Текст книги "Тайна фамильных бриллиантов"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
– А условия ее, маменька? – спросил я.
– Ах ты, милый мой скряга, только и думаешь, что о деньгах! – воскликнула маменька.
Господь благослови ее невинное сердце! Я задал этот гнусный вопрос, только чтобы скрыть дикую радость, овладевшую моим сердцем! Что мне за дело, что этой прелестной красавице поручено обучать мою маленькую племянницу музыке? Отчего мое сердце внезапно преисполнилось радостью и я отвернулся, чтобы не встретить честных взглядов моей матери?
– Условия ее даже слишком умеренны, – сказала она. – Одно только неудобно, хотя не для меня, но я опасаюсь, чтобы тебе не показалось это стеснительным.
Я поспешно спросил, что именно неудобно. Я боялся, не суждено ли мне, наконец, разочароваться в этом прелестном существе.
– Видишь ли, Клем, – сказала моя мать, слегка запинаясь, – мисс Вентворт занята почти весь день. Ее воспитанницы живут далеко друг от друга; она теряет много времени не передвижение, и потому может давать уроки Лизи или рано утром, или поздно вечером. Я бы предпочла вечером, чтобы присутствовать при этих уроках, но не помешают ли тебе звуки фортепиано?
«Помешают? Разве небесная музыка может мне мешать?» – думал я, и, несмотря на все мои способности ко лжи и лицемерию, обнаружившиеся во мне внезапно со вчерашнего дня, я едва мог вымолвить, что музыка вряд ли обеспокоит меня.
– Притом ты редко бываешь дома, Клем, – сказала маменька.
– Да, – отвечал я, – разумеется, я могу уйти, если музыка мне надоест.
На следующий вечер, возвращаясь домой из конторы, я чувствовал себя как школьник, вырвавшийся на свободу в праздник. Гремящий кэб казался мне волшебной колесницей, несущей меня по пурпурным облакам. Улицы, освещенные лучами заходящего солнца, казались волшебными чертогами, и, я думаю, едва бы я удивился, если б увидел на деревьях алмазные фрукты Аладдина. Каким-то непонятным образом прозаическая земля обратилась в заколдованное царство чудес и добрых фей.
Неужели я влюблен? Неужели я не на шутку влюбился в девушку, которую впервые увидел не более сорока восьми часов тому назад? Я, который ухаживал за всеми мисс Балдерби и почти отдал свое сердце Люси Седжвик, сестре доктора; более года находился, с дозволения родителей, в переписке с Кларой Карпентер, которая променяла меня самым бессовестным образом на какого-то пастора, – я, который ругал любовь, эту глупую страсть. (В конторке, на которой я пишу, хранится длинный локон волос мисс Карпентер, завернутый в лист почтовой бумаги, с короткой, колкой надписью Свифта: «Только женские волосы».) Неужели я наконец пойман прелестными, томными глазками и рафаэлевским профилем? Неужели я, невредимо миновавший столько огней, сжег себе крылья при первом дуновении этого нового пламени? Я разом сделался десятью годами моложе, и сердце мое забилось рыцарской любовью к этой прекрасной незнакомке. Я старался вразумить себя, поднимал на смех свою любовь, но, несмотря на все, я увлекался этим новым для меня чудным, одуряющим чувством. Приехав домой, я дал извозчику пять шиллингов. Не обязан ли я был прибавить ему за то, что он провез меня не по простым улицам, а по волшебному царству?
Что я ел в тот день? Смутно помню, что ел вишневый пирог, телятину, жареную рыбу с соусом из анчоусов. Мне казалось, что обед продолжался часов шесть кряду, и все-таки пробило всего семь часов, когда мы удалились в гостиную, а мисс Вентворт должна была приехать только в половине восьмого. Племянница моя горела нетерпением и беспрестанно подбегала к окошку посмотреть, не идет ли ее новая учительница. Она могла бы избавить себя от подобных хлопот, если б обратилась ко мне, ибо, усевшись в кресло с газетой в руках, я видел всю дорогу, по которой должна была пройти мисс Вентворт. Глаза мои часто с газетных столбцов устремлялись на пыльную улицу; вскоре увидел я зонтик, довольно полинявший, и стройную фигуру, спешившую к нашим воротам; затем показалось лицо, которое для меня было прелестнее всех на свете.
С тех пор мисс Вентворт приходила к нам три раза в неделю, и не знаю почему, но даже гаммы вовсе не беспокоили меня. Я читаю книгу или газеты или гуляю по лужку в течение урока. Временами долетает до меня чудный голос Маргариты (я буду называть ее в дневнике Маргаритой – так приятнее, чем мисс Вентворт). К концу урока маменька просыпается от послеобеденного сна и настоятельно приглашает Маргариту выпить чашку чаю. Мы садимся за чайный стол и разговариваем при тусклом свете угасающего дня или мерцании лампы. Мы говорим о книгах, и по какой-то странной игре случая вкус и понятия Маргариты совершенно сходны с моими. Мисс Карпентер ничего не смыслила в литературе: называла Карлейля дураком и только притворялась, что любит Диккенса. Я одолжил Маргарите некоторые из моих книг и нашел завядшую розу в страницах Вильгельма Мейстера, когда она мне возвратила это сочинение. Я вложил розу в конверт и запечатал. Пора, кажется, сжечь волосы мисс Карпентер.
Прошел всего месяц с того вечера, когда я увидел объявление в окошке вандсвортского магазина, но Маргарита и я сделались друзьями. В продолжение целого года переписки мисс Карпентер и моя особа не могли сойтись никоим образом; а с Маргаритой мне даже не нужны слова, которые бы сказали, что я понят. Взгляд, улыбка, движение ее прекрасной головки – все это служит лучшим ответом, чем глупые письма мисс Карпентер. Последняя принадлежала к числу девушек, называемых эффектными, и называла Байрона душкой, а Шелли – ангелом; но, если б вы прочли ей какой-нибудь стих, она не сумела бы сказать, чей он – Байрона или Бен-Джонсона. Совсем другое дело Маргарита – какое чудное имя! Если бы я не опасался, что новозеландец вздумает напечатать этот дневник, я, кажется, покрыл бы все его страницы этим дорогим именем. Если б новозеландец, как скромный человек, только описал бы мой восторг, я не имел бы ничего против этого, но он в моих возгласах легко может найти пищу для критической статьи о нравах и обычаях английских влюбленных XIX века. Поэтому я постараюсь умерить свой восторг и не очень распространяться о моей милой Маргарите. Но как смею я так ее называть? Ведь может опять явиться какой-нибудь пастор!
По-видимому, мы уже старые друзья с ней, но я ничего не знаю о ее прошлой жизни. Она никогда не говорит о своем семействе. Раза два упомянула о своем отце и хотя с нежностью, но с тяжелым вздохом; мне кажется, что ей горько, тяжело произносить его имя.
Несмотря на всю нашу дружбу, она ни разу не позволила мне проводить ее домой, хотя маменька и предлагала ей мои услуги. Она отговаривается тем, что привыкла ходить и днем и ночью одна. Она, по-видимому, ничего не боится, и, действительно, только дикий зверь решился бы побеспокоить такое чистое, чудное создание».
VII
Спустя тридцать пять лет
На пристани Джозеф Вильмот терпеливо ожидал прихода «Электры». Появление парохода было встречено радостными криками встречающих.
Пассажиры начали сходить на берег около одиннадцати часов. Среди них было много детей с английскими няньками; трое или четверо мужчин с военной осанкой; несколько дам с более или менее загоревшими лицами; три лакея и мужчина аристократического вида, лет около пятидесяти пяти, щегольски одетый, в черной, высокой шляпе и лакированных сапогах. Его одежда очень походила по цвету и покрою на платье, выбранное Джозефом Вильмотом.
Этот мужчина был Генри Дунбар. Высокий, широкоплечий, с седыми волосами и усами, он держал высоко голову, и гордая улыбка играла на его красивом лице.
Джозеф Вильмот неподвижно, как статуя, стоял среди встречающих и рассматривал своего старого предателя.
– Несильно же он изменился, – прошептал Вильмот, – очень мало изменился. Горд, самолюбив и жесток был он прежде – горд, самолюбив и жесток он теперь. Он постарел, пополнел и поседел, но все тот же человек, каким был тридцать пять лет назад. Это видно по его лицу.
Когда англо-индиец оказался на берегу, Вильмот подошел к нему.
– Вы мистер Дунбар? – спросил он, снимая шляпу.
– Да, я мистер Дунбар.
– Я к вам от конторы, с улицы Св. Гундольфа, сэр, – отвечал Джозеф. – Я имею письмо к вам от мистера Балдерби. Я прислан встретить вас и предложить свои услуги.
Генри Дунбар сомнительно взглянул на него.
– Вы не служите в конторе? – спросил он.
– Нет, мистер Дунбар.
– Я так и думал. Вы не похожи на конторщика; но кто же вы такой?
– Сейчас объясню вам, сэр. Я заменяю другого человека, который заболел дорогой. Но теперь нет времени говорить об этом. Я пришел предложить вам свои услуги. Не прикажете ли посмотреть за вашими вещами?
– Да, потрудитесь.
– С вами нет слуги, мистер Дунбар?
– Нет, лакей мой заболел на Мальте, и я его оставил там.
– В самом деле? – воскликнул Вильмот. – Какое несчастье! – при этих словах глаза его дико сверкнули.
– Да, чертовски неприятно. Вещи мои адресованы в лондонский дом. Потрудитесь посмотреть, чтобы их немедленно отправили по назначению. В каюте моей чемодан и мешок, которые поедут со мной.
– Я посмотрю за этим, сэр.
– Благодарю вас. В какой гостинице вы остановились?
– Я еще не заходил ни в какую гостиницу. Я только что приехал. «Электру» ожидали завтра утром.
– Так я отправлюсь в «Дельфин», – сказал мистер Дунбар, – и буду вам очень благодарен, если вы, справившись с вещами, придете ко мне. Я хочу, если возможно, еще сегодня ночью уехать в Лондон.
Генри Дунбар удалился, гордо подняв голову и размахивая тростью. Он принадлежал к тем людям, которые вполне убеждены в своем достоинстве. Преступление, совершенное им в юности, очень мало беспокоило его совесть, и когда он вспоминал об этой старой истории, то она только возбуждала в нем неудовольствие на отца и дядю Гюга за то, что они обошлись с ним так жестоко.
А несчастный, который помог ему, – ловкий, веселый, решительный мальчик, его орудие и сообщник, был совершенно забыт, как будто его никогда и не было на свете. В «Дельфине» мистера Дунбара провели прямо в большую гостиную, застланную брюссельскими коврами, на которых стояли стол и стулья. Он приказал подать бутылку содовой воды, сел в мягкое кресло и принялся читать «Таймс». Но вскоре отложил газету и вынул из кармана жилета часы, к которым был подвешен золотой медальон. Генри Дунбар открыл этот медальон, в котором скрывался портрет хорошенькой девочки с великолепными вьющимися волосами и чудными голубыми глазами.
– Моя бедная, маленькая Лора! – прошептал он. – Будет ли она рада увидеть меня? Она была еще ребенком, когда уехала из Индии, и едва ли меня помнит. Но надеюсь, она обрадуется моему приезду; надеюсь, она меня встретит.
Он спрятал медальон и вынул из бокового кармана письмо. Адрес на нем написан был женским почерком, а конверт окружен черным траурным бордюром. Он прочел про себя следующие строки:
«Если что-нибудь в состоянии утешить меня после потери дедушки, то это мысль, что вы наконец возвратитесь и что я вас опять увижу. Вы никогда не сможете понять, милый папа, сколько горькой грусти причиняла мне жестокая разлука с вами. Мне всегда казалось очень жестоким, что мы, при всем нашем богатстве, разлучены, тогда как дети нищих остаются при их родителях. Деньги кажутся такой ничтожной дрянью, когда они не могут сблизить нас с теми, кого мы любим. А я люблю вас, добрый папа, истинно и от всей души, хотя я не помню вашего лица и не имею даже портрета, который напоминал бы мне о вас».
Письмо было довольно длинное, и Генри Дунбар погружен был еще в чтение, когда в комнату вошел Джозеф Вильмот.
Англо-индиец спрятал письмо в карман и лениво поднял глаза.
– Все ли вы устроили? – спросил он.
– Да, мистер Дунбар, ваши вещи уже отосланы.
Джозеф Вильмот не снимал еще с головы шляпы; он нерешительно прошелся по комнате, как человек, у которого есть что-то на уме, но он никак не может решиться, как ему поступить.
Мистер Дунбар не обращал на него внимания. Он держал в руках газету и ни разу не удостоил взглядом своего собеседника. Он привык, чтобы за ним ухаживали, считал слуг существами низшего разряда, и потому не имел и мысли позаботиться об этом посланнике с улицы Св. Гундольфа.
Джозеф Вильмот вдруг остановился по другую сторону стола, за которым сидел мистер Дунбар и, положив руку на стол, спокойно сказал:
– Вы спрашивали меня, кто я такой, мистер Дунбар.
Банкир равнодушно взглянул на него.
– В самом деле? О да, я помню; и вы сказали, что присланы из конторы. Этого совершенно достаточно.
– Извините меня, мистер Дунбар, но этого недостаточно. Вы ошибаетесь: я не сказал, что прислан из вашей конторы. Я, напротив, сказал, что пришел вместо другого лица, которому приказано было вас встретить.
– В самом деле? Да это ведь все одно. Вы мне кажетесь очень ловким малым и, конечно, будете для меня столь же полезны, как человек, которого вы заменяете. Очень было любезно со стороны мистера Балдерби прислать встречающего. Очень, очень любезно.
Голова англо-индийца опять опустилась на сафьяновую подушку кресла, и он с полузакрытыми глазами лениво взглянул на Вильмота.
Джозеф Вильмот снял шляпу.
– Мне кажется, вы ни разу не посмотрели на меня хорошенько, мистер Дунбар, – сказал он.
– Я не посмотрел хорошенько на вас! – воскликнул банкир. – Что вы хотите этим сказать?
– Всмотритесь попристальнее в мое лицо, мистер Дунбар, и скажите, не напоминает ли оно вам прошлое?
Генри Дунбар вздрогнул, широко раскрыл глаза и с удивлением посмотрел на лицо стоявшего перед ним человека. Оно было столь же красиво и почти так же аристократично, как его собственное. Природа по странной игре случая положила весьма мало разницы между банкиром, имеющим полмиллиона фунтов, и беглым каторжником, не имеющим и шести пенсов.
– Я вас где-нибудь встречал? – спросил он. – В Индии?
– Нет, мистер Дунбар, не в Индии. Вы это знаете не хуже меня. Перенеситесь в прошлое, в последнее время, проведенное вами в Англии перед отъездом в Индию.
– Ну так что ж?
– Помните, как вы однажды потеряли значительную сумму денег на скачках в Дерби и как в отчаянии схватили пистолет, висевший на стене в вашей комнате, и грозили застрелиться? Помните, как вы обратились за помощью к мальчику, который вам прислуживал и любил вас, как брата, хотя он по положению в свете был гораздо ниже вас? Помните, как вы упрашивали этого мальчика, который имел несчастную способность подделывать чужие подписи, хотя до той минуты он ни разу не употребил во зло свое умение, помните, как вы упрашивали его помочь вам в одной проделке, с помощью которой хотели удовлетворить своих кредиторов, пока не достанете денег у отца? Что, помните вы все это? Да, по вашему лицу я вижу, что вы помните и меня – Джозефа Вильмота.
Он ударил себя кулаком в грудь и устремил взгляд на Генри Дунбара. Его глаза странно блестели: в них видно было какое-то дикое торжество, словно один взгляд на своего врага уже был пищей для его ненасытной жажды мщения.
– Я вас узнал, – медленно произнес Генри Дунбар. Смертная бледность покрыла его лицо и холодный пот выступил на лбу; он поспешно обтер его своим надушенным батистовым платком.
– Вы меня узнали? – повторил Вильмот, и выражение лица его не изменилось.
– Да, и поверьте, я очень сожалею о прошлом. Я уверен, что, по-вашему, я жестоко поступил с вами в тот несчастный день в конторе, но я, право, не мог иначе поступить. Мое собственное положение было столь ужасно и мучительно, что не мог же я подвергать себя еще большей опасности, защищая вас. Впрочем, теперь я сам себе хозяин и могу вознаградить вас. Верьте мне, я вознагражу вас, я заглажу прошлое.
– Вы загладите прошлое! – воскликнул Джозеф Вильмот. – Можете вы сделать меня честным человеком или уважаемым членом общества? Можете вы снять с меня позорное пятно и возвратить мне то положение, которое я мог бы занять в свете, если бы вы меня не погубили? Можете вы снять с меня тридцать пять лет горя и несчастий? Можете вы возвратить мне жизнь моей матери, умершей от горя? Можете вы воскресить мертвых? Можете вы дать мне счастливое прошлое, чистую совесть и надежду на прощение Бога? Нет, вы ничего подобного сделать не можете.
Мистер Генри Дунбар был светским человеком. Он имел барские наклонности, очень редко выказывал свои чувства, и желал только одного – жить весело и беззаботно. Это был бездушный эгоист; но так как он обладал громадным богатством, то люди мало обращали внимания на такие незначительные недостатки, как эгоизм и бездушие, и громко восхваляли его изящные, аристократические манеры и красивую наружность.
– Милый мой Вильмот, – сказал он, не обращая внимания на тираду своего собеседника. – Все это – сентиментальности. Разумеется, я не могу возвратить вам прошлого. Прошлое принадлежало вам, и вы могли устроить его по своей воле. Если вы пошли по дурной дороге, то не имеете никакого права винить в этом меня. Пожалуйста, не говорите о разбитых сердцах, о погубленной жизни и о подобных вещах. Я пожил довольно на свете и знаю настоящую цену всем этим глупостям; я сожалею, что ввел вас в затруднительное положение и готов сделать все, чтобы вознаградить вас за это старое дело. Я не могу возвратить вам прошлого, но могу дать то, за что большинство людей готово продать прошлое, настоящее и будущее – я могу дать вам денег.
– Сколько? – спросил Джозеф Вильмот, с едва сдерживаемой яростью.
– Гм! – проговорил англо-индиец, задумчиво покручивая свои серые усы. – Посмотрим, что бы, например, удовлетворило вас, мой добрый малый?
– Я предоставляю вам назначить сумму.
– Хорошо. Я полагаю, вы будете совершенно довольны, если я дам вам капитал, на проценты от которого вы могли бы спокойно прожить вашу оставшуюся жизнь. Положим, что эти проценты будут пятьдесят фунтов в год.
– Пятьдесят фунтов в год, – повторил Джозеф Вильмот. Он уже совладал со своей страстью и говорил очень спокойно. – Пятьдесят фунтов в год – один фунт в неделю?
– Да.
– Я принимаю ваше предложение, мистер Дунбар. Один фунт в неделю. С этими деньгами я могу прожить, как живет рабочий народ в своих конурах. У меня есть дочь, прелестная девушка, одних лет с вашей дочерью; она будет пользоваться вместе со мной этим доходом и будет иметь столько же причин, как и я, благословлять вашу щедрость.
– Значит, дело решенное? – произнес, зевая, англо-индиец.
– Конечно. У вас имения в Варвикшире и в Йоркшире, дом на Портландской площади и полмиллиона денег, но, разумеется, все это необходимо вам. А у меня будет благодаря вашей щедрости и в вознаграждение за позор, несчастье, нищету и горе, которые я испытывал в течение тридцати пяти лет, один фунт в неделю до конца моей жизни. Тысячу раз благодарю вас, мистер Дунбар. Я вижу, что вы не изменились. Вы тот же человек, которого я еще мальчиком любил, и я принимаю ваше щедрое предложение.
И он засмеялся громко и вместе с тем дико и странно; но мистер Дунбар не обратил внимания на такую мелочь, как хохот его старого слуги.
– Теперь, когда мы покончили со всеми этими сентиментальностями, – сказал он, – потрудитесь приказать принести мне завтрак.
VIII
Первая станция на родине
Джозеф Вильмот повиновался своему прежнему господину и заказал отличный завтрак, который был сервирован самым великолепным образом. Мистер Дунбар спустился с высоты своего величия до дружеской благосклонности к своему старому слуге и настойчиво потребовал, чтобы он сел с ним рядом за роскошно убранный стол. Англо-индиец воздавал полную справедливость вкусному завтраку, запивая рябчика и салат с морским раком добрыми стаканами замороженного мозельвейна; но Вильмот ел и пил очень мало и с какой-то странной рассеянностью крошил хлеб, присматриваясь к своему собеседнику. Он открывал рот только тогда, когда его прежний господин обращался к нему с вопросом, да и то говорил как-то принужденно, почти машинально, что непременно возбудило бы подозрение во всяком другом человеке, но не в Генри Дунбаре, который был всегда равнодушен к чувствам своих ближних.
Покончив с завтраком, англо-индиец встал из-за стола и подошел к окну; а Джозеф Вильмот продолжал сидеть за столом, и непочатый стакан вина стоял перед ним. Янтарная влага перестала уже искриться в стакане, и хотя бутылка мозельвейна в полгинеи ценой едва ли бывала обыкновенным напитком каторжника, однако он, казалось, не оценил его достоинства. Он сидел, поникнув головой и опершись рукой на колено, и думал.
Генри Дунбар развлекался картинами многолюдной улицы – быть может, самой широкой, светлой, красивой улицы во всей Англии; но минут через десять он отвернулся от окна и посмотрел на своего старого слугу. Тридцать пять лет тому назад он имел привычку быть на дружеской ноге с этим человеком, делать его поверенным и товарищем своей жизни. Вот и теперь – будто не было этих тридцати пяти лет и Джозеф Вильмот никогда не был обижен им – Дунбар хотел быть прежним и обратился к своему собеседнику с высокомерной благосклонностью, какую монарх обыкновенно выказывает своему первому министру.
– Пей же вино, Вильмот, – прикрикнул он, – не сиди, пожалуйста, в таком глубоком раздумье; можно подумать, что какой-то большой махинатор раздумывает о застое денежных оборотов. Послушай, приятель, я желаю, чтобы мое возвращение на родину приветствовалось ясными, веселыми лицами. Там, вдали от нее, я насмотрелся на темные, угрюмые лица; теперь мне хочется, чтобы все смеялось и радовалось вокруг меня. Посмотрев на тебя, так, право, подумаешь, что ты совершил убийство или замышляешь что-нибудь в этом роде.
Отверженник засмеялся.
– А вы думаете, что у меня много причин радоваться? – спросил он тем же тоном, с которым согласился принять щедрые предложения банкира, – посмотрю вперед – передо мной такая приятная жизнь; оглянусь назад – такие отрадные воспоминания! Сэр, память, как я думаю, – это книга с картинками, которую человеку приходится беспрестанно рассматривать, хочешь не хочешь. Бывают картины страшные, вздрагивает человек, смотря на них; и горьки они ему, хуже смертной казни, но он должен на них смотреть. Как-то читал я историю, то есть моя девочка читала мне ее… бедное дитя! Она старалась примирить меня с тем, что было!.. Так человек, написавший эту историю, теперь уверяет, что для самого несчастного страдальца в мире хорошо повторять молитву: «Господи, сохрани мне добрую память». Но, мистер Дунбар, что доброго в памяти, если надо помнить только преступления?.. Можем ли мы молиться о сохранении таких воспоминаний? Не лучше ли молиться, чтобы уничтожилась память ума и сердца, чтобы у нас совсем не было способности оглядываться на прошлое? Если бы я мог забыть все зло, которое вы мне сделали тридцать пять лет назад, я был бы совсем другим человеком, но я не могу забыть этого. Каждый день и каждый час моей жизни я вспоминаю об этом. Моя память так свежа, как будто тридцати пяти лет не бывало, как будто это случилось только год назад.
Все это было сказано с таким видом, точно Джозеф Вильмот поддавался безотчетному увлечению и говорил только по необходимости высказаться, а совсем не из желания упрекнуть Генри Дунбара. Он даже не взглянул на своего прежнего господина, и, не меняя положения, все так же сидел, поникнув головой и устремив глаза на пол.
Мистер Дунбар опять повернулся к окну и возобновил свои уличные наблюдения; но когда Джозеф Вильмот кончил, Дунбар повернулся к нему с видом нетерпеливой раздражительности.
– Теперь выслушай меня ты, Вильмот, – сказал он. – Если контора, которой ты послан, подослала тебя, чтобы надоедать мне и оскорблять меня на первых порах, как только я ступил на британскую землю, то она выбрала глупый способ приветствовать меня и свидетельствовать почтение своему главе. Она сделала большую ошибку, в которой рано или поздно раскается. Если же ты сам, по собственному желанию, явился сюда с намерением напугать меня или выманить у меня деньжонок, так и ты ошибся. Если ты думаешь одурачить меня своими сентиментальными бреднями, так ты и в этом страшно ошибаешься. Я дам тебе добрый совет. Если тебе хочется добыть у меня каких-нибудь выгод, так ты должен угождать мне. Я человек богатый и умею награждать тех, кто мне нравится, но я не хочу, чтобы кто-либо в мире надоедал мне или мучил меня, а уж от тебя тем более не снесу этого. Если ты намерен угождать мне, так можешь оставаться; если же не имеешь этого намерения, можешь убираться вон, и чем скорее, тем лучше для тебя, если не желаешь, чтобы я велел тебя вытолкать.
В конце этой речи Джозеф Вильмот в первый раз поднял голову. Он страшно побледнел, вокруг его сжатых губ образовались какие-то странные жесткие линии, а в глазах засверкал огонь.
– Я бедный, несчастный безумец, – сказал он спокойно. – Да, совершенный безумец, когда подумал, что в той старой истории может находиться что-нибудь такое, что способно затронуть ваше сердце, мистер Дунбар. Теперь вы не услышите от меня ни слова оскорбления; поверьте мне, последние годы я вел не совсем трезвую жизнь; у меня была белая горячка, и с тех пор мои нервы очень расстроились; но я не стану более вам надоедать и готов вам всячески угождать.
– В таком случае прикажи подать мне расписание железных дорог; мне хочется посмотреть, в какие часы идут поезда. Я совсем не желаю торчать целый день в Саутгэмптоне.
Джозеф Вильмот позвонил и приказал подать расписание; Генри Дунбар стал рассматривать его.
– Ну вот! – сказал он. – До десяти часов вечера нет скорого поезда, а я не имею желания тащиться с товарным. Чем же мне занять этот промежуток времени?
Он помолчал немного, смотря в раздумье на листочки путеводителя.
– Далеко ли отсюда до Винчестера? – вдруг спросил он.
– Десять миль или около этого, – ответил Джозеф Вильмот.
– Десять миль? Как это хорошо. Слушай, Вильмот, я тебе скажу, что намерен сделать. Неподалеку от Винчестера у меня есть друг, старый товарищ по училищу, у которого отличное поместье в Гэмпшире и дом близ Сен-Кросса. Найми-ка коляску парой, чтобы сейчас же была готова ехать в Винчестер. Мне приятно будет повидаться со старым другом, Майклом Марстоном; мы пообедаем в гостинице «Джордж» и отправимся в Лондон экспресс-поездом, который выходит из Винчестера в четверть одиннадцатого. Поди же найми коляску, только не теряй времени, вот и будешь тогда молодцом.
Через полчаса оба собеседника выехали из Саутгэмптона в коляске, захватив с собой чемодан, несессер, шкатулку банкира и дорожный мешок Джозефа Вильмота. Ровно в три часа коляска отъехала от подъезда отеля «Дельфин», а в четыре без пяти минут Дунбар со своим товарищем вошли в прекрасный отель «Джордж».
Всю дорогу банкир был в самом лучшем расположении духа: курил сигары, любовался природой: роскошными пастбищами, прекрасными рощами, высокими холмами позади древнего серого города, издали казавшегося пурпуровым.
Банкир много разговаривал, показывая самую дружелюбную благосклонность к своему бедному приятелю. Но все же он не так много и не так громко говорил, как Джозеф Вильмот. Казалось, все мрачные воспоминания улетели из памяти этого человека. Его прежняя угрюмость сменилась почти неестественной веселостью. Тонкий наблюдатель тотчас бы заметил, что в его смехе было что-то принужденное, что его шумной веселости недоставало искренности; но Генри Дунбар не был тонким наблюдателем. Жители Калькутты, посещавшие богатого банкира, привыкли восхищаться аристократическим равнодушием его лица, которое почти не выражало никаких эмоций.
Остроумные выходки спутника и его знание света, к несчастью, очень дурной части света, забавляли пресыщенного англо-индийца. Словом, всю дорогу до самого Винчестера путешественники были в самых лучших отношениях между собой. Джозеф Вильмот был как двойник своего патрона; оба были одеты одинаково, оба отличались одинаковой равнодушной небрежностью, так что для постороннего глаза трудно было различить, кто из них барин, кто слуга.
Один из них заказал обед к восьми часам – лучший обед, какой только можно достать. Весь багаж был принесен в отдельную комнату, и в ожидании обеда путешественники вышли из гостиницы рука об руку.
Они пошли под тенью каменной колоннады, а потом через рыночную площадь прямо к собору. Тут были красивые, старинные площадки, тенистые аллеи, прекрасные сады, и, казалось, в этих священных пределах цветы росли и цвели лучше, чем в других местах. Тут видны были низенькие, старинные дома с окнами и массивными портиками времен Тюдоров, с огромными стрельчатыми крышами, увенчанными желтым окаменелым мхом, высокие ограды, огромные дубовые перекладины, поддерживающие низкие, темные потолки, массивные трубы, как будто склоняющиеся под тяжестью плюща, обвившегося вокруг них; и над всем этим громадный купол точно осенял своей благодатной святыней этот мирный приют.
За соборной оградой широко, до самых подножий зеленых холмов расстилались богатые луга, тут же извилистой лентой протекала речка, то скрываясь под тенью густолиственных вязов, то вырываясь из мрака и изменяя своей мирной природе, с шумом бежала она по блестящим камешкам, неся свои воды в синий океан.
У соборной ограды наши путешественники остановились, чтобы навести справки о мистере Майкле Марстоне из Фернса, в Сен-Кроссе.
Увы! Славная вещь – отплыть к чуждым берегам и благоденствовать там; но зато как тяжело, вернувшись домой, услышать, что из всех твоих друзей остался только один, чтобы пожать тебе руку, и что навеки пересох тот ручей, который так сладко убаюкивал тебя своим тихим журчанием, когда ты ребенком мечтал, лежа на его берегу!
Больше десяти лет прошло уже с тех пор, как умер мистер Майкл Марстон. Его престарелая вдова все еще жила в Фернсе. Вот все сведения, которых добились путешественники от церковного сторожа, бродившего по площадке. Они разговаривали с ним недолго. Один из них задавал необходимые вопросы; но никто не выражал ни сожаления, ни удивления. Молча и все еще держась рука об руку, направились они к тенистым вязам и обширным лугам по ту сторону собора. Видя, что они уходят, старый сторож спросил слабым голосом:
– Джентльмены, не угодно ли вам осмотреть внутренность собора? В нем много есть достойного замечания.
Но ответа не было – оттого ли, что приезжие не слыхали его вопроса или не сочли нужным ответить.
– Пройдемся до Сен-Кросса для возбуждения аппетита к обеду, – сказал мистер Дунбар.
И они пошли по тропинке в тени высокой ограды; потом, перейдя через луг, скрылись в зеленой мирной роще.
Отрадная тишина царствовала под тенью развесистых деревьев. Извилистой лентой пробегал тихо журчащий ручеек между полевыми цветами и волнистым тростником. Наши приятели лениво шагали по мягкой зеленой траве.
Эта роща была очень уединенным, пустынным местом; только дряхлые инвалиды из богадельни Сен-Кросса заходили сюда погулять, и то не часто. Самые лучшие места на земле именно те, где редко бывают следы человеческих ног.
