовать, чтобы канатъ опускали ниже и ниже. Но когда крики его, выходившіе изъ отверстія пещеры, какъ изъ трубы, стали неслышны, Санчо и двоюродный братъ перестали спускать канатъ и хотѣли было начать подымать рыцаря вверхъ; но обождали еще съ полчаса и тогда только стали подымать канатъ, который подавался удивительно легко, какъ будто на концѣ его не было никакого груза, что заставило ихъ думать, не остался ли Донъ-Кихотъ въ пещерѣ. При этой мысли Санчо горько зарыдалъ и быстро потянулъ въ себѣ ванатъ, чтобы поскорѣе убѣдиться въ истинѣ своего предположенія. Но когда спутники Донъ-Кихота вытянули ужъ саженей восемьдесятъ, тогда только почувствовали тяжесть, чему они невыразимо обрадовались; наконецъ на разстояніи десяти саженей они явственно увидѣли самого Донъ-Кихота. Не помня себя отъ радости, Санчо закричалъ ему: «милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте, добрый мой господинъ; мы было ужъ думали, что вы остались въ этой пещерѣ«. Донъ-Кихотъ не отвѣчалъ ни слова, и когда его совсѣмъ уже вытащили за свѣтъ, тогда только увидѣли, что у него закрыты глаза и онъ спитъ. Его положили на землю и развязали веревки, но рыцарь все спалъ. Санчо и двоюродный братъ принялись тогда ворочать, трясти его и достигли наконецъ того, что разбудили Донъ-Кихота, хотя и не скоро. Протягивая свои члены, какъ человѣкъ, пробужденный отъ глубока. го. сна, рыцарь смотрѣлъ сначала съ удивленіемъ по сторонамъ и черезъ нѣсколько времени воскликнулъ: «друзья мои! вы оторвали меня отъ такого чудеснаго зрѣлища, какое не радовало взоровъ еще ни одного смертнаго. Теперь я вижу, что земныя радости проходятъ, какъ тѣни, или сонъ, и увядаютъ, какъ полевые цвѣты. О, несчастный Монтезиносъ! О, израненный Дюрандартъ! О, злополучная Белерма! О, рыдающій Гвадіана! и вы, злосчастныя дщери Руидеры, показывающія въ вашихъ обильныхъ водахъ – слезы, проливаемыя вашими прекрасными глазами!»
Двоюродный братъ и Санчо съ большимъ вниманіемъ слушали Донъ-Кихота, который какъ будто съ неимовѣрными болями выжималъ слова изъ своихъ внутренностей. Спутники рыцаря просили объяснить имъ его загадочныя слова и разсказать, что видѣлъ онъ въ этомъ аду, въ который онъ нисходилъ.
– Вы называете пещеру эту адомъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ, нѣтъ, друзья мои, она не заслуживаетъ такого названія. Но прежде чѣмъ разсказывать, что видѣлъ онъ въ пещерѣ, рыцарь попросилъ дать ему поѣсть, чувствуя страшный голодъ. Исполняя его просьбу, на травѣ разостлали коверъ, или попону, покрывавшую осла двоюроднаго брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усѣвшись кругомъ, пообѣдали и поужинали разомъ. Когда попону убрали, Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ спутникамъ: «сидите, дѣти мои, и выслушайте внимательно то, что я вамъ разскажу».
Глава XXIII
Было четыре часа пополудни. Такъ какъ солнце не очень жгло и бросало на землю лишь слабый свѣтъ, съ трудомъ пробивавшійся сквозь тучи, заволокiія небо, поэтому Донъ-Кихотъ, отдыхая въ тѣни, ногъ спокойно разсказать своимъ слушателямъ все, что видѣлъ онъ въ Монтезиносской пещерѣ.
– На глубинѣ двѣнадцати или много четырнадцати туазовъ, такъ началъ онъ свой разсказъ, въ пещерѣ этой образовалось вогнутое и совершенно полое пространство такой величины, что въ немъ могла бы свободно помѣститься большая повозка съ мулами. Еле замѣтный свѣтъ проходитъ въ него сквозь щели земной поверхности. Это пустое пространство я замѣтилъ тогда, когда уже почувствовалъ себя утомленнымъ отъ долгаго опусканія внизъ на канатѣ, и рѣшился немного отдохнуть тамъ. Я подалъ вамъ знакъ не спускать больше веревки, пока я не подамъ вамъ другаго знака, – но вы, вѣроятно, не слыхали меня. Дѣлать было нечего, я подобралъ канатъ, устроилъ себѣ изъ него круглое сидѣнье, и расположился на немъ, размышляя, какъ мнѣ добраться до глубины подземелья, не имѣя надъ собой никого, кто бы меня поддерживалъ. Задумавшись объ этомъ я заснулъ, какъ мертвый, и неожиданно проснулся среди восхитительнѣйшаго луга, какой только можетъ создать самая роскошная природа и нарисовать самое пылкое воображеніе. Я открылъ, протеръ глаза, почувствовалъ, что я не сплю, что я бодрствую, какъ нельзя болѣе, и однако я все еще теръ себѣ грудь и виски, желая убѣдиться окончательно, я ли это, или же какой-нибудь призракъ усѣлся на мое мѣсто. Но осязаніе, чувство, размышленіе, словомъ все удостовѣряло меня, что это я самъ, и сижу совершенно также, какъ теперь. И вижу я пышный замокъ, стѣны котораго казались сложенными изъ драгоцѣннаго, прозрачнаго хрусталя, вижу, какъ раскрываются его гигантскія двери, и изъ нихъ выходитъ на встрѣчу мнѣ маститый старецъ, закутанный въ длинный, влачившійся по землѣ фіолетовый плащъ; грудь и плечи старика были покрыты зеленымъ атласнымъ покрываломъ, эмблемой учености, а голова черной бархатной шапочкой. Борода его, казавшаяся бѣлѣе снѣга, ниспадала ниже пояса. Онъ былъ безоруженъ, и въ рукахъ держалъ только четки, изъ которыхъ каждая была больше порядочнаго орѣха, – а десятая равнялась страусову яйцу. Его походка, турнюра, почтенное лицо, его строгій, внушающій уваженіе видъ, все преисполняло меня удивленіемъ и благоговѣніемъ къ старцу. Онъ приблизился со мнѣ, и сказалъ, горячо обнявъ меня: «давно, давно, мужественный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, жильцы этого уединеннаго, очарованнаго мѣста, мы ждемъ твоего прихода! мы ждемъ тебя, о рыцарь, да повѣдаешь ты міру о томъ, что скрыто въ этой глубокой пещерѣ, въ которую ты опустился; подвигъ этотъ предназначено было совершить только твоему непобѣдимому мужеству, твоему непоколебимому самоотверженію. Слѣдуй за мною, и я покажу тебѣ чудеса моей прозрачной обители, потому что я никто иной, какъ самъ Монтезиносъ, вѣчный кади и губернаторъ этого замка и этой пещеры, которой я далъ мое имя».
Услыхавъ, что это самъ Монтезиносъ, я спросилъ у него: правду ли говоритъ преданіе, будто онъ вынулъ маленькимъ ножикомъ сердце изъ груди своего друга Дюрандарта, и отнесъ это сердце дамѣ его Белермѣ, какъ завѣщалъ ему сдѣлать Дюрандардъ, въ минуту своей кончины. Онъ отвѣтилъ мнѣ, что все это совершенная правда, но что онъ извлекъ сердце изъ груди своего друга не маленькимъ и не большимъ ножикомъ, а острымъ, какъ шило, кинжаломъ.
– Это былъ вѣроятно кинжалъ Рамона Гоцеса, севильскаго оружейника, перебилъ Санчо.
– Не знаю, впрочемъ нѣтъ, этого не можетъ быть, сказалъ Донъ-Кихотъ; Рамонъ Гоцесъ жилъ чуть не вчера, а битва при Ронсевалѣ, въ которой случилось это происшествіе, происходила ужъ очень давно. Впрочемъ, эти подробности ни къ чему не служатъ и не уменьшаютъ нисколько ни правды, ни занимательности разсказываемаго мною происшествія.
– Вы правы, отвѣчалъ двоюродный братъ; и сдѣлайте одолженіе, продолжайте вашъ разсказъ, я слушаю его съ величайшимъ наслажденіемъ.
– Совершенно также, какъ я его разсказываю, добавилъ Донъ-Кихотъ. Я вамъ сказалъ уже, продолжалъ онъ, что Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный замокъ, гдѣ въ нижней, довольно прохладной залѣ стояла мраморная гробница удивительной работы, и въ этой гробницѣ лежалъ распростертымъ во весь ростъ рыцарь, не изъ яшмы, мрамора или бронзы, какъ это встрѣчается на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тѣла. Правая рука его, жилистая и нѣсколько шершавая, – признакъ замѣчательной силы, – покоилась у него на сердцѣ, и прежде чѣмъ я успѣлъ сдѣлать какой-нибудь вопросъ, Монтезиносъ, видя съ какимъ удивленіемъ взираю я на гробницу, сказалъ мнѣ: «вотъ другъ мой, Дюрандартъ, гордость и слава рыцарей и влюбленныхъ его времени. Его держитъ очарованнымъ здѣсь вмѣстѣ со мною и многими другими мужчинами и женщинами французскій волшебникъ Мерлинъ, рожденный, какъ говорятъ, самимъ дьяволомъ. Я же думаю, что хотя въ дѣйствительности онъ происходитъ не отъ самого дьявола, но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ превзойдетъ его. За что и какъ очаровалъ онъ насъ? открыть это можетъ только время, и это время, я полагаю – недалеко, но что меня въ особенности удивляетъ, это другъ мой Дюрандартъ. Я знаю, – знаю также хорошо какъ то, день ли теперь или ночь, – что онъ умеръ на моихъ рукахъ, что я вырвалъ изъ мертвой груди его сердце, вѣсившее фунта два, – естествоиспытатели, какъ извѣстно, утверждаютъ, что сердце тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ мужественнѣе субъектъ, – и теперь мнѣ непостижимо, какъ можетъ онъ, умерши на рукахъ моихъ, такъ тяжело отъ времени до времени, вздыхать, какъ будто онъ живъ еще».
При послѣднемъ словѣ несчастный Дюрандартъ закричалъ: «О, мой братъ Монтезиносъ! когда умру я, и душа моя отлетитъ отъ меня, достань тогда кинжаломъ изъ груди моей сердце, и отнеси это сердце Белермѣ, вотъ моя послѣдняя просьба».
Услышавъ это, величавый Монтезиносъ опустился передъ гробомъ рыцари на колѣни и отвѣчалъ ему: «я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ, я вырвалъ, какъ ты велѣлъ мнѣ, въ роковой для насъ день, изъ груди твоей сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои землѣ, и обмывъ слезами на рукахъ моихъ ту кровь, которою обрызгало ихъ твое сердце, я отправился съ нимъ во Францію, и на пути, въ первой деревнѣ, расположенной у выхода изъ тѣснинъ Ронсевальскихъ, посыпалъ его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченнымъ въ руки Белермы. Эта дама съ тобой, со мной, съ оруженосцемъ твоимъ Гвадіаной, съ дуэньей Руидерой, съ семью ея дочерьми, двумя племянницами и со множествомъ твоихъ друзей и знакомыхъ, живутъ здѣсь очарованные мудрымъ Мерлиномъ. Хотя этому прошло уже пятьсотъ лѣтъ, никто изъ насъ однако не умеръ еще: не достаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ, которыя вслѣдствіе неумолкаемаго плача, тронувшаго Мерлина, обратились во столько лагунъ, сколько ихъ извѣстно въ живомъ мірѣ и въ Ламанчѣ подъ именемъ лагунъ Руидеры. Дочери ее принадлежатъ теперь королю Испаніи, а племянницы ордену Іонитскихъ рыцарей. Оруженосецъ твой, Гвадіана, оплакивая твое несчастіе, обращенъ теперь въ рѣку, носящую его имя. Перенесенный подъ солнце другаго неба, онъ такъ загрустилъ по тебѣ, что съ горя погрузился опять въ нѣдра земли. Но такъ какъ ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому онъ по временамъ показывается на свѣтъ Божій, гдѣ его могутъ видѣть солнце и люди. Лагуны, о которыхъ я упомянулъ, снабжаютъ его понемногу своими водами, и питаясь еще водами другихъ, впадающихъ въ него рѣкъ, онъ величественно вступаетъ въ Португалію. Но гдѣ ни проходитъ теперь твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ и грустнымъ, онъ не хочетъ тщеславится тѣмъ, что питаетъ водами своими вкусныхъ и нѣжныхъ рыбъ, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотаго Таго. То, что я тебѣ говорю теперь, о, братъ мой! я говорилъ тебѣ уже тысячу и тысячу разъ, но ты ничего не отвѣчаешь мнѣ, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не вѣришь мнѣ; – видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня. Теперь я сообщу тебѣ новость, которая если не облегчитъ твоего страданія, то и не усилитъ его. Узнай, что здѣсь, возлѣ твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ вѣщалъ Мерлинъ, тотъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который съ новымъ блескомъ, далеко превосходящимъ прежній, воскресилъ умершее странствующее рыцарство. О, братъ мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть можетъ этотъ великій рыцарь разочаруетъ насъ, ибо великіе подвиги оставлены для великихъ мужей.
– И еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, проговорилъ шопотомъ Дюрандартъ, еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, о братъ мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. Съ послѣднимъ словомъ, повернувшись на бокъ, онъ замолчалъ и по прежнему погрузился въ мертвый сонъ.
Въ эту минуту послышались тяжелыя рыданія съ глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидѣлъ сквозь хрустальныя стѣны процессію, состоявшую изъ двухъ прекрасныхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ въ глубокій трауръ, съ головой, покрытой, какъ у турокъ, бѣлой чалмой. Позади ихъ шла какая-то дама, по крайней мѣрѣ, по поступи ее можно было принять за даму – тоже въ траурѣ и закрытая бѣлымъ, ниспадавшимъ до земли вуалемъ. Чалма ея была вдвое толще, чѣмъ самая толстая у остальныхъ женщинъ; брови ея сращивались, ротъ у нее былъ великъ, носъ немного вздернутъ, губы какъ будто раскрашены, зубы, которые она показывала по временамъ, казались неровными и искрошившимися, хотя были бѣлы, какъ очищенные миндали. Въ тонкомъ носовомъ платкѣ, бывшемъ въ ея рукѣ, я замѣтилъ сердце, высохшее, какъ сердце муміи. Монтезиносъ сказалъ мнѣ, что всѣ эти лица, составлявшія процессію, были слуги Дюрандарта и Белермы, очарованные вмѣстѣ съ ихъ господами, и что дама, несшая въ носовомъ платкѣ своемъ сердце, была сама Белерна, устраивавшая четыре раза въ недѣлю подобную процессію и пѣвшая, или скорѣе, выплакивавшая погребальные гимны надъ гробомъ и сердцемъ своего двоюроднаго брата. Если она показалась вамъ некрасива, добавилъ онъ, или, по крайней мѣрѣ, не столько красива, какъ говорятъ о ней, то это вслѣдствіе дурныхъ дней и еще худшихъ ночей, которыя она проводитъ въ своемъ очарованіи. Этотъ убитый и хворый видъ, эта блѣдность, синева подъ глазами, все это отпечатокъ грусти, которую испытываетъ ея сердце, глядя на другое, – невыпускаемое ею изъ рукъ и ежеминутно напоминающее ей о несчастіи, постигшемъ ея любовника. Иначе красотой, изяществомъ и граціей она мало чѣмъ уступила бы самой Дульцинеѣ Тобозской, славной на всемъ свѣтъ.
– Прошу васъ, благородный Монтезиносъ, воскликнулъ я, продолжать вашъ разсказъ безъ всякихъ сравненій; потому что сравненія, во первыхъ, никому не нравится, и во вторыхъ не слѣдуетъ сравнивать никого ни съ кѣмъ. Несравненная Дульцинея и донна Белерма пусть остаются тѣмъ, чѣмъ онѣ были и будутъ, и довольно объ этомъ.
– Простите мнѣ, благородный Донъ-Кихотъ, отвѣчалъ Монтезиносъ, я былъ не правъ. Я сознаюсь. что достаточно. хотя бы смутно догадываться о томъ, что Дульцинея Тобозская ваша дама, чтобы не дерзать сравнивать ее не только съ Белермой, но даже съ небесами.
Я удовольствовался этимъ извиненіемъ маститаго Монтезиноса; потому что, правду сказать, сравненіе Дульцинеи съ Белермой не на шутку разсердило меня.
– Я даже удивляюсь, замѣтилъ Санчо, какъ вы не вскочили этому хрычу на брюхо, не изломали ему костей и не вырвали до послѣдняго волоса всей бороды его.
– Санчо, хорошо ли бы это было? отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Стариковъ слѣдуетъ уважать даже тогда, если они не рыцари; тѣмъ большаго уваженія достойны престарѣлые рыцари. Въ заключеніе скажу вамъ, что мы не остались одинъ у другого въ долгу, относительно взаимно предложенныхъ вопросовъ и данныхъ на нихъ отвѣтовъ.
– Вотъ чего я только не понимаю, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ двоюродный братъ, какъ успѣли вы въ такое короткое время увидѣть, услышать, спросить и отвѣтить такъ много.
– Сколько же времени и пробылъ тамъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Съ небольшимъ часъ, отвѣтилъ двоюродный братъ.
– Этого не можетъ быть, замѣтилъ рыцарь, по моему расчету я долженъ былъ оставаться въ этой пещерѣ трое сутокъ; я помню, что я провелъ такъ три утра и три вечера.
– Пожалуй что господинъ мой правъ, сказалъ Санчо; вѣдь все, что приключилось съ нимъ въ этой пещерѣ было дѣломъ волшебства, поэтому очень можетъ быть, что въ часъ времени по нашему счету, онъ прожилъ себѣ очарованнымъ три дня и три ночи.
– Безъ сомнѣнія, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.
– А кушали ли вы такъ что-нибудь? спросилъ двоюродный братъ.
– Ничего, и даже не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія съѣсть что-нибудь, сказалъ рыцарь.
– А что очарованные – кушаютъ они? продолжалъ двоюродный братъ.
– Нѣтъ, они не употребляютъ никакой пищи, отвѣчалъ рыцарь, и въ нихъ превращаются многія жизненныя отправленія, тѣмъ не менѣе думаютъ, что у нихъ ростутъ: борода, волосы и ногти.
– А спятъ они? спросилъ, въ свою очередь, Санчо.
– Никогда, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; по крайней мѣрѣ, въ теченіи трехъ сутокъ, которыя я пробылъ съ ними, ни я, ни они ни на минуту не сомкнули глазъ.
– Значитъ пословица наша приходится тутъ какъ нельзя больше кстати, воскликнулъ Санчо: «скажи мнѣ съ кѣмъ ты знаешься, и я скажу тебѣ, это ты такой». Отправляйтесь-ка, право, добрые люди, къ этимъ очарованнымъ господамъ, которые не спятъ, не ѣдятъ, и удивляйтесь тамъ, что сами вы не станете съ ними ни кушать, ни спать. Но только, ваша милость, если я хоть на волосъ вѣрю всему, что вы здѣсь наговорили, то пусть Богъ, то бишь, чортъ меня поберетъ.
– Какъ, воскликнулъ двоюродный братъ, – развѣ господинъ Донъ-Кихотъ лжетъ? но вѣдь если бы онъ даже и хотѣлъ солгать, то кажется ему было некогда сочинить столько лжи.
– Да развѣ я говорю: лжетъ – замѣтилъ Санчо.
– А хотѣлъ бы я знать, – ты что думаешь объ этомъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Что я думаю? думаю я, отвѣчалъ Санчо, что этотъ Мерлинъ и всѣ эти волшебники, очаровавшіе чуть не цѣлый полкъ разныхъ, видѣнныхъ тамъ вашей милостью, господъ, сами влѣзли въ вашу голову и сочинили въ ней всю эту тарабарщину, которую вы тутъ разсказывали и будете еще разсказывать намъ.
– Все это могло быть, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но только ничего подобнаго не было, потому что все, что я говорилъ тебѣ, я видѣлъ собственными глазами и осязалъ собственными руками. Но что скажешь ты, когда я сообщу тебѣ теперь, что среди всѣгхъ этихъ безчисленныхъ чудесъ, показанныхъ мнѣ Монтезиносомъ (я разскажу тебѣ подробно про нихъ во время нашихъ странствованій, теперь же это было бы не совсѣмъ кстати), онъ показалъ мнѣ еще трехъ мужичекъ, прыгавшихъ, какъ козы, на свѣжихъ, роскошныхъ лугахъ. Не успѣлъ я увидѣть ихъ, какъ въ одной изъ нихъ узналъ несравненную Дульцинею Тобозскую, а въ двухъ другихъ тѣхъ самыхъ крестьянокъ, которыя сопровождали ее въ извѣстное тебѣ утро. Я спросилъ Монтезиноса, знаетъ ли онъ этихъ крестьянокъ? онъ отвѣчалъ мнѣ, что не знаетъ, но полагаетъ, что это должно быть какія-нибудь знатныя, очарованныя дамы, появившіяся тамъ очень недавно. Онъ просилъ меня не удивляться этому новому явленію, потому что, по его словамъ, въ пещерѣ было много другихъ дамъ прошедшихъ и нынѣшнихъ временъ, очарованныхъ подъ разными странными образами; между ними онъ назвалъ королеву Женіевру и дуэнью ея Квинтаньону, наливавшую нѣкогда вино Ланцелоту, по возвращеніи его въ Британію, какъ объ этомъ поется въ одномъ старомъ нашемъ романсѣ.
