Текст книги "Минуя полночь"
Автор книги: Мэри Кей Маккомас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Мэри Кей Маккомас
Минуя полночь
ГЛАВА 1
– Вот вырасту большим и буду пожарной машиной.
Слова доносились до нее сквозь сон и складывались в образ огромной красной пожарной машины. У этой машины были большие круглые сверкающие глаза и маленький веснушчатый носик, а блестящий передний бампер казался непрестанно движущимся ртом.
– Ты не будешь пожарной машиной, дуралей. Она ведь не живая. А ты должен быть живым человеком.
Дори перевернулась набок и открыла глаза. Опять этот папаша с сыновьями. Ранним весенним утром их голоса звенели за открытым окном, как будто лопались на воде пузырьки воздуха.
– Ну, тогда я буду пожарником, чтобы ездить на пожарной машине. Ладно, папа?
– Конечно, малыш. Станешь тем, кем захочешь. А ты не называй брата дуралеем, – добавил мужчина, обращаясь сначала к младшему сыну, а потом к старшему с неуловимой разницей в интонации. Голос отца детей ей нравился, он был мягким и глубоким, как подземный ручей, который течет медленно, зато проникает всюду, куда ему нужно. Когда она слышала этот голос, ей долго еще потом казалось, что он продолжает звучать в ней самой.
Она зевнула и сладко потянулась, до боли напрягая негнущиеся мышцы, как будто стараясь освободиться от собственной кожи. Приподняв голову, она взглянула на стоящий на тумбочке будильник, пытаясь понять, уезжает это семейство или только что приехало.
Четверть девятого. Они уезжают.
Мужчина был высоким, стройным и широкоплечим. На нем ладно сидел джинсовый костюм. Его старший сын, такой же темноволосый, как отец, был одет в джинсы и куртку, на младшем же красовался бледно-голубой комбинезон и теплое зимнее пальтишко. Волосы у него были ярко-рыжими. По ним можно проверять часы. Каждый день они приезжают в семь утра и в шесть вечера, а уезжают ровно час спустя.
Они всегда приезжали в большом открытом серебристо-черном грузовике, парковались, где хотели, между домом и сараем, шли в поле, к пасущимся на нем коровам, пару раз возвращались к сараю, а потом уезжали. И так каждый день.
Иногда Дори наблюдала за ними из окна второго этажа. Младший забавлял ее своей непоседливостью. Второй же был неуклюж, хулиганист на вид, но в нем уже иногда проявлялось унаследованное от отца чувство собственного достоинства. Отца звали Гиллиам Хаулетт. У него была спокойная уверенная походка, как будто он всегда точно знает, что к чему, что происходит сейчас и что будет дальше. Каждый шаг говорил о том, что ему знакомы мельчайшие камушки и частицы пыли, на которые ступает его нога. Он был уверен, что никогда не упадет. Похоже, он прошел расстояние от дома до ограды поля миллиард раз и ему еще не надоело. Вот этому-то она могла позавидовать.
– Она выйдет сегодня? Как ты думаешь, мы ее увидим? – услышала она тоненький голосок, в котором прозвучала нотка обеспокоенности.
– Не знаю.
– А может быть, она заболела и поэтому не выходит из дома. Может быть, мы должны зайти к ней, навестить? – Голос малыша был наполнен заботой и одновременно любопытством.
– А может быть, она умерла в самую первую ночь, как приехала. Может быть, она лежит там одна и гниет себе потихоньку, а из глаз выползают длиннющие вьющиеся червяки, а…
Младший издал в ответ испуганно-взволнованный возглас, но тут вмешался отец:
– А ну-ка прекрати, Флетчер. Бакс, с ней все в порядке. Когда она будет готова, обязательно выйдет и познакомится с нами. Ну, залезайте, пора ехать.
– Можно мне оставить карту, папа?
Он подумал и сказал:
– Конечно. Почему бы и нет?
– Может, напишем записку, чтобы она нас не боялась?
Дори встала с кровати и на цыпочках подошла к окну. Оно было приоткрыто ровно настолько, чтобы уходил потихоньку запах старой пыли и пустоты дома и доносился звук голосов. Пол под босыми ногами казался ледяным.
– Нет, – ответил Гил, отбрасывая саму мысль о записке для таинственной соседки. – Ты здорово потрудился над картой. Она и так разберется. А теперь давайте-ка залезайте, да поскорей.
Младший забрался в кабину, снова выскочил, зажав в кулачке свернутый в трубочку лист бумаги, и поскакал к дому. Она услышала его шаги на крыльце под окном. Дверь скрипнула и снова захлопнулась.
– Можно, я поведу? – спросил старший, стоя рядом с отцом у кабины и протягивая руку, чтобы получить ключи.
– Нет.
– Почему?
– Сам знаешь.
– Я получил тройку. Ты говорил, что я должен сдать алгебру – я ее и сдал. Тройка ведь неплохая отметка.
– Но только не в моем журнале.
– Я же водил трактор и автокар…
– Только в пределах частной собственности или в открытом поле…
Разговор казался привычным для обоих.
– …всю дорогу до дома Бименов.
– …двенадцать километров, и причем на первой скорости.
– Так, значит, мне можно водить, когда тебе это удобно, но пока я не получу четверку по алгебре, не смогу водить, когда мне хочется?
– Вот именно. Давай-ка в машину, а то опоздаешь в школу.
– А кого это волнует? – пробурчал себе под нос мальчишка. Он обошел машину, подождал, пока брат залезет в кабину, и сердито захлопнул дверцу.
– Меня, – ответил Гил, закрывая свою дверь куда спокойнее. – И попридержи язык, а, то состаришься раньше, чем еще раз сядешь за руль.
– Папа! Папа, смотри! Вот она!
Все трое задрали головы, уставившись на окно второго этажа.
Дори быстро отошла назад, но от ее взора не укрылись живая дружелюбная улыбка малыша, откровенное любопытство во взгляде его брата и хмурая озабоченность на лице отца. Она затаила дыхание и снова потихоньку подкралась к окну посмотреть, что они теперь будут делать.
На какое-то мгновение ее охватил ужас от мысли, что они могут опять подойти к двери и постучать. К этому она не была готова. В тот день, когда она приехала, они подходили к двери дважды – утром и потом вечером. Она не ответила на стук, и они больше не пытались установить контакт. Она была благодарна за такое понимание и до сегодняшнего дня не показывалась им на глаза.
Завелся мотор, заскрипели по гальке колеса, и она вздохнула с облегчением, увидев, что грузовик уезжает. Хаулетты были любопытны от природы. Они старались стать добрыми соседями, не имея ни малейшего представления, что им пришлось бы увидеть и какую страшную цену нужно было бы заплатить за это ей.
Она старалась не чувствовать себя виноватой за то, что отталкивает их, и это ей удавалось. Ей не хотелось самой видеть людей и не хотелось, чтобы люди видели ее. Она не могла быть вежливой и не хотела притворяться. Даже если это выглядело грубо и некрасиво, в ее душе не было чувства вины:
Она отвернулась от окна и взглянула на свое отражение в зеркале над старинным комодом из красного дерева. Из-под футболки на левом бедре выглядывал уродливый воспаленный шов. Клок выстриженных волос на левом виске, как раз на том месте, где потихоньку заживала рана, сразу бросался в глаза, потому что на другой стороне головы темно-русые локоны волнами падали на плечо.
Но не только это заставляло ее прятаться от любопытных взглядов. Вокруг глаз держались зеленовато-черные синяки и опухоль, а по щекам расползалась, заходя и на подбородок, паутина тонких шрамов. Они были совсем свежими и очень яркими, их ничем нельзя было замазать… Что ж, подумала она, с отвращением поворачиваясь спиной к зеркалу, остались только шрамы и омерзительная усталость от людей.
Дом, который она сняла три недели назад, был большим, старинным и спокойным. Она спустилась по лестнице, прислушиваясь к скрипу деревянных ступенек, знакомому гудению холодильника на кухне и непрерывному потоку собственных раздумий.
Сама не понимая почему, она пошла прямиком к входной двери и подобрала оставленный малышом рисунок. Ей вовсе не было интересно. Может быть, простое осознание того, что он лежит там, не на месте, и что нужно его убрать, заставило ее занести свернутый в трубочку листок в столовую по дороге на кухню и бросить на стол. Надо будет потом выкинуть, подумала она, если, конечно, силы останутся.
Она насыпала в кофеварку кофе и, присев за стол, стала ждать, пока он сварится. Она даже не выглянула в окно, потому что ей было все равно, какая там погода, да и есть ли погода вообще. Ее не интересовали бескрайние просторы скучного и плоского канзасского пейзажа.
Последнее время она старалась освободиться от мыслей и эмоций, уставясь на собственные скрещенные руки или на пустое место на стене. Чем меньше работал мозг, тем меньше она чувствовала и тем лучше ей было, хотя частенько от таких усилий ее начинало клонить ко сну.
Телефон зазвенел именно в тот момент, когда она допила кофе. Она поставила чашку в раковину, где уже стояли чашки из-под кофе, выпитого за целую неделю, несколько грязных тарелок и кастрюля, в которой она два раза в день варила себе суп.
– Привет, мама, – сказала она уверенно и равнодушно.
– Здравствуй, дорогая, как ты сегодня?
– Лучше. – Она всегда отвечала «лучше». Иначе мать примчалась бы к ее двери, и это было бы гораздо серьезнее, чем свернутый в трубочку листок бумаги.
– Как твои глазки, дорогая? Опухоль сошла?
– Да. Все в порядке.
– Синева еще есть?
– Немножко.
– Просто ужасно, что нос сросся неправильно. Ломать снова, чтобы переделать то, что они не смогли сделать в первый раз, – представить невозможно! Но ты умница, что сделала все это прямо в больнице, пока лежала с ногой. Думаю, непросто было бы тебе вернуться туда еще раз после стольких месяцев.
– Конечно. – Она подошла к раковине, осторожно взяла чашку и снова налила кофе. Сегодня мать что-то уж слишком разговорилась.
– Слава Богу, все позади. Теперь нужно просто упражнять ногу, набираться сил и поскорее возвращаться домой. На сколько тебя отпустили с работы?
Дори уснула, не доезжая нескольких километров до дома. Над горизонтом садилось теплое осеннее солнце, и глаза ее тоже закрывались. Она прикрыла их всего на секундочку, чтобы исчезла эта резь от солнечного света. В кабине было так тепло! Дорога успокаивала своей монотонностью. Она любила и была любима. По радио звучала тихая спокойная музыка. Сквозь сон до Дори донесся голос Гила, мягкий и глубокий, как течение спокойной реки.
– Пока не вернусь.
– Ты же знаешь, что надо вернуться как можно скорее, чтобы твое место не занял другой врач. Ты и так хорошо потрудилась, чтобы его получить. Столько лет учебы, медицинская практика, интернатура… и три года ожидания. Сколько сил потрачено на эту карьеру! Нельзя потерять все это из-за какого-то несчастного случая. Это, конечно, трагедия, но ты вполне можешь справиться. Бог ведь не дает нам испытаний сверх сил, помни об этом.
– Это я уже слышала. – Хотя, честно говоря, она подозревала, что на этот раз он переоценил ее силы.
– Так ты гуляешь каждый день, да? – Проще всего было позволить ей строить предположения. – Я просто уверена, что свежий воздух пойдет тебе на пользу, дорогая. Хотя, должна признаться, предлагая тебе уехать куда-нибудь, я и представить не могла, что ты заберешься в такую даль. Подумать только – Канзас!
– Мама, я не совсем в форме, чтобы ехать в дом отдыха.
– Конечно, конечно, но я думала – может, в санаторий или на оздоровительный курорт.
Дори знала, о чем думала ее мать. Она всегда знала, о чем думает мамочка – ведь все это легко можно было угадать. Именно из-за стопроцентной предсказуемости она и любила маму.
– Полагаю, теперь все это уже не имеет значения – ты отдыхаешь и набираешься сил. А с кем-то из местных ты успела познакомиться? Сельские жители обычно так дружелюбны. Совсем не похожи на горожан. Ни в коем случае не бойся появляться на людях. Знаешь, эти фермеры бывают очень состоятельны…
Что еще ей нравилось в матери, так это умение отпускать тончайшие намеки размером с атомную бомбу.
– Я не совсем в форме и для того, чтобы снова выходить замуж, мама, поэтому давай не будем об этом, – сказала она довольно резко, подумав вдруг, непонятно почему, о Гиле Хаулетте.
– Хорошо. – Мама правильно поняла жесткие нотки в ее голосе. – Ты получила мою посылку? Кармела такая умница! Я рассказала ей о твоей беде с волосами, и она посоветовала сделать короткую стрижку, а потом снова отпустить локоны. Она нашла журнал с моделями коротких стрижек, чтобы ты могла выбрать. Видишь, тебя здесь очень любят. Все расспрашивают о тебе. Не знаю, зачем понадобилось уезжать в этакую даль, чтобы поправиться, когда и здесь столько людей были бы счастливы тебе помочь.
– Мама, мне не нужна помощь. Мне просто нужно время. Мне надо побыть одной.
– Да-да, я знаю, дорогая. И пытаюсь понять. Но на мой взгляд, когда случается такая трагедия, каждому человеку хочется быть среди друзей и близких.
– До меня всего час самолетом, да и позвонить я могу, когда захочу. – Господи, ну сколько можно говорить об одном и том же? Она вздохнула, и взгляд ее упал на стол, где лежал рисунок малыша.
– Да уж, если бы ты хоть иногда звонила. – В голосе матери звучало раздражение. – Если бы я сама не звонила по крайней мере раз в день, боюсь, никогда бы и не услышала твой голос. Я волнуюсь за тебя, дорогая, особенно теперь…
Дори тихонько положила трубку на край стола и пошла в столовую. Стянув с рулончика резинку, она разложила лист бумаги на столе.
Нарисованная фломастером карта была крупной и яркой. Малыш расставил смешных коров на большом лугу за домом, посадил деревья и зеленеющие поля пшеницы там, где они должны быть, и выделил черным цветом посыпанные галькой подъездные пути и дорожку между домами. Сами дома были большими иксами, а тропинка извивалась пунктиром, показывая, как лучше пройти. Она сразу простила ему светлые кудри женщины, стоящей рядом с одним иксом… он ведь никогда ее по-настоящему не видел. Но больше всего ее очаровала широкая улыбка на лице мальчугана, которого он изобразил в своем дворе.
Первый раз за долгие месяцы на лице ее невольно появилась легкая улыбка. Ей подумалось, что над таким шедевром ему, наверно, пришлось как следует потрудиться. Она вздохнула, и сердце ее наполнилось теплой радостью.
Держа в руке карту и вглядываясь в нее, Дори вернулась на кухню.
– … Ева, дочь Миджа? Помнишь? Та, у которой был ужасный прикус? В прошлом году ей сделали операцию – рак груди, а она все еще замужем… по-моему, Мидж говорил, что у них вот-вот годовщина свадьбы, восемнадцатилетие. Вот видишь…
– Мама, – спокойно перебила Дори. – Счастье после всего этого не для меня. Муж и дети просто не записаны в моей судьбе. Чему я научилась, так это тому, что нельзя заставить случиться то, чего не должно быть и нельзя остановить то, что все равно будет. Что есть, то и должно быть. А случиться может всякое…
Причем в самое неподходящее время, когда меньше всего ждешь, добавила она про себя, касаясь улыбающегося мальчугана на карте.
– …А может и не случиться.
– Ты превращаешься в фаталистку. Милая моя, я…
– Мама? Мамочка? – опять перебила она. – Я тебе перезвоню, ладно? Сегодня я еду в город, и, если не начну сейчас собираться, скоро устану и не смогу поехать.
– Конечно, дорогая. Но я знаю, что ты забудешь позвонить. Я сама перезвоню тебе попозже.
– Прекрасно. Спасибо, что позвонила. Я тебя люблю.
– Я тоже тебя люблю, дорогая, я так рада, что ты поправляешься… Если вдруг встретишь богатого фермера, умоляю тебя…
Географический центр континентальной части США располагается в трех километрах к северо-востоку от Лебанона, что в штате Канзас. Чуть проехав в любом направлении от этого места, вы окажетесь как раз в центре небытия. Именно этого и искала для себя Дори. Место, где ее никто не знает и где можно оставаться самой собой.
В двухстах километрах на юго-запад раскинулся маленький сонный городок Колби – даже не городок, а, скорее, фермерская община. Проезжая первый раз по его главной улице, улице Рейндж, Дори убеждала себя, что это просто рай, небесное блаженство, идеальное место, чтобы спрятаться от себя.
На самом деле она никогда не стремилась в Денвер, ведь, чтобы спрятаться, крупной рыбешке нужна заводь поглубже. Но, свернув с магистрали и распрямив больную затекшую ногу, она вдруг поняла, что в этом самом Колби есть что-то приятное.
Стояло начало марта, а в это время любое место выглядит так себе. И лишь впечатление от первых повстречавшихся ей жителей города пробудило в ней желание осмотреться поосновательнее. Хозяин бензоколонки быстро и аккуратно обслужил ее, дружелюбно расспросил, куда она едет, заметив номерные знаки штата Иллинойс, и заботливо предупредил быть поосторожнее на дороге. Она остановила машину на тихой улочке в центре города напротив аптеки и, прихрамывая, направилась к ближайшему кафе. Идущая навстречу женщина средних лет приветливо улыбнулась и поздоровалась с ней. Дори остановилась и обернулась назад, чтобы проверить, не уставится ли та ей вслед. Этого не произошло.
Вход в кафе не остался незамеченным, но внимание людей улетучилось как-то уж очень быстро, особенно учитывая то, как она выглядела. На ней было длинное широкое пальто, шарф и темные очки – будто бы она, как в фильме сороковых годов, путешествует инкогнито. Она не услышала шепота за спиной, не уловила «случайных» бегающих взглядов. Один из посетителей приветственно кивнул, когда она пробиралась к свободному столику, и это было все. Создавалось впечатление, что жители Колби невероятно открыты и дружелюбны, но вместе с тем достаточно хорошо воспитаны, чтобы не совать нос в чужие дела. Это ей понравилось.
Понравилось ей и то, как они выглядели. Аккуратно, спокойно, уверенно. В них чувствовалось полное здоровье и благополучие. Никаких вычурных костюмов от известных модельеров, никаких режущих глаз расцветок или высоченных каблуков… никаких длинных волос и изысканных причесок. Простые земные люди, которым ни к чему пистолеты в карманах и жертвы, которых надо преследовать. Трудяги, довольные собой и своей жизнью.
Она сидела в кафе, полном незнакомых людей, и руки ее не дрожали. Первый раз за долгие недели одиночества она чувствовала себя в безопасности и отдыхала. Как будто большая рыба все уменьшается и уменьшается и в конце концов радуется тому, что может спрятаться в малюсеньком пруду.
По дороге домой она вспоминала этот свой первый выход в общество. Дрожа и удивляясь собственной смелости, она укуталась в пальто. Решиться на поездку ее заставила необходимость – нужно было купить что-то к чаю. Все прошло очень быстро, казалось, ее никто не заметил, ведь она стала к этому времени почти невидимкой. Все еще одобряя мысленно решение остаться в Колби, она вдруг услышала шум мотора на дороге, ведущей к ее дому.
Большой серебристо-черный грузовик свернул с дороги на посыпанную гравием тропинку, и сердце ее бешено заколотилось. Она поправила темные очки и подняла шарф до самого подбородка. Придется поприветствовать семейство Хаулеттов.
Выходя из дома, она обычно брала с, собой на всякий случай трость, чтобы не так сильно хромать. Но сейчас случай особый, и она вышла на крыльцо без нее, надеясь, что так меньше напугает малыша. Однако, ступив за порог, сразу поняла, что стараться удержать равновесие, хромая, да вдобавок держа в руках корзинку с печеньем, не так-то просто.
Не остановившись между домом и сараем, грузовик подъехал прямо к ней и встал в двух шагах от нижней ступеньки крыльца.
– Дороти Деврис? – Мужчина выключил мотор и вышел из машины. Она была поражена, что сейчас, на одном с ней уровне, он оказался гораздо выше, чем когда она смотрела на него из окна второго этажа.
– Да. Мистер Хаулетт, верно?
– Зовите меня Гилом, – ответил он, поднимаясь по ступенькам с очаровательной улыбкой на лице.
– Ну, а меня тогда – Дори. – Она старалась преодолеть панический страх, овладевавший ею каждый раз в присутствии незнакомых людей, и улыбнуться в ответ. Губы как будто онемели и не двигались.
– Здорово, что вы решили выбраться наконец-то из дома. Мы было уже начали волноваться.
– Понимаете, я… – Она надеялась сыграть с ним в старую добрую игру под названием «я – веду – себя – не – так – уж – и – странно – если – никто – не – обращает – на меня – внимания», но было совершенно очевидно, что он не знает правил этой игры. – Я немного приболела.
– Надо было крикнуть в окно. Мы могли бы помочь.
– Нет, – быстро ответила она, понимая, что внутреннее беспокойство и дрожь в руках вызваны не просто паникой. Конечно, он был незнакомцем, но больно уж привлекательным, незнакомцем-красавцем. – Это другая болезнь. Я сейчас выздоравливаю после несчастного случая. Все уже прошло. Просто… просто иногда никак не заставить себя выбраться на свет Божий, да и выгляжу я…
Он кивнул, опустив на секунду глаза, а потом понимающе улыбнулся.
– Не нужно ничего объяснять. Мы просто хотели сказать, что, если вам что-нибудь нужно, мы живем совсем рядом, вот и все.
Он пожал плечами, все ведь действительно очень просто. И продолжал наблюдать за ней, как будто пытаясь вычислить, что будет, если стянуть с нее эти темные очки и шарф.
– Благодарю вас, – сказала она, испытывая одновременно облегчение и неудобство. – Спасибо за такое доброе отношение. Я даже, – она взглянула на грузовик и только сейчас поняла, что впервые он приехал один, – я… я испекла это печенье для вашего мальчугана, чтобы поблагодарить за карту, за приглашение. Я… в общем, возьмите.
Он взял корзинку с печеньем и улыбнулся.
– Бакстер обожает шоколадное печенье. Вы сделали большую ошибку. – Он покачал головой.
– Почему же? – Она совсем не удивилась, ведь любая ее попытка установить добрые отношения с людьми, даже с маленьким ребенком, должна потерпеть неудачу. Это становилось законом ее жизни.
– Мы, Хаулетты, совсем как собаки. Если нас кормить, потом не избавишься. – Взгляд его, искрящийся добрым юмором, старался отыскать ее глаза за темными стеклами очков. – У нас полон дом мужчин – я, мальчишки и мой дядя Мэтью. У нас такого добра не бывает, разве что на Рождество, да и то, если Мэтью в хорошем настроении.
– Вот оно что, – сказала она с облегчением. Он совершенно откровенно старался показать ей свое дружелюбие и очарование, и будь на ее месте любая другая женщина в мире, было бы невозможно устоять перед искушением пофлиртовать с ним. Будь на ее месте другая женщина, его искрящиеся жизнерадостные глаза показались бы ей обольстительными, улыбка – обворожительной, уверенность в себе и чувство собственного достоинства – покоряющими… но на ее месте была не любая другая женщина, а она сама, причем совсем не в настроении поддаться этому очарованию. – Прекрасно, тогда, надеюсь, вам всем понравится мое печенье, – сказала она, поворачиваясь спиной к его беспокоящему взгляду.
– Обязательно понравится, – ответил он, пристально наблюдая за тем, как медленно она направляется к входной двери, не обращая на него внимания. – Послушайте, я не знаю, как мне быть в такой ситуации. – Он быстро поднялся по ступенькам и смотрел теперь на Дори лицом к лицу. – Совершенно очевидно, что вы не хотите никакого беспокойства, и я сумею удержать Бакстера подальше от вас на некоторое время, но ему… вы ему любопытны, мне так кажется. Он очень дружелюбный ребенок и… что мне ему сказать? Мне ужасно не хочется говорить, чтобы он просто держался от вас подальше. Его никогда не запугивали и не отталкивали, и поэтому…
– Отталкивали? – воскликнула она. – Так вот как вы воспринимаете простое желание побыть одной?
– Нет, – сказал он, автоматически принимая нотки гнева в ее голосе и отвечая тем же. – Все, что вы тут делаете, – это ваше личное дело, и, честно говоря, мне это абсолютно безразлично, просто все равно. Но моему ребенку не все равно, и я должен подготовить, его к тому, что вы можете выкинуть, если вдруг он прибежит к вам.
– Я его не покусаю, если вы это хотели услышать.
– Вот и замечательно. – Он шагнул назад, довольный собой. – Я предупрежу его, чтобы он к вам не совался, но на всякий Случай…
– Мистер Хаулетт, – устало сказала она, чересчур ослабев, чтобы пытаться скрыть гнев и контролировать свою речь. – Не нужно предупреждать его ни о чем. Я не собираюсь никого обижать. Особенно вашего малыша. Мне просто не очень хочется общения. Извините, если я вам нагрубила или оттолкнула. Я этого не хотела. Мне просто нужно побыть одной.
Вместе с ее враждебностью ушла и его, и он вновь принялся изучать ее облик. Она чувствовала себя в безопасности за темными стеклами очков, потому что видела, что они его раздражают.
– Понимаю, – сказал он, хотя в интонации сквозило, что ничего он не понимает и, будь на то его воля, он бы с удовольствием запрыгнул в ее жизнь, требуя объяснений, чем вызвано такое внутреннее изгнание и стремление к одиночеству. – И постараюсь, чтобы мои мальчишки тоже это поняли. Мы не будем вас беспокоить. Но мы ведь ваши ближайшие соседи, и… может быть, оставить вам наш номер телефона, на всякий случай?
– Он есть в телефонном справочнике? – спросила она, открывая обе двери, прежде чем обернуться и посмотреть на него.
– Есть.
– Тогда я найду его и позвоню, если будет необходимость. Спасибо.
Он кивнул. Казалось, он хочет сказать что-то еще, может быть, задать какие-то вопросы, каким-то образом продолжить разговор. Но само его присутствие на крыльце держало ее в напряжении и неловкости, и поэтому ей хотелось поскорее отделаться от него.
– Скажите ему, что мне очень понравилась карта, хорошо?
– Обязательно.
– До свидания.
– До свидания.
Она закрыла дверь перед его носом и вздохнула с облегчением, услышав наконец шаги по направлению к машине. Прислонившись спиной к двери, она посмотрела на свои руки. Они безудержно дрожали.
Она сжала их в кулаки, загоняя длинные ногти в ладони, и стала нараспев убеждать себя: «Его зовут Гил Хаулетт. Он фермер из Канзаса. У него двое детей. Он не хочет меня обидеть».
Тем вечером, когда мальчики и Мэтью уже уснули, Гил Хаулетт стоял у окна спальни, глядя на огни примерно в километре от дома. Вид, открывающийся из окна, был так же знаком ему, как собственное отражение в зеркале по утрам. Он знал все повороты и изгибы дорожки ночью так же хорошо, как любую ямку на поле при дневном свете. И эти отдаленные огоньки не могли принадлежать ничему, кроме как старому фермерскому дому Авербэков.
Когда же эта женщина спит, задавался он вопросом. Уже многие недели свет у нее горит до самого рассвета. А может, по какой-то причине она спит с включенным светом?
Он слышал все слухи, известные о ней. Он видел номера штата Иллинойс на темно-зеленом «Порше», стоящем в гараже. Ему рассказывали, что она родом из Чикаго. Единственным человеком в городе, которому довелось как следует ее рассмотреть, был Фрэнк Шульман, и было это в то самое утро, когда она вошла в его контору по продаже и аренде недвижимости и спросила, нельзя ли снять дом на несколько месяцев. Весьма необычная просьба от незнакомки, да и от кого угодно, ведь люди в Колби либо бывали проездом, совсем ненадолго, либо оставались навсегда.
Однако Фрэнк сказал ей, что в городе есть несколько домов, которые можно снять. Но она настаивала на доме за городом, еще более сужая возможность выбора. Фрэнк сказал, что старался не смотреть на нее, не показывать своего шока, когда она сняла темные очки, чтобы получше рассмотреть альбом с фотографиями сдаваемых в, аренду домов. Но это ему не удалось. Он рассказывал Гилу, что лицо ее было ужаснее самой страшной колдуньи из детских сказок.
Отводя взгляд от одиноких огней, он вздохнул и повесил брюки на спинку бабушкиного кресла-качалки, как делал почти каждый вечер всю свою сознательную жизнь.
Таинственная и загадочная женщина в Колби, штат Канзас, была настоящей новостью, И уже не в первый раз он разочаровывал соседей отсутствием информации об этой единственной женщине в радиусе двенадцати километров от него. По его мнению, все женщины были загадкой. Он был женат дважды и, однако, не мог сказать, что какую-то женщину знает лучше, чем свою новую соседку.
Он выключил свет и забрался под одеяло. Простыни были холодными, и он подумал, что неплохо было бы иметь рядышком женщину, которая согрела бы его своим теплом. Ему недоставало тихого перешептывания в темноте и запаха женского тела при занятиях любовью. Ему не хватало мысли, что он разделяет нечто очень важное с человеком, который о нем заботится. Не хватало звуков, которые обычно издают женщины, будучи счастливыми и удовлетворенными. Не хватало…
Он взбил подушку, чтобы лучше было засыпать. Мысли о женщинах никогда еще не шли ему на пользу. Сколько угодно можно продолжать размышления о том, чего именно недостает и что может дать только женщина, но у него не было ни малейшего шанса оказаться в постели с еще одной женщиной… по крайней мере, пока не встретится такая, которую он сможет понять.
