Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)"
Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Донъ-Кихотъ, не смотря на всевозможныя просьбы крестьянъ и студентовъ, не согласился въѣхать въ деревню, приводя въ свое оправданіе, вполнѣ достаточное, по его мнѣнію, – обычай странствующихъ рыцарей предпочитать сонъ подъ открытымъ небомъ, среди полей и лѣсовъ, сну въ жилыхъ зданіяхъ, хотя бы это были раззолоченные чертоги; и онъ свернулъ немного съ дороги, къ великому неудовольствію Санчо, невольно вспоминавшаго въ эту минуту покойное помѣщеніе въ замкѣ или домѣ домъ-Діего.
Глава XX
Едва лишь блѣдно-розовая аврора скрылась въ сіяніи лучезарнаго Ѳеба, пришедшаго осушить своими жгучими лучами кристальныя капли, дрожавшія на золотистыхъ волосахъ зари, какъ Донъ-Кихотъ поспѣшилъ разстаться съ сладкой нѣгой, объявшей его члены, поднялся на ноги и кликнулъ, сладко храпѣвшаго еще, Санчо. Видя его съ закрытыми глазами и открытымъ ртомъ, рыцарь, прежде чѣмъ принялся будить своего оруженосца, не могъ не сказать: «О блаженнѣйшій изъ смертныхъ, обитающихъ на земномъ шарѣ! никому не завидуя, и не возбуждая ни въ комъ зависти, счастливецъ! ты отдыхаешь тѣломъ и духомъ, не преслѣдуемый волшебниками, не смущаемый очарованіями!
Спи, повторяю, и сто разъ еще повторю, ты, не страдающій вѣчной безсонницей жгучей ревности; ты, котораго не будитъ забота о просроченныхъ долгахъ, ни о кускѣ насущнаго хлѣба на завтра для тебя и бѣдной семьи твоей. Тебя не снѣдаетъ честолюбіе, тебя не тревожитъ суетный блескъ міра, потому что всѣ твои стремленія кончаются на твоемъ ослѣ, а о тебѣ самомъ долженъ позаботиться я. Я несу это бремя, справедливо предоставленное высшимъ классамъ обычаемъ и природой. Слуга спитъ, господинъ бодрствуетъ за него, думая, какъ ему прокормить и улучшить бытъ своихъ слугъ. Слугу не смущаетъ раскаленное небо, отказывающее землѣ въ живительной росѣ, но господинъ долженъ позаботиться во дни засухи и голода о томъ, кто служилъ ему во времена изобильныя и плодородныя».
На все это Санчо, конечно, не отвѣчалъ ни слова, потому что онъ преспокойно спалъ себѣ, и, но всей вѣроятности, проснулся бы не тамъ скоро, еслибъ Донъ-Кихотъ не тронулъ его концомъ своего копья. Пробудясь, онъ принялся протирать глаза, и протягивая впередъ руки, поворачивая лицо свое то въ одну, то въ другую сторону, проговорилъ: «отъ этой бесѣдки, право, больше пахнетъ окорокомъ, чѣмъ жирофлеями. Клянусь Богомъ, это будетъ свадьба на славу, если отъ нее спозаранку ужъ понесло такими запахами».
– Молчи, обжора, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и поскорѣе вставай; мы отправимся взглянуть, что станетъ дѣлать на этомъ свадебномъ пиру отверженный Василій.
– Да пусть онъ себѣ дѣлаетъ что хочетъ, отвѣчалъ Санчо. Самъ виноватъ, за чѣмъ бѣденъ. Былъ бы богатъ, такъ и женился бы на Китеріи. А когда нѣтъ у человѣка гроша за душой, такъ чтожъ въ облакахъ, что ли, ему тогда жениться? Право, ваша милость, нищій пусть довольствуется тѣмъ, что находитъ, и не ищетъ жемчугу въ виноградѣ. Я готовъ объ закладъ биться, что этотъ Камашъ можетъ этого самаго Василія упрятать въ мѣшокъ съ червонцами. И тоже была бы не послѣдняя дура Китерія, еслибъ плюнула на все, что подарилъ ей и еще подаритъ Камашъ, и прельстилась искуствами Василія швырять палки, да фехтовать рапирой. За этакія чудесныя штуки, ни въ одной корчмѣ стакана вина не дадутъ. Богъ съ ними – съ талантами, отъ которыхъ выгодъ никакихъ нѣтъ. Другое дѣло, когда Богъ наградитъ ими человѣка съ туго набитымъ карманомъ, о, тогда желаю здравствовать имъ; потому что хорошій домъ можно выстроить только на хорошемъ фундаментѣ, а самый лучшій фундаментъ, это деньги.
– Ради Бога замолчи, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; если бы позволить тебѣ оканчивать все, что ты начинаешь говорить, то у тебя не хватило бы времени ни ѣсть, ни спать; ты все бы говорилъ.
– Ваша милость, отвѣчалъ Санчо, вспомните нашъ уговоръ; отправляясь съ вами, я выговорилъ себѣ право говорить когда захочу, лишь бы только не во вредъ ближнему и вамъ, а этого я кажется до сихъ поръ не дѣлалъ.
– Не помню этого уговора, сказалъ Донъ-Кихотъ; но если бы даже онъ существовалъ, я все таки хочу, чтобы ты замолчалъ и отправился за мною. Слышишь ли: вчерашніе инструменты ужъ заиграли и обрадовали эти долины; свадьбу, вѣроятно, отпразднуютъ скорѣе въ утренней прохладѣ, нежели въ дневномъ жару.
Санчо послушался своего господина, осѣдалъ осла и Россинанта, и наши искатели приключеній, сѣвши верхомъ, шагъ за шагомъ, въѣхали въ павильонъ. Первое, что кинулось тутъ въ глаза Санчо, это былъ цѣлый быкъ, воткнутый на вертелѣ въ дуплѣ молодаго вяза; въ нѣкоторомъ разстояніи отъ него горѣѵа куча дровъ, и вокругъ нее стояли шесть чугунныхъ котловъ, въ которыхъ легко укладывались быки, казавшіеся тамъ чуть не голубями. На деревьяхъ висѣло безчисленное количество очищенныхъ зайцевъ, зарѣзанныхъ куръ, дичи и разной свойской птицы, развѣшанной на вѣтвяхъ, чтобы сохранить ее свѣжей. Тутъ же Санчо насчиталъ ведеръ шестдесятъ самаго лучшаго вина. Бѣлый хлѣбъ наваленъ былъ кучами, какъ пшеница въ житницѣ, а разнородные сыры нагромождены были, какъ кирпичи, образуя цѣлыя стѣны; возлѣ нихъ стояли два котла съ масломъ, приготовленнымъ для пряженія въ немъ пирожнаго, которое вынимали лопатами и опускали потомъ въ особый котелъ съ медомъ. Болѣе пятидесяти чистыхъ и ловкихъ кухарокъ и поваровъ возились у очага. Въ широкомъ желудкѣ быка зашито было двѣнадцать молочныхъ поросенковъ для приданія ему нѣжности и вкуса. Разныя же пряности и сладости навалены были не фунтами, а пудами въ огромномъ открытомъ сундукѣ. Хотя яства эти не отличались особенной нѣжностью, но ихъ было достаточно, чтобы накормить цѣлую армію.
Съ непритворнымъ восторгомъ жадными глазами поглядывалъ на нихъ Санчо. Его очаровали во первыхъ котлы, изъ которыхъ онъ съ удовольствіемъ позаимствовался бы кое чѣмъ; потомъ чаны съ виномъ и наконецъ фруктовыя пирожныя. Не будучи въ состоянія долѣе удерживать себя, онъ подошелъ къ одному изъ поваровъ, и со всей вѣжливостью голоднаго желудка попросилъ его позволить ему обмакнуть въ котелъ ломоть хлѣба.
– Братецъ, отвѣчалъ поваръ, сегодня, благодаря Канашу богатому, не такой день, чтобы кто-нибудь ногъ голодать. Слѣзай-ка съ осла, возьми вилку и скушай на здоровье одну или двѣ курицы.
– Не вижу я, братецъ мой, нигдѣ здѣсь вилки, – сказалъ Санчо, оглянувшись по сторонамъ.
– Пресвятая Богородице! воскликнулъ поваръ, изъ-за чего онъ столько хлопочетъ этотъ человѣкъ, и схвативъ первую попавшуюся ему подъ руку кострюлю, опустилъ ее въ котелъ, вынулъ оттуда сразу трехъ куръ и двухъ гусей и подалъ ихъ Санчо: – «на ка, закуси пока этимъ, въ ожиданіи обѣда», – сказалъ онъ ему.
– Да мнѣ не во что взять всего этого, – замѣтилъ Санчо.
– Ну такъ забирай съ собой и кострюлю, отвѣтилъ поваръ; Канашъ богатый не поскупится и на это добро, ради такого радостнаго дня.
Тѣмъ времененъ, какъ Санчо устроивалъ свои дѣлишки, Донъ-Кихотъ увидѣлъ двѣнадцать крестьянъ, въѣхавшихъ въ павильонъ, верхомъ, на красивыхъ кобылахъ, покрытыхъ дорогой сбруей съ бубенчиками. Одѣтые въ праздничные наряды, крестьяне проскакали нѣсколько разъ вокругъ луга, весело восклицая, «да здравствуютъ Канашъ и Китерія, онъ такой же богатый, какъ и она красивая, а она красивѣе всѣхъ на свѣтѣ«. Услышавъ это, Донъ-Кихотъ тихо сказалъ себѣ: «видно, что простяки эти не видѣли Дульцинеи Тобозской, иначе они немного скромнѣе хвалили бы свою Китерію». Спустя минуту, въ бесѣдку вошли съ разныхъ сторонъ партіи разныхъ плясуновъ, между прочимъ – плясуновъ со шпагою; ихъ было двадцать четыре; все красавцы за подборъ, въ чистой, бѣлой полотняной одеждѣ, съ разноцвѣтными шелковыми платками на головѣ. Впереди ихъ шелъ лихой молодецъ, у котораго одинъ изъ крестьянъ, красовавшихся верхомъ на кобылахъ, спросилъ не ранилъ ли себя кто-нибудь изъ его партіи?
– Богъ миловалъ, – отвѣчалъ вожатый, пока всѣ здоровы. Въ ту же минуту принялся онъ съ своими товарищами составлять пары, выдѣлывая такія па и такъ ловко, что Донъ-Кихотъ, видѣвшій на своемъ вѣку довольно разныхъ танцевъ, признался однако, что лучше этихъ видѣть ему не случалось.
Не менѣе восхитила Донъ-Кихота и другая партія, прибывшая вскорѣ за первою. Эта группа состояла изъ подобранныхъ деревенскихъ красавицъ, не позже восемнадцати и не моложе четырнадцати лѣтъ. Всѣ онѣ были одѣты въ платья изъ легкаго зеленаго сукна; полураспущенные, полузаплетенные въ косы, чудесные и свѣтлые, какъ солнце, волосы ихъ были покрыты гирляндами изъ розъ, жасминовъ, гвоздикъ и левкоя. Во главѣ этой очаровательной группы шелъ маститый старецъ и важная матрона: старики, живые не по лѣтамъ. Двигались они въ тактъ, подъ звуки Заторской волынки, и живыя, скромныя и прелестныя дѣвушки, составлявшія эту группу, были кажется лучшими танцорками въ мірѣ.
Сзади ихъ составилась сложная, такъ называемая, говорящая пляска. Это была группа изъ восьми нимфъ, расположенныхъ въ два ряда; впереди перваго ряда шелъ Купидонъ; впереди другаго – Корысть; Купидонъ съ своими крыльями, колчаномъ и стрѣлами, Корысть, – покрытая дорогими парчевыми и шелковыми матеріями. Имена нимфъ, предводимыхъ Амуромъ, были написаны на бѣломъ пергаментѣ, сзади, на ихъ плечахъ. Первая нимфа называлась поэзіей, вторая скромностью, третья доброй семьей, четвертая мужествомъ. Точно также обозначались и нимфы, предводимыя Корыстью. Первая была: щедрость, вторая изобиліе, третья кладъ, четвертая мирное обладаніе. Впереди ихъ четыре дикихъ звѣря тащили деревянный замокъ. Покрытые снопами листьевъ и зеленою прядью, они были изображены такъ натурально, что чуть не испугали бѣднаго Санчо. На фасадѣ и четырехъ сторонахъ замка было написано: замокъ крѣпкой стражи. Группу эту сопровождали четыре прекрасныхъ флейтиста и игроки на тамбуринѣ. Танцы открылъ Купидонъ. Протанцовавъ двѣ фигуры, онъ поднялъ вверхъ глаза, и прицѣливаясь изъ лука въ молодую дѣвушку, стоявшую между зубцами замка, сказалъ ей.
«Я богъ всемогущій въ воздухѣ, на землѣ, въ глубинѣ морской и во всемъ, что содержитъ бездна въ своей ужасающей пучинѣ! Я никогда не зналъ, что такое страхъ; я могу сдѣлать все что захочу, даже невозможное, а все возможное я кладу, снимаю создаю, и запрещаю».
Съ послѣднимъ словомъ онъ пустилъ стрѣлу на верхъ замка и возвратился на свое мѣсто.
За нимъ выступила Корысть, сдѣлала два па, послѣ чего тамбурины замолкли, и она сказала, въ свою очередь:
«Я то, что можетъ сдѣлать больше, чѣмъ любовь, указывающая мнѣ путь; родъ мой самый знаменитый на всемъ земномъ шарѣ«.
«Я – Корысть, изъ-за которой мало кто дѣйствуетъ на свѣтѣ благородно; дѣйствовать же безъ меня можно только чудомъ, но какова бы я ни была, я отдаюсь тебѣ – вся и на всегда. Аминь».
За Корыстью выступила поэзія. Протанцовавъ тоже, что Купидонъ и Корысть, она обратилась къ той же дѣвушкѣ и сказала ей:
«Въ сладостныхъ звукахъ и избранныхъ мысляхъ, мудрыхъ и высокихъ, сладкая поэзія посылаетъ тебѣ, моя дама, душу свою, завернутую въ тысячѣ сонетовъ. И если вниманіе мое тебѣ не непріятно, я вознесу тебя превыше лунныхъ сферъ, и станешь ты предметомъ зависти тебѣ подобныхъ».
Вслѣдъ за поэзіей отъ группы, предводимой Корыстью, отдѣлилась щедрость и, протанцовавъ свой танецъ, сказала:
«Щедростью называютъ извѣстный способъ давать, который также далекъ отъ расточительности, какъ и отъ противоположной ему крайности: онъ свидѣтельствуетъ о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отнынѣ расточительна. Это порокъ, безспорно, но порокъ благородный, присущій влюбленному, открывающему въ подаркахъ свое сердце.
Такимъ же точно способомъ приближались и удалялись остальныя лица, составлявшія обѣ группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила нѣсколько фразъ: иногда изящныхъ, иногда смѣшныхъ; Донъ-Кихотъ однако запомнилъ – хотя на память онъ пожаловаться не могъ – только тѣ, которыя мы привели выше. Послѣ этого обѣ группы, смѣшавшись, начали составлять различныя фигуры весьма живыя и граціозныя. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верхъ его стрѣлы, между тѣмъ какъ Корысть кидала въ его стѣны золотые шары. Наконецъ, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала изъ своего кармана, какъ будто наполненный деньгами, огромный кошелекъ, сдѣланный изъ кожи большаго ангорскаго кота, и кинула его въ замокъ; въ ту же минуту стѣны его съ трескомъ повалились на землю, и защищаемая ими молодая дѣвушка осталась одна среди разрушенныхъ оградъ. Тогда подошла къ ней Корысть съ своими слугами и накинувъ ей на шею толстую золотую цѣпь, готова была сдѣлать ее своей плѣнницей. Но приведенный этимъ въ негодованіе Купидонъ съ своей партіей, поспѣшилъ вырвать изъ рукъ Корысти плѣненную ею красавицу. И нападеніе и оборона произведены были въ тактъ, подъ звуки тамбуриновъ. Дикіе звѣри кинулись разнять сражавшихся; упадшія стѣны замка были возстановлены, молодая дѣвушка снова скрылась за ними и тѣмъ кончились танцы, восхитившіе зрителей.
Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.
– Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, чѣмъ Василія, и умѣетъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, чѣмъ отслужить вечерню. Въ этомъ балетѣ онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоцѣнныя достоинства Камаша.
Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и пѣтухъ, я стою за Камаша».
– Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто побѣдилъ.
– Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой пѣнки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, – и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что имѣешь и имѣешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ бѣднаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На свѣтѣ«, продолжалъ онъ, «существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ: имѣть и не имѣть; покойница была всегда на сторонѣ имѣть. Ныньче, господинъ мой рыцарь Донъ-Кихотъ, больше значитъ имѣть, чѣмъ умѣть, и оселъ, осыпанный золотомъ, кажется прекраснѣе любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вамъ, держу я сторону Камаша, потому что онъ кормитъ меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а отъ Василія пожива сегодня плоха.
– Кончилъ ли ты? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Нечего дѣлать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отвѣчалъ Санчо, а когда бъ не это, то говорилъ бы я, кажется, теперь дня три.
– Молю Бога, Санчо, чтобы мнѣ привелось увидѣть тебя нѣмымъ прежде, чѣмъ я умру – сказалъ Донъ-Кихотъ.
– Судя потому, какъ мы двигаемся по дорогѣ этой жизни, отвѣчалъ Санчо, можетъ статься, что прежде чѣмъ вы умрете, я стану мѣсить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушенія міра, или, по крайней мѣрѣ, до послѣдняго суда.
– Санчо, замѣтилъ рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчаніемъ всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты успѣлъ наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мнѣ же не видѣть тебя нѣмымъ даже во снѣ, потому что, по закону природы, я долженъ умереть – раньше тебя.
– Клянусь Богомъ, господинъ мой, отозвался Санчо, не слѣдуетъ довѣряться этому скелету – смерти, которая пожираетъ съ такимъ же апетитомъ ягненка, какъ и барана; и слышалъ я отъ нашего священника, что стучится она съ одинаковой силой и одинаково опустошаетъ замки царей, какъ и хижины бѣдняковъ. Силы у этой госпожи больше, чѣмъ нѣжности, она ничѣмъ не брезгаетъ, все кушаетъ, все ей на руку, и наполняетъ свою котомку народомъ всякаго званія и возраста. Это, ваша милость, жнецъ, который не знаетъ ни минуты отдыха, а жнетъ себѣ и коситъ, вездѣ и всегда, свѣжую и сухую траву. Она не жуетъ, кажись, ничего, а сразу проглатываетъ и уничтожаетъ все, что только видитъ передъ глазами. У нее какой то собачій голодъ, котораго никогда ничѣмъ не насытишь, и хотя нѣтъ у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочетъ выпить жизнь всего живущаго, какъ мы выпиваемъ кружку воды.
– Довольно, довольно, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказалъ о смерти выражено грубо, но такъ, что лучше не сказалъ бы любой проповѣдникъ. Санчо, повторяю тебѣ, если-бы у тебя, при твоемъ природномъ здравомъ смыслѣ, было хоть немного выработанности и знанія, ты смѣло могъ бы отправиться проповѣдывать по бѣлому свѣту.
– Кто хорошо живетъ, тотъ хорошо и проповѣдуетъ, сказалъ Санчо; другихъ проповѣдей я не знаю.
– Да и не нужно тебѣ никакихъ другихъ, добавилъ Донъ-Кихотъ. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, какъ извѣстно, страхъ Божій, между тѣмъ ты боишься ящерицы больше чѣмъ Бога, и однако, по временамъ тоже мудрствуешь.
– Судите лучше о вашемъ рыцарствѣ, отвѣчалъ Санчо, и не повѣряйте вы чужихъ страховъ, потому что я также боюсь Бога, какъ любое дитя въ нашемъ приходѣ. Не мѣшайте мнѣ опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься дѣломъ, чѣмъ попусту молоть языкомъ и бросать на вѣтеръ слова, за которыя у насъ потребуютъ отчета на томъ свѣтѣ. Сказавши это, онъ принялся опоражнивать свою кострюлю съ такимъ аппетитомъ, что соблазнилъ даже Донъ-Кихота, который, вѣроятно, помогъ бы своему оруженосцу покончить съ его курами и гусями, если-бы не помѣшало то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.
Глава XXI
Едва лишь Донъ-Кихотъ и Санчо окончили вышеприведенный разговоръ, какъ послышались шумные голоса крестьянъ, поскакавшихъ рысью на коняхъ своихъ встрѣтить заздравными кликами жениха и невѣсту, которые приближались въ праздничныхъ нарядахъ къ мѣсту церемоніи, въ сопровожденіи священника, музыкантовъ и родныхъ съ той и другой стороны.
Завидѣвъ невѣсту, Санчо воскликнулъ: «клянусь Богомъ, она разряжена не по деревенски, а словно придворная, кои въ бархатѣ, руки въ перстняхъ, серьги коралловыя, бахрома шелковая; и, помину тутъ нѣтъ о нашей зеленой куенской саржѣ, обшитой бѣлой тесьмой. Провались я на этомъ мѣстѣ, если это не золотые перстни, если это не чистая золотая нитка, на которой нанизанъ жемчугъ, бѣлый, какъ молоко. О, пресвятая Богородице! да каждая этакая жемчужина стоитъ глаза; а волосы то какіе, если они только не накладные, то въ жизнь мою я не видѣлъ такихъ длинныхъ и свѣтлыхъ; а талія, а поступь, ну право идетъ она, со всѣми этими жемчугами, висящими у нее на шеѣ и на волосахъ, словно осыпанная финиками пальма. Клянусь Создателемъ, ее хотя на выставку во Фландрію отправляй».
Донъ-Кихотъ улыбнулся грубымъ похваламъ Санчо, но въ душѣ сознавался, что если не считать Дульцинеи, то и самъ онъ никогда не видѣлъ болѣе прекрасной женщины. Невѣста была немного блѣдна и казалась усталой, безъ сомнѣнія отъ дурно проведенной передъ свадьбою ночи, которую проводятъ тревожно почти всѣ невѣсты. Молодые тихо приближались къ покрытой коврами и зеленью эстрадѣ, на которой должно было происходить вѣнчаніе, и съ которой они могли смотрѣть потомъ на представленіе и танцы. Но въ ту минуту, когда они готовились ступить на приготовленное для нихъ мѣсто, сзади ихъ кто то закричалъ: «погодите, погодите, не торопитесь такъ, неблагоразумные люди!.» Удивленные этимъ возгласомъ хозяева и гости обернулись назадъ и увидѣли какого то человѣка въ черномъ, широкомъ плащѣ, обшитомъ тесьмою огненнаго цвѣта. Голова его была покрыта кипариснымъ погребальнымъ вѣнкомъ, въ рукахъ онъ держалъ огромную палку. Когда онъ приблизился къ эстрадѣ, въ немъ узнали красавца Василія, и всѣ стали бояться, чтобы появленіе его въ такую минуту не ознаменовалось какимъ-нибудь горестнымъ событіемъ, ожидая съ тайной тревогой объясненія его загадочныхъ словъ. Весь запыхавшись, съ трудомъ переводя духъ, подошелъ Василій въ эстрадѣ, и воткнувъ въ землю палку свою съ плотнымъ стальнымъ наконечникомъ, дрожащій и блѣдный, онъ остановился противъ Китеріи и, устремивъ на нее глаза, сказалъ ей глухимъ прерывистымъ голосомъ: «неблагодарная! ты знаешь, что по уставу святой нашей церкви, ты не можешь выйти замужъ, пока я живъ. Ты знаешь, что ожидая отъ времени и труда улучшенія моего состоянія, я до сихъ поръ не позволилъ себѣ ничего, что могло оскорбить твою честь. Но ты, попирая ногами свои клятвы, отдаешь въ эту минуту другому то, что принадлежитъ мнѣ и продаешь мое счастіе. Пускай же тотъ, у кого хватило денегъ купить его, увидитъ себя на верху купленнаго имъ блаженства, пускай онъ наслаждается имъ не потому, чтобы онъ стоилъ того, но потому, что такова воля небесъ; я ему желаю счастія и самъ разрушу преграду, поставленную между нимъ и Китеріей! преграда – эта – я, и я уничтожу себя. Да здравствуетъ же Камашъ богатый, да здравствуетъ неблагодарная Китерія, многая имъ лѣта и пропадай горемыка Василій, которому бѣдность обрѣзала крылья счастія и вырыла могилу.» Съ послѣднимъ словомъ онъ раздѣлилъ на двѣ половины свою палку, вынулъ изъ нее какъ изъ ноженъ, короткую шпагу и, воткнувъ въ землю рукоятку, стремительно опрокинулся грудью на остріе; секунду спустя, окровавленный кусовъ желѣза высунулся изъ плечъ его, и несчастный, обагренный собственной кровью, повалился на землю, проколотый насквозь. Тронутые и пораженные этимъ ужаснымъ событіемъ, друзья его кинулись въ нему на помощь. Донъ-Кихотъ, соскочивъ съ Россинанта, прибѣжалъ въ числѣ первыхъ и взявъ Василія въ руки, нашелъ, что онъ еще дышитъ. Изъ груди его хотѣли тотчасъ же вынуть оружіе, но священникъ воспротивился этому, желая сначала исповѣдать его, и опасаясь, чтобы онъ не испустилъ духъ въ минуту, когда оружіе будетъ вынуто изъ его тѣла. Пришедши немного въ себя, Василій проговорилъ слабымъ, угасающимъ голосомъ: «еслибъ ты рѣшилась отдать мнѣ, жестокая Китерія, въ эту ужасную минуту, свою руку, то я благословилъ бы мою смѣлость, потому что сталъ бы твоимъ.» Услышавъ это, священникъ просилъ его забыть теперь земныя дѣла, а позаботиться о душѣ и попросить у Господа отпущенія грѣховъ своихъ, особенно послѣдняго. Но Василій ни за что не соглашался исповѣдаться, если Китерія не согласится сію же минуту обвѣнчаться съ нимъ, утверждая, что только эта жертва любимой имъ женщины подастъ ему передъ кончиной силы собраться съ памятью и исполнить послѣдній земной долгъ. Донъ-Кихотъ находилъ просьбу эту какъ нельзя болѣе справедливою и притомъ весьма легко исполнимой, потому что Камашу было рѣшительно все равно, жениться ли черезъ минуту на вдовѣ самоотверженнаго Василія, или на незамужней дѣвушкѣ. «Здѣсь все кончится,» говорилъ онъ, «однимъ да! потому что брачное ложе Василія приготовлено въ гробу». Смущенный Камашъ не зналъ на что рѣшиться. Но друзья Василія такъ настоятельно упрашивали его позволить Китеріи обвѣнчаться съ ихъ умирающимъ другомъ и не дать душѣ его покинуть безъ покаянія тѣла, что Камашъ согласился исполнить ихъ просьбу, – это впрочемъ значило для него только обвѣнчаться часомъ позже – если согласится Китерія. Въ туже минуту всѣ принялись упрашивать Китерію, кто со слезами, это словомъ горячаго убѣжденія, обвѣнчаться съ бѣднымъ Василіемъ. Но бездушная, какъ мраморъ, неподвижная, какъ статуя, Китерія не произнесла ни слова, и вѣроятно ничего бы не отвѣтила, еслибъ священникъ настойчиво не потребовалъ отъ нее отвѣта, говоря, что еще минута и душа Василія отлетитъ отъ тѣла его, поэтому раздумывать и колебаться теперь нельзя. Пораженная и грустная Китерія, молча приблизилась къ Василію, который умирающими устами шепталъ ея имя, готовый, повидимому, какъ нераскаянный грѣшникъ, перейти въ иной міръ. Опустившись передъ нимъ на колѣни, Китерія попросила знаками жениха своего подать ей руку. Василій открылъ потухавшіе глаза свои и пристально глядя на нее проговорилъ: «Китерія, приходящая утѣшать меня въ ту минуту, когда твоя нѣжность должна нанести мнѣ послѣдній ударъ, потому что у меня не достанетъ силъ перенести эту предсмертную радость, которую мнѣ суждено узнать. Ты соглашаешься сдѣлаться моей женой, но это не въ силахъ ужъ остановитъ страданій, покрывающихъ глаза мои смертными тѣнями. О, роковая звѣзда моя, Китерія! не обмани меня еще разъ. Не отдавай мнѣ руки твоей и не требуй моей только изъ состраданія. Скажи громогласно, что ты добровольно становишься моей женой. Не хорошо было бы, въ такую минуту, обмануть того, кто до конца жизни пребылъ вѣрнымъ тебѣ.» Говоря это, Василій чуть не послѣ каждаго слова лишался чувствъ, и всѣ боялись, какъ бы въ одномъ изъ этихъ обмороковъ онъ не отошелъ. Съ опущенными глазами, смущеннаа Китерія, взявъ за руку Василія, тихо отвѣтила ему: «никакое насиліе не могло бы склонить моей воли. Никѣмъ не принуждаемая я отдаю тебѣ мою руку и принимаю твою; я вижу, что любя меня, ты отдаешь мнѣ ее въ полной памяти, не омраченной смертнымъ ударомъ, которымъ ты задумалъ пресѣчь свою жизнь въ минуту безумнаго отчаянія».
– Да, совершенно спокойно оказалъ Василій, эту руку я отдаю тебѣ въ полной памяти, которую оставило мнѣ небо и признаю себя твоимъ нуженъ.
– А я признаю себя твоей женой, отвѣтила Китерія, не спрашивая долго ли ты проживешь еще, или же изъ подъ вѣнца тебя отнесутъ на кладбище.
– Странное дѣло, отозвался вдругъ Санчо, какъ это мальчикъ можетъ съ такой ужасной раной столько говорить; право, пора ему велѣть превратить всѣ эти любезности, да подумать о своей душѣ, потому что она того и гляди улетитъ съ его словами.
Тѣмъ времененъ, какъ Китерія и Василій со слезами на глазахъ держали другъ друга за руку, священникъ благословилъ ихъ и просилъ небо успокоить душу новобрачнаго въ селеніи праведныхъ.
Но едва лишь произнесъ онъ послѣднее слово благословенія, какъ новобрачный преспокойно всталъ себѣ съ земли и вынулъ, какъ изъ ноженъ, кинжалъ изъ своего тѣла. При видѣ внезапно выздоровѣвшаго Василія, изумленіе было невообразимое, и нѣкоторые простяки закричали уже: «чудо, чудо!»
– Не чудо, воскликнулъ Василій, а ловкость и искусство. Изумленный священникъ подбѣжалъ къ нему и ощупавъ его рану нашелъ, что кинжалъ нисколько не тронулъ тѣла Василія, а прошелъ сквозь прикрѣпленную въ туловищу, съ боку, желѣзную трубу, наполненную кровью. Тутъ только женихъ, священникъ и гости увидѣли, какъ ловко обманули ихъ. Одна невѣста не показала и тѣни гнѣва; напротивъ, когда нѣкоторые стали утверждать, будто оскверненный обманомъ бравъ этотъ не можетъ быть признанъ дѣйствительнымъ, она вновь обѣщала повторить клятвы, данныя ею подъ вѣнцомъ; изъ чего и заключили, что комедія эта была устроена съ вѣдома и согласія невѣсты. Канашъ и его приверженцы сочли себя нагло оскорбленнымни и хотѣли тутъ же отмстить за себя. Многіе уже кинулись на Василія съ обнаженными шпатами, но въ защиту въ ту же минуту обнажилось нѣсколько другихъ. Донъ-Кихотъ, укрѣпивъ въ рукѣ копье, прикрылся щитомъ и заставивъ дать себѣ дорогу, выѣхалъ впередъ. Санчо, которому никогда не доводилось бывать на подобныхъ праздникахъ, побѣжалъ укрыться около милыхъ ему котловъ, полагая, что это убѣжище священно и должно быть уважаемо всѣми.
– Остановитесь, господа, остановитесь! закричалъ громкимъ голосомъ Донъ-Кихотъ; нельзя мстить за оскорбленія, наносимыя любовью. Любовь, это тоже, что война; какъ на войнѣ позволительно прибѣгать въ хитростямъ и обману, также позволительно это въ дѣлахъ любви, если обманъ этотъ не пятнаетъ чести любимой женщины. Китерія принадлежала Василію, а Василій Китеріи по неизмѣнному приговору небесъ. Камашъ богатъ и можетъ купить себѣ счастіе гдѣ, какъ и когда ему будетъ угодно. Все же богатство Василія заключается въ Китеріи, и никто, какъ бы онъ ни былъ могущественъ, не можетъ отнять у него этого сокровища. Существа, соединенныя Богомъ, не могутъ быть разлучены людьми, и тотъ, кто рѣшится на что-нибудь подобное, будетъ прежде всего имѣть дѣло съ этимъ копьемъ! Говоря это, онъ такъ грозно потрясалъ своимъ копьемъ, что напугалъ всѣхъ незнавшихъ его. Вмѣстѣ съ тѣмъ равнодушіе Китеріи произвело сильное впечатлѣніе на Камаша: любовь почти мгновенно погасла въ его сердцѣ, и онъ легко уступилъ увѣщаніямъ благоразумнаго священника, старавшагося вразумить оскорбленнаго жениха и его приверженцевъ. Благодаря ему миръ былъ скоро возстановленъ; недовольные вложили оружіе въ ножны, обвиняя болѣе легкомысліе Китеріи, чѣмъ хитрость Василія. Камашъ подумалъ, что если Китерія любила Василія до свадьбы, то любила бы его и послѣ, слѣдственно ему оставалось только благодарить Бога не за то, что онъ далъ, а за то, что отнялъ у него Китерію. Утѣшенный женихъ, желая показать, что онъ не сохранилъ злобы ни къ кому, не хотѣлъ прерывать праздника, который и продолжался себѣ, совершенно также, какъ еслибъ Канашъ богатый дѣйствительно праздновалъ свою свадьбу. Молодые и друзья ихъ не захотѣли однако оставаться на этомъ пиру и отправились къ Василію; добрые и способные хотя бы и бѣдные люди всегда имѣютъ на свѣтѣ друзей, готовыхъ поддерживать и защищать ихъ въ случаѣ нужды, подобно тому, какъ богачи находятъ грубыхъ льстецовъ, готовыхъ прославлять ихъ за деньги. Василій и Китерія попросили отправиться вмѣстѣ съ ними и Донъ-Кихота, такъ какъ они видѣли, что въ рѣшительную минуту рыцарь принялъ ихъ сторону. Дѣло кончилось тѣмъ, что всѣ кажется остались довольны, кромѣ Санчо, видѣвшаго съ глубокой грустью, какъ рушились его надежды попировать на длившемся до поздней ночи праздникѣ Камаша. Съ повисшей головой послѣдовалъ онъ за своимъ господиномъ къ Василію, унося съ собой, конечно въ душѣ, – славные египетскіе котлы, о которыхъ живо напоминали ему еще скудные остатки завтрака, оставшагося въ его кострюлѣ.
