Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)"
Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава VII
Видя, что рыцарь заперся съ Санчо, и угадывая въ чему клонилось это свиданіе, служившее вѣрнымъ предвѣстникомъ третьяго выѣзда Донъ-Кихота, экономка, не долго думая, побѣжала въ Караско, въ надеждѣ, что этотъ новый другъ рыцаря, обладавшій замѣчательнымъ даромъ слова, легче всякаго другого могъ отклонить Донъ-Кихота отъ его сумасброднаго намѣренія. При входѣ ея, бакалавръ гулялъ по двору, увидѣвъ его экономка кинулась въ ногамъ его, представъ предъ нимъ, гонимая горестью и едва переводя духъ.
– Что съ вами? спросилъ Караско, что случилось? Право, можно подумать, что вы готовитесь отдать Богу душу.
– Ничего не случилось, кромѣ того, что господинъ мой опять уѣзжаетъ, да, онъ уѣзжаетъ, говорила экономка.
– Какъ уѣзжаетъ?
– А такъ, что онъ отправляется въ третье странствованіе, хочетъ еще разъ пуститься по свѣту въ погоню за счастливыми приключеніями; почему называетъ онъ ихъ счастливыми, я, право, не знаю. Въ первый разъ его привезли домой, избитаго палками, на ослѣ; во второй разъ въ клѣткѣ, на волахъ, въ которой онъ воображалъ себя очарованнымъ и былъ въ такомъ видѣ, что родная мать не узнала-бъ его. Желтый, какъ пергаментъ, съ впалыми глазами, онъ долженъ былъ съѣсть – беру въ свидѣтели Бога и моихъ бѣдныхъ куръ – не менѣе ста дюжинъ яицъ. чтобы стать на ноги.
– Вѣрю, вѣрю какъ и вашимъ милымъ, добрымъ и хорошо воспитаннымъ курамъ, отвѣчалъ Караско; я знаю, что онѣ скорѣе околѣютъ, чѣмъ солгутъ. Ну-съ, такъ вся бѣда, значитъ, въ томъ, что господинъ Донъ-Кихотъ намѣренъ пуститься въ новыя странствованія?
– Да, господинъ мой, проговорила экономка.
– Ну и пусть его пускается. Вы же махните на это рукой; ступайте домой, да приготовьте мнѣ чего-нибудь горячаго къ завтраку. Прочитайте только, дорогой, молитву святой Аполины, и вы увидите, что дѣло уладится. какъ нельзя лучше.
– Iesus Maria! воскликнула экономка. Да вѣдь молитва святой Аполины помогаетъ страждущимъ зубами, а не мозгомъ.
– Дѣлайте, что вамъ говоритъ бакалавръ саламанскаго университета, прошу не забывать этого, замѣтилъ Караско.
Экономка удалилась, и бакалавръ отправился въ священнику обсудить съ нимъ то, что обнаружится впослѣдствіи.
Между тѣмъ Донъ-Кихотъ съ Санчо имѣли продолжительный и весьма интересный разговоръ, всецѣло дошедшій до васъ.
– Господинъ мой! говорилъ Санчо, дѣло клеится; жена моя готова отпустить меня съ вашей милостью всюду, куда только не заразсудится вамъ отправиться.
– Заблагоразсудится, а не заразсудится, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
– Я ужъ, кажется, нѣсколько разъ просилъ васъ не перебивать меня на словахъ, когда вы понимаете, что я хочу сказать, отвѣтилъ Санчо. Если же вы не поймете чего, тогда скажите мнѣ прямо: Санчо, я не понимаю тебя, и если послѣ этого я опять выражусь непонятно, тогда поправляйте меня, потому что я человѣкъ очень рыхлый.
– Рыхлый человѣкъ? Опять не понимаю – перебилъ Донъ-Кихотъ.
– Человѣкъ рыхлый, это, какъ вамъ сказать, это то, что я… такъ себѣ, бормоталъ Санчо.
– Еще меньше понимаю тебя, прервалъ Донъ-Кихотъ.
– Ну, если вы и теперь не понимаете меня, тогда, право, я не знаю какъ и говорить съ вами.
– Санчо, я, кажется, понялъ тебя. Ты хочешь сказать, будто ты такъ мягокъ, послушенъ и сговорчивъ, что не станешь противорѣчить мнѣ, и во всемъ послѣдуешь моимъ совѣтамъ.
– Клянусь! вы меня поняли сразу, но нарочно притворились непонятливымъ, чтобы сбить меня съ толку и заставить сказать сотню глупостей.
– Быть можетъ; – но, скажи мнѣ, что говоритъ Тереза?
– А то, чтобы я хорошо привязалъ палецъ мой въ вашему, что когда говоритъ бумага, тогда молчитъ языкъ, что не спросясь броду, не суйся въ воду, и что одинъ подарокъ стоитъ двухъ обѣщаній. Я же, съ своей стороны, прибавлю, что хотя бабій совѣтъ и не Богъ знаетъ что за премудрость, а все же нужно быть олухомъ, чтобы не выслушать его.
– Я того же мнѣнія, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; но продолжай Санчо, ты сегодня въ ударѣ говорить.
– Я утверждаю, а ваша милость знаетъ это лучше меня, продолжалъ Санчо, что мы люди смертные – сегодня живемъ, а завтра, быть можетъ, ноги протянемъ; и ягненокъ такъ же быстро умираетъ, какъ овца, потому что никто изъ насъ не проживетъ больше того, сколько назначено ему Богомъ. Смерть глуха и когда она приходитъ стучать въ дверь нашей жизни, то дѣлаетъ это всегда спѣша, и ни что не можетъ ни замедлить, ни отвести ее: мольбы, скипетры, митры, короны ничто противъ нея, какъ говорятъ наши проповѣдники.
– Совершенно справедливо, но только я не понимаю, что изъ этого слѣдуетъ?
– Слѣдуетъ то, чтобы ваша милость назначили мнѣ опредѣленное жалованье, помѣсячно, за все время, которое я буду находиться въ услуженіи у васъ, и чтобы это жалованье было выплачиваемо изъ вашихъ доходовъ. Мнѣ выгоднѣе служить на этомъ условіи, потому что награды и подарки или вовсе не выдаются или выдаются съ большимъ трудомъ, а съ опредѣленнымъ жалованьемъ я буду знать, по крайней мѣрѣ, чего держаться мнѣ. Много-ли, мало-ли, довольно того, что я буду что-нибудь получать, это главное: курица начинаетъ однимъ яйцомъ, а на немъ кладетъ остальныя; и много разъ взятое немного составитъ много, и тотъ, это что-нибудь выигрываетъ, ничего не проигрываетъ. Но если судьбѣ угодно будетъ (чего я, впрочемъ, не надѣюсь), и ваша милость подарите мнѣ обѣщанный островъ, то я не на столько требователенъ и неблагодаренъ, чтобы не согласиться возвратить вамъ полученное мною жалованье изъ доходовъ острова.
– Другъ мой! для хорошихъ крысъ существуютъ и хорошіе коты.
– То есть, вы хотѣли сказать, перебилъ Санчо, для хорошихъ котовъ существуютъ и хорошія крысы, но мнѣ нѣтъ дѣла до того, какъ вы выразились; довольно того, что вы меня поняли.
– Понялъ, насквозь понялъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и очень хорошо вижу, куда ты метишь стрѣлами твоихъ безчисленныхъ пословицъ. Но, слушай, Санчо: я бы охотно назначилъ тебѣ жалованье, еслибъ прочелъ въ какой-нибудь рыцарской книгѣ хотя бы намекъ на то, что оруженосцы странствующихъ рыцарей получали жалованье отъ своихъ господъ, помѣсячно, или по другимъ срокамъ; но зная, чуть не наизусть, всѣ, или, по крайней мѣрѣ, большую часть рыцарскихъ исторій, я не припомню ни одного примѣра, чтобы оруженосцы получали отъ рыцарей жалованье. Они служили даромъ, и въ ту минуту, когда меньше всего ожидали, были награждены, – если только судьба благопріятствовала ихъ господамъ, – островомъ, или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ, а въ крайнемъ случаѣ помѣстьемъ съ какимъ-нибудь титуломъ. Санчо! если тебѣ угодно служить у меня, довольствуясь этими надеждами, я буду очень радъ, но если ты думаешь, что изъ-за твоего каприза я рѣшусь измѣнять временемъ освященные обычаи странствующихъ рыцарей, тогда, прошу извинить меня, я обойдусь и безъ тебя. Ступай же, мой другъ и передай Терезѣ: угодно ей, чтобы ты служилъ мнѣ даромъ, то, повторяю, я буду очень радъ; если нѣтъ, въ такомъ случаѣ мы останемся друзьями по прежнему, но только знай, Санчо, пока будетъ на голубятнѣ кормъ, она не останется безъ голубей, и лучше хорошая надежда, чѣмъ плохая дѣйствительность. Говорю такъ, чтобы показать тебѣ, что я не хуже твоего могу говорить пословицами. Другъ мой! вотъ тебѣ мое послѣднее слово: если ты не хочешь служить мнѣ даромъ, преслѣдуя со мною одну и ту же цѣль; оставайся себѣ съ Богомъ, я легко найду оруженосца болѣе ревностнаго, послушнаго, ловкаго и при томъ не такого болтуна, какъ ты.
Передъ этимъ рѣшеніемъ Донъ-Кихота сердце Санчо онѣмѣло и туманомъ покрылись глаза его, до сихъ поръ онъ былъ убѣжденъ, что господинъ его, за всѣ богатства міра, не рѣшится отправиться безъ него въ новыя странствованія. Когда оруженосецъ стоялъ въ задумчивой нерѣшимости, въ кабинетъ рыцаря вошелъ Самсонъ Караско, съ племянницей и экономкой; имъ интересно было узнать, какъ и чѣмъ бакалавръ успѣетъ отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія искать новыхъ приключеній. Самсонъ подошелъ къ рыцарю съ сдержанной насмѣшкой на губахъ и, поцѣловавъ его, какъ въ первый разъ, сказалъ ему громозвучнымъ голосомъ:
– О, цвѣтъ странствующихъ рыцарей, лучезарное свѣтило воиновъ, гордость и слава народа испанскаго! да соблаговолитъ Господь, дабы лицо и лица, задумавшія воспрепятствовать твоему третьему выѣзду, сами не нашли выхода изъ лабиринта своихъ желаній и никогда не насладились тѣмъ, чего они наиболѣе желаютъ. Обратясь, затѣмъ, въ экономкѣ, онъ сказалъ ей: вы можете обойтись теперь безъ молитвы святой Аполины, ибо я узналъ, что, по неизмѣнной волѣ небесъ, рыцарь Донъ-Кихотъ долженъ привести въ исполненіе свои высокія намѣренія. Тяжелымъ камнемъ обременилъ бы и мою совѣсть, если-бы не напомнилъ ему необходимости прекратить эту бездѣйственную жизнь и вновь явить міру силу его безстрашной руки и безконечную благость его непоколебимой души. Да не лишаетъ онъ долѣе своимъ бездѣйствіемъ послѣдней надежды несчастныхъ, гонимыхъ и сирыхъ; да не лишаетъ помощи дѣвушекъ, вдовъ и замужнихъ женщинъ. да не лишаетъ онъ всѣхъ насъ – благъ, проливаемыхъ странствующимъ рыцарствомъ. Отправляйтесь же, славный рыцарь Донъ-Кихотъ! чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше; и если вашимъ благороднымъ порывамъ представится какая-нибудь задержка, то помните, что здѣсь есть человѣкъ готовый служить вамъ жизнью и своимъ достояніемъ, и считавшій бы себя счастливѣйшимъ смертнымъ, еслибъ могъ быть вашимъ оруженосцемъ.
Услышавъ это, Донъ-Кихотъ сказалъ Санчо: «Не говорилъ ли я тебѣ, Санчо, что мнѣ не трудно найти оруженосца? Видишь ли ты, кто соглашается быть имъ? никто иной, какъ бакалавръ Самсонъ Караско, радость и неистощимый увеселитель университетскихъ галерей Саламанки, умный, ловкій, искусный, тихій, осторожный, терпѣливо переносящій голодъ и жажду, холодъ и жаръ, словомъ, обладающій всѣми достоинствами, необходимыми оруженосцу странствующаго рыцари. Но прогнѣвлю ли я Бога, разбивъ хранилище науки, низвергнувъ столбъ письменности и вырвавъ пальму изящныхъ искуствъ изъ личной моей выгоды? Нѣтъ, пусть новый Самсонъ остается въ своей отчизнѣ и, украшая ее, пусть украшаетъ сѣдины своего престарѣлаго отца. Я же удовольствуюсь первымъ попавшимся мнѣ подъ руку оруженосцемъ, потому что Санчо не хочетъ быть имъ.
– Нѣтъ, нѣтъ, хочу, воскликнулъ Санчо, съ глазами, полными слезъ; пусть не скажутъ обо мнѣ, что я заплатилъ неблагодарностью моему господину за его хлѣбъ. Слава Богу, ни я, ни дѣдъ, ни отецъ мой не славились этимъ порокомъ, это скажетъ вся наша деревня. Къ тому же, я вижу изъ вашихъ дѣйствій и словъ, что вы желаете мнѣ добра, и если я просилъ васъ назначить мнѣ жалованье, то сдѣлалъ это единственно въ угоду моей женѣ, которая если вобьетъ себѣ что въ голову, то станетъ высасывать изъ васъ всѣ соки, пока не настоитъ на своемъ. – Но женщина пусть останется женщиной, а мужчина долженъ быть мужчиной, и я хочу быть имъ въ моемъ домѣ, какъ и вездѣ, не смотря ни на кого и ни на что. Приготовьте же, господинъ мой, ваше завѣщаніе, и затѣмъ безъ замедленія двинемся въ путь, не тяготя болѣе совѣсти господина бакалавра, которая заставляетъ его, какъ говоритъ онъ, торопить вашу милость пуститься въ третій разъ странствовать по бѣлому свѣту. Я же предлагаю вамъ мои услуги въ качествѣ оруженосца, и обѣщаю служить ревностно, честно и никакъ не хуже, если только не лучше всѣхъ бывшихъ и будущихъ оруженосцевъ странствующихъ рыцарей.
Бакалавръ, услышавъ рѣчь Санчо, чуть не остолбенѣлъ отъ удивленія; хотя онъ и прочелъ первую часть исторіи Донъ-Кихота, онъ, однако, не воображалъ, чтобы оруженосецъ нашъ былъ такъ же милъ въ дѣйствительности, какъ въ книгѣ. Послѣдняя рѣчь Санчо убѣдила его въ этой истинѣ, и онъ сталъ глядѣть на него, какъ на славнѣйшаго безумца своего вѣка. Онъ даже пробормоталъ себѣ подъ носъ, что міръ не видѣлъ еще сумазбродовъ, подобныхъ знакомому намъ рыцарю и его оруженосцу.
Дѣло кончилось тѣмъ, что Санчо и Донъ-Кихотъ обнялись и разстались искренними друзьями, готовясь, согласно совѣту ставшаго ихъ оракуломъ Караско, выѣхать чрезъ три дни. Этимъ временемъ можно было запастись всѣмъ необходимымъ къ отъѣзду и достать щитъ съ забраломъ, который Донъ-Кихотъ хотѣлъ имѣть во что бы то ни стало, и который Караско обѣщалъ достать ему у одного изъ своихъ друзей.
Какъ описать проклятія, которыми осыпали бакалавра племянница и экономка? Онѣ рвали на себѣ волосы, царапали лицо, и рыдали, подобно наемнымъ плакуньямъ на похоронахъ, такъ безнадежно, какъ будто Донъ-Кихотъ отправлялся не на поискъ приключеній, а на поискъ свой могилы. Затаенная мысль, побудившая Караско уговорить Донъ-Кихота пуститься въ третье странствованіе и одобренная священникомъ и цирюльникомъ, съ которыми бакалавръ предварительно посовѣтовался, скажется впослѣдствіи.
Впродолженіе трехъ дней, оставшихся до отъѣзда, Донъ-Кихотъ и Санчо позаботились запастись всѣмъ, что казалось имъ необходимымъ для предстоящихъ странствованій; послѣ чего Санчо, успокоивъ жену, а Донъ-Кихотъ – племянницу и экономку, ускользнули въ одинъ прекрасный вечеръ изъ дому никѣмъ не замѣченные, кромѣ Караско, желавшаго проводить ихъ полверсты. Въ этотъ разъ они направились по дорогѣ къ Тобозо, Донъ-Кихотъ на славномъ Россинантѣ, а Санчо на знакомомъ намъ ослѣ. Оруженосецъ запасся котомкой съ съѣстными припасами и кошелькомъ, туго набитымъ деньгами, который рыцарь вручилъ ему на всякій непредвидѣнный случай. При прощаніи, Караско обнялъ Донъ-Кихота и умолялъ увѣдомлять его о своихъ удачахъ и неудачахъ. Рыцарь обѣщалъ исполнить просьбу бакалавра; послѣ чего Самсонъ воротился домой, а Донъ-Кихотъ и Санчо отправились въ Тобозо.
Глава VIII
Да будетъ благословенно имя всемощнаго Аллаха, восклицаетъ Сидъ Гамедъ-Бененгели въ началѣ восьмой главы своего. повѣствованія. Да будетъ благословенно имя Аллаха, трижды восклицаетъ онъ; послѣ чего начинаетъ настоящую главу прославленіемъ имени Господа потому, что читатель видитъ Санчо и Донъ-Кихота на дорогѣ къ новымъ приключеніямъ, готовясь быть вскорѣ свидѣтелемъ новыхъ подвиговъ славнаго рыцаря и новыхъ рѣчей его оруженосца. Историкъ проситъ читателей забыть прежнія похожденія знаменитаго гидальго, чтобы тѣмъ внимательнѣе слѣдить за тѣми, которыя готовится онъ совершить теперь, начиная ихъ по дорогѣ въ Тобозо, подобно тому какъ прежніе началъ онъ за тонтіельской долинѣ. И, говоря безпристрастно, то о чемъ проситъ историкъ – ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ обѣщаетъ.
Едва удалился Караско и наши искатели приключеній увидѣли себя наединѣ, какъ Россинантъ началъ ржать, а оселъ ревѣть; рыцарь и оруженосецъ сочли это хорошимъ предзнаменованіемъ. Ревъ осла былъ, однако, сильнѣе и продолжительнѣе ржанія коня, изъ чего Санчо заключилъ, что ему предстоитъ большая удача, чѣмъ его господину; основывая это предположеніе на какой то невѣдомой намъ, но какъ нужно думать, вѣдомой ему астрологіи. Исторія передаетъ, что если ему случалось, вышедши изъ дому оступиться или упасть, онъ всегда сожалѣлъ о своемъ выходѣ, говоря, что изъ паденія и неловкаго шагу нельзя извлечь другихъ выгодъ, кромѣ возможности сломать себѣ шею, или разорвать платье; и какъ ни былъ онъ простъ, но въ этомъ отношеніи, нельзя не согласиться, сужденія его не слишкомъ удалялись отъ истины.
– Другъ мой! говорилъ между тѣмъ Донъ-Кихотъ; чѣмъ дольше мы ѣдемъ, тѣмъ мрачнѣе становится ночь, и скоро, я думаю, она станетъ такъ темна, что мы не раньше зари увидимъ Тобозо, куда я рѣшился заѣхать, прежде чѣмъ вдаться въ какое-либо приключеніе, чтобы испросить благословеніе несравненной Дульцинеи. Хранимый имъ, я надѣюсь, и не только надѣюсь, но твердо увѣренъ въ томъ, что восторжествую надъ величайшей опасностію въ мірѣ, ибо ничто не укрѣпляетъ такъ сильно мужество рыцарей, какъ благосклонность, оказываемая имъ ихъ дамами.
– Я тоже думаю, отвѣчалъ Санчо, но только сомнѣваюсь, удается ли вамъ увидѣться и переговорить съ вашей дамой въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы вы могли получить ея благословеніе; если только она не благословитъ васъ изъ-за плетня скотнаго двора, за которымъ я видѣлъ ее въ то время, какъ доставилъ ей письмо съ извѣстіемъ о сумазбродствахъ вашихъ въ ущеліяхъ Сіерры Моренны.
– Плетемъ скотнаго двора? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; Санчо! неужели ты, въ самомъ дѣлѣ, вообразилъ себѣ, что ты видѣлъ за плетнемъ эту звѣзду, блескъ и красоту которой никто не въ силахъ достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой другъ; ты не могъ видѣть ее иначе, какъ на галереѣ, или на балконѣ какого-нибудь величественнаго дворца.
– Очень можетъ быть, но только мнѣ эти галереи показались плетнемъ скотнаго двора.
– Во всякомъ случаѣ ѣдемъ; мнѣ нужно только увидѣть ее, и все равно откуда бы не упалъ на меня лучь ея красоты – изъ-за плетня ли скотнаго двора, съ балкона или изъ-за рѣшетки сада – онъ всюду укрѣпитъ мою душу и озаритъ мой разсудокъ такъ, что никто съ той минуты не сравнится со мною мужествомъ и умомъ.
– Клянусь вамъ, отвѣчалъ Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьихъ глазъ. Впрочемъ, быть можетъ, это произошло оттого, что провѣевая въ то время, какъ я вамъ докладывалъ, рожь, она затмѣвалась, какъ тучею, густымъ столбомъ пыли, образовывавшемся при этой работѣ.
– Санчо! Ужели ты до сихъ поръ стоишь на своемъ и думаешь, что Дульцинеи провѣевала рожь, когда ты знаешь, какъ недостойно ея это занятіе. Неужели ты забылъ стихи нашего великаго поэта, рисующія нѣжныя работы тѣхъ четырехъ нимфъ, которыя изъ глубины хрустальныхъ водъ своихъ часто выплывали на верхъ и на зеленыхъ лугахъ садились работать надъ дорогими матеріями, сотканными изъ шелку, золота и жемчугу? Надъ подобною работою, Санчо, ты долженъ былъ застать и Дульцинею, если только какой-нибудь врагъ мой волшебникъ, изъ-зависти во мнѣ, не ввелъ тебя въ заблужденіе, перемѣнивъ ея видъ. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о томъ, не написна ли эта отпечатанная уже исторія моихъ дѣлъ – однимъ изъ этихъ невѣрныхъ и не переполнена ли она вслѣдствіе того ложью, перемѣшанной съ небольшой частицею правды. О зависть! воскликнулъ онъ. О, источникъ всѣхъ земныхъ бѣдъ! О червь, неустанно гложущій всякую доблесть. Всѣ другіе пороки ведутъ насъ въ какому-нибудь наслажденію, но зависть влечетъ за собою только месть, раздоръ и злодѣянія.
– Вотъ, вотъ именно, что я думаю, прервалъ Санчо; и меня, готовъ биться объ закладъ, должно быть такъ отдѣлали въ этой книгѣ, что моя добрая слава пошатывается въ ней, какъ сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказалъ дурного слова ни про одного волшебника; къ тому же я такъ бѣденъ, что не могъ, кажется, возбудить зависти въ себѣ ни въ комъ. Все, въ чемъ можно упрекнуть меня, – это развѣ въ неумѣніи держать на привязи свой языкъ, и если разсудить, что я не такъ золъ какъ простъ, что я свято вѣрую во все, во что велитъ вѣровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый врагъ жидовъ, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня въ своихъ писаніяхъ. А впрочемъ, пусть они пишутъ что угодно: бѣднякомъ былъ я, бѣднякомъ остался; ничего не выигралъ, ничего не проигралъ, и объ этой книгѣ, переходящей изъ рукъ въ руки, въ которую я попалъ, я, правду сказать, столько же забочусь, какъ о сгнившей фигѣ.
– Санчо! слова твои напомнили мнѣ исторію одного современнаго намъ поэта. Въ сатирѣ своей на придворныхъ дамъ онъ не упомянулъ объ одной, противъ которой не дерзнулъ открыто возстать. Разсерженная такимъ невниманіемъ, дама эта побѣжала къ поэту и просила пополнить пробѣлъ въ его сатирѣ, грозя ему въ противномъ случаѣ страшно отомстить. Сатирикъ поспѣшилъ исполнить ея желаніе и отдѣлалъ ее такъ, какъ не отдѣлали бы ее языки тысячи дуэній. Дама осталась этимъ очень довольна, потому что пріобрѣла извѣстность, хотя и безславную. Нельзя не припомнить тутъ кстати и того пастуха, который съ единственной цѣлью обезсмертить свое имя, сжегъ причисленный къ семи чудесамъ свѣта знаменитый храмъ Діаны Эфееской, и что-жъ? не смотря на всѣ усилія скрыть его имя и тѣмъ помѣшать снѣдавшему его желанію обезсмертить себя, – мы знаемъ, что онъ звался Геростратомъ.
Нѣчто въ этомъ же родѣ я сообщу тебѣ, разсказавъ происшествіе съ славнымъ императоромъ нашимъ, Карломъ пятымъ. Однажды онъ пожелалъ осмотрѣть въ Римѣ Пантеонъ Агриппы, этотъ нѣкогда знаменитый храмъ всѣхъ боговъ, а нынѣ храмъ всѣхъ святыхъ; зданіе наилучше сохранившееся изъ всѣхъ памятниковъ языческаго Рима, и краснорѣчивѣе другихъ свидѣтельствующее о величіи и могуществѣ его строителей. Онъ устроенъ въ видѣ купола, и хотя свѣтъ падаетъ въ него только чрезъ полукруглое отверстіе на самой вершинѣ его, тѣмъ не менѣе онъ освѣщается такъ ярко, что можно думать, будто свѣтъ входитъ въ него безпрепятственно со всѣхъ сторонъ. Въ это-то отверстіе августѣйшій посѣтитель обозрѣвалъ пантеонъ, вмѣстѣ съ однимъ молодымъ римляниномъ, обратившимъ вниманіе императора на всѣ замѣчательныя частности этого чуднаго зданія. Когда императоръ удалялся уже съ своего мѣста, проводчикъ неожиданно сказалъ ему: «государь! я не могу скрыть отъ вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, какъ вы стояли у этого отверстія. Мнѣ все хотѣлось столкнуть васъ внизъ и вашею смертью обезсмертить себя». «Не могу не поблагодарить васъ за неисполнѣніе вашего желанія», отвѣтилъ императоръ, «и чтобы впредь не вводить васъ во искушеніе, запрещаю вамъ отнынѣ на всегда быть тамъ, гдѣ буду я». Съ послѣднимъ словомъ императоръ очень любезно простился съ своимъ проводникомъ. Все это показываетъ, Санчо, какъ сильно въ человѣкѣ желаніе заставить говорить о себѣ. Какъ ты думаешь, изъ-за чего Горацій Коклексъ, обремененный оружіемъ, кинулся съ высокаго моста въ Тибръ? Что побудило Муція Сцеволу сжигать руку свою на раскаленномъ желѣзѣ? Что воодушевило Курція низвергнуться въ огненную бездну, внезапно развергшуюся предъ нимъ среди вѣчнаго города? почему Цезарь перешелъ чрезъ Рубиконъ, послѣ столькихъ зловѣщихъ предзнаменованій? И, наконецъ, въ наши дни, что устремило Кортеца съ горстью храбрецовъ на завоеваніе новаго свѣта? что побудило ихъ отодвинуть отъ берега свои корабли и отнять у себя средства къ отступленію? Всѣми ими двигала жажда извѣстности, жажда той частицы земнаго безсмертія, которой заслуживаютъ ихъ величественныя дѣла. Но мы, христіане – католики и странствующіе рыцари, мы должны скорѣе трудиться для славы вѣчной, уготованной вамъ въ обители небесной, нежели для той преходящей извѣстности, которая умретъ вмѣстѣ съ этимъ міромъ. Подчинимъ же, Санчо, наши дѣянія слову той религіи, въ лонѣ которой мы имѣемъ счастіе пребывать; и убивая великановъ, смиримъ нашу гордость, зависть побѣдимъ великодушіемъ, гнѣвъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, жадность воздержаніемъ, сонъ – легкой пищей и настойчивымъ бодрствованіемъ, наконецъ страсти вѣрностью, которой мы обязаны избраннымъ нами дамамъ. Восторжествуемъ надъ лѣностью, объѣзжая четыре части свѣта, и отыскивая случаи, могущіе содѣлать насъ не только истинными христіанами, но вмѣстѣ и славными рыцарями. Вотъ, Санчо, ступени, по которымъ можно и должно достигать неумирающей славы.
– Все это я понимаю очень хорошо, отвѣчалъ Санчо, но сдѣлайте одолженіе, разъясните мнѣ одно тревожащее меня сомнѣніе.
– Открой мнѣ его, и я отвѣчу тебѣ, какъ могу, сказалъ Донъ-Кихотъ.
– Скажите мнѣ, гдѣ теперь эти Іюли, и Августы и другіе названные вами рыцари? спросилъ Санчо.
– Язычники, безъ сомнѣнія, въ аду, а христіане, если они вели на землѣ праведную жизнь, находятся въ раю или въ чистилищѣ.
– Ладно, но скажите еще, продолжалъ Санчо, надъ прахомъ этихъ важныхъ лицъ теплятся ли никогда непогасаемыя серебряныя лампады? гроба, въ которыхъ схоронены тѣла ихъ, украшены ли парчами и восковыми изображеніями костылей, головъ, ногъ и рукъ? и если не этимъ, то скажите, чѣмъ они украшены?
– Тѣла язычниковъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, почіютъ большею частію въ величественныхъ храмахъ; такъ, прахъ Юлія Цезаря хранится въ Римѣ подъ гигантской каменной пирамидой, нынѣ называемой башнею Святаго Петра. Гробъ, обширный, какъ деревня, называвшійся нѣкогда moles hadriani, а нынѣ – замкомъ Святаго Ангела, скрываетъ въ себѣ останки императора Адріана. Царица Артемизія схоронила своего супруга въ гробницѣ такихъ размѣровъ и такой утонченной отдѣлки, что ее сопричли къ семи чудесамъ свѣта; но ни одна изъ этихъ величественныхъ гробницъ, ни много другихъ имъ подобныхъ никогда не были украшаемы парчами, или чѣмъ-нибудь другимъ, приличнымъ только гробницамъ святыхъ.
– Теперь, скажите мнѣ, господинъ мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертваго?
– Конечно – воскресить мертваго.
– Я тоже, воскликнулъ Санчо. Вы, значитъ, согласны съ тѣмъ, что слава мужей, воскрешавшихъ мертвыхъ, возвращавшихъ зрѣніе слѣпымъ, ноги хромымъ, и у мощей которыхъ стоитъ безсмѣнно колѣнопреклоненная толпа, слава ихъ, говорю, въ этомъ и загробномъ мірѣ выше славы всѣхъ императоровъ язычниковъ и всѣхъ когда либо существовавшихъ на свѣтѣ рыцарей.
– Согласенъ.
– Значитъ, если только у мощей святыхъ угодниковъ теплятся никогда непогасаемыя лампады; если только надъ ихъ гробницами висятъ восковыя изображенія рукъ и ногъ, если только ихъ тѣлеса короли и епископы носятъ на своихъ плечахъ, если они одни украшаютъ храмы и алтари…
– Кончай, сказалъ Донъ-Кихотъ; мнѣ интересно знать, что ты хочешь этимъ сказать.
– А то, что не лучше ли намъ попытаться стать святыми, и этимъ путемъ достичь той извѣстности, которой мы ищемъ. Вотъ, напримѣръ, не дальше какъ третьяго дня, у насъ сопричислили къ лику святыхъ двухъ монаховъ, и что-жъ? трудно представить себѣ какая толпа собралась вокругъ нихъ лобызать цѣпи, окружавшія тѣла усопшихъ праведниковъ. Цѣпи эти почитаются, какъ кажется, гораздо больше прославленнаго меча Роланда, хранящагося въ оружейныхъ залахъ нашего короля, котораго да сохранитъ Господь на многія лѣта. Лучше, значитъ, быть простымъ монахомъ какого бы то ни было ордена, чѣмъ знаменитѣйшимъ рыцаремъ въ мірѣ. Двѣнадцать исправительныхъ ударовъ, данныхъ во время, угоднѣе Богу двухъ тысячъ ударовъ копьями, нанесенныхъ великанамъ, вампирамъ и другимъ чудовищамъ.
– Согласенъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но нельзя же всѣмъ быть монахами; Господь многоразличными путями вводить избранныхъ въ свое царство. Другъ мой! рыцарство есть тоже установленіе религіозное, и въ раю есть святые рыцари.
– Быть можетъ и есть, но все же монаховъ тамъ больше.
– Потому что и на свѣтѣ больше монахомъ, чѣмъ рыцарей.
– Мнѣ кажется, однако, продолжалъ Санчо, что на свѣтѣ очень много странниковъ.
– Но очень немногіе изъ нихъ заслуживаютъ названіе странствующихъ рыцарей, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
В подобныхъ разговорахъ наши искатели приключеній провели цѣлые сутки, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что очень огорчало Донъ-Кихота. На слѣдующій день они увидѣли, наконецъ, большую деревню Тобозо, къ невыразимой радости рыцаря и горю его оруженосца, не знавшаго, гдѣ живетъ Дульцинея, которой онъ никогда въ жизни не видалъ. Оба они приближались къ деревнѣ взволнованные: одинъ – желаніемъ увидѣть, а другой – не видѣть Дульцинеи и мыслью, что станетъ онъ дѣлать, если Донъ-Кихоту вздумается послать его къ своей дамѣ. Рыцарь рѣшился, однако, въѣхать въ деревню не иначе, какъ ночью, и въ ожиданіи ее укрылся съ своимъ оруженосцемъ въ небольшой, дубовой рощѣ, откуда, въ началѣ ночи, они выѣхали въ Тобозо, гдѣ ожидало ихъ то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.
