Текст книги "Лесная обитель"

Автор книги: Мэрион Зиммер Брэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

Гай сел на кровати, в смятении разглядывая свой свадебный наряд. Мацеллий – он приехал из Девы накануне, – спавший с ним в одной комнате, повернулся лицом к сыну и удивленно вскинул брови.

– Для торжественных случаев могли бы изобрести более подходящий наряд, – проворчал Гай, – или хотя бы более удобный.

– Тога – не просто одежда, – возразил Мацеллий. – Это символ. – Он тоже сел на кровати и, к удивлению Гая, который, к слову сказать, редко бывал по утрам в хорошем настроении, принялся рассказывать историю этого благородного наряда.

И вскоре Гай начал понимать, почему римляне придают тоге такое значение. Белую тогу дозволялось носить только гражданам империи, и даже здесь, вернее, особенно здесь, на окраинных владениях Рима, тога служила знаком отличия, по которому можно было распознать, кто есть повелитель мира, а кто – слуга. Узкая пурпурная полоска на тунике Гая свидетельствовала о том, что он занимает привилегированное положение всадника. Вот почему отец и другие подобные ему так гордились своим правом облачаться в тогу, которая являлась символом благородного происхождения, и в сравнении с этим ощущение неудобства не имело никакого значения.

Гай с великой радостью вышвырнул бы этот противный кусок материи в окно, но с его стороны подобный поступок – полнейшее безрассудство. Он теперь уже окончательно связал свою судьбу с Римом, а тога – неотъемлемая часть жизни римского общества. Хорошо хоть, что это одеяние пошито из шерсти, да и туника, которую он наденет под тогу, тоже шерстяная. В таком теплом наряде ему не страшны ни холодный апрельский ветер, ни промозглый дождь.

Тяжело вздохнув, Гай предоставил себя заботам своего слуги-вольноотпущенника. Тот помог ему искупаться, побрил. Гай натянул тунику, сунул ноги в сандалии и, взяв со стула тогу, попробовал приладить ее на себя. Отец с неподвижным лицом наблюдал за его муками, и Гай чувствовал, что он едва сдерживает смех. После нескольких неудачных попыток Мацеллий сам принялся одевать сына. Ловко уложив складки, так, чтобы они свисали с левого плеча, он через спину протянул белое полотно сыну под правую руку и накинул конец тоги вновь на левое плечо, аккуратно расправив тяжелую ткань на груди; волнистый край шерстяной материи элегантно обвивал руку Гая.

– Вот так нормально. – Мацеллий, отступив на несколько шагов, окинул сына снисходительным взглядом. – Расправь плечи, приосанься, так, вот теперь с тебя можно лепить статую.

– Я и сам как статуя, – пробормотал Гай, не решаясь пошевелиться, чтобы не разрушить сооружение, построенное отцом. На этот раз Мацеллий расхохотался.

– Не переживай. Ты ведь у нас жених, и твое волнение вполне понятно. Когда все кончится, ты почувствуешь себя гораздо лучше.

– А ты? – внезапно спросил Гай. – Ты тоже испытывал страх, когда женился на моей матери?

Мацеллий замер; на мгновение глаза его затуманились из-за нахлынувших воспоминаний.

– Мое сердце ликовало от счастья, когда она пришла ко мне, и это чувство не покидало меня все время, пока мы жили вместе. Но потом она умерла… – прошептал он.

«То же самое испытывал я, когда Эйлан лежала в моих объятиях… – с горечью подумал Гай. – Но раз уж я согласился участвовать в этом представлении, мне ничего теперь не остается, как доиграть его до конца».

Настроение у Гая отнюдь не улучшилось, когда он увидел гаруспика[14]14
  Жрец, предсказывающий будущее, главным образом по внутренностям жертвенных животных.


[Закрыть], которого пригласили погадать жениху и невесте в день свадьбы. Прорицателем был лысый старик; череп его обтягивала красная кожа, ноги – тощие и длинные, и в лучах полуденного солнца он сам был похож на одного из тех несчастных цыплят, которых резал, чтобы по их внутренностям предсказать будущее. Глядя на него, Гай цинично подумал о том, что, какое бы предзнаменование ни выявил гаруспик в потрохах горемычной птицы, он непременно провозгласит этот день благоприятным для бракосочетания. На церемонию собрались все сановники Лондиния, и откладывать празднество было бы крайне неудобно. Тем более что несколько недель назад прокуратор советовался с авгурами, и они предложили устроить свадьбу именно в этот день.

Атрий с утопающими в зелени колоннами был до отказа заполнен гостями. Гай приметил в толпе двух стареющих вдов с морщинистыми красновато-лиловыми лицами; за последние месяцы он несколько раз встречал этих женщин в доме Лициния. Ему показалось, что они улыбаются ему, – во всяком случае, они посылали улыбки в его сторону. Возможно, они рады за Юлию. Если бы вдовы знали, что за женишок ей достался, уж они бы, наверное, не улыбались!

Жрец тем временем объявил, что день для свадебной церемонии выпал благоприятный, и поздравил брачующихся. Разве день, когда выходит замуж Юлия, может сулить несчастье?

Как только убрали останки жертв, по залу пронесся шепот: в атрий под руку с отцом входила Юлия. Знаменитый огненный шлейф полностью скрывал ее фигуру и лицо. Гаю удалось разглядеть из-под него лишь нижний край белой туники. Один из секретарей Лициния развернул свиток и загундосил начертанный на нем текст брачного контракта. Почти все условия его были оговорены еще во время церемонии обручения: размер coemptio со стороны Гая; сумма денег, которую дают в приданое Юлии. Указывалось также, что она остается «на попечении» отца, официально является членом его семьи и сохраняет за собой право на владение собственным имуществом. Гаю объяснили, что в последнее время такая форма брачного контракта получила наиболее широкое распространение и это ни в коей мере не умаляет его достоинства. Одно из положений контракта гласило, что он может развестись с Юлией только в случае «вопиюще неприличного поведения» с ее стороны, что должно быть засвидетельствовано как минимум двумя замужними женщинами благородного происхождения. Если бы Гай был сейчас в состоянии смеяться, он непременно расхохотался бы: от кого угодно можно ожидать измены, но чтобы благочестивая Юлия вдруг стала вести себя недостойным образом – такое у Гая просто в голове не укладывалось. Да она и сама дала ему ясно понять, что очень хочет выйти за него замуж и вовсе не намерена компрометировать своего супруга. Уже сегодня в глазах Юлии светился победный огонек, хотя внешне она оставалась спокойной и хладнокровной.

– Гай Мацеллий Север Силурик, у тебя нет возражений против условий оглашенного контракта? Ты согласен взять в жены эту женщину, как того требует закон? – обратился к нему отец. Гай сознавал, что взгляды всех присутствующих прикованы к нему, но, казалось, прошла целая вечность, прежде чем он заставил себя выдавить:

– Согласен…

– Юлия Лициния? – повернулся к девушке ее отец и повторил тот же вопрос. Юлия выразила свое согласие гораздо быстрее. Секретарь подал свиток жениху, потом невесте, чтобы молодые расписались, и затем понес документ в архив для регистрации.

Гаю казалось, что вместе с брачным контрактом секретарь уносит его свободу, но от него и не требовалось открыто выражать радость: римская тога – одеяние степенного, серьезного гражданина. Миловидная женщина – дочь Агриколы – выступила вперед и, взяв Юлию за руку, подвела ее к жениху. От прикосновения тонких пальчиков, крепко обхвативших его ладонь, Гая пронзило чувство вины.

Затем долго читали молитвы, обращаясь к Юноне и Юпитеру, Весте, ко всем божествам, которые считались покровителями домашнего очага и семейного благополучия. Гаю и Юлии вручили чашу с зерном и кувшин с растительным маслом, которые они опрокинули на огонь алтаря; пламя весело затрещало. Внезапно в атрий из столовой ворвались запахи приготовленных яств и, смешавшись с ароматом благовоний, разлились по помещению тошнотворным дурманом. Вскоре все отправятся пировать. Юлия откинула с лица шлейф. Гай взял пирожок, испеченный из пшеничной муки грубого помола, – он надеялся, что праздничное угощение окажется более съедобным, – разломил его и один кусочек вложил Юлии в рот. Девушка, в свою очередь, повторила процедуру, закончив ее соответствующими случаю словами, и это означало, что отныне они – законные супруги. Все основные ритуалы были исполнены, пиршество началось, и теперь Гаю оставалось только играть роль счастливого новобрачного.

В честь своей свадьбы Юлия устроила пышный пир, а уж Лициний не поскупился, чтобы угодить дочери. Гай сидел за праздничным столом, словно в тяжелом сне, но все же отметил, что угощение было сказочно разнообразным. К нему постоянно обращались какие-то люди. Он поблагодарил за поздравления друга Лициния, который был старше прокуратора, сказав, что да, ему и впрямь повезло, ведь он нашел себе прекрасную жену. Старый сенатор наклонился к Гаю, настаивая, что тот должен непременно выслушать несколько смешных историй из детства Юлии; он знал ее с самого рождения. Неподалеку два магистрата вполголоса обсуждали предстоящую военную кампанию в Германии, которую будет возглавлять сам император.

Рабы, бормоча под нос поздравления, расставляли перед новобрачными блюда, на которых, вопреки опасениям Гая, лежало не мясо принесенных в жертву птиц, а подрумяненные цыплята, жареная свинина и пирожки из белой пшеничной муки. Вино лилось рекой, и Гай, выпивая до дна каждый кубок, который ему подносили, вскоре пришел к выводу, что вино не такое уж и плохое. К молодым то и дело подходили гости, поздравляя Гая; ему редко случалось видеть Мацеллия таким счастливым.

Пиршество было в самом разгаре. Гай призвал на помощь всю свою выдержку, стараясь казаться вежливым и не терять самообладания, а в глубине сознания не угасала мысль: что сказала бы Эйлан про весь этот нелепый фарс, если бы когда-нибудь узнала и смогла оценить то, чему он подверг себя ради нее и сына.

Юлия хихикала над непристойными остротами шутов, которые развлекали гостей, хотя Гай не был уверен в том, что она понимала их истинный смысл. Без такого традиционного представления не обходилось ни одно свадебное пиршество. Оно исполнялось, как пожелание молодым народить на свет побольше детей, и шуты старались вовсю, чтобы каждый из присутствующих понял, о чем идет речь. Гай уже смотреть не мог на угощения, но продолжал делать вид, будто ест, и в сотый раз покорно соглашался с кем-то, что Юлия очень милая девушка и он – везучий человек.

У Юлии слипались глаза; она выпила три бокала вина, и, поскольку оно было гораздо крепче, чем то, которое ежедневно подавали к столу в доме Лициния, девушка вскоре утратила присущую ей живость. Гай завидовал своей невесте: в отличие от нее он, к сожалению, все еще оставался трезвым.

Темнело. С улицы донеслись крики. Распорядитель свадебной церемонии объявил, что пришла пора жениху и невесте торжественно прошествовать в свое жилище. Гай расплылся в глупой ухмылке. Все выглядело до нелепого смешно: в Лондинии у Мацеллия не было своего дома, и новобрачным нужно было перейти лишь в дальнее крыло особняка Лициния, но Юлия очень хотела, чтобы в этот знаменательный для нее день все обычаи строго исполнялись.

По всей видимости, никто и не ждет, что он понесет свою невесту из зала на руках, и хорошо, подумал Гай. Он был не совсем трезв и боялся натолкнуться на какую-нибудь старуху или хромого пса. С показной грубостью схватив Юлию за руку, он потащил ее за собой.

Распорядитель церемонии вручил Гаю сумку, наполненную грецкими орехами с позолоченной скорлупой и мелкими медными монетами, чтобы жених раздал их толпившимся у дома нищим, которые неизменно приходили на свадьбы в надежде поживиться за счет щедрости новобрачных. Юлия держала в руках сумку огненного цвета, как и ее шлейф, в которой тоже лежали монеты и орехи. Молодых усадили на паланкин, и торжественное шествие двинулось от дома Лициния. Впереди шли флейтисты и певцы, вокруг паланкина несли факелы. По широкой улице процессия проследовала к форуму, миновала дворец наместника и табулярий и снова вернулась к дому Лициния со стороны недавно отстроенного крыла, которое приготовили для новобрачных. Гай с трудом сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Он разбросал монеты; в ответ слышалось благословение толпы. Еще немного, и представление будет окончено…

К дверному проему поднесли сделанный из боярышника факел. Неровное пламя осветило внутреннее помещение, изгоняя из него тени злых духов. Если б огонь факела мог развеять воспоминания, подумал Гай. На улице было прохладно, и он уже немного протрезвел. Кто-то подал Юлии чашу с растительным маслом. Она смазала дверные косяки и украсила их белыми шерстяными лентами.

Стареющие вдовы поцеловали Юлию, пожелав ей счастья, потом повернулись к Гаю и, помедлив с секунду, поцеловали и его тоже, тем самым положив начало неиссякаемому потоку объятий, поцелуев и поздравлений новобрачным. Мацеллий, немного захмелевший, – Гай впервые видел отца пьяным, – обнял молодых. Лициний поцеловал Юлию и Гая, сказав, что свадьба прошла замечательно.

Гай подхватил на руки свою юную жену, снова изумившись, какая она легкая и хрупкая, и, переступив порог, захлопнул за собой дверь.

В воздухе витал аромат благовоний и душистых цветов, повсюду расставленных Юлией, но он не заглушал запаха краски, который еще не успел выветриться после недавнего ремонта. Девушка стояла перед ним, и с нежностью, которой он и сам не ожидал от себя, Гай снял с нее шлейф. Венок, украшавший ее головку, уже утратил свежесть.

Наряжая Юлию для свадебной церемонии, служанка собрала ей волосы в шесть локонов и аккуратно уложила их; теперь же они растрепались, обрамляя шею небрежными прядями. Юлия выглядела совсем юной. Невозможно было поверить, что эта девочка – его жена. Но сказать Гай ничего не успел. Юлия направилась к алтарю, расположенному в центре атрия в покоях новобрачных, и, дойдя до него, остановилась, глядя на Гая. Он последовал за ней.

Натянув на голову край тоги, Гай отсалютовал маленьким терракотовым статуэткам, которые изображали богов-покровителей брака.

– Прими эту воду и огонь, жена моя и жрица моего дома… – хрипло проговорил Гай. Он омыл ее ладони водой и протянул полотенце. Юлия вытерла руки. Затем Гай подал ей тонкую восковую свечу, чтобы она зажгла огонь.

– Да не покинет нас благословение богов на брачном ложе и за семейным столом, и да помогут они мне родить тебе много сыновей, – ответила ему Юлия.

Брачное ложе находилось у стены. Гай подвел Юлию к кровати и принялся развязывать сложный узел на поясе ее шерстяной туники. Должно быть, немало женихов, думал Гай, в угаре страсти теряли терпение и просто-напросто разрезали пояс. Наконец-то и сам он может выпутаться из складок тоги.

Юлия лежала на широкой кровати, до подбородка натянув одеяло, и наблюдала за Гаем. Утром вдовам торжественно предъявят окровавленные простыни – свидетельство того, что брак состоялся, но Гаю присутствовать при этом необязательно. Кроме того, он был уверен, что Юлия – практичная всегда и во всем – заранее приготовила маленький мешочек с кровью цыпленка, на тот случай, если Гай будет слишком пьян и не сможет должным образом исполнить свои супружеские обязанности. Ему говорили, что на это сообразительности хватает почти у всех невест.

Но Гай, хотя и не совсем трезвый, все же сумел настроить себя на нужный лад, и, если в его слишком уж расчетливых и точных движениях не чувствовалось страсти, он, по крайней мере, был нежен со своей женой, а юная и невинная Юлия большего и не ожидала.

Глава 21

Эйлан вернулась в Вернеметон лишь в марте. Потрясенная тем, что у нее отобрали сына, она опять слегла, и, хотя Кейлин пообещала, что очень скоро вернет ей ребенка, она еще долго болела. Выплакав свое горе, Эйлан, по здравом размышлении, пришла к выводу, что перемены неизбежны, и, даже когда сына вернут, он все равно больше не будет принадлежать ей.

Через несколько дней груди болеть перестали. Она знала, что отныне ее ребенка будет кормить другая женщина. Другая женщина будет по ночам качать его на руках, успокаивая и стирая пузырящиеся слюни. Другая женщина будет испытывать райское блаженство, купая это упругое маленькое тельце, и, склонившись над колыбелью, убаюкивать малыша ласковыми песнями, которые когда-то пела ей мать. Это счастье достанется другой, не Эйлан. Она не может позволить себе – не имеет права – ухаживать за сыном, как родная мать, иначе все, ради чего она столько выстрадала, будет для нее потеряно навсегда.

Чтобы скрыть предстоящие перемещения, обитательницам святилища объявили, что Верховная Жрица заболела, и в одну из ночей Эйлан привезли в Лесную обитель, а Дида исчезла. Как и было обещано, ее послали в Эриу обучаться искусству бардов. Предполагалось, что ко времени возвращения Диды все позабудут, что когда-то в Вернеметоне жили две очень похожие друг на друга девушки. Синрик все еще находился в тюрьме, так что Дида не могла отправиться к нему, даже если бы очень того желала. В конце концов Дида смирилась с тем, что поедет учиться пению и игре на арфе в страну, не затронутую влиянием Рима.

Лишь вновь приступив к исполнению обязанностей Верховной Жрицы, Эйлан по-настоящему осознала, что отныне ей придется почти все время проводить в одиночестве. Причиной тому отчасти было затворничество Диды, которая старалась не показываться на глаза жрицам, чтобы обман не раскрылся. Кроме того, Эйлан теперь занимала высочайшее положение в Лесной обители. Воспользовавшись своим правом владычицы Вернеметона, она назначила Кейлин, Эйлид, Миллин и юную Сенару своими ближайшими помощницами, а с остальными жрицами встречалась главным образом во время церемоний.

В прошлом Лесная обитель иногда давала приют женщинам и детям (так произошло с Сенарой). Поэтому обитательницы Вернеметона не очень удивились, узнав, что в домике для посетителей неподалеку от сараев, где хранились травы, поселилась молодая женщина по имени Лия, к которой архидруид привез грудного ребенка, чтобы она кормила и нянчила его, – случай несколько необычный, но в истории Лесной обители не первый. И даже когда Кейлин стала частенько приносить младенца к Верховной Жрице, никто не обратил на это особого внимания. Кейлин всем объяснила, что Эйлан нравится возиться с малышом.

Эйлан очень обрадовалась, увидев сына после разлуки, но потом часто плакала. Ей казалось, что теперь Лия с большим правом может считаться матерью Гауэна, чем она сама. И все же Эйлан была изумлена, что Арданос, хотя и вынужденно, сдержал свое слово. Она нередко задавалась вопросом, как Кейлин удалось уговорить архидруида, но спрашивать не решалась.

Жрицы, конечно, сплетничали по поводу ее привязанности к младенцу. Но Кейлин предусмотрительно поведала старой Латис – под строжайшим секретом, – что этот ребенок – сын сестры Эйлан Маири, а кто его отец – неизвестно, и привезли малыша в обитель потому, что Маири собирается снова выйти замуж. Как и ожидалось, через неделю об этом знали все в Вернеметоне. Правда, некоторые продолжали верить, что мать ребенка – Дида, но Эйлан не подозревал никто. И вскоре почти все женщины обители прониклись к малышу любовью.

Эйлан мучилась угрызениями совести из-за того, что по ее вине доброго имени лишилась Маири и была загублена репутация Диды, с которой они выросли, как родные сестры. Но ведь они же сами, хотя и неохотно, согласились пожертвовать своей честью. Гораздо сильнее Эйлан страдала от того, что не могла официально признать своего ребенка. Но это было исключено – она не имела права так поступить – и, по мере того как недели сменяли одна другую, покаяние становилось все более невозможным.

Внешне жизнь понемногу наладилась, однако это было тревожное спокойствие, и Эйлан казалось, что время тянется невероятно медленно. Из Девы приехал Арданос и с едва скрываемым злорадством доложил, что в Лондинии сын Мацеллия женился на дочери прокуратора. Эйлан ожидала этого известия, но все равно, услышав его, расплакалась, хотя в присутствии Арданоса ей удалось сдержать слезы.

Она убеждала себя, что они с Гаем приняли верное решение, и все же никак не могла избавиться от мыслей о женщине, которую считала своей соперницей. Красива ли она? Говорит ли Гай жене, что любит ее, хотя бы иногда? Эйлан – мать его первого сына; наверное, это кое-что значит? А может, он уже и думать о ней забыл? А если это и так, как она узнает?

Но время шло – так было и будет всегда, к каким бы уловкам ни прибегали люди, чтобы отрешиться от его неумолимого движения. Приближался Белтейн, где Эйлан опять должна была выступать перед народом от имени Великой Богини.

Она думала, что разрешила все свои сомнения, став Верховной Жрицей, но в канун праздника костров они снова растревожили ей душу. Наверное, потому, что теперь у нее есть сын. По ночам Эйлан представлялось, что на этот раз ей не удастся избежать наказания за совершенный грех, хотя днем, по разумном размышлении, становилось ясно, что если уж она не погибла во время испытаний, вряд ли теперь Великая Богиня сочтет себя оскорбленной. Если могучий дух, который она ощущала в себе тогда, был просто обманом чувств, значит, она напрасно отказалась от Гая. Но если Арданос не верит в существование Великой Богини и тем не менее служит Ей, значит, святотатство совершает он. Если Эйлан намерена и далее исполнять роль Жрицы Оракула, она должна узнать наверняка, что есть ложь: толкования архидруида или сама Великая Богиня.

Готовя себя к церемонии, совершая обряд очищения, Эйлан вдруг подумала, что весь ритуал, наверное, выглядел бы более убедительным и волнующим, если бы она стала пить из золотой чаши на глазах у собравшегося на праздник народа. Она решила, что при первой же встрече поговорит об этом с Арданосом. Архидруид, казалось, был удивлен тем, что его внучка способна размышлять о ритуале, но охотно согласился на ее предложение.

На этот раз Эйлан сама приготовила снадобье, которое собиралась выпить во время церемонии, при этом несколько изменив состав настоя; травы, стимулировавшие способность к ясновидению, она оставила, а те, что лишали ее возможности управлять своими чувствами и ощущениями, мешать в напиток не стала. Поэтому во время ритуала Эйлан абсолютно ясно слышала и сознавала, какая глубокая тишина опустилась на толпу при ее появлении. Она ощущала благоговение людей, замерших в ожидании чуда. Это ее не удивило: реакция народа была вполне объяснима. Эйлан понимала, что ее красота производит на людей гораздо более сильное впечатление, чем увядающее очарование Лианнон. Но ведь когда-то и Лианнон была молода и прекрасна. Неужели вся эта церемония не более чем представление, придуманное жрецами, и главный его организатор – ее дед? Но Эйлан была уверена, что, когда она сидела на табурете Жрицы Оракула во время испытания, дух, говоривший ее устами, существовал на самом деле.

Она осушила чашу и тут же почувствовала знакомое головокружение – она погружалась в транс. Помня, как действовало на нее зелье прежде, Эйлан опустилась на стул, полуприкрыв веки, чтобы Арданос не видел ее осознанный взгляд. И на этот раз, внимая заклинаниям архидруида, она отчетливо слышала, как он вкрапляет в свою напевную речь вполне конкретные указания. Было ясно, чего он от нее добивается – и зачем.

Теперь Эйлан понимала, почему Арданос хотел, чтобы Жрицей Оракула стала священнослужительница, которая была готова исполнять свою роль, не ожидая вдохновения свыше. Она слышала, как он говорил однажды, что влияние римской цивилизации сулит британцам большие выгоды. Нечто подобное Арданос утверждал и в тот вечер в доме отца, когда она еще не знала, кто такой Гай. Что ж, по крайней мере никто не может обвинить архидруида в непоследовательности.

Во время встречи с Гаем в лесной хижине Эйлан узнала много нового и решила, что Арданос прав, – учитывая сложившуюся в стране обстановку. Направляемый мудрой рукой, Оракул может стать могущественным орудием для достижения мира в Британии. Пока Арданос занимает пост архидруида и проводит разумную политику, возможно, их деяния не такой уж великий грех. Но если Эйлан не намерена быть просто слепым орудием в руках Арданоса, она должна понимать, что происходит в мире, лежащем за стенами обители. Вообще-то влияние Верховной Жрицы Вернеметона отнюдь не ограничивалось провозглашением предсказаний. Зная теперь, к чему стремится архидруид, Эйлан обязана была решать, помогать ему или нет и до какой степени.

Эйлан была уверена, что во время испытаний она говорила не от имени своего «я», затерявшегося где-то в глубине сознания; ее устами вещал нений дух. Но ведь никто из смертных не в состоянии нести в себе могущество Богини. Небесный дух, вселяясь в телесную оболочку, становится не только осязаемым для человека, он также перенимает определенные недостатки этого тела; ему приходится выражать себя через материю, которой он овладел.

«Великая Богиня, помоги мне! – кричала душа Эйлан. – Если Ты – не обман моих чувств, если Ты и впрямь существуешь, Владычица, научи, как исполнить Твою волю!»

Арданос закончил читать заклинания, но тишина, нависшая над толпой, которая замерла в ожидании чуда, все сильнее и сильнее давила на нее. В костры бросили священные травы, и, как только вверх взметнулись клубы дыма, Эйлан почувствовала, что все ее существо заполняет некая могучая сила.

«Владычица, я отдаюсь на милость Твою». Вздохнув, Эйлан расслабилась, перестав контролировать свое сознание, и тут же с радостным восторгом ощутила, будто погрузилась в чьи-то нежные объятия. И тем не менее она знала, что сидит на табурете прямо, и Та, чей дух вселился сейчас в ее тело, улыбается Арданосу ослепительной улыбкой.

«Дедушка, – шептала про себя Эйлан, – будь осторожен! Неужели ты не видишь, Кто перед тобой?» Но Арданос, повернувшись к толпе, стал призывать Великую Богиню; собравшиеся хором вторили ему. Эйлан поняла, что архидруид ни о чем не догадывается. Тогда она, отключившись от того, что происходило вокруг, обратилась к силам, заполнившим ее существо: «Великая Богиня, прояви милосердие! – молила ее душа. – Он старается для людей. Надели его мудростью, подскажи верный путь – ради нас всех!»

И Эйлан показалось, что тишину ее убежища нарушил чей-то голос:

«Дочь моя, я радею о всех детях своих, дате когда они ссорятся. Так было во все времена, не только теперь, в пору твоей жизни. Мой свет, возможно, кажется вам ночью; ваша зима – начало Моей весны. Готова ли ты поверить в это во имя грядущего блага?»

«Я верю, только не оставляй меня, ведь Ты – все, что я имею», – ответила Эйлан и вновь услышала тот же голос:

«Как же Я могу покинуть тебя? Разве ты не знаешь, что Я люблю тебя так же сильно, как ты любишь свое дитя?»

Эйлан ощутила, как Владычица окутывает ее своей любовью, и погрузилась в нее, словно в объятия матери. Арданос задавал вопросы, но его голос доносился откуда-то издалека. Эйлан вспомнила его наставления, но сейчас они не имели значения – она получила откровения богов. Эйлан сознавала, что произносит в ответ, и на этот раз говорила на языке британцев, и все же устами ее вещала какая-то незнакомая Эйлан.

Ее спрашивали и спрашивали – она потеряла счет времени. Вернее, время как бы остановилось. Но, услышав свое имя, Эйлан поняла, что возвращается в реальный мир. Она застонала, пытаясь отвернуться от этого мира. Зачем ей возвращаться? Ее чем-то обмахивали, холодный воздух коснулся чела, на лицо и руки упали капли воды. Это было реальное ощущение, и она не могла сопротивляться. Ее опять втащили в собственную телесную оболочку.

Она вздрогнула, прерывисто вздохнула – и вновь стала прежней Эйлан. Широко раскрыв глаза, она с изумлением смотрела на стоявших вокруг людей. Они взирали на нее с благоговением.

Арданос обращался к собравшимся с прощальной речью, наставляя их жить в мире и согласии. Он удовлетворенно улыбался, и Эйлан его улыбка показалась несколько самодовольной.

«Он ничего не понял, – подумала она. – Он считает, что я исполнила его волю…» Раз архидруид не видит могущества Великой Богини, которой, по его словам, он служит, она не станет раскрывать ему глаза. Она может лишь верить: Владычица знает, что делает, и не оставит их своей милостью.

Первые месяцы после свадьбы Гай провел в упорной борьбе с самим собой, пытаясь избавиться от чувства, что их с Юлией брак основан на лжи. Он подозревал, что Юлии просто нравится быть замужем, но она вовсе не очарована своим супругом. Однако его юная жена всегда была весела и нежна с ним, и, поскольку Гай старался относиться к ней с вниманием и заботой, она, по-видимому, была удовлетворена его обществом. Гаю оставалось только благодарить богов за то, что по своей наивности или просто из-за неспособности испытывать глубокие чувства Юлия даже не догадывалась, что отношения между мужчиной и женщиной – это нечто неизмеримо большее.

Лициний считал, что молодожены первый год после свадьбы должны обязательно жить вместе, поэтому он устроил Гая на должность эдила[15]15
  Должностное лицо, наблюдавшее за сохранностью домов, порядком в городе и т. п.


[Закрыть], ведающего правительственными зданиями Лондиния. Для продвижения по служебной лестнице Гаю нужно было приобрести опыт государственной службы. Поначалу Гай стал возражать, говорил, что никогда не занимался подобной работой; ему казалось, что тесть подыскал для него должность эдила только для того, чтобы Юлия не уезжала из отчего дома и продолжала вести хозяйство. У Гая был целый штат сотрудников из рабов и вольноотпущенников, и они прекрасно справлялись со своими обязанностями, но для урегулирования вопросов с государственными чиновниками нужен был человек с высоким общественным положением, каковая роль и отводилась Гаю. Детство его прошло в лагере легионеров; ему нередко доводилось наблюдать, как отец решает проблемы повседневной жизни большой крепости. Как выяснилось, это стало для него неплохой школой, и Гай вскоре понял, что вполне справляется со своей новой работой.

– Радуйся, юноша, что у вас с Юлией пока есть возможность пожить вместе, – говаривал Лициний, похлопывая его по плечу. – В будущем вам часто придется разлучаться, особенно если тебя откомандируют в Данию или еще в какое-нибудь место на дальних границах империи. – Они оба знали: чтобы добиться высоких постов, нужно послужить в самых разных уголках империи; должности прокуратора, префекта лагеря и другие посты в провинциях, на которых люди бессменно служили по многу лет, доставались чиновникам в качестве награды лишь в конце карьеры.

В жизни Гая наступал решающий период. Для молодого человека это были самые ответственные годы: от того, как он зарекомендует себя, какие заведет связи, зависело его дальнейшее продвижение по службе. Скоро Гаю необходимо будет отправиться на некоторое время в Рим, и ему почему-то очень хотелось съездить туда. А пока он добросовестно старался понять, как работает государственный механизм в Лондинии, который становился очень похожим на столицу империи.