Текст книги "Хрустальный грот. Полые холмы"

Автор книги: Мэри Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

10

Птица не делала попыток улететь от меня и когда мы приехали домой. Осмотрев ее, я обнаружил, что падение, последовавшее за атакой на вяхиря, сильно повредило часть маховых перьев; я подлечил крылья, как научил меня Галапас. После этого сокол сидел на груше за моим окном, принимая пищу, которую я давал ему, и не пытался улететь.

Я взял его с собой к Галапасу, когда в очередной раз поехал навестить старика.

Был первый день февраля; накануне ночью мороз спал, и небо разверзлось моросью. День стоял серый, с низкими свинцовыми тучами и злыми порывами ветра, налетавшего вместе с дождем. По всему дворцу шныряли сквозняки, колыхались плотные пологи, которыми слуги затянули дверные проемы, и сами обитатели дворца плотнее кутались в шерстяные плащи и ближе придвигались к жаровням. Мне казалось, что не только февральская непогода, но и серая свинцовая тишина накрыла дворец.

С тех пор как мы возвратились в Маридунум, я почти не виделся с дедом; он часами совещался со своими приближенными, и поговаривали, что, когда он запирался наедине с Камлахом, дело доходило до крика и ссор. Однажды я подошел к дверям в покои матери, но мне сообщили, что она предается молитве и не может принять меня. Я мельком увидел ее сквозь приоткрытую дверь и готов был поклясться, что она рыдала, преклонив колени перед святым образом.

Однако в верхней долине все осталось по-прежнему. Галапас взял сокола, похвалил то, как я потрудился над его крыльями, и посадил птицу на защищенный от ветра уступ возле входа в пещеру, после чего пригласил меня обогреться у огня. Он налил мне мясной похлебки из дымящегося горшка и прежде, чем выслушать мой рассказ, заставил меня поесть. И тогда я поведал ему обо всем, вплоть до ссор во дворце и слез моей матери.

– Это была та самая пещера, Галапас, готов поклясться! Но почему? Там ничего не осталось. И ничего больше не произошло, совсем ничего. Я расспрашивал где мог, а Сердик говорил с рабами, но никто не знает, что обсуждали короли или почему рассорились дед и дядя Камлах. Но Сердик все же смог мне кое-что поведать: за мной следят. Люди Камлаха. Если бы не это, я приехал бы повидаться с тобой раньше. Камлах с Алуном и остальными сегодня уехали, а я сказал, что хочу потренировать сокола на заливных лугах, и отправился к тебе.

Он долго сидел молча, поэтому я нетерпеливо повторил:

– Что происходит, Галапас?

– О твоем видении и пещере, которую ты обнаружил, мне ничего не известно. А относительно переполоха во дворце могу строить предположения. Ты слышал, что у верховного короля остались сыновья от первой жены: Вортимер, Катигерн и юный Пасцентий?

Я кивнул.

– Кто-нибудь из них был в Сегонтиуме?

– Нет.

– Мне сказали, что они порвали со своим отцом, – продолжал Галапас, – и Вортимер собирает собственное войско. Говорят, что он хотел бы стать верховным королем, и похоже, Вортигерну придется вскорости усмирять восстание; беспорядки ему в стране сейчас вовсе ни к чему. Его новую королеву все ненавидят, это ты и сам знаешь, а вот мать Вортимера была доброй британкой; кроме того, молодежь хочет видеть на троне молодого короля.

– Камлах поддерживает Вортимера, так? – быстро спросил я, и старик улыбнулся:

– Похоже на то.

Я немного поразмыслил над услышанным.

– Что ж, как говорится, когда грызутся волки, все достанется воронам, верно?

А поскольку я родился в сентябре, под Меркурием, то ворон был моим символом.

– Возможно, – согласился Галапас. – Но скорее всего тебя запрут в клетку раньше, чем ты ожидаешь.

Но произнес он эти страшные слова рассеянно, будто витал мыслями где-то далеко, и потому я вновь вернулся к тому, что заботило меня больше всего:

– Галапас, вот ты говоришь, что ничего не знаешь о моем видении или пещере. Но это… это наверняка произошло по воле бога.

Мой взгляд обратился к уступу, на котором терпеливо сидел сокол, сумрачно прикрыв глаза, так что лишь щелочки поблескивали в свете пламени от жаровни.

– Может, и так.

Я помедлил, но потом все же сказал:

– А мы можем узнать, что он… что это означает?

– Ты желаешь вновь войти в хрустальный грот?

– Н-нет, не хочу. Но, полагаю, мне следует это сделать. Наверное, ты мог бы дать мне совет?

Спустя несколько секунд он медленно произнес:

– Да, думаю, тебе нужно войти туда снова. Но сперва я должен еще кое-чему научить тебя. На этот раз ты должен сам зажечь для себя огонь. Не такой, как этот… – Он улыбнулся, когда я взял веточку, чтобы поворошить угли. – Оставь их. Перед своим отъездом ты просил меня показать тебе что-нибудь настоящее. Это все, что мне осталось тебе показать. Я не сознавал… Что ж, пусть будет так. Время пришло. Нет, сиди, не двигайся. Тебе больше не понадобятся книги, дитя. А теперь смотри.

О том, что последовало за его словами, писать я не буду. Не стоит писать о том, чему он обучил меня, вся его наука – искусство, остальное – премудрости лекаря. Но как я и говорил, эта лекарская премудрость была первым волшебством, какое я освоил, и она покинет меня последней. Я без труда постиг, как сотворить огонь, холодный, как лед, как выпустить буйный огонь и как вызвать огонь, который подобно плети рвется во тьму. Ничего удивительного в том нет, но я был слишком молод для подобных вещей, а волшебное искусство способно поразить слепотой того, кто к нему не готов или пришел случайно.

Когда мы закончили, за стенами пещеры было уже темно. Галапас тяжело поднялся на ноги.

– Я вернусь через час, чтобы разбудить тебя.

Сдернув плащ, обычно закрывавший бронзовое зеркало, он завернулся в него и вышел наружу.

Рев пламени почему-то напомнил мне топот скачущего галопом коня. Один длинный бесконечно яркий язык хлестнул будто плеть. Полено упало с шипением, превратившимся в женский вздох, а затем тысячи веточек затрещали человеческими голосами, шепотом, обрывками новостей…

Все это растворилось в безмерном, ослепительном пламени тишины. Зеркало вспыхнуло. Прихватив свой плащ, теперь уже приятно сухой и мягкий, я залез с ним в хрустальный грот. Свернув ткань, прилег на плащ и устремил взгляд на складывающиеся в свод кристаллы над головой. Пламя потянулось за мной следом; оно накатывалось сияющими волнами, наполняя сам воздух, пока я не оказался внутри сферы из света, будто в звезде. И свет этой звезды становился все ярче и ярче, потом вдруг распался, и все поглотила тьма…

Копыта высекали искры из утоптанного гравия римской дороги. Снова и снова щелкал хлыст всадника, но лошадь и без того неслась во весь опор, раздувая кроваво-алые ноздри, и дыхание ее в холодном воздухе вырывалось клубами пара. Камлах погонял коня. Далеко позади него, отстав уже почти на полмили, скакали остальные молодые воины его отряда, а еще дальше – вел на поводу свою охромевшую и загнанную лошадь гонец, привезший вести для королевского сына.

По взбудораженному городу метался свет факелов, люди выбежали навстречу отчаянно несущейся лошади, но Камлах не удостоил их и взглядом. Вонзив шипастые шпоры в бока взмыленного скакуна, он галопом погнал его через город, ветром пронесся по крутой улице и влетел прямо на внешний двор перед дворцом. Здесь тоже пылали факелы. Их свет выхватил из темноты рыжие волосы Камлаха, когда он, спрыгнув с седла, бросил поводья подбежавшему рабу. Принц в своих мягких сапогах для верховой езды бесшумно бежал вверх по лестнице и через колоннаду, ведущую к покоям его отца. Стремительная черная фигура на мгновение скрылась из виду в тени под аркой, а затем распахнула дверь и ворвалась в помещение.

Гонец сказал правду. Это была внезапная смерть. Старик лежал на резной римской кровати под наброшенным чьей-то рукой пурпурным шелковым покрывалом. Каким-то образом удалось подпереть челюсть покойника, и теперь его буйная седая борода топорщилась в потолок, а небольшой подголовник из обожженной глины под шеей поддерживал голову прямо, пока тело постепенно коченело. В такой позе, какую придали его телу, никто бы не заметил, что шея у него сломана. Но старческое лицо уже стало опадать, сморщиваться: смерть будто оттягивает плоть от выступающего носа, пока тот не приобретет холодную восковую бледность. Золотые монеты, прикрывавшие его рот и глазницы, блестели в свете факелов, установленных по углам кровати.

В ногах кровати между факелами стояла Ниниана. Облаченная во все белое, прямая и неподвижная, она стояла, склонив голову, с распятием в сложенных перед грудью руках. Когда дверь отворилась, она не подняла взгляд, а так и продолжала неотрывно смотреть на пурпурное покрывало; но в лице ее не было горя, скорее, на нем было такое выражение, словно мыслями она была где-то далеко.

Вот рядом с ней стал ее брат, гибкий, как хлыст, в своих черных одеждах, и в движениях его сквозила неистовая грация, словно встряхнувшая комнату. Он шагнул прямо к кровати, постоял над ней, глядя на тело отца. Потом принц опустил руку на сложенные поверх пурпурного шелка коченеющие ладони. Его рука задержалась на мгновение, после чего Камлах отнял ее – и перевел взгляд на Ниниану. Позади нее, в тени у дальней стены покоя, неуверенно переминались, перешептывались слуги. Молча с сухими глазами стояли среди них Маэл и Дуах и неотрывно смотрели на принца. И Диниас тоже все свое внимание сосредоточил на Камлахе.

– Мне сообщили, что произошел несчастный случай. Это правда? – вполголоса обратился Камлах к одной лишь Ниниане.

Она не пошевелилась и не ответила. С мгновение Камлах внимательно всматривался в нее, потом, раздраженно дернув углом рта, перевел взгляд на людей, стоявших позади, и, повысив голос, спросил:

– Пусть кто-нибудь скажет мне. Это был несчастный случай?

Вперед вышел слуга. Личный слуга короля по имени Мабон.

– Это правда, мой господин. – Мабон нерешительно облизнул губы.

Камлах оскалился.

– Тогда почему, черт вас всех подери, вы тут дрожите?

Тут он заметил, к чему прикованы их взоры, опустил взгляд на пояс, куда заткнут был лишенный ножен короткий кинжал. Клинок был по рукоятку в крови. Фыркнув от отвращения, он выхватил кинжал и отшвырнул его прочь; тот пролетел по полу и ударился об стену, громко звякнув в мертвой тишине.

– Чья, по-вашему, на нем кровь? – вопросил он, снова презрительно вздернув губу. – Кровь оленя, только и всего. Когда прибыл гонец, мы только забили добычу. Я со своими людьми был в двенадцати милях отсюда. – Камлах уставился на слуг, словно бросая им вызов, мол, решатся ли они возразить. Никто не пошевелился. – Продолжай, Мабон. Гонец сказал, отец поскользнулся и упал. Как это произошло?

Слуга кашлянул, прочищая горло.

– Чудовищная глупость, мой господин, чистейшая случайность. При нем никого даже и не было. Это произошло в маленьком дворике, что ведет к помещениям для слуг, ступени там совсем стерлись. Один из слуг разносил масло, чтобы наполнить светильники. Он разлил немного масла на ступени, и прежде чем успел вернуться, чтобы вытереть их, вдруг появился разъяренный король. Его… кто мог знать, что он пройдет там в такое время? Мой господин, твой отец поскользнулся на масле и, упав навзничь, ударился головой о камни. Вот как это все произошло, мой повелитель. Это был несчастный случай, все видели. Есть люди, готовые подтвердить это под присягой.

– А человек, по вине которого это случилось?

– Это раб, мой господин.

– Его покарали?

– Он мертв, мой господин.

Пока они разговаривали, под колоннадой послышались голоса и шаги множества ног – это прибыли люди из отряда Камлаха и спешили теперь за своим вожаком в королевскую опочивальню. Они набились в комнату еще во время рассказа Мабона, а теперь Алун неслышно приблизился к принцу и тронул его за рукав.

– Новость уже распространилась по городу, Камлах. Перед дворцом собирается толпа. Ходят миллионы слухов… Так недолго и до беды. Ты должен выйти к ним поговорить.

Окинув его быстрым взглядом, Камлах кивнул:

– Иди и позаботься об этом, хорошо? Бран, иди с ним, и ты, Руан, тоже. Заприте ворота. Передайте народу, что я скоро выйду. А теперь вы все – прочь отсюда.

Комната опустела. Диниас задержался было в дверях, но, не удостоенный даже взгляда, последовал за остальными. Дверь закрылась.

– Ну, Ниниана?

За все это время она даже не посмотрела на него. Теперь Ниниана подняла глаза.

– Что ты хочешь от меня? Мабон сказал правду. Он умолчал лишь о том, что король развлекался со служанкой и был пьян. Но это был несчастный случай, и он мертв… а ты и все твои друзья были в целых двенадцати милях отсюда. Итак, ты стал королем, Камлах, и никто не сможет указать на тебя пальцем и упрекнуть: «Он желал смерти своему отцу».

– Да, никто, ни мужчина, ни женщина, Ниниана.

– Я не говорила этого. Я просто сказала, что ссорам во дворце настал конец. Королевство принадлежит тебе, а теперь лучше последуй совету Алуна: выйди и поговори с народом.

– Сперва я объяснюсь с тобой. Почему ты стоишь здесь так, будто тебе и дела нет до того, что произошло? Будто тебя и нет здесь с нами?

– Возможно, потому что это правда. То, кем ты стал, брат мой, равно как и то, к чему ты стремишься, мне безразлично, я лишь хотела попросить тебя об одном одолжении.

– Каком же?

– Отпусти меня. Он не соглашался, но ты не откажешь мне.

– В обитель Святого Петра?

Она склонила голову.

– Я же сказала тебе, что мне теперь все здесь безразлично. Я давно утратила интерес к вашим делам, а теперь и вовсе не хочу оставаться в этом месте: не хочу слушать разговоры о вторжении и войне, что начнется с весной, не хочу выслушивать слухи о перемене власти или о том, как и почему умирают короли… Брось, не смотри на меня так. Я не глупа, и отец немало беседовал со мной. Но тебе нечего меня бояться. Я не знаю и не в силах предпринять ничего такого, что могло бы нарушить твои планы. Повторяю тебе, что не хочу от жизни больше ничего, лишь бы мне позволили удалиться с миром и жить в мире, и моему сыну тоже.

– Ты просила об одном одолжении, а это уже второе.

Впервые что-то ожило в ее глазах; наверное, это был страх.

– Такое будущее ему было предопределено; ты сам предопределил его, ты убедил в этом нашего отца. Разве после отъезда Горлана ты не понял, что даже если бы отец Мерлина прибыл с мечом в руке и тремя тысячами всадников за спиной, и тогда я не последовала бы за ним? Мерлин не способен причинить тебе вред, Камлах. Он навсегда останется незаконнорожденным без имени и титула, к тому же сам знаешь, он не воин. Богам известно, что он совершенно безвреден.

– И будет еще безвреднее, когда его запрут в монастырь? – бархатным голосом спросил Камлах.

– И будет еще безвреднее, когда его запрут в монастырь. Камлах, ты играешь со мной? Что у тебя на уме?

– Тот раб, что разлил масло, – ответил принц. – Кто это был?

Ее глаза снова блеснули. Потом веки опустились.

– Сакс. Сердик.

Он не пошевелился, но изумруды в застежке на черной тунике внезапно сверкнули, словно, екнув, их подтолкнуло сердце.

– Не делай вид, что ты догадался об этом! – яростно воскликнула Ниниана. – Как ты мог догадаться?

– Это не догадка, нет. Когда я приехал, дворец гудел, как осиное гнездо. – С неожиданным раздражением он добавил: – Ты стоишь здесь, как привидение, сложив руки на животе, будто все еще защищаешь лежащего там ублюдка.

К моему удивлению, она улыбнулась.

– Да, защищаю. – И продолжила, когда изумруды сверкнули вновь: – Не будь дураком. Откуда взяться еще одному бастарду? Я имею в виду, что не могу уйти, пока не буду уверена, что ему не угрожает опасность с твоей стороны. И что мы оба в безопасности от твоих планов относительно нас.

– От моих планов относительно вас? Клянусь тебе, я ничего…

– Я говорю о королевстве моего отца. Но оставим это. Повторяю тебе, единственная моя забота – об обители Святого Петра… И уверена, ее оставят в покое.

– Ты видела это в хрустале?

– Христианину запрещено заниматься предсказаниями, – ответила Ниниана, вид у нее был слишком уж богобоязненный, и голос прозвучал так чопорно, что Камлах быстро взглянул на нее, а затем, будто не находя себе места, принялся ходить взад-вперед по опочивальне, то скрываясь в тени, то вновь выходя на свет.

– Скажи мне, – внезапно спросил он, – что станет с Вортимером?

– Он умрет, – безразлично уронила она.

– Все мы когда-нибудь умрем. Но тебе известно, что теперь я связан с ним обещанием. Можешь ли ты предсказать мне, что произойдет будущей весной?

– Я ничего не вижу и ничего не могу тебе сказать. Но какими бы ни были твои замыслы о будущем королевства, только тебе во вред будет допустить, чтобы пошел хотя бы шепоток об убийстве. И еще скажу: ты окажешься в дураках, если будешь считать, что в смерти короля виноват не несчастный случай. Двое конюхов видели, как это случилось, и девчонка, которая была с королем, тоже.

– Успел сказать что-нибудь тот человек перед казнью?

– Сердик? Нет. Только то, что это был несчастный случай. Его, казалось, больше тревожила судьба моего сына, чем его собственная. Более он не сказал ничего.

– И мне передали то же, – согласился Камлах.

Вновь наступила тишина. Они стояли, глядя друг другу в глаза.

– Ты не посмеешь, – сказала она.

Брат и сестра стояли, скрестив взгляды; пламя светильников заколыхалось от сквозняка, пробежавшего по комнате.

Затем принц улыбнулся и вышел. Хлопнула дверь, и порыв ветра, ворвавшись в комнату, принялся терзать огонь светильников, пока все не закружилось в водовороте света и теней…

Языки пламени опадали, и тускнели кристаллы хрусталя. Выбираясь из грота, я потянул за собой плащ, и он разорвался. Угли в жаровне мерцали красным светом. Снаружи было уже совсем темно. Спотыкаясь, я спустился с уступа и побежал к выходу.

– Галапас! – позвал я. – Галапас!

Он никуда не уходил. Высокая сутулая фигура отделилась от кромешной темноты за входом в пещеру, и старик вошел внутрь. Старые сандалии не давали тепла, и его ноги посинели от холода.

Я остановился в десятке шагов от него, но чувство у меня было такое, словно я подбежал к нему, уронил голову ему на плечо, словно он завернул меня в складки своего плаща.

– Галапас, они убили Сердика.

Он ничего не ответил, но молчание его утешало так же, как слово или прикосновение руки.

Я сглотнул, прогоняя комок, ставший мне поперек горла.

– Если бы я не поехал сюда сегодня… Я таился от него, как и от остальных. Но я мог бы довериться ему, даже рассказать ему о тебе. Галапас, если бы я остался… если бы я был там, я, наверное, мог бы чем-то ему помочь.

– Нет. С тобой никто не считается. Ты сам знаешь это.

– А с этого дня станут считаться еще меньше. – Я поднес руку к голове: она просто раскалывалась от боли, все плыло перед глазами, все еще полуслепыми от сияния кристаллов.

Осторожно взяв меня за руку, он заставил меня сесть подле огня.

– Почему ты говоришь так, Мерлин? Погоди, расскажи мне, что произошло?

– Разве ты не знаешь? – изумленно воскликнул я. – Он наполнял светильники в колоннаде и пролил немного масла на ступени, а король поскользнулся, упал и сломал себе шею. Вины Сердика в этом не было, Галапас. Он пролил масло, только и всего. К тому же он возвращался, он как раз возвращался, чтобы протереть ступени. А они схватили его и убили…

– И теперь королем стал Камлах.

Наверное, я какое-то время просто смотрел на него невидящим взором: мои усталые глаза были слепы от видений, а ослепленный горем мозг не в силах был одержать больше одной простой мысли.

– А твоя мать? Что с ней? – мягко, но настойчиво спросил он.

– Что? Что ты сказал?

В руке у меня оказался теплый кубок. Я почувствовал запах напитка, который Галапас давал мне в прошлый раз, когда меня посетило видение в гроте.

– Выпей. Тебе следовало поспать, пока я не разбудил бы тебя, тогда бы такого не произошло. Пей до дна.

Я пил жадными глотками, и острая боль в висках начала понемногу притупляться, сменяясь глухими пульсирующими ударами, а размытые тени вокруг обрели четкие очертания. Вместе с ними вернулась и ясность мысли.

– Прости. Все прошло. Я вновь могу думать, я вернулся… Я расскажу тебе обо всем. Моя мать собирается уйти в обитель Святого Петра. Она пыталась уговорить Камлаха отпустить и меня, но тот не соглашался. Думаю…

– Что?

– Я не все понял. – Теперь я говорил медленно, напряженно размышляя. – Мои мысли были заняты Сердиком. Но, полагаю, он собирается убить меня. Наверное, он попробует воспользоваться дня этого смертью моего деда; он скажет, что короля убил мой слуга… О, никто не поверит, будто я могу что-нибудь отнять у Камлаха, но если ему все-таки удастся запереть меня в Божий дом, а потом я тихо умру, слухи к тому времени сделают свое дело, и никто и не подумает поднять голос в мою защиту. К тому времени моя мать будет уже не дочерью короля, а всего лишь одной из монахинь в обители Святого Петра, так что и она ничего не сможет поделать. – Я обхватил руками кубок, глядя поверх него на своего учителя. – Почему кто-то должен так меня бояться, Галапас?

Вместо ответа он кивнул на кубок:

– Допей. После этого, мой милый, тебе придется уйти.

– Уйти? Но если я вернусь, меня убьют или запрут в монастырь… Ведь так?

– Попытаются, если смогут тебя разыскать.

– Если бы я остался у тебя, – горячо заговорил я, – ведь никто не знает, что я здесь, но даже если они догадаются и приедут за мной, тебе ведь ничего не грозит! Мы еще за несколько миль увидим, как они поднимаются по долине, или узнаем об их приближении, ты и я… Они меня никогда не найдут; я могу спрятаться в хрустальном гроте.

Старик покачал головой:

– Время для этого еще не пришло. Такой день настанет, но будет он не сегодня. Отныне спрятать тебя не удастся, как не удастся спрятать, вернув в яйцо, и твоего сокола.

Я оглянулся на выступ, на котором всегда неподвижно, словно сова Афины, сидел, нахохлившись, мой сокол. Птица исчезла. Тыльной стороной руки я отер глаза, потом часто замигал, не веря своим глазам. Но ничего не изменилось. Освещенная пламенем ниша была пуста.

– Галапас, он улетел?

– Да.

– Ты видел, как он улетел?

– Он пролетел мимо, когда ты позвал меня в пещеру.

– Я… в каком направлении?

– На юг.

Я допил снадобье и опрокинул кубок, выплеснув последние капли для бога. Затем я поставил кубок и потянулся за плащом.

– Мы еще увидимся, правда?

– Да, это я тебе обещаю.

– Значит, я вернусь?

– Я тебе это уже пообещал. Однажды эта пещера станет твоей, и все, что в ней есть, тоже.

Снаружи в пещеру ворвалась струя холодного воздуха, взметнувшая мой плащ и поднявшая волосы на моем затылке. По коже моей поползли мурашки. Встав, я накинул на плечи плащ, потом скрепил его на плече застежкой.

– Итак, ты уходишь? – Галапас улыбался. – Ты настолько веришь мне? Куда ты намерен отправиться?

– Не знаю. Для начала, наверное, домой. Дорогой у меня будет время подумать обо всем, если понадобится. Но я по-прежнему иду тропой моего бога. Я чувствую, как дуют ветры. Почему ты улыбаешься, Галапас?

Но, оставив мой вопрос без ответа, старик встал, привлек меня к себе, наклонился и поцеловал. Его поцелуй был сух и легок – стариковский поцелуй, словно прикосновение опавшего листа. Затем он подтолкнул меня к выходу:

– Иди. Я уже оседлал твоего пони.

Все то время, пока я спускался вниз по долине, шел дождь. Мелкий холодный дождь ледяными иглами проникал под одежду; капли оседали у меня на плаще, тяжким бременем ложились на плечи и смешивались со слезами, что катились у меня по лицу.

Тогда я плакал второй раз в жизни.