Текст книги "Тайна фамильных бриллиантов"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
– Я его держу! – кричал рыбак. – Я его держу за пояс!
Он подплыл ближе к кораблю, сильно работая одной рукой и поддерживая другой какую-то тяжесть. Когда он достиг корабля, шкипер «Ворона» выкинул кабельтов, но, когда рыбак поднял руку, чтобы схватить его, он вдруг испустил дикий крик и с плеском поднял другую руку из воды.
– Пояс порвался и пошел ко дну! – воскликнул он с отчаянием.
Пояс лопнул, и из него брызнул какой-то блестящий дождь. Эти сверкающие при лунном свете капли, походившие на брызги водопада, были частью бриллиантов, купленных Джозефом Вильмотом, а Стивен Валлонс, он же негодяй Стивка, он же Гер Фон Фолтершокер, он же мистер Вернон, пошел как камень ко дну морскому.
XX
Махнули рукой
«Красавица Полли» вернулась рано утром в кингстонский порт, и мистер Картер вышел на берег, огорченный, чтобы не сказать униженный в своих собственных глазах ужасной неудачей. Сознавать, что его провела молодая девушка, которую любовь к отцу превратила в героиню, сознавать, что он так легко попался в сети, расставленные для него, было более чем обидно для первоклассного сыщика.
«И этот Валлонс еще утопился назло мне, – думал мистер Картер. – Хоть бы его удалось представить, все бы легче было. Я бы сумел придать этому важное значение. Нет, и тут неудача: мошенник нарочно бросается в воду, чтобы я не мог извлечь из него никакой пользы».
Теперь мистеру Картеру оставалось только одно: вернуться в Лисфорд и снова попытать свое счастье, но уже при самых неблагоприятных обстоятельствах.
– Как быстро я ни поеду, – рассуждал он, – я прибуду в Лисфорд сорока восемью часами после бегства Джозефа Вильмота. А чего не успеет он сделать за это время, если только он себе на уме и не наделает глупостей, как часто случается с подобными людьми в таких счастливых обстоятельствах. Как бы там ни было, я это дело не брошу, и чудо будет, если он не попадется в мои лапы. Кровь закипает во мне, моя слава, моя честь замешаны в этом деле. Я ничего не пожалею, даже в Америку поеду, если будет нужно!
Было холодное, мрачное утро, когда «Красавица Полли» пристала к гранитной набережной Кингстона-на-Гуле. Мистер Картер чувствовал себя в самом неловком положении, в самом несчастном расположении духа. Угрюмый, грязный, небритый вышел он на мокрые ступени гранитной лестницы и, отдав рыбакам обещанную пятифунтовую бумажку, быстро удалился, оставив бедных людей очень довольными ночной работой, несмотря на ее безуспешный результат.
Не найдя в такую раннюю пору извозчика, мистер Картер должен был дойти пешком до самой станции железной дороги, где ожидал найти мистера Тобльса или хоть весточку от него. Его надежда не была обманута; на пустой мрачной станции его преданный помощник ходил взад и вперед между пустыми вагонами.
Мистер Томас Тобльс был не в очень хорошем расположении духа, когда к нему подошел мистер Картер. Скрестив на груди руки и быстро шевеля губами, с каким-то непочтительным, презрительным видом он обратился к своему начальнику и сказал оскорбленным голосом:
– Хорошую вы со мной сыграли штуку, нечего сказать. Сказали, чтобы я вас подождал на станции, обещая скоро вернуться и дать мне хороший обед в здешнем трактире. Спасибо вам, вы и вернулись, и мы отлично пообедали, – иронически прибавил он.
– Ну, ну, Соня, не выходите из себя из-за такой безделицы, – начал уговаривать его мистер Картер.
– Я бы желал знать, кто бы это снес терпеливо, – ответил оскорбленный Тобльс. – Если бы ангелы служили в полиции, то и тех рассердило бы то, что я вытерпел. Помилуйте, целые день и ночь продежурить здесь на холоде, на сквозном ветру, заглядывать во все вагоны, чтобы как-нибудь вас не пропустить – это ужасно, это злая насмешка.
Мистер Картер повел своего рассерженного помощника в ближайший трактир и приказал подать самый сытный завтрак.
Мистер Тобльс скоро успокоился под благодетельным влиянием нескольких рюмок водки, бараньих котлет, ветчины, яиц, вареной рыбы и полдюжины чашек кофе.
Мистер Картер между тем рассказал ему, что потерял только время, попав на ложный след, и теперь намерен бросить дело и махнуть рукой. Соня-Том слушал его с каким-то недоверчивым видом и только молча шевелил губами, но принял деньги в уплату за свои труды и согласился уехать в Лондон десятичасовым поездом.
– Все, что я буду делать с этой минуты, буду делать один, – сказал себе мистер Картер, оставляя своего помощника.
В тот же вечер ровно в пять часов он уже был на шорнклифской станции и, наняв извозчика, поскакал в Вудбайн-Коттедж. Наружный вид хорошенького жилища покойного моряка нисколько не изменился со времени посещения мистера Картера; только на одном из окошек красовалось большое объявление, гласившее, что дом этот отдавался внаем – о подробностях узнать у мистера Гогсона, овощного торговца в Лисфорде. Мистер Картер свистнул.
– Птица улетела, – пробормотал он сквозь зубы. – Да и нечего было ей здесь оставаться.
Подумав с минуту, сыщик позвонил у ворот, но никто не явился на его зов; он позвонил еще раз, но опять напрасно. Тогда он обежал вокруг маленького заборчика, окружавшего сад, и толкнул калитку, находившуюся позади дома. Она была заперта, но мистер Картер без всякого труда перескочил через нее и отправился мимо кустов крыжовника и смородины прямо к дому. Он заглянул в окошки – все в доме было пусто. Он припал ухом к стеклу, но не слышно было ни человеческого голоса, ни человеческих шагов. Шторы были подняты, и он мог видеть все комнаты с их голыми стенами и холодными, нетопившимися каминами. Все это имело мрачный, угрюмый вид необитаемого жилища.
– Уехал, – пробормотал он, тяжело вздыхая, – уехал!
Бросившись в экипаж, он отправился в Лисфорд к мистеру Гогсону.
Тут он узнал, что ключи Вудбайнского коттеджа были принесены мистеру Гогсону вечером того самого дня, когда он видел Джозефа Вильмота в маленькой комнатке лисфордского коттеджа.
– Да, сэр, это было вчера вечером, – сказал мистер Гогсон. – Вдруг останавливается перед моей дверью кэб и из него выходит девушка, одетая очень просто, но прилично; лицо ее так было закутано, что едва виднелось из-за шарфов и платков. «Сделайте одолжение, – говорит она, обращаясь ко мне, – возьмите этот ключ от Вудбайн-Коттеджа, и будьте так добры, покажите его наемщикам; само собой разумеется, вы получите приличную награду. Мой господин уезжает на некоторое время в Девоншир, где поселился его сын, недавно возвратившийся из Индии». Она была очень милая девушка, и к тому же владельцы Вудбайн-Коттеджа, и старые и новые, были всегда отличными плательщиками, поэтому я охотно взял ключи и обещал сделать все, что от меня зависит. Если вы желаете посмотреть коттедж, сэр…
– Вы слишком добры, – ответил мистер Картер, едва сдерживая тяжелый вздох. – Нет, не стоит осматривать коттедж вечером. А скажите, в котором часу заезжала к вам молодая девушка?
– Между семью и восемью.
– Между семью и восемью. Ровно в то время, чтобы поспеть на почтовый поезд из Ругби. Как вы думаете, не был ли этот кэб одним из экипажей, содержимых «Розой и Короной»?
– Да, да. Это был лисфордский извозчик Тимбелинг; он даже поздоровался со мной и пожелал мне доброй ночи.
Выйдя из лавки мистера Гогсона, сыщик поспешил в «Розу и Корону», где потребовал извозчика, возившего его на шорнклифскую станцию. Этот человек рассказал ему, что в тот же вечер за ним пришла та же самая молодая девушка, которая его нанимала утром, и он отвез другого джентльмена, который так же был закутан, и прихрамывал, как первый, но он отвез его не на шорнклифскую станцию, а на петерингтонскую, в шести милях от Шорнклифа. Там джентльмен и молодая девушка взяли билеты второго класса в тихом поезде, отходившем в Ругби. Джентльмен говорил, смеясь, что молодая девушка – его служанка, и что он едет в Лондон, чтобы жениться на ней. Он был очень любезный, приятный джентльмен, – прибавил извозчик, – и расплатился очень щедро.
– Еще бы ему не платить щедро, – промолвил мистер Картер.
Он дал извозчику шиллинг за сообщенные им сведения и вернулся к экипажу, который привез его на станцию. Было уже семь часов, и прошло целых сорок восемь часов после отъезда Джозефа Вильмота. Мрачное отчаяние овладело сыщиком.
Он вернулся в Лондон с тем самым поездом, на котором ехали за двое суток перед тем Джозеф Вильмот и его дочь. На юстонской станции в Лондоне мистер Картер провозился целую ночь и большую часть следующего дня в тщетных стараниях напасть на след пропавшего человека. Джозеф Вильмот был только каплей в громадном океане лондонской жизни. Поезд, на котором он, по всей вероятности, прибыл в столицу, шел издалека, из северных провинций, и был полнехонек всевозможным народом. В общей суматохе и смятении трудно было заметить не только одного хромого, но и целую дюжину.
Мистер Картер расспросил всех кочегаров, сторожей, носильщиков, но ни один из них не мог сообщить ему ни малейшего сведения о Джозефе Вильмоте. Придя в совершенное отчаяние, сыщик вернулся в Скотланд-Ярд и рассказал своим начальникам все дело.
– Единственный способ изловить его, – прибавил он, – это напасть на след его бриллиантов. По-видимому, он не имел при себе денег, а только бриллианты, потому, конечно, будет вынужден их продать.
На другой день в «Таймсе» появилось объявление: «Ростовщикам и другим торговцам сим объявляется, что будет выдана значительная награда тому, кто представит какие-либо сведения о господине высокого роста, хромом, обладающем огромным количеством неоправленных бриллиантов, которые он, по всей вероятности, будет стараться продать».
Но это объявление осталось без всяких последствий.
– Нет, нам с ними не справиться, они слишком умны для нас, – заметил мистер Картер одному из начальников Скотланд-Ярда. – Тот, кому Джозеф Вильмот продал бриллианты, конечно, остался в выгоде и потому не выдает себя. Поверьте мне, ростовщики и все, кого касается наше объявление, считают его хитрой приманкой, ловкой западней.
XXI
Рассказ Клемента. До зари
«Я вернулся домой несчастным, убитым человеком. Я разгадал тайну непостижимого поступка Маргариты, которая воздвигла непреодолимую преграду между мной и женщиной, которую я любил.
Была ли какая-то надежда, чтобы она когда-нибудь стала моей женой? Нет; рассудок твердил мне, что это невозможно. Она видела теперь во мне человека, который добровольно решился преследовать ее отца и довести его до виселицы.
Могла ли она, зная это, любить меня по-прежнему? Могла ли она теперь взглянуть мне прямо в глаза, весело мне улыбнуться? Нет, даже мое имя с этой минуты должно быть ненавистно ей.
Я знал, как сильна любовь моей благородной Маргариты к ее преступному отцу. Я видел на опыте всю силу этой любви, которой не могли пошатнуть самые ужасные испытания. Я видел неописуемое горе, овладевшее ею при ложном известии о смерти Джозефа Вильмота; я видел то глубокое отчаяние, в которое ее повергло открытие роковой тайны.
Она быстрее бы отказалась от меня, чем от преступного отца, и, конечно, ненавидит теперь меня всем сердцем, меня, который служил главнейшим орудием к раскрытию возмущающего его душу преступления.
Да, это преступление возмущало мне душу, оно почти не имеет себе равного в судебных летописях. Подлая измена, предавшая в его злодейские руки несчастную жертву, была не так ужасна, не так отвратительна, как его дьявольская хитрость, набросившая преступную тень на честное имя убитого им человека.
Но я знал слишком хорошо, что как бы ужасно ни было преступление Джозефа Вильмота, Маргарита будет так же верна, так же нежна к нему, как в те давно прошедшие дни, когда только легкое облачко сомнения в честности отца омрачало ее детскую привязанность к нему. Я знал это, и потому не имел ни малейшей надежды, чтобы она когда-нибудь простила мне мое участие в предании суду ее отца.
Вот мысли, терзавшие меня в течение первых двух недель после возвращения моего из Винчестера; все это время я с нетерпением ждал весточки от мистера Картера об адресе Джозефа Вильмота, и мне ни разу не приходила в голову мысль, чтобы он мог избегнуть своего преследователя.
Я привык видеть, что полицейские сыщики торжественно побеждают хитрые, искусные планы самых смелых преступников, и потому если бы мне и представилась мысль о бегстве Джозефа Вильмота, то я почел бы это дело невозможным, неисполнимым. По всей вероятности, сыщик накрыл его в Модслей-Аббэ, когда тот еще не имел ни малейшего понятия о случившемся в Винчестере.
Я был так убежден в немедленном аресте Вильмота, что каждое утро с нетерпением просматривал газеты, ожидая найти в них уведомление о раскрытии тайны винчестерского убийства и аресте преступника.
Но это уведомление не появлялось, и я был очень удивлен, когда через неделю прочитал описание о перепалке на купеческом судне в нескольких милях от Гула между сыщиком и давно забытым преступником Стивеном Валлонсом, закончившейся смертью последнего. Сыщика звали Генри Картером. Неужели в небольшом числе лондонских полицейских было два Генри Картера? Или неужели мой Генри Картер отказался от такого богатого приза, как Джозеф Вильмот, и пустился преследовать по морям какого-то неизвестного преступника? Через неделю после этого непонятного случая мистер Картер явился в Клапгам очень мрачный, грустный.
– Стыдно, обидно, сэр, – сказал он, – но делать нечего, лучше откровенно признаться – меня, одного из опытнейших сыщиков, провела, обманула какая-то девчонка! Это оскорбительно не только для меня, но и для всех мужчин вообще.
Сердце у меня тревожно забилось.
– Вы не хотите сказать, что Джозеф Вильмот бежал? – воскликнул я.
– Да, сэр, – ответил он, – он улизнул, начисто улизнул. Я уверен, что он не уехал из Англии, потому что я обшарил все порты и гавани. Но что ж из этого? Если он не уехал из Англии и не намерен уехать, то тем лучше для него и тем хуже для нас. Бегство из Англии чаще всего предает преступников в руки правосудия. Я готов держать пари какое угодно, что он теперь живет припеваючи в каком-нибудь отдаленном городке, уважаемый всеми соседями.
Мистер Картер рассказал мне всю историю своей горькой неудачи. Я теперь понял все – фигуру, виденную мной и на винчестерской улице, и под деревьями в роще. Я понял теперь все, моя бедная, благородная Маргарита! Когда я остался один, то внутренне поблагодарил Бога за бегство Джозефа Вильмота. Я ничего не сделал, чтобы помешать делу правосудия, хотя знал очень хорошо, что наказание злодея поразит чистейшее и благороднейшее сердце, которое когда-либо билось в груди женщины. Я не смел поставить преграды между Джозефом Вильмотом и правосудием, но теперь я был душевно благодарен провидению, что оно дозволило несчастному избегнуть той роковой судьбы, которой общество подвергает вредного ему человека, считая это лучшим, разумнейшим средством отделаться от него.
Но что касается самого преступника, то, конечно, долгие годы раскаяния гораздо лучше искупят его злые дела, чем минутная агония на виселице на потеху бездушным зевакам.
Я рад был, что Джозеф Вильмот бежал, как ради него самого, так еще более потому, что в сердце моем снова родилась надежда назвать Маргариту своей женой.
Теперь, думал я, мое имя не соединено в ее памяти с каким-нибудь роковым воспоминанием. Она простит мне, когда узнает все подробности моего путешествия в Винчестер; она позволит мне увезти ее от отца, общество которого не может не тяготить ее, как бы она ни была предана ему. Она позволит мне назвать ее своей женой. Не успели эти мысли прийти мне в голову, как другие, грустные, быстро их оттеснили: я боялся, чтобы Маргарита не упорствовала исполнять свой долг – охранять преступного отца и убеждать его раскаяться и примириться с людьми и Богом. Я напечатал в «Таймсе» объявление, в котором уверял Маргариту в своей неизменной любви и преданности и просил ее ответить мне. Конечно, это объявление было написано очень осторожно, так что не было ни малейшего намека ни на ее имя, ни на ее положение, и самый опытный полицейский сыщик не смог бы ничего понять из этого письма, озаглавленного «К. к М.».
Но мое объявление осталось без ответа. Маргарита на него не откликнулась. Недели шли за неделями, месяцы за месяцами, и история об обнаружении платья убитого человека и о бегстве Джозефа Вильмота стала публичной. Она произвела много шуму, и сам лорд Герристон поехал в Винчестер, чтобы присутствовать при эксгумации Генри Дунбара.
Гроб вскрыли; лица покойника, конечно, нельзя было узнать, но возле мизинца левой руки лежало маленькое золотое кольцо. Во время следствия на это кольцо не обратили никакого внимания. Лорд Герристон объявил, что оно было индийской работы, и присягнул, что видел его на руке Генри Дунбара. Кольцо было довольно странное, крученое из золотых ниток и волос. Внутри была надпись: «В память возлюбленной жены Генри Дунбара». Выцветшие волосы принадлежали матери Лоры.
Тело Генри Дунбара перевезли из Винчестера в лисфордскую церковь и похоронили рядом с его отцом. Над могилой положили простую мраморную доску, на которой золотая надпись гласила о преждевременной его смерти. Памятник этот был воздвигнут по приказанию леди Джослин, находившейся с мужем за границей в то время, когда открылась тайна смерти ее отца.
Время летело быстро. Обнаружение преступления Джозефа Вильмота давало мне возможность вернуться снова к моим прежним обязанностям в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби». Но у меня не хватало духа вернуться к старой работе, теперь, когда исчезли навсегда те надежды на счастье, которые освещали лучезарным блеском мою обыденную, трудовую жизнь. Мистер Балдерби, который иногда заходил к моей матери потолковать о политике, не успел узнать о причине моей отставки, как начал настаивать на том, чтобы я вернулся в контору. Теперь все дело принадлежало ему, так как единственная наследница Генри Дунбара, дочь его, леди Джослин, согласилась продать свою часть в фирме. После долгих колебаний я занял свое старое место; но я недолго на нем оставался, ибо через неделю после моего возвращения в контору мистер Балдерби сделал мне предложение, столь же щедрое, сколько и лестное для меня. Я принял его, хотя и не очень охотно, и стал младшим товарищем в фирме, которая теперь называлась «Дунбар, Дунбар, Балдерби и Остин». Имена Дунбаров были очень для нас важны, хотя последний представитель этого рода лежал под сводами лисфордской церкви; они нам были важны потому, что их уже привыкли видеть столько лет во главе одного из древнейших англо-индийских банкирских домов.
Моя новая жизнь потекла довольно мирно. Я был так занят целый день, на мне лежала такая тяжелая ответственность, так как мистер Балдерби с каждым днем все меньше занимался делами, что у меня немного было свободных минут для оплакивания моего горя. У человека делового, особенно коммерсанта, сердце может разрываться от несчастной любви, но только в свободные минуты; если он хочет быть честным человеком, то не должен предаваться отчаянию, не должен даже думать о своей возлюбленной в конторе или за делом.
Только гуляя после обеда по чистеньким дорожкам нашего сада и покуривая сигару, я позволял себе думать о моей бедной Маргарите, потерянной для меня навеки; я думал о ней и возносил к небу теплые, пламенные мольбы о ее счастье. И в эти мирные минуты, под невольным влиянием окружающей тишины, прозрачных сумерек, безоблачного неба, усеянного мириадами звезд, душистого аромата цветов, я утешал себя мыслью, что мы разлучены с Маргаритой не навсегда, что придет время, когда мы соединимся, но уже вечными, неразрывными узами. Мы так пламенно, так преданно любили друг друга! А что выше, сильнее, могущественнее любви? Я думал: где теперь моя бедная, милая Маргарита? Скрывается в каком-нибудь мрачном, уединенном местечке со своим преступным отцом, живет в постоянном ежеминутном общении с презренным каторжным, которого, конечно, гнетет, тяготит роковая память о совершенном убийстве. Я думал о геройском самопожертвовании Маргариты, думал о тех горьких, ужасных испытаниях, которые она переносила с таким терпением, с такой покорностью; я думал обо всем этом, и в сердце моем возникла твердая вера, что провидение пошлет этому благородному, чистому созданию дни счастья и покоя.
Моя мать поддерживала во мне эту веру. Она знала теперь историю Маргариты и сочувствовала моей любви и глубокому уважению к дочери Джозефа Вильмота. Женское сердце перестало бы быть женским, если бы оно не оценило возвышенного самопожертвования моей благородной Маргариты; к тому же моя мать никогда не отказывала в сочувствии тем, кто нуждался в ее сожалении или был достоин ее любви.
Таким образом, мы оба вечно сохраняли в памяти нашей прелестный образ Маргариты и часто говорили о ней, сидя вдвоем у камина в нашей маленькой гостиной. Вообще мы не вели уединенной, мрачной жизни, потому что мать моя очень любила общество веселых, приятных людей, да и я также оставался верен Маргарите, слушая вокруг себя веселую болтовню, шутки, смех, как если бы я заперся один в уединенную келью схимника.
В самую глухую пору зимы, последовавшей после бегства Джозефа Вильмота, случилось обстоятельство, которое произвело на меня впечатление, отчасти радостное и отчасти грустное. Я сидел однажды вечером в нашей маленькой столовой, когда вдруг позвонили у ворот. Было уже девять часов; ночь темная, глухая и, конечно, в эту пору я всего менее ожидал посетителей. Потому я продолжал спокойно читать газету, пока матушка терялась в догадках, кто бы это мог быть.
Через несколько минут в комнату вошла служанка и, положив что-то на стол, сказала торжественно: «Посылка, сэр». После этого она начала переминаться с ноги на ногу, ожидая, вероятно, что я тотчас полюбопытствую узнать, что в посылке и тем удовлетворю и ее интерес.
Я отложил в сторону газету и посмотрел на посылку; это был маленький, длинноватый ящик, на манер тех, в которых продают содовые порошки; он был очень аккуратно завернут в белую бумагу, запечатан в нескольких местах и наверху красовался адрес: «Клементу Остину, эсквайру. Клапгам».
Но не успел я взглянуть на этот адрес, как кровь бросилась мне в голову, сердце тревожно забилось. Я узнал милый, дорогой мне почерк.
– Кто принес посылку? – воскликнул я, выбегая в прихожую, как сумасшедший.
Удивленная служанка ответила, что посылку отдала ей какая-то дама, одетая вся в черное; лицо ее было скрыто под толстой, темной вуалью, и она тотчас села в кэб, дожидавшийся ее у ворот, и быстро уехала.
Я вышел на дорогу и стал смотреть во все стороны с отчаянием в сердце. Нигде не было видно следов кэба. Я с ума сходил от горя и злобы. Маргарита была у моей двери, и я не видел ее, я упустил этот счастливый случай.
Долго ходил я взад и вперед по пустынной дороге в каком-то бесчувственном состоянии; наконец, я вернулся в комнату, где матушка по очень извинительной слабости рассматривала с любопытством посылку.
– Это рука Маргариты! – воскликнула она. – Открой, открой поскорее! Что бы это могло быть?
Я поспешно сорвал бумагу, и моим глазам представилось то, что я именно ожидал найти, – обыкновенный картонный ящик. Он был перевязан в нескольких местах бечевкой; разрезав ее, я открыл крышку. Сверху лежало большое количество ваты; когда я ее снял, то матушка вскрикнула от удивления и восторга. В ящичке было целое состояние в виде огромной коллекции неограненных бриллиантов, ярко сверкавших при свете лампы.
В крышку была вложена свернутая бумажка, на которой были написаны следующие слова дорогой, незабвенной для меня рукой Маргариты:
«Милый, возлюбленный Клемент! Грустная, несчастная тайна, которая разлучила нас, теперь более не тайна. Ты знаешь все и, конечно, простил, может быть, даже отчасти забыл несчастную женщину, которая когда-то жила, дышала твоей любовью и для которой память об этой любви будет вечным утешением, вечным счастьем. Если бы я смела, то, конечно, умоляла тебя пожалеть о том несчастном человеке, тайна которого тебе теперь известна; но я не могу надеяться на такое милосердие со стороны людей, а жду его только от Бога, лишь его святое око проникает в сокровенные тайны сердца раскаявшегося грешника. Прошу тебя передать леди Джослин прилагаемые бриллианты. Они по праву принадлежат ей, и я с сожалением должна сознаться, что это только часть тех драгоценностей, который куплены на деньги, взятые из банка имени Генри Дунбара. Прощай дорогой, благородный друг, это – последнее слово, которое ты когда-либо услышишь от той, имя которой должно внушать ужас честным людям. Пожалей меня, милый, и забудь, и пускай более счастливая женщина будет тебе тем, чем я не буду никогда. М.В.».
Вот и все. Ничто не могло быть решительнее этого письма по его тону, несмотря на всю глубину нежного чувства, скрывавшегося под ним. Моя бедная Маргарита не могла верить, что я не почел бы бесчестием назвать своей женой женщину, имя которой было связано с такой позорной историей. Вне себя от досады и отчаяния, я снова прибег к помощи бесценного друга всех влюбленных, – газеты «Таймс».
В течение двадцати дней подряд появлялось следующее объявление:
«Маргарита, не возвращаю вам назад вашего слова и нисколько не считаю, что обстоятельства, заставившие нас расстаться, давали бы вам право нарушить ваше обещание. Величайшее зло, которое вы можете мне причинить – это отказаться и бросить меня. К.О.».
Это объявление, как и первое, осталось без всяких последствий, я тщетно ждал ответа.
Я тотчас исполнил поручение, данное мне Маргаритой. Я отправился в Шорнклиф и отдал ящик с бриллиантами стряпчему Джону Ловелю, потому что леди Джослин все еще находилась за границей. Он принял от меня этот ящик, и, прежде чем спрятал в железный, несгораемый сундук, попросил меня при свидетелях запечатать его своей печатью.
Исполнив это поручение и не видя никакого ответа на объявление в «Таймсе», я предался совершенному отчаянию. Она, вероятно, не видела моего объявления, ибо не могла быть такой жестокой, чтобы оставить его без ответа. Она не видела этого объявления точно так же, как и первого, и, конечно, не увидит, сколько бы я их ни печатал. Я имел полное основание предположить, что она находится в Англии, ибо вряд ли она поручила бы бриллианты чужому, но очень вероятно, что она именно привезла ко мне бриллианты накануне отъезда с отцом в какую-нибудь далекую страну.
Очевидно, что она приобрела совершенное влияние над отцом, думал я, иначе он никогда не согласился бы расстаться со своими бриллиантами. Вероятно, он оставил у себя достаточное их количество, чтобы заплатить за переезд в Америку за себя и Маргариту, и моя бедная голубка поселится со своим отцом в каком-нибудь отдаленном закоулке Соединенных Штатов и пропадет для меня безвозвратно, навеки. Я с горечью думал, как страшно велик мир и как легко будет женщине, которую я люблю больше самого себя, скрыться от меня навсегда.
Я предался мрачному отчаянию. Жизнь мне опостылела, она была пуста, бесцельна без Маргариты, и тщетны, напрасны были все мои старания храбро бороться с гнетущим меня горем. До того памятного вечера, когда Маргарита явилась к моей двери, я все еще питал надежду; даже более, я твердо верил, что наша разлука когда-нибудь окончится и мы заживем счастливо, но теперь эта надежда, эта вера – все исчезло и в уме моем мало-помалу закрепилось убеждение, что дочь Джозефа Вильмота уехала из Англии.
Я никогда ее больше не увижу – я был в этом уверен. Не знавать мне более радости в моей жизни, и ничего мне не оставалось, как примириться с однообразным существованием делового человека, который так занят, что у него нет ни минуты на пустые сетования. Горе мое составляло теперь неотъемлемую часть моей жизни; но люди, знавшие меня всего ближе, не понимали всей глубины этого горя. Для них я казался только серьезным, деловым человеком, преданным душой и телом практической деятельности.
Прошло восемнадцать месяцев с той холодной, зимней ночи, когда мне были вручены бриллианты, прошло восемнадцать месяцев, и так тихо, так мирно, что я начинал чувствовать себя совершенным стариком, даже старше других стариков, ибо я пережил единственную светлую надежду, привязывавшую меня к жизни. Была жаркая летняя пора, и в кабинете, в котором я уже теперь мог работать по праву товарища, царила страшная духота. Дела к тому же так меня утомили, что я был вынужден под страшными угрозами домашнего доктора матушки посидеть дома и отдохнуть дня три. Я согласился на это очень неохотно, ибо как ни было душно и пыльно в конторе, все же там было лучше: там я побеждал свое горе тяжелым трудом, лучшим помощником человека в битве с несчастьем.
Я, однако, согласился взять три дня праздника, и на второй же день, полежав несколько часов на диване, я встал, чтобы хоть каким-нибудь занятием разогнать грустные мысли.
– Я пойду, маменька, в другую комнату и разберу свои бумаги, – сказал я.
Матушка воспротивилась этому, напоминая, что мне приказано отдохнуть, а не возиться с бумагами и другими скучными вещами, которыми я успею заняться вдоволь и в конторе. Но я настоял на своем и отправился в небольшую комнату, полукабинет-полустоловую. В этой уютной комнатке, уставленной цветами, и на открытом окне которой висели клетки с певчими птицами, я сидел и в тот вечер, когда принесены были бриллианты.
По одну сторону камина стоял рабочий столик матушки, по другую – моя конторка, за которой я всегда занимался дома. Она была большая, старомодная, с бесчисленным количеством ящиков. Под ней стояла корзинка для ненужных бумаг и писем.
Я пододвинул мягкое кресло и принялся за работу. Она продолжалась очень долго; я привел в порядок множество бумаг, которые, быть может, этого и не стоили; во всяком случае, мои руки были заняты, хотя мысли по-прежнему сосредоточивались на одном грустном предмете.
Я просидел за этой работой около трех часов, так как давно не имел свободной минуты прибраться, а бумаг, писем, записок, счетов набралось страшное количество. Наконец все было готово; счета и письма пронумерованы и связаны в отдельные пачки, и я развалился в своем кресле с чувством удовлетворения.
Но не вся работа была еще окончена: я высыпал на пол корзинку с ненужными бумагами, желая удостовериться, действительно ли в ней нет ничего нужного, прежде чем приказать служанке убрать ее.
В этой куче грязных бумажек, лоскутков, объявлений от клапгамских торговцев, нашлось нечто, что я почел бы грехом выбросить. Это была бумага, в которою был завернут ящичек с бриллиантами, бумага, на которой был написан мой адрес дорогой, любимой рукой Маргариты.
