Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Во второй части этой исторіи, повѣствующей о третьемъ выѣздѣ Донъ-Кихота, Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что священникъ и цирюльникъ больше мѣсяца избѣгали встрѣчь съ общимъ ихъ другомъ, боясь своимъ присутствіемъ пробудить въ немъ воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ. Тѣмъ не менѣе, они часто навѣщали его племянницу и экономку, увѣщевая ихъ заботиться о хозяинѣ дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и въ особенности для головы Донъ-Кихота, ставшей несомнѣннымъ источникомъ всѣхъ его бѣдъ. Женщины обѣщали исполнить все это тѣмъ старательнѣе, что Донъ-Кихотъ казался имъ совершенно излечившимся отъ своего помѣшательства. Новость эта не могла не обрадовать нашихъ друзей, поздравлявшихъ себя съ благими послѣдствіями хитрости, придуманной ими для возвращенія Донъ-Кихота домой, и разсказанной въ послѣднихъ главахъ перваго тома этой большой и истинной исторіи. Находя однако не совсѣмъ вѣроятнымъ быстрое исцѣленіе его, они рѣшились сами удостовѣриться въ томъ, и взаимно пообѣщавъ себѣ не затрогивать слабую струну Донъ-Кихота – рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились къ нему въ комнату, гдѣ застали его сидящимъ на кровати, одѣтымъ въ зеленый, саржевый камзолъ, и въ колпкѣ изъ красной толедской шерсти. Весь онъ такъ высохъ и похудѣлъ въ послѣднее время, что походилъ скорѣй на мумію, чѣмъ на человѣка. Онъ радушно принялъ гостей, и на вопросы о его здоровьи отвѣчалъ съ тактомъ и большимъ умомъ. Завязавшійся между ними разговоръ перешелъ мало-по-малу отъ общихъ разъ къ дѣламъ общественнымъ и правительственнымъ распоряженіямъ. Каждый изъ разговаривавшихъ, сдѣлавшись на минуту новымъ Ликургомъ или Солономъ, предлагалъ разныя мѣры въ измѣненію какого-либо постановленія; либо въ искорененію одного изъ существующихъ злоупотребленій, и друзья, разсуждая объ общественныхъ дѣлахъ, преобразовывали ихъ на словахъ такъ хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новымъ изъ ихъ рукъ. Донъ-Кихотъ судилъ обо всемъ такъ здраво, говорилъ такъ умно, что гости не сомнѣвались больше въ его выздоровленіи, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившаго разсудокъ ихъ покровителю. Священникъ, отказавшись однако отъ прежняго своего намѣренія молчать о рыцарствѣ, рѣшился окончательно убѣдиться: истинно или призрачно выздоровленіе его друга, и уловивъ удобную минуту, началъ разсказывать послѣднія придворныя новости. Носятся слухи, говорилъ онъ, будто турки дѣлаютъ большія приготовленія въ войнѣ, намѣреваясь двинуть изъ Босфора огромный флотъ: неизвѣстно только, на какихъ берегахъ разразится эта ужасная буря. Онъ добавилъ, что весь христіанскій міръ встревоженъ этимъ извѣстіемъ, и что его величество озаботился, на всякій случай, обезопасить неаполитанское королевство отъ нападенія со стороны острововъ Сициліи и Мальты.

– Его величество дѣйствуетъ, какъ благоразумный полководецъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, – приводя въ оборонительное положеніе свои обширныя владѣнія, и не допуская захватить ихъ врасплохъ. Но если-бы онъ удостоилъ меня чести, пожелавъ узнать, на этотъ счетъ, мое мнѣніе, я бы присовѣтовалъ ему мѣру, о которой, безъ сомнѣнія, онъ не помышляетъ теперь.

Не успѣлъ Донъ-Кихотъ докончить своихъ словъ, какъ священникъ невольно подумалъ: «да хранитъ тебя Богъ, несчастный другъ мой, возвращающійся, какъ кажется, къ прежнимъ сумазбродствамъ».

Цирюльникъ, думавшій тоже самое, спросилъ Донъ-Кихота, что это за мѣра такая, страшась, какъ говорилъ онъ, услышать одну изъ тѣхъ безсмыслицъ, которыя безъ зазрѣнія совѣсти вчастую предлагаютъ королямъ.

– Въ той мѣрѣ, которую я хотѣлъ бы предложить, нѣтъ ничего безсмысленнаго; напротивъ, она осмыслена, какъ нельзя болѣе, возразилъ Донъ-Кихотъ.

– Быть можетъ, сказалъ цирюльникъ, но опытъ показалъ. какъ часто эти осмысленныя мѣры бываютъ непримѣнимы въ дѣлу, или просто смѣшны, а порой даже противны интересамъ народа и короля.

– Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но въ моемъ предложеніи нѣтъ ничего смѣшнаго и непримѣнимаго къ дѣлу; оно просто и примѣнимо какъ нельзя болѣе.

– Вы медлите сообщить намъ его, сказалъ священникъ.

– Не тороплюсь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственнаго совѣта, услышавъ о немъ, не приписали его себѣ.

– Что до меня, замѣтилъ цирюльникъ; то клянусь предъ Богомъ и людьми, не говорить о немъ ни королю, ни Роху и ни единой живой душѣ, какъ это поется въ пѣснѣ священника, въ которой увѣдомляютъ короля о ворѣ, искусно уворовавшемъ у него сто дублоновъ и иноходца мула.

– Не слышалъ этой пѣсни, сказалъ Донъ-Кихотъ, но вѣрю вашей клятвѣ, знаю васъ за прекраснаго человѣка.

– Еслибъ вы вовсе не знали его, замѣтилъ священникъ, то я готовъ былъ бы головой ручаться, что онъ будетъ, въ этомъ случаѣ, молчатъ, какъ нѣмой.

– А вы, отецъ мой! какое ручательство представите мнѣ за себя? сказалъ Донъ-Кихотъ священнику.

– Мое званіе, отвѣчалъ священникъ, обязывающее меня хранить довѣряемыя мнѣ тайны.

– Въ такомъ случаѣ, скажу я вамъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что еслибъ король, при звукѣ трубъ, воззвалъ во всѣмъ странствующимъ рыцарямъ Испаніи, повелѣвая имъ собраться въ назначенный день во двору, то когда бы ихъ явилось не болѣе шести, и тогда, я увѣренъ, нашелся бы между ними такой, который положилъ бы конецъ могуществу невѣрныхъ. Въ самомъ дѣлѣ: не знаемъ ли мы битвъ, въ которыхъ одинъ рыцарь сражался съ двухсотъ-тысячными арміями и побѣждалъ ихъ, точно цѣлая армія представляла одну голову для отсѣченія. Великъ Господь! Да, еслибъ жилъ теперь славный донъ-Беліанисъ, или хоть простой отпрыскъ Амадисовъ Гальскихъ, и сразясь съ ними туровъ, клянусь, я не желалъ бы очутиться на мѣстѣ турка. Но потерпимъ, Богъ не покинетъ своего народа и пошлетъ ему рыцаря, быть можетъ, менѣе славнаго, за то столь же безстрашнаго, какъ рыцари временъ минувшихъ. Дальше я молчу, Богъ меня слышитъ.

– Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этомъ мѣстѣ, если дядя мой не намѣренъ сдѣлаться опять странствующимъ рыцаремъ.

– Да, да! сказалъ Донъ-Кихотъ. Рыцаремъ былъ я и рыцаремъ я уѵру. Пусть турки восходятъ или нисходятъ, какъ имъ будетъ угодно; пусть они развертываютъ все свое могущество, я говорю одно: Богъ меня слышитъ.

Въ отвѣтъ на это цирюльникъ попросилъ позволенія разсказать одну исторію, которая, какъ говорилъ онъ, сама напрашивалась быть разсказанною теперь.

– Сдѣлайте одолженіе, говорите, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Мы готовы васъ слушать.

– Въ севильскомъ домѣ умалишенныхъ, началъ цирюльникъ: находился нѣкогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человѣкъ этотъ вышелъ бакалавромъ изъ оссунскаго университета; онъ впрочемъ одинаково рехнулся бы, еслибъ вышелъ и изъ саламанскаго. Пробывъ нѣсколько лѣтъ въ больницѣ, бѣднякъ вообразилъ себя здоровымъ и написалъ очень умное письмо къ архіепископу, умоляя его сжалиться надъ несчастнымъ, – которому Богъ, въ своемъ милосердіи, возвратилъ разсудокъ, – и исторгнуть его изъ той жалкой жизни, которую влачилъ онъ въ домѣ умалишенныхъ. Онъ писалъ, что родные, изъ корыстныхъ видовъ, держутъ его въ больницѣ, намѣреваясь до конца жизни признавать его сумасшедшимъ. Архіепископъ, убѣжденный въ выздоровленіи этого человѣка его умными письмами, поручилъ одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды въ томъ, что писалъ бакалавръ, велѣвъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ распросить обо всемъ самого больнаго, и освободить его, если онъ окажется правымъ. Директоръ больницы сказалъ пріѣхавшему капеллану, что бакалавръ остается такимъ же полуумнымъ, какъ былъ; что порою онъ говоритъ весьма здраво, но подъ конецъ всегда возвращается къ прежнему сумазбродству. Директоръ предлагалъ своему гостю лично удостовѣриться въ этомъ, и они отправились вмѣстѣ къ больному. Проговоривъ съ нимъ больше часу, капелланъ не замѣтилъ въ немъ ни одного признака помѣшательства; напротивъ все, что говорилъ онъ, было такъ умно и такъ кстати, что посолъ архіепископа счелъ его вполнѣ здоровымъ. Несчастный жаловался, между прочимъ, на директора госпиталя, говоря, что онъ признаетъ его полуумнымъ, въ благодарность за подарки, получаемые отъ его родныхъ. Богатство, вотъ величайшій врагъ мой, говорилъ онъ; ради его, родные мои считаютъ меня сумасшедшимъ, сами убѣжденные въ томъ, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаиваютъ ее, не признавая видимаго милосердія неба, воззвавшаго меня отъ жизни животной къ жизни человѣческой. Онъ говорилъ такъ убѣдительно, что самъ директоръ больницы заподозрилъ было на минуту его родственниковъ въ жестокости и алчности, а капелланъ, вполнѣ убѣжденный въ исцѣленіи бакалавра, рѣшился освободить и показать его самому архіепископу, дабы и тотъ засвидѣтельствовалъ несомнѣнное исцѣленіе его. Директоръ больницы пытался было отклонить капеллана отъ принятаго имъ рѣшенія, увѣряя его, что онъ скоро раскается въ своей поспѣшности; но тщетны были всѣ предостереженія опытнаго человѣка, не перестававшаго повторять, что бакалавръ остается такимъ же сумасшедшимъ, какимъ былъ. Въ отвѣтъ на всѣ доводы директора, капелланъ показалъ ему письмо архіепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.

Переодѣвшись, бакалавръ пожелалъ проститься съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей и просилъ позволенія у капеллана извѣстить ихъ. Капелланъ позволилъ, и съ нѣсколькими другими лицами отправился вслѣдъ за освобожденнымъ больнымъ.

Проходя возлѣ рѣшетки, за которой содержался одинъ бѣшеный, бывшій, въ ту пору, совершенно спокойнымъ, бакалавръ сказалъ ему: «прощай, братъ! Не имѣешь ли ты чего поручить мнѣ; я ухожу отсюда, по волѣ Всевышняго, возвратившаго мнѣ разсудокъ, не потому, чтобы я это заслужилъ, но единственно по безпредѣльной благости своей. Онъ не забудетъ, мой другъ, и тебя, если ты довѣришься и будешь молиться ему; а пока я позабочусь прислать тебѣ нѣсколько лакомыхъ кусковъ, зная, по опыту, что сумасшествіе чаще всего бываетъ слѣдствіемъ желудочной и головной пустоты. Крѣпись же, мой другъ, и не падай духомъ, потому что въ посѣщающихъ насъ бѣдствіяхъ малодушіе только усиливаетъ страданія и приближаетъ послѣдній нашъ часъ».

Услышавъ это, другой бѣшеный, сидѣвшій напротивъ, быстро приподнялся съ старой рогожки, на которой онъ лежалъ совершенно голый, и закричалъ во все горло, спрашивая: какой это умникъ уходитъ изъ больницы, не въ мѣру окрѣпнувъ тѣломъ и душой?

– Это я! отвѣчалъ бакалавръ, мнѣ не къ чему оставаться здѣсь послѣ той милости, которую Господь явилъ мнѣ.

– Смотри, мой другъ! говорилъ ему полуумный, не сглазилъ бы тебя чортъ. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здѣсь, чтобы не трудиться возвращаться назадъ.

– Я знаю, что я здоровъ и навсегда ухожу отсюда, сказалъ бакалавръ.

– Ты! ты здоровъ? ну Богъ тебѣ въ помощь, воскликнулъ бѣшенный, только клянусь верховнымъ владычествомъ олицетворяемаго мною Юпитера, я поражу Севилью – за то, что она даруетъ тебѣ свободу – такими ударами, память о которыхъ пройдетъ изъ вѣка въ вѣкъ; аминь. Или ты не вѣдаешь, безмозглый бакалавръ, о моемъ всемогуществѣ? Не вѣдаешь ли ты, что я громовержецъ Юпитеръ, держащій въ рукахъ моихъ громы, которыми могу разрушить и въ пепелъ обратить міръ. Но нѣтъ, я не до конца прогнѣваюсь на невѣжественный городъ; а ограничусь лишь тѣмъ, что лишу его на три года небесной воды, считая съ того дня, въ который произнесенъ этотъ приговоръ. А! ты здоровъ и свободенъ, а я остаюсь въ моей тюрьмѣ полуумнымъ. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знаетъ Севилья, что я прежде повѣшусь, чѣмъ орошу ее дождемъ.

Всѣ съ удивленіемъ слушали эту нелѣпицу, когда бакалавръ живо повернувшись къ капеллану и взявъ его за руки, сказалъ ему: «не обращайте, пожалуста, вниманія на угрозы этого полуумваго, потому что если онъ, богъ громовъ, Юпитеръ, то я, богъ морей, Нептунъ, и слѣдственно могу дождить на землю всегда, когда это окажется нужнымъ.

«Очень хорошо, очень хорошо», проговорилъ капелланъ, «но тѣмъ временемъ не нужно раздражать Юпитера, а потому, господинъ Нептунъ, потрудитесь вернуться въ вашу комнату, мы зайдемъ за вами въ другой разъ.»

Всѣ присутствовавшіе при этой сценѣ разсмѣялись изумленію капеллана; бакалавра же переодѣли въ прежнее платье, отвели въ его комнату, и дѣлу конецъ.

– Такъ вотъ она, та исторія, сказалъ Донъ-Кихотъ, которая приходилась такъ кстати теперь, что вы не могли не разсказать ее. О, господинъ цирюльникъ, господинъ цирюльникъ! Неужели вы думаете, будто мы ужь такъ слѣпы, что дальше носа ничего не видомъ. Неужели вы не знаете, что всѣ эти сравненія ума съ умомъ, мужества съ мужествомъ, красоты съ красотой и рода съ родомъ всегда неумѣстны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не богъ морей Нептунъ, и нисколько не претендую слыть человѣкомъ высокаго ума, особенно не имѣя счастія быть имъ, что не помѣшаетъ мнѣ однако говорить всему міру, какъ опрометчиво онъ поступаетъ, пренебрегая возстановленіемъ странствующаго рыцарства. Увы! съ растерзаннымъ сердцемъ вижу я, что развращенный вѣкъ нашъ недостоинъ пользоваться тѣмъ неоцѣненнымъ счастіемъ, которымъ пользовались вѣка минувшіе, когда странствующіе рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодыхъ дѣвушекъ и защищать вдовъ и сиротъ. Нынѣ же рыцари покидаютъ кольчугу и шлемъ для шелковыхъ и парчевыхъ одеждъ. Гдѣ теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, гордо торжествовали надъ сномъ, голодомъ и холодомъ? Гдѣ, въ наше время, найдется рыцарь, подобный тѣмъ, которые послѣ долгихъ, утомительныхъ странствованій по горамъ и лѣсамъ, достигнувъ морскаго берега, и не находя тамъ ничего, кромѣ утлаго челнока, безстрашно кидались въ него, пренебрегая яростью волнъ, то подбрасывавшихъ къ небу, то погружавшихъ ихъ въ пучину океана; что не мѣшало этимъ рыцарямъ приплывать на другой день къ незнакомой землѣ, удаленной отъ ихъ родины тысячи на три миль и обезсмертить себя тамъ подвигами, достойными быть увѣковѣченными на чугунѣ и мраморѣ? Праздность и изнѣженность властвуютъ нынѣ надъ міромъ и позабыта древняя доблесть. Гдѣ встрѣтимъ мы теперь рыцаря мужественнаго, какъ Амадисъ, гостепріимнаго, какъ Тирантъ Бѣлый, самоотверженнаго, какъ Родомонтъ, мудраго, какъ король Сорбинъ или Пальмеринъ Англійскій, предпріимчиваго, какъ Рейнальдъ, изящнаго, какъ Лисвартъ Греческій, столь израненнаго и столькихъ изранившаго, какъ Беліанисъ, непобѣдимаго, какъ Роландъ, очаровательнаго, какъ Рожеръ, предокъ герцоговъ Феррарскихъ, какъ говоритъ объ этомъ въ своей исторіи Турпинъ. Всѣ они и съ ними много другихъ, которыхъ я могъ бы поименовать, составили славу странствующихъ рыцарей, и къ рыцарямъ, къ ихъ несокрушимому мужеству, я совѣтовалъ бы теперь воззвать королю, если онъ ищетъ вѣрныхъ слугъ, которые шевельнули бы бородами турокъ. Но, я долженъ сидѣть въ моей кельѣ, изъ которой запрещено мнѣ выходить; и если Юпитеръ, какъ говоритъ синьоръ Николай, не хочетъ дождить на насъ, то я сижу здѣсь затѣмъ, чтобы дождить на себя всегда, когда мнѣ вздумается. Говорю это въ тому, дабы многоуважаемый господинъ цирюльникъ зналъ, что я его понялъ.

– Вы напрасно сердитесь, замѣтилъ цирюльникъ, видитъ Богъ, я не желалъ огорчить васъ.

– Напрасно или не напрасно – про то мнѣ знать, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

– Милостивые государи! вмѣшался священникъ, я бы желалъ разъяснить одно сомнѣніе, порожденное во мнѣ словами господина Донъ-Кихота.

– Сдѣлайте одолженіе, отвѣтилъ рыцарь.

– Я нахожу невозможнымъ, сказалъ священникъ, чтобы всѣ эти странствующіе рыцари были люди съ тѣломъ и костями; по моему, это призраки, жившіе въ одномъ воображеніи, изъ котораго перешли въ сказки, написанныя для развлеченія праздной толпы.

– Вотъ заблужденіе, въ которое впадаютъ многіе, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; и я не разъ вынужденъ былъ озарять свѣтомъ правды это сомнѣніе, ставшее почти общимъ. По временамъ старанія мои были безуспѣшны, но въ большой части случаевъ я убѣждалъ невѣрующихъ въ этой истинѣ, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вамъ Амадиса такъ, какъ будто я видѣлъ его воочью. Да, это былъ человѣкъ высокаго роста, съ бѣлымъ, подвижнымъ лицомъ, съ окладистой, черной бородой, съ гордымъ и вмѣстѣ мягкимъ взглядомъ; человѣкъ, не любившій много говорить, рѣдко сердившійся и скоро забывавшій свой гнѣвъ. Я нарисовалъ Амадиса, какъ могъ бы нарисовать вамъ портреты всѣхъ славныхъ рыцарей, потому что изъ описаній, оставленныхъ историками ихъ, очень не трудно составить себѣ полное понятіе объ осанкѣ, ростѣ и наружности каждаго извѣстнаго рыцаря.

– Если это такъ, сказалъ цирюльникъ, то дайте намъ понятіе о ростѣ великана Моргана.

– Существуютъ ли на свѣтѣ великаны? это вопросъ спорный, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, хотя священное писаніе, которое не можетъ лгать, упоминаетъ о великанѣ Голіаѳѣ. Въ Сициліи найдены остовы рукъ и ногъ, которые должны были принадлежать людямъ, высокимъ какъ башни. Во всякомъ случаѣ, я не думаю, чтобы Морганъ отличался особеннымъ ростомъ. Исторія говоритъ, что ему случалось проводить ночи въ закрытыхъ зданіяхъ; если же онъ находилъ зданія, способныя вмѣщать его, то ясно, что ростъ его былъ не Богъ знаетъ какой.

– Правда! сказалъ священникъ, слушавшій съ удовольствіемъ бредни Донъ-Кихота, но что думаете вы о Роландѣ, Рейнальдѣ и двѣнадцати перахъ Франціи?

– О Рейнальдѣ могу сказать только, что у него, вѣроятно, было широкое румяное лицо, съ огненными глазами, потому что онъ былъ страшно горячъ и заносчивъ; и съ особенною любовью покровительствовалъ разбойникамъ и разнымъ негодяямъ. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (онъ извѣстенъ подъ этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказавъ, что онъ былъ широкоплечъ, средняго роста, немного кривоногъ, съ смуглымъ лицомъ, съ жесткою русою бородою, съ грубымъ тѣломъ, отрывистой рѣчью и угрожающимъ взглядомъ. Все это не мѣшало ему, однако, быть человѣкомъ предупредительнымъ, вѣжливымъ и прекрасно образованнымъ.

– Если Роландъ походилъ на нарисованный вами портретъ, сказалъ цирюльникъ, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленькаго, безбородаго мавра, ставшаго властелиномъ ея красоты.

– Эта Анжелика, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, была взбалмошная и вѣтренная женщина, прославившаяся красотой и своими скандалезными похожденіями. Жертвуя наслажденію репутаціей, она отвергла сотни благородныхъ рыцарей, полныхъ доблести и ума, для маленькаго безбородаго пажа, безъ роду и племени, единымъ достоинствомъ котораго была безграничная преданность своему престарѣлому повелителю. Вотъ почему пѣвецъ Анжелики, послѣ этой непростительной слабости, перестаетъ говорить о своей героинѣ, и чтобы никогда больше не возвращаться къ ней, круто заканчиваетъ свою исторію этими стихами:

Быть можетъ скажетъ въ будущемъ искуснѣйшая лира,

Какъ славнаго Катая ей досталася порфира.

Стихи эти оказались пророческими, потому что съ тѣхъ поръ въ Андалузіи явился пѣвецъ слезъ Анжелики, а въ Кастиліи пѣвецъ ея красоты.

– Странно, замѣтилъ цирюльникъ, что между столькими поэтами, воспѣвавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказалъ о ея легкомысліи?

– Еслибъ Сакрипантъ или Роландъ были поэтами, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, то я увѣренъ, они порядкомъ бы отдѣлали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженныхъ любовниковъ, мстящихъ своимъ возлюбленнымъ пасквилями и сатирами; мщеніе, недостойное, впрочемъ, благороднаго сердца. До сихъ поръ, однако, не появилось ни одного злаго стиха противъ этой женщины, ворочавшей полуміромъ.

– Странно, сказалъ священникъ; но не успѣлъ онъ договорить этого слова, какъ послышался громкій крикъ племянницы и экономки, покинувшихъ незадолго передъ тѣмъ кабинетъ Донъ-Кихота. Друзья поднялись съ своихъ мѣстъ и поспѣшили узнать причину поднявшагося шума.

123

Глава II

Виновникомъ тревоги оказался Санчо, хотѣвшій войти къ Донъ-Кихоту, не смотря на сопротивленіе его племянницы и экономки. «Что нужно здѣсь этому лентяю, этому бродягѣ?» кричала экономка: «Ступай, любезный, домой, нечего тебѣ здѣсь дѣлать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, какъ угорѣлый, по большимъ дорогамъ».

– Хозяйка сатаны! отвѣчалъ Санчо; не врите такъ безбожно; не я совращаю, а меня совращаютъ и уговариваютъ рыскать по бѣлому свѣту, меня увлекъ господинъ вашъ изъ дому обманомъ, обѣщавъ мнѣ островъ, ожидаемый мною по сю пору.

– Какого острова ему здѣсь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, съѣстной кусокъ этотъ островъ, что-ли?

– Лакомый то лакомый кусокъ, отвѣчалъ Санчо, только не съѣстной, а такой, который стоитъ четырехъ городовъ и цѣлой провинціи.

– Но тебя не пустятъ сюда, невѣжа, грубіянъ, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своихъ небывалыхъ островахъ.

Священникъ и цирюльникъ отъ души смѣялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихотѣ, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видѣли, что теперь онъ больше, чѣмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.

– Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.

– Непремѣнно. Но меня не столько удивляетъ помѣшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ себѣ въ голову этотъ островъ, что его ничѣмъ не вышибешь теперь изъ нея, отвѣтилъ цирюльникъ.

– Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слѣдить за ними, и посмотримъ чѣмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.

– Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмѣстѣ.

– Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.

Между тѣмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:

– Санчо! грустно мнѣ было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмѣстѣ уѣхали, странствовали по одной дорогѣ, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одѣялѣ, то меня чуть не сто разъ били палками; вотъ единственное преимущество, которое я имѣлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.

– Оно такъ и должно быть, отвѣчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.

– Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…

– Я не знаю иныхъ языковъ, кромѣ своего природнаго, перебилъ Санчо.

– Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тѣло, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тѣла, часть котораго составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпѣваемое мною страданіе должно отразиться на тебѣ, какъ твое на мнѣ.

– Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тѣла, подкидывали на одѣялѣ, голова моя прогуливалась тогда за стѣнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малѣйшей боли. Между тѣмъ, я думаю, что если члены извѣстнаго тѣла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тѣла.

– Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрѣлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одѣялѣ? Не думай и не говори этого, мой другъ; будь увѣренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свободѣ. Теперь, Санчо, скажи мнѣ откровенно, что говорятъ обо мнѣ наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намѣреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мнѣ, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что вѣрный слуга долженъ говорить своему господину всегда и вездѣ голую правду; и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вѣкѣ, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вѣками минувшими. Помни это, Санчо, и отвѣчай прямо на мои вопросы.

– Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.

– Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.

– Такъ скажу я вамъ по правдѣ: всѣ говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмѣстѣ съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имѣли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владѣя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нѣсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади; рыцари очень недовольны, что въ нимъ присталъ простой гидальго, особенно тѣ изъ нихъ, которые не только въ рыцари, да не годятся и въ оруженосцы, которые чистятъ сажей сбрую и заштопываютъ чернымъ шолкомъ свои зеленые носки.

– Это меня не касается. Я всегда прилично одѣтъ и никогда не ношу платья съ заплатами; съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдѣланными оружіемъ, а не временемъ.

– На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мнѣнія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный; другіе – что вы храбры, но безтолковы; третьи – что вы благородный сумазбродъ; всѣ же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотѣть.

– Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, чѣмъ возвышеннѣе наши достоинства, тѣмъ сильнѣе злословятъ ихъ; ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянствѣ. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человѣкомъ изнѣженнымъ и сладострастнымъ. О братѣ Амадиса донъ-Галаорѣ говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадисѣ, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бѣдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всѣми этими слухами, утѣшая себя тѣмъ, что несправедливость людей была удѣломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.

– Но позвольте, на срединѣ дороги не останавливаются; замѣтилъ Санчо.

– Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.

– А то, отвѣчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человѣка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Варѳоломея Караско, Самсонъ, пріѣхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гдѣ онъ получилъ званіе бакалавра; узнавши о его пріѣздѣ, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книгѣ говорится только о васъ и обо мнѣ; и если вѣрить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мѣрѣ, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.

– Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

– Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвѣтилъ Санчо; Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена [1]1
  Беренгена – слово испанское, означающее бадиджану, родъ овощей, весьма употребительныхъ въ Валенсіи.


[Закрыть].

– Это мавританское имя – сказалъ Донъ-Кихотъ.

– Очень можетъ быть; мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану – отвѣчалъ Санчо.

– Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; потому что слово сидъ значитъ господинъ.

– Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстрѣе птицы, сказалъ Санчо.

– Ты сдѣлаешь мнѣ этимъ большое одолженіе; послѣдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.

Санчо тотчасъ же побѣжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскорѣ вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слѣдующей главѣ.