Текст книги "Хрустальный грот. Полые холмы"

Автор книги: Мэри Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

5

Пещера была просторнее, чем казалась снаружи. Всего пара шагов под сводом входа – а шаги у меня были тогда совсем маленькими, – и пещера расступилась, образуя просторный грот, потолок которого терялся в тени. Было темно, однако – хотя я сперва не заметил этого и не искал причины – где-то находился невидимый источник света, словно наполнявший все пространство слабым мерцанием. Когда глаза мои немного привыкли к темноте, я увидел, что пол ровный и что впереди нет никаких преград.

Я медленно двинулся вперед, напрягая зрение и чувствуя, как во мне нарастает волнение, которое всегда вызывали у меня пещеры. Кто-то переживает такие ощущения у воды, кто-то, насколько мне известно, – на возвышенностях, кто-то ради такого же головокружительного удовольствия раскладывает огонь; меня же всегда манили глубины леса или глубины земли. Теперь я понимаю почему; но тогда я был всего лишь шестилетним мальчишкой, который обнаружил нечто новое, нечто, что мог бы назвать своим в мире, где ему не принадлежало ничего.

В следующее мгновение я застыл как вкопанный; радостное возбуждение захлестнуло меня словно вода – что-то шевельнулось в сумраке справа от меня.

Я стоял неподвижно, напрасно напрягая зрение. Ничего.

Прислушиваясь, я затаил дыхание. Ни звука. Я раздул ноздри, осторожно втягивая воздух пещеры. Никакого запаха – ни человека, ни зверя. Мне показалось, что к естественным запахам дыма, сырых камней и земли примешивается еще какой-то незнакомый мне странный затхлый запах. Я знал, хотя и не мог словами передать свои ощущения, что, будь в пещере со мной кто-то еще, воздух в пещере был бы иным. Но пространство вокруг казалось совершенно пустым. Здесь не было никого.

Я решился позвать в темноту, но тихо произнес лишь одно слово, по-валлийски:

– Приветствую.

Шепот так быстро вернулся ко мне в виде эха, что я понял: совсем недалеко впереди – стена; затем эхо, зашелестев, потерялось под сводом пещеры.

Я уловил какое-то движение. Сперва я принял его за усиленный эхом шепот, но шорох все нарастал, напоминая шелест женского платья или занавеси, колеблемой сквозняком. Что-то пронеслось мимо моей щеки, пискнув бесстрастно и пронзительно, почти на пределе слышимости. Последовал второй писк, а потом чешуйка за чешуйкой посыпались с потока пронзительно кричащие тени, словно листья, подхваченные ветром, или рыбы, попавшие в водопад. Это были потревоженные мной летучие мыши, они поднялись из своих гнездовий под сводом пещеры и устремились в залитую дневным светом долину. Они вылетали из-под низкой арки входа наподобие струйки дыма.

Я стоял не шевелясь и раздумывал, не они ли были причиной того странного затхлого запаха. Мне казалось, что я улавливал их запах, когда они пролетали мимо, но это было совсем не то. Я не боялся, что они зацепят меня: в темноте или при свете, какой бы ни была их скорость, летучие мыши никогда ни с чем не сталкиваются. Думаю, они настолько приспособлены к полету, что ощущают, как воздушная струя расступается перед препятствием, и облетают его, подобно уносимым потоком воды лепесткам. Они пролетали мимо – верещащая волна летучих созданий между мной и стеной. Из детского любопытства, чтобы посмотреть, что сделает этот стремительный поток, проверить, как он отклонится, я сделал шаг к стене. Ничто меня не коснулось. Поток разделился и продолжал движение, обдавая обе мои щеки струями подрагивающего воздуха. Будто меня и вовсе там не было. Но в то же мгновение, когда я сдвинулся с места, сдвинулось и существо, которое я заметил вначале. А затем моя рука натолкнулась не на стену, а на металл, и я понял, кем было это существо. Я встретился со своим отражением.

На стене висел лист металла, отполированный до тусклого блеска. Так вот он, источник рассеянного света в недрах пещеры. Гладкая поверхность прислоненного к стене зеркала улавливала свет от входа в пещеру и отбрасывала его в темноту. Я видел, как мое отражение зашевелилось в нем подобно привидению, когда отшатнулся от зеркала, и заставил себя опустить руку, метнувшуюся к кинжалу у пояса.

Поток летучих мышей у меня за спиной иссяк, и в пещере воцарилась тишина. Вновь обретя уверенность в себе, я остался стоять на месте, с интересом разглядывая себя в зеркале. У моей матери когда-то было такое, старинная безделушка из Египта, но со временем она посчитала эту вещицу суетной и спрятала навсегда. Конечно, я часто видел свое лицо, отраженное в воде, но до того момента никогда не видел отражения своего тела.

Передо мной стоял темноволосый мальчик, настороженный, с расширенными от любопытства, тревоги и возбуждения глазами. При слабом освещении мои глаза казались совершенно черными; волосы тоже были черные, чисто вымытые и густые, но подстриженные и причесанные куда хуже, чем грива моего пони. Тунику и сандалии постеснялся бы надеть даже раб. Я улыбнулся, и зеркало тут же отразило эту внезапную улыбку, которая совершенно изменила мой облик; на месте замкнутого молодого зверька, готового драться или убегать, проступило существо смышленое и живое, мягкое и доброжелательное. Даже тогда я знал, что его удавалось увидеть лишь немногим.

Но стоило мне наклониться, чтобы провести рукой по металлу, преображенное существо исчезло, уступив место маске настороженного зверька. Зеркало было холодным и гладким, недавно отполированным. Кто бы его ни повесил – а это, наверное, был тот же человек, который пользовался роговым ковшиком у источника, – он ушел совсем недавно или все еще жил здесь и в любой момент мог вернуться и меня обнаружить.

Я не особенно боялся. Я насторожился, увидев ковшик, но стоять за себя люди учатся с младых ногтей; к тому же я вырос в сравнительно мирные времена, по крайней мере для нашей долины. Однако всегда следует помнить, что на дороге или в лесу ты можешь повстречать каких-нибудь дикарей, разбойников или бродяг, и любой мальчишка, отдававший предпочтение одиночеству, как я, должен был уметь постоять за свою шкуру. Я был жилистым, сильным для своего возраста и вдобавок имел кинжал. То, что мне было всего семь лет, как-то не приходило мне в голову; ведь я, Мерлин, законнорожденный или нет, все-таки оставался внуком короля. Я продолжил исследовать пещеру.

Следующей вещью, обнаруженной мною в шаге от зеркала, был большой ларец, на котором мои руки сразу нащупали трут и кресало, а также большую, грубо слепленную свечу, неприятно пахнувшую овечьим салом. Рядом с этими предметами – ощупывая ларец дюйм за дюймом – я, не веря себе, обнаружил череп барана с превосходно сохранившимися рогами. В крышку ларца были вбиты гвозди, с которых, по-видимому, свисали клочки кожи. Однако, тщательнее ощупав эти обрывки, я почувствовал под высохшей кожей какие-то хрупкие кости. Это были летучие мыши, распластанные и пригвожденные к дереву.

Действительно, найденная мною пещера оказалась полной сокровищ. Если бы я нашел золото или оружие, то они едва ли взволновали меня сильнее. Движимый любопытством, я потянулся к трутнице.

И тут я услышал, как он возвращается.

Сперва я подумал, что хозяин пещеры, наверное, увидел моего пони, но затем понял, что он идет с противоположной стороны – спускается с холма. Я слышал, как из-под его ног по осыпи скатывались камешки. Камешек с плеском упал в источник возле пещеры – было уже слишком поздно. Я услышал, как человек спрыгнул на траву возле водоема.

Вновь наступило время вяхиря. Сокол был забыт. Я метнулся в глубь пещеры. Когда он отклонил ветви, затенявшие вход, ворвавшегося на короткий миг света хватило, чтобы указать мне дорогу: наклонно уходившая вверх задняя стена пещеры, выступ скалы и, на высоте двух моих ростов, довольно широкий уступ. Вспышка солнечного света, отраженного зеркалом, выхватила темный угол над уступом, достаточно широкий, чтобы укрыть меня. Мягкие, разношенные сандалии позволяли двигаться почти беззвучно, и я, легко вскарабкавшись на уступ, забился в этот темный угол. Только тут я обнаружил, что этот темный закуток был на самом деле расселиной в скале, ведущей, судя по всему, в другую, меньшую пещеру. Я скользнул в проход, как выдра скатывается с речного берега.

Похоже, он ничего не услышал. Ветви, опустившиеся за спиной человека, когда тот вступил в пещеру, вновь скрыли свет. Шаги, ровные и неторопливые, принадлежали мужчине.

Если бы я дал себе труд подумать надо всем этим, то, наверное, пришел бы к выводу, что в пещере никого не бывает по крайней мере до захода солнца, что владелец этого жилища уходит на охоту или по другим делам и возвращается лишь с наступлением темноты. Не было смысла жечь свечу, когда снаружи ослепительно сияло солнце. Возможно, сейчас он пришел сюда, чтобы занести домой добычу, и вскоре снова уйдет, дав мне шанс убраться восвояси. Я надеялся, что он не заметит моего пони, привязанного в зарослях боярышника.

Затем я услышал, как он, с уверенностью человека, знающего дорогу и с завязанными глазами, подошел к свече и трутнице.

Даже тогда я не почувствовал страха. Меня беспокоила лишь одна мысль, или, скорее, ощущение: это было ощущение тревоги и крайнего неудобства пещеры, в которую я заполз. Она оказалась крошечной, не больше крупного чана для окрашивания тканей, и почти такой же, как чан, формы. Пол, стены и потолок сливались вокруг меня в единый непрерывный овал. Будто я оказался внутри большой сферы; более того, сферы, усаженной гвоздями или с внутренней стороны сплошь ощетинившейся крохотными зазубренными камешками. Казалось, не было ни дюйма, свободного от острых кремниевых осколков, и, наверное, только благодаря своему маленькому весу я не порезался, пока ощупью искал место, где можно было бы прилечь. Я нашел пятачок более или менее ровной поверхности и свернулся на нем, подтянув колени к подбородку и напряженно вглядываясь в еле видное отверстие. Потихоньку я вытянул из ножен свой кинжал, так чтобы оружие оказалось у меня под рукой.

Послышалось шипение и быстрые удары кремня по железу, занялся трут и, неожиданно ярко в темноте, полыхнул свет. Затем возникло ровное, все нараставшее свечение – это человек зажег сальную свечу.

Точнее, я должен был увидеть медленно нараставший свет, но вместо него вспыхнула искорка, которая тут же превратилась во всепоглощающий пожар, словно с ревом полыхнули просмоленные дрова, сложенные для костра на сторожевой башне. В мой грот вливался, вспыхивая, алый и золотой, багровый и белый, невыносимо яркий свет. Я отшатнулся от него, теперь уже до смерти напуганный, нечувствительный к боли и порезам, и съежился под колючей стеной. Пылала, заполнившись огнем и светом, вся сфера.

Я действительно находился в сфере, круглом помещении, пол, стены и свод которого покрывали кристаллы. Они были столь же хрупкими, как и стекло, и такими же гладкими, но я никогда не видел такого прозрачного стекла; никогда не видел и такого стекла, которое сверкало бы как алмаз. Именно за алмазы я сперва и принял их по детскому своему разумению. Я был внутри сферы, выложенной алмазами, миллионами горящих алмазов, каждая грань которых лучилась светом, отражая его от одного драгоценного камня к другому. В этом свете была и радуга, и реки, и россыпи звезд; переливы складывались в ползущего вверх по стене багряно-алого дракона, а ниже дракона проплывало девичье лицо с закрытыми глазами. Свет вливался в мое тело будто в распахнутое окно.

Я закрыл глаза. Когда я открыл их вновь, то увидел, что золотистый свет съежился и теперь сосредоточился на участке стены размером не больше моей головы, и это пятно, где уже не было никаких видений, отбрасывало сверкавшие изломанные лучи.

Из нижней пещеры не долетало ни звука. Пришедший не шевелился. Я не слышал даже шороха его одежды.

Потом свет сместился. Искрящийся диск медленно пополз по хрустальной стене. Меня била дрожь. Теснее прижавшись к острым камням, я старался не попасть в него. Отступать было некуда. Свет медленно двигался по кругу. Вот он коснулся моего плеча, моей головы, и я пригнулся, сжавшись от страха. Тень от моего движения метнулась по сфере, словно зыбь от ветра, пронесшегося над прудом.

Свет остановился, отступил и застыл, мерцая в кристаллах на прежнем месте. Затем он погас. Но, как ни странно, мерцание свечи осталось – обыкновенный ровный желтый свет за расселиной, ведущей в мое убежище.

– Выходи.

Голос произнес это слово негромко и ясно, совсем не так, как в гневе выкрикивал приказы мой дед, но в нем слышалась таинственная уверенность человека, привыкшего повелевать. Мне и в голову не пришло ослушаться этого голоса. Я пополз по острым кристаллам к выходу из грота. Затем медленно выбрался на уступ, выпрямился, прижавшись спиной к стене большой пещеры, сжимая в правой руке кинжал, и лишь тогда посмотрел вниз.

6

Огромная (или мне так тогда показалось) фигура в длинном одеянии из коричневого домотканого полотна стояла между мной и свечой. Мне видна была седая борода; в свете свечи волосы, тоже седые, казались нимбом вокруг головы. Лицо незнакомца скрывалось в тени, и выражения его было не разобрать. Правую руку он прятал в складках одежды.

Я замер в настороженном ожидании.

– Спрячь свой кинжал и спускайся вниз, – все тем же спокойным и загадочно властным тоном произнес незнакомец.

– После того, как увижу твою правую руку, – возразил я.

Выпростав руку из коричневых складок, незнакомец поднял ее ладонью вверх. В руке у него ничего не было.

– Я безоружен, – серьезно сказал он.

– Тогда посторонись, – сказал я и прыгнул. Пещера была просторная, и стоял он под самой стеной. Приземлившись почти на середине пещеры, я, не успел он и шагу ступить, одним духом проскочил мимо него и оказался перед самым выходом. Но, по правде говоря, он даже не шевельнулся. Отводя в сторону нависшие пологом у входа ветви, я услышал у себя за спиной смех.

Этот звук пригвоздил меня к месту, заставил обернуться.

Теперь, когда я стоял спиной к входу, проникавший свет заливал пещеру, и я смог ясно разглядеть незнакомца. Передо мной стоял старик; основательно поредевшие на макушке волосы свисали на уши безвольными прядями, жесткая седая борода была неровно подстрижена. В мозолистые руки въелась застарелая грязь, но сами эти руки когда-то были тонкими и сильными, с длинными изящными пальцами. Теперь же раздувшиеся подобно червям старческие вены обезобразили их узлами и буграми. Но меня поразило лицо старика: тонкое, с запавшими щеками, оно походило на череп; под высоким челом хмурились кустистые брови, сходившиеся у переносицы над глазами, в которых я не увидел следа прожитых лет. Эти большие, близко посаженные глаза были поразительно ясными и головокружительно серыми. Нос походил на тонкий клюв, а растянувшийся в смехе почти безгубый старческий рот открывал на удивление здоровые зубы.

– Вернись. Тебе нечего бояться.

– Я и не боюсь. – Отпустив ветви, я с показной храбростью вернулся в пещеру и остановился в нескольких шагах от старика. – Чего мне тебя бояться? Ты знаешь, кто я?

С мгновение он молча разглядывал меня, словно размышляя.

– Давай посмотрим. Темные волосы, темные глаза, стан танцовщика и повадки молодого волка… или мне следовало бы сказать «молодого сокола»?

Я опустил руку с кинжалом.

– Так значит, ты меня знаешь?

– Скажем так: я знал, что однажды ты придешь, а сегодня я сразу понял, что в пещере кто-то есть. Что, по-твоему, заставило меня вернуться так рано?

– Откуда ты узнал, что кто-то пришел? Ах да, конечно. Ты видел летучих мышей.

– Возможно.

– Они всегда так поднимаются?

– Только если пришел чужой. Твой кинжал, господин.

Я заткнул кинжал за пояс.

– Никто не называет меня «господин». Я бастард, иными словами, незаконнорожденный. А это значит, что я принадлежу только себе и никому больше. Меня зовут Мерлин, но это тебе, наверное, известно.

– А мое имя – Галапас. Ты голоден?

– Да, – сказал я с некоторым сомнением, вспомнив о черепе и мертвых летучих мышах.

К немалому моему замешательству, он понял. Серые глаза подмигнули.

– Как насчет фруктов и медовой коврижки? И сладкой воды из источника? Что может быть вкуснее, пусть даже и в доме короля?

– В такой час в доме короля не получишь ничего подобного, – честно признался я. – Благодарю тебя, мой господин. Я буду рад отобедать с тобой.

Он улыбнулся:

– Никто не называет меня «господин». Я, как и ты, не принадлежу никому. Иди посиди на солнышке, а я вынесу еду.

Фрукты оказались яблоками, которые с виду и на вкус были точно такими же, как в саду моего деда. Я даже пару раз украдкой взглянул на моего хозяина, чтобы рассмотреть его при свете дня, размышляя, не видел ли я его когда-нибудь на берегу реки или в городе.

– У тебя есть жена? – спросил я. – Кто печет коврижки? Они очень хороши.

– Нет, жены нет. Я же сказал тебе, что никому не принадлежу, в том числе и женщине. Ты еще увидишь, Мерлин, как на протяжении всей твоей жизни мужчины, а заодно и женщины будут стараться окружить тебя «оградой», но ты будешь проскальзывать меж прутьев или гнуть или плавить их по своему желанию, пока однажды, по собственной воле, ты сам не возведешь стены, чтобы уснуть в их тени… А коврижки мне дает жена пастуха: она печет их столько, что хватит и на троих, и достаточно добра, чтобы поделиться со мной из милосердия.

– Выходит, ты отшельник? Святой человек?

– Разве я похож на святого?

– Нет.

Это было правдой. В то время, насколько помню, я боялся только святых отшельников, которые иногда забредали в город, проповедуя и прося милостыню. Эти появлявшиеся всегда поодиночке странные люди с безумным блеском в глазах вели себя надменно и шумно, а смрад от них шел, как от груды потрохов, сваленных у бойни. Порой было трудно определить, какому богу они служат. Кое-кто из них, если верить передававшимся шепотом сплетням, были друидами, которых указы различных королей поставили вне закона, хотя в селеньях Уэльса они без особых помех отправляли свои ритуалы. Другие, таких было немало, поклонялись старым богам – местным божествам, – и поскольку популярность богов менялась в соответствии со временем года, служители их в соответствии с календарем переходили на службу тому богу, который обещал наибольшие пожертвования. Так иногда поступали даже христианские проповедники. Впрочем, настоящих проповедников обычно легко было распознать, потому что они были самым грязными. Римские боги и их жрецы прочно окопались в своих ветшающих храмах, но и они безбедно существовали на пожертвования. Святая церковь проявляла сильное недовольство ситуацией, но поделать ничего не могла.

– Там, возле источника, я видел бога, – рискнул заговорить я.

– Да, это Мирддин. Он одолжил мне свой источник, и свой полый холм, и свое тканное светом небо, а взамен я возношу ему хвалы. Неразумно пренебрегать местными богами, кем бы они ни были. В конечном счете они все едины.

– Если ты не отшельник, кто же ты?

– В данный момент наставник.

– У меня есть домашний учитель. Он родом из Массилии, но на самом деле он бывал даже в Риме. Кого ты учишь?

– До настоящего времени никого. Я стар и устал и поселился здесь ради одиночества и моих изысканий.

– Зачем у тебя в пещере мертвые летучие мыши, те, что лежат на ларце?

– Я их изучаю.

Я удивленно уставился на него:

– Изучаешь летучих мышей? Как можно их изучать?

– Я изучаю их строение, то, как они летают, спариваются, питаются. Их способ жизни. Не только летучих мышей, но и прочих зверей, рыб, растений, птиц – все, что я вижу.

– Но это не изучение! – Я воззрился на него с удивлением. – Деметриус – это мой учитель – твердит мне, что наблюдать за ящерицами и птицами значит попусту тратить время, все равно что спать. Хотя Сердик – он мой друг – советовал мне изучать повадки вяхирей.

– Зачем?

– Потому что они быстрые и тихие и держатся в стороне от всех. Потому что они откладывают всего по два яйца, но, хотя все охотятся на них – люди, звери, ястребы, – вяхирей все же гораздо больше, чем других птиц.

– К тому же их не сажают в клетки. – Старик отпил воды, внимательно глядя на меня. – Итак, у тебя есть учитель. Выходит, ты умеешь читать.

– Конечно.

– И по-гречески?

– Немного.

– Тогда пойдем со мной.

Галапас встал и направился в пещеру. Я пошел следом. Старик вновь зажег свечу – выходя из пещеры, он погасил ее, чтобы не жечь напрасно свечное сало – и при свете поднял крышку ларца. Под ней оказались свернутые в плотные свитки книги, гораздо больше, чем в моем представлении существовало на всем свете. Я смотрел, как старик выбирает свиток, потом опускает крышку.

– Вот, смотри. – Он осторожно развернул книгу.

Я восхищенно глядел на тонкий, как паутина, но отчетливый рисунок скелета летучей мыши. Рядом с рисунком аккуратными, но едва разборчивыми греческими буквами шли фразы, которые я тут же, забыв даже о присутствии Галапаса, начал разбирать по слогам.

Через минуту или две его рука легла мне на плечо.

– Возьмем ее наружу. – Он вытащил гвозди, удерживавшие на крышке одно из высушенных кожистых телец, и осторожно положил летучую мышь себе на ладонь. – Задуй свечу. Рассмотрим ее вместе.

Вот так, без дальнейших вопросов и церемоний, начался мой первый урок у Галапаса.

Лишь когда солнце почти коснулось крон деревьев на краю долины и вверх по склону холма поползли длинные тени, я вспомнил, что меня ожидает иная жизнь и что я забрался слишком далеко. Я вскочил на ноги:

– Мне нужно идти! Деметриус ничего не скажет, но если я опоздаю к ужину, то меня станут расспрашивать, почему я задержался.

– А ты не собираешься им рассказывать?

– Нет, не то мне запретят приходить сюда.

Он улыбнулся, но промолчал. Сомневаюсь, что тогда я заметил ту невысказанную предопределенность, что лежала в основе нашей беседы: он даже не поинтересовался ни тем, как я попал к нему, ни тем, что привело меня сюда. Будучи всего лишь ребенком, я тоже принимал это как должное, но из вежливости все же спросил:

– Я ведь могу прийти снова?

– Разумеется.

– Я… трудно сказать, когда это будет. Не знаю, когда мне удастся вырваться… То есть когда я буду свободен.

– Не беспокойся. Я узнаю, когда ты соберешься ко мне, и буду ждать тебя.

– Как ты узнаешь?

Длинные ловкие пальцы аккуратно сворачивали книгу.

– Так же, как и сегодня.

– Ах да! Я совсем забыл! Ты имеешь в виду, что я войду в пещеру и выгоню наружу летучих мышей?

– Можно сказать и так.

Я радостно засмеялся:

– В жизни не встречал такого человека, как ты! Подавать дымовые сигналы летучими мышами! Мне никто не поверит, расскажи я об этом, даже Сердик.

– Ты не расскажешь об этом даже Сердику.

Я кивнул:

– Ты прав. Вообще никому. А теперь я должен идти. До свидания, Галапас.

– До свидания.

Так и повелось с тех пор. Текли дни, месяцы… Как только представлялась возможность, один, а иногда даже два раза в неделю я скакал через долину к пещере. Галапас явно знал, когда я должен появиться, потому что к моему приезду он почти всегда ждал меня с разложенными книгами; но если его нигде не было видно, я поступал, как мы договорились, – выгонял из пещеры летучих мышей, как бы посылая ему дымовой сигнал. За недели летучие мыши привыкли ко мне, и требовалось два-три точных броска камнем в потолок, чтобы выгнать их из пещеры. Впрочем, со временем необходимость в таких сигналах отпала: во дворце привыкли к моим отлучкам и перестали донимать меня вопросами, так что я мог заранее договариваться с Галапасом о дне следующего приезда.

Моравик все больше предоставляла меня самому себе: в конце мая родила королева Олвена, а с появлением в сентябре сына Камлаха Моравик прочно утвердилась в дворцовой детской как ее полноправная правительница и забросила меня так же внезапно, как птица оставляет свое гнездо. Я все реже видел мою мать, которая, казалось, вполне довольствовалась обществом своих дам, и потому я остался практически полностью на попечении Деметриуса и Сердика. У Деметриуса были свои причины радоваться выпадавшему ему свободному дню, а Сердик был моим другом. Он, не задавая вопросов, расседлывал моего забрызганного грязью и взмыленного пони, иногда лишь позволяя себе подмигнуть и отпустить непристойное замечание насчет того, где это меня носило, что означало шутку и воспринималось как таковая. Теперь моя комната принадлежала мне одному, если не считать волкодава, который по привычке проводил со мной ночи, но охранял он меня или нет, я не знал. Подозреваю, что нет; я был в относительной безопасности. В стране царил мир, и извечные слухи о вторжении из Малой Британии вполне можно было сбросить со счетов; Камлах жил в согласии с отцом; я, как считали домашние, с готовностью стал на краткий путь, который приведет меня в тюрьму, определенную саном священника. А посему, после того как Деметрий объявлял, что закончил свой урок, я волен был отправляться, куда мне вздумается.

Никого больше в долине я никогда не видел. Пастух жил здесь, в жалкой хижине у опушки леса, только летом. Других жилищ в долине не было, а тропой, идущей позади пещеры Галапаса, ходили лишь олени и овцы. Она никуда не вела.

Отшельник был хорошим учителем, а я схватывал все на лету. Впрочем, я вряд ли считал времяпрепровождение с ним уроками. Геометрию и языки мы оставили Деметриусу, а религию я постигал с исповедником матери; поначалу учиться у Галапаса было все равно что слушать заезжего сказителя. В молодости он побывал на другом конце света, путешествовал по Эфиопии, Греции и Германии, объездил все земли вокруг Срединного моря; он видел удивительные вещи и приобрел удивительные умения. Старик давал не вполне приземленные знания: как собирать и высушивать для хранения травы, как использовать их в лечебных снадобьях, а еще как выделять из этих трав определенные хитрые лекарствия и даже яды. Галапас заставлял меня изучать строение птиц и животных – на мертвых птицах и овцах, которых мы находили на склонах горы, а однажды – на мертвом олене – я узнал, как устроены внутренние органы и кости тела. Он научил меня останавливать кровотечение, складывать перелом, удалять дурную плоть и прочищать рану, чтобы она лучше заживала. Он научил меня даже – хотя и гораздо позже – на одурманенном куреньями животном, как сшивать сухожилия и мышцы нитью. Помню, что первым волшебством, которому он меня обучил, было заговаривать бородавки; это так просто, что под силу и любой женщине.

Однажды Галапас достал из ящика книгу и, развернув ее, спросил:

– Знаешь, что это такое?

Я уже привык к схемам и чертежам, но на этом рисунке ничего не мог разобрать. Надписи были по-латыни, я прочитал слова – «Эфиопия» и «Счастливые острова», а в самом углу справа – «Британия». Весь рисунок был испещрен извивающимися линиями и цепями холмов, словно поле, над которым потрудились кроты.

– Это горы?

– Да.

– Значит, это картина мира?

– Карта.

Я никогда прежде не видел карты. Поначалу я ничего не мог на ней понять, но со временем и с течением нашей беседы я увидел мир на листе бумаги таким, как видит его с высоты птица: дороги и реки – словно разбегающиеся от центра нити паутины или тайные нити, что приводят пчелу к цветку. Подобно тому как человек отыскивает известный ему ручей и следует вдоль него через болота и пустоши, так и с помощью карты можно проехать из Рима в Массилию или из Лондона в Каэрлеон, ни разу не спросив дороги и не разыскивая подорожных вех-камней. Искусство картографии было изобретено греком Анаксимандром, хотя некоторые полагают, что первыми придумали карты египтяне. Карта, которую показал мне Галапас, была срисована из книги Птоломея Александрийского. После того как он объяснил мне, что к чему, и мы вместе изучили карту, Галапас попросил меня достать дощечку и самому начертить карту – карту моей страны.

Когда я закончил, он заглянул мне через плечо:

– Что это у тебя в центре?

– Маридунум, – с удивлением ответил я. – Видишь, вот мост, здесь река, это – дорога через рынок, а ворота казарм вот тут.

– Я это вижу. Но я не просил тебя рисовать твой город, Мерлин. Я сказал: твою страну.

– Весь Уэльс? Откуда мне знать, что находится за горами на севере? Я никогда не заезжал так далеко.

– Я тебе покажу.

Он отложил дощечку и, взяв заостренную палочку, стал чертить в пыли, объясняя свой рисунок. Из-под его руки постепенно выходил большой треугольник, охватывавший не только Уэльс, но и всю Британию и даже дикие земли за Великой стеной, населенные варварами. Он показывал мне горы и реки, дороги и города, Лондон и Каллеву, селенья и городки, тесно сгрудившиеся на юге, вплоть до городов и крепостей у конца паутинок-дорог – Сегонтиума, Каэрлеона и Эборакума, и города, расположившиеся вдоль самой Великой стены. Он говорил обо всем этом как о единой стране, хотя я мог бы назвать ему имена королей, правивших в дюжине упомянутых им мест. Я запомнил все это лишь из-за того, что произошло потом.

Вскоре, когда настала зима и звезды рано проступали на небе, Галапас поведал мне об их названиях и о силе каждой из них и о том, как можно составлять звездные карты точно так же, как мы составляли карты городов и дорог. Двигаясь по небу, говорил Галапас, звезды творят музыку сфер. Сам он был несведущ в музыке, но, узнав, что Олвена научила меня играть, помог мне построить арфу. Оглядываясь назад, я думаю, что поделка у нас получилась грубая, к тому же небольшая – с остовом и передней колонкой из красного ивняка с берега реки Тиви и струнами из волоса, выдернутого из хвоста моего пони. По словам Галапаса, у арфы принца должны быть струны из золотой и серебряной проволоки. Но, пробив дырочки в медных монетах, я смастерил из них крепления для струн, а из полированной кости – ключ и колки, затем вырезал на деке сокола, моего побратима, и решил, что инструмент у меня получился лучше, чем у Олвены.

И правда, моя арфа была столь же певуча, сколь и ее, с тем же сладким шепчущим голосом, который словно ткал мелодии из воздуха. Хотя Диниас давно оставил меня в покое, считая себя воином, а меня – сопливым клириком, арфу я все же хранил в пещере. Я не стал бы держать во дворце хоть сколько-то для меня ценную вещь, если не мог запереть ее в своем сундуке, а арфа для этого была слишком велика. Дома музыкой мне служило щебетание птиц в ветвях груши, да и Олвена по-прежнему пела еще иногда. А когда молчали птицы и ночное небо лучилось морозным светом, я прислушивался к музыке звезд. Но так никогда ее и не слышал.

Но однажды, когда мне было уже двенадцать лет, Галапас сам заговорил о хрустальном гроте.