Текст книги "Тайна фамильных бриллиантов"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
IV
Удар паралича
Старик-конторщик упал безжизненной массой на пол вагона.
Этого третьего удара паралича следовало ожидать уже давно, и непредвиденная встреча на ватерлооском дебаркадере приблизила роковую минуту.
Джозеф Вильмот опустился на колени возле брата. Он был преступник, отверженный обществом, закоснелый в злодействе, и видывал смерть в самых страшных, возмутительных образах; она более не страшила, не возмущала его. Закаленный в преступлениях, Джозеф был равнодушен к страданиям ближнего. Любовь к дочери была единственным признаком человеческого чувства, уцелевшим в груди этого человека.
Однако Джозеф Вильмот сделал все, что мог, для несчастного старика: развязал ему галстук, расстегнул жилет и стал прислушиваться, бьется ли у него сердце. Оно билось, но очень слабо, едва внятно, будто душа пыталась высвободиться на волю из своего тленного покрова.
– Пожалуй, ему лучше бы кончиться, – проговорил Джозеф сквозь зубы. – Тогда бы мы встретились с Генри Дунбаром с глазу на глаз.
Поезд пришел в Базинсток; Джозеф высунулся из окошка и громко кликнул кондуктора.
Тот быстро подбежал к дверцам, слыша по голосу, что зовут его недаром.
– С братом моим случился удар, крикнул Джозеф. – Помогите мне вынести его из вагона и пошлите, пожалуйста, за доктором.
Безжизненное тело вынесли на платформу и положили на диван в пассажирском зале, а саутгэмптонский поезд уехал без наших путешественников.
Минут через десять явился доктор; он задумчиво покачал головой при виде больного.
– Дело плохо, – сказал он, – постараемся помочь, если возможно. Был ли кто с бедным стариком?
– Да, сударь, – ответил смотритель, указывая на Джозефа, – вот они с ним ехали.
Доктор подозрительно покосился на Джозефа Вильмота. И действительно, было отчего: он выглядел преступным бродягой с головы до ног, отчаянным злодеем, отвергнутым обществом и ненавидевшим за то всех и каждого.
– Вы… родственник этому джентльмену? – недоверчиво спросил доктор.
– Да, я брат его.
– Я бы советовал перевезти его в ближайший отель. Я пришлю сиделку за ним ухаживать. Не можете ли вы сказать, в первый ли это раз с ним удар или нет?
– Не сумею сказать, – отвечал Джозеф.
– Странно, вы говорите, что вы брат этого джентльмена, а не можете ответить на такой важный вопрос.
– Действительно, странно, – ответил Джозеф Вильмот небрежно, почти презрительно. – Много вещей постраннее этого бывало на свете. Мы уже несколько лет не встречались с братом, а сегодня неожиданно наткнулись друг на друга.
Несчастного, все еще не пришедшего в чувство, перенесли в гостиницу, недалеко от станции. Номер в ней был просторным, но удобным. Больного положили в спальню, окна которой выходили на пыльную дорогу.
Доктор приложил все усилия, все известные науке средства, чтобы возвратить жизнь парализованному мозгу, но напрасно. Душа уже отделялась от тела, которое лежало неподвижной, бесчувственной массой на жесткой постели. Джозеф Вильмот сидел молча в ногах брата и следил за ним с мрачным выражением лица.
Вскоре явилась сиделка и уселась в голове больного. Но делать ей было нечего.
– Есть ли какая-нибудь надежда? – спросил Джозеф уходившего доктора, с нетерпением ожидая ответа.
– Боюсь, надежды мало, даже нет ее вовсе.
– А скоро будет конец?
– Очень скоро, думаю. Вряд ли он протянет сутки.
Доктор ожидал от брата умирающего выражения горести или, по крайней мере, удивления, но напрасно: Джозеф Вильмот не обнаружил никакого волнения; поспешно простившись, врач вышел из комнаты.
Начинало смеркаться, и в сумерках лицо Джозефа Вильмота казалось еще мрачнее, еще суровее, чем в вагоне поезда во время беседы с братом.
Спальня, где лежал умирающий, сообщалась с передней, где брошены были мешок и чемодан Самсона Вильмота.
Джозеф обыскал все карманы в платье, снятом с умиравшего брата.
В жилете нашел он немного серебра и ключи, в боковом кармане старомодного сюртука – записку и бумажник в сильно поношенном кожаном переплете. Джозеф вынес эти вещи в соседнюю комнату, притворив за собой дверь, потом позвонил и потребовал свечей.
Девушка принесла свечи и осведомилась, обедал ли он?
– Да, часов пять тому назад, – отвечал Джозеф. – Теперь дайте мне только водки.
Девушка принесла графинчик водки и рюмку, поставила на стол и молча вышла. Джозеф Вильмот запер за ней дверь.
– Терпеть не могу, когда за мной подсматривают, – пробормотал он про себя, – а этот деревенский народ такой любопытный.
Он уселся, выпил рюмку водки и придвинул одну из свечей.
Деньги, ключи и бумажник Джозеф успел уже положить к себе в карман. Прежде всего он вынул и осмотрел бумажник, в котором оказалось два отделения – в одном было пять пятифунтовых банковых бумажек, в другом письмо.
– Так, так! Это приветствие от младшего члена торгового дома своему товарищу и главе фирмы. Я приберегу эту цидулку, пригодится, – прошептал Джозеф, вкладывая письмо на прежнее место, и начал перелистывать записную книжку.
Только самая последняя заметка обратила на себя его внимание. Она состояла из нескольких слов:
«Г.Д. должен прибыть в саутгэмптонские доки 19 текущего месяца или около того на пароходе «Электра». Будет встречен мисс Лорой Д., в Лондоне».
– Что это за Лора Д.? – спросил себя Джозеф, закрывая записную книжку. – Верно, дочь его. Лет десять тому назад я прочел про его свадьбу в газетах. Уж, верно, не дал маху, женился выгодно. Ему везет во всем. Женился на знатной барыне, помнится. Будь он проклят!
Джозеф Вильмот сидел, сложив руки и насупив брови, в мрачном раздумье; зловещая улыбка искажала его суровое лицо, глаза горели зловещим огнем.
Джозеф Вильмот был опасен всегда – когда шумел и когда буянил, но он был в сто раз опаснее, когда задумывал дело в тиши.
Вскоре он очнулся, вынул связку ключей из кармана, открыл чемодан и стал рассматривать вещи.
Немного нашел он там любопытного: пару платья, две чистые рубашки и прочие принадлежности незатейливого туалета старого конторщика. В дорожном мешке оказались пара сапог, щетка, ночная рубашка и полинялый ситцевый халат.
Осмотрев эти вещи, Джозеф Вильмот отворил осторожно дверь в комнату, где лежал умирающий. Там не было никакой перемены. Сиделка по-прежнему сидела в изголовье постели. Она повернула голову, когда Джозеф отворил дверь.
– Что, перемены нет? – спросил он.
– Нет, никакой, сударь.
– Я выйду прогуляться немного и сейчас же вернусь.
Джозеф прикрыл дверь, но не торопился уйти. Он нагнулся над чемоданом и сорвал с него ярлык с именем брата. Ту же предосторожность явил он и относительно мешка. Засунув ярлыки в карман, он стал тихо ходить по комнате в глубоком раздумье.
– «Электра» приходит девятнадцатого или около того, – произнес Джозеф Вильмот тихим, сдержанным голосом. – Значит, день-два, раньше или позже. Если Самсон умрет, назначат следствие, пожалуй, станут освидетельствовать покойника и меня задержат, пока все это кончится, по крайней мере дня на два, на три, а Генри Дунбар успеет между тем из Саутгэмптона проехать в Лондон, и я потеряю единственный случай встретиться с ним с глазу на глаз. Я не упущу такого случая, ни за что не упущу. Чего мне тут торчать и ждать смерти человека, который уже лежит без чувств? Нет! Сама судьба натолкнула меня на Генри Дунбара, и я не намерен упустить такой случай.
Джозеф взял шляпу – истасканную, грязную серую шляпу, вполне подходившую ко всему его облику, и вышел из гостиницы, сказав хозяину, что воротится через час, и направился к станции железной дороги, чтобы разузнать насчет прибытия поездов.
V
Концы в воду
Поезд из Лондона в Саутгэмптон ожидали через час. Приказчик, сказав об этом Джозефу Вильмоту, осведомился о здоровье его брата.
– Ему гораздо лучше, – отвечал Джозеф. – Я еду теперь в Саутгэмптон, чтобы исполнить одно важное дело, по которому он туда ехал. Возвращусь завтра утром.
Он пошел в зал и просидел там до прихода поезда все в одном положении, опустив голову на грудь и погруженный в глубокие думы. Как только открыли кассу, он взял билет до Саутгэмптона и вышел на платформу.
В вагоне второго класса он уселся в темный угол и нахлобучил на глаза шляпу.
Было очень поздно, когда поезд пришел в Саутгэмптон, но Джозеф, казалось, хорошо знал город и направился в маленький трактир на берегу реки, почти совершенно скрытый городской стеной. Он спросил себе номер и, узнав, что «Электра» еще не пришла, потребовал ужин наверх, несмотря на приглашение сойти в общую залу. Он, казалось, избегал всякой встречи или разговора с чужими и снова погрузился в свои мрачные думы.
О чем бы он ни думал, мысли эти так его поглощали, что он не вполне осознавал, что делает.
Несмотря на это, Джемс Вентворт был очень деятелен и встал на другое утро спозаранку. За всю ночь он не спал и часу, а ворочался с боку на бок и все думал, думал.
Расплатившись со служанкой, он вышел на улицу. На башенных часах в ближнем сквере пробило восемь часов.
Джемс направился на главную улицу, в лавку готового платья. Мальчишка, который лениво отворял ставни лавки, презрительно окинул взглядом Джозефа и, зевнув, торжественно объявил:
– Наш хозяин никогда не дает милостыни бродягам.
– Ваш хозяин может делать что хочет, – отвечал Джозеф хладнокровно. – Я заплачу тотчас за все, что мне нужно. Позовите хозяина или постойте, я думаю, вы сами можете это сделать. Мне нужно одеться с ног до головы. Понимаете?
– Пожалуй, и пойму, когда увижу деньги, – зевая, сказал дерзкий мальчишка.
– Ага, ты уже обучен светом, молодец! – с горечью заметил Джозеф Вильмот. – Полагаю, вы можете это понять? – прибавил он, вынимая из бумажника брата пачку банковых билетов.
Мальчишка подозрительно взглянул на Джозефа.
– Я понимаю, что они могут быть фальшивые, – сказал он со значительной улыбкой.
Джозеф Вильмот с яростью бросился на него.
– Я говорю, что они могут быть фальшивыми, – возразил мальчик, отскакивая назад, – не для чего бросаться на меня. Я ничего не сказал обидного.
– Нет, но чтобы ты в другой раз не смел и подумать, – сказал Вильмот. – Позови хозяина.
Мальчик повиновался.
Когда он ушел, Джозеф Вильмот окинул взглядом лавку.
«Дурак, – подумал он, – забыл про выручку. Я бы мог попытать счастья, если б… – Он остановился и улыбнулся какой-то странной улыбкой, – если б я не ожидал встречи с Генри Дунбаром».
В одном углу лавки стояло большое зеркало. Джозеф Вильмот подошел к нему и молча несколько минут смотрел на себя.
– Бродяга, мошенник, – промычал он, стиснув зубы и грозя кулаком зеркалу, – ты и походишь на это. Отверженный, ты и походишь на отверженного. Но кто заклеймил тебя позорным пятном? Кто виновен во всех твоих преступлениях? Чье гнусное предательство сделало тебя таким, каков ты есть? Вот в чем вопрос.
В эту минуту вошел хозяин и бросил проницательный взгляд на покупателя.
– Послушайте, – обратился к нему Джозеф Вильмот, – меня долго преследовало несчастье, но теперь мне удалось зашибить копейку. Я заработал ее честным образом, слышите, и не намерен терпеть оскорбительных расспросов и намеков такого дурака-мальчишки, как ваш приказчик.
Оскорбленный мальчик старался грозно взглянуть на Джозефа, но все же спрятался за своего хозяина. Хозяин улыбнулся и почтительно поклонился.
– Очень рад услужить вам, сэр, – сказал он, – и надеюсь, вы останетесь довольны. Если мой приказчик нагрубил вам…
– Да, он – дерзкий грубиян, – прервал его Джозеф. – Но я не намерен раздувать из этого историю. Он думает, как все на свете, что если человек бедно одет, то должен быть мошенник. Вот и все. Я его прощаю.
Оскорбленный мальчик, спрятавшись за спиной хозяина, пробормотал сквозь зубы:
– Неужели? Ты мне прощаешь? Вот как! Много вам обязан! Благодарствуйте за такую честь!
– Мне нужно одеться с головы до ног, – продолжал Джозеф. – Пару платья, шляпу, сапоги, зонтик, дорожный мешок, полдюжины рубашек, головную щетку, гребень, бритвы и прочее. Так как вы, несмотря на свою учтивость, можете мне доверять, как и ваш приказчик, то знаете, что я сделаю? Мне нужно побриться, и я отправлюсь теперь к цирюльнику, а вы покуда ознакомьтесь вот с этими господами. – И он подал магазинщику три банковые билета. Тот взглянул на них очень подозрительно.
– Если вы полагаете, что они фальшивые, то пошлите их проверить к какому-нибудь соседу. Но поскорее. Я вернусь через полчаса.
Джозеф Вильмот вышел, оставив магазинщика в сильном недоумении, и отправился, засунув руки в карманы, в цирюльню на берег реки. Тут он велел выбрить себе бороду, подровнять усы, что придало его лицу совершенно аристократический вид, и остричь покороче свои длинные седые волосы.
Он так долго возился со своей прической, так часто ее менял, не находя ее по вкусу, что навряд ли самый нарядный франт выказал бы столько забот о своей красоте.
Когда цирюльник кончил свое дело, Джозеф умыл лицо, поправил волосы на лбу и поглядел на себя в зеркало.
Это не был более бродяга, то есть насколько касалось головы и лица, а очень приличный господин средних лет: почтительной и красивой наружности, не лишенной аристократизма. Даже выражение его лица изменилось: неприятная, вызывающая улыбка обратилась в гордую, презрительную; угрюмо нахмуренные брови ясно говорили об обширном уме.
Была ли эта перемена естественна и зависела только от бритья и стрижки или он старался придать себе такой вид – известно только ему одному.
Расплатившись с цирюльником, Джозеф Вильмот отправился к докам узнать об «Электре». Ее ждали только на следующий день утром, никак не ранее. Успокоившись насчет этого, он воротился в магазин готового платья.
Выбор и примерка платья заняли очень много времени – Джозеф был очень капризен, и ничто ему не нравилось. Никакой старый холостяк, проводивший всю свою жизнь в заботах о туалете, не мог быть так прихотлив, как этот бродяга, тринадцать лет носивший куртку каторжного и с тех пор не вылезающий из дырявого платья.
Однако он не выказал дурного вкуса, не выбирал ярких цветов или очень эксцентричных покроев. Напротив, выбранное им платье совершенно гармонировало с его прической и бородой. Он был одет просто, прилично и вместе с тем по последней моде. Окончив свой туалет – от высокой черной шляпы до лакированных сапог – и надев лайковые перчатки, он вышел из комнаты, где одевался.
Магазинщик и мальчишка с изумлением отскочили от него.
– Если бы все это стоило вам, сэр, пятьдесят фунтов, а не шестнадцать фунтов двенадцать шиллингов и одиннадцать пенсов, то и тогда ваши деньги не пропали бы. Вы точно герцог какой! – воскликнул с восторгом хозяин.
– Очень рад слышать, – ответил мистер Вильмот, остановившись перед зеркалом и с улыбкой покрутив свои усы.
Взяв сдачу, он положил деньги в бумажник, а золото и серебро небрежно сунул в карман жилета.
Манеры его теперь столь же изменились, сколько и платье. Он вошел в лавку грубым, неотесанным бродягой, а выходил из нее настоящим джентльменом, с гордой осанкой и аристократическими, несколько небрежными манерами.
– Ах да, – сказал он, задержавшись на пороге, – завяжите, пожалуйста, мои старые вещи в узел. Я зайду за ними сегодня вечером.
Сказав это очень хладнокровно, мистер Вильмот вышел из лавки, но хотя он теперь был одет не хуже любого джентльмена в Саутгэмптоне, он свернул в узкий переулок и поспешно пошел за город по берегу реки.
В нескольких милях от Саутгэмптона он остановился в маленькой деревушке и вошел в скромный кабачок, очень редко посещаемый проезжими. Спросив водки и холодной воды у девушки, сидевшей за прилавком, Джозеф Вильмот прошел в столовую – низенькую комнату, украшенную различными объявлениями о продажах с публичного торга всяких вещей. В комнате никого не было. Вильмот уселся у отворенного окна, взял газету и стал читать ее.
Но эта попытка не увенчалась успехом. Во-первых, в газете было очень мало любопытного; во-вторых, Джозеф не мог сосредоточиться, даже если бы тут была собрана вся человеческая премудрость.
Нет, он не мог читать, он мог только думать, и то лишь об одном – о встрече с Генри Дунбаром.
Он вошел в уединенный деревенский кабачок в час и оставался там весь день, попивая водку с водой, хотя очень умеренно. Вместо обеда он спросил себе кусок холодного мяса и хлеба, и все это время думал о Генри Дунбаре. Мысль о нем не покидала его ни на минуту.
В вагоне, в базинсокском кабачке, на станции, в долгую, бесконечную ночь, проведенную без сна, в трактире, на берегу реки, в лавке готового платья – везде и всегда он думал о Генри Дунбаре. С той минуты, как он встретился со своим братом на ватерлооской станции, он не переставал думать о Генри Дунбаре. Ни разу мысль о брате не приходила ему в голову, его совсем не беспокоила его болезнь, явная близость смерти. Он даже не думал о своей дочери, об отчаянии, в которое ее повергнет его долгое отсутствие. Он отложил всякую мысль о прошедшем и сосредоточил всю силу своего ума на одном предмете, совершенно овладевшем им.
Временами находили на него минуты страха и отчаяния. Что, если Генри Дунбар умер по дороге в Англию? Если «Электра» привезет только чугунный гроб?
Нет, это невозможно. Судьба, мрачная роковая судьба не давала этим двум людям встретиться в течение тридцати пяти лет именно для того, чтобы их теперь неожиданно свести. Казалось, философское замечание старого приказчика было справедливо. Рано или поздно, а день расплаты, день возмездия неизбежен.
В сумерках Джозеф Вильмот вышел из кабачка и вернулся в Саутгэмптон прямо в лавку портного. Ее уже запирали, и хозяин заметил с улыбкой:
– Я думал, что вы забыли, сэр, об этом узле. Он давно готов. Не прикажете ли его лучше прислать?
– Нет, благодарю, я возьму сам.
С этим узлом Джозеф Вильмот отправился на мол, выходивший далеко в реку.
По дороге из деревенского кабака в Саутгэмптон он наполнил карманы каменьями, и теперь, став на колени на конце мола, связал все эти камни в платок, привязал этот узелок к большому узлу с платьем и бросил в реку.
Все это он сделал очень ловко и проворно, осторожно осматриваясь по сторонам, не идет ли кто. Подождав, пока круги на воде исчезли, он поспешно пошел назад.
«И концы в воду с Джемсом Вентвортом и его платьем», – подумал он.
Ночь Джозеф провел в том же деревенском кабачке, где просидел весь день, и воротился в Саутгэмптон на другое утро, в девять часов.
День был светлый, и простым, невооруженным глазом можно было увидеть «Электру», быстро подходившую к докам.
VI
Дневник Клемента Остина
«Сегодня я заканчиваю первую тетрадь моего дневника, в который я записывал кое-как и без всякого порядка все события моей жизни. Перелистывая его страницы, я невольно удивляюсь, к чему было потрачено столько времени на такой бесполезный труд. Писать дневник – вообще преглупая привычка. К чему записывать события самой обыкновенной, пустой жизни? Для собственного назидания? Едва ли. Я очень редко перечитываю эти незанимательные страницы и не думаю, чтобы моему потомству было интересно знать, что я в среду утром, в десять часов отправился в контору и, не найдя места в дилижансе, должен был нанять извозчика, которому заплатил два шиллинга; что я обедал вдвоем с маменькой и вечером кончил третий том французской революции Карлейля. Да, спрашиваю всех, есть ли какая-нибудь польза в моем дневнике?
Найдет ли будущий знаменитый новозеландец этот дневник посреди развалин Клапама? И назовут ли меня Пеписом девятнадцатого столетия? Но я никак не могу сравняться с этим талантливым, ловким чиновником; или, может быть, настоящее время не походит на тот золотой век, когда пустой гуляка забавлялся подсматриванием под белые юбки миледи Кастльмэн, развивавшиеся по ветру, и записывал все это в свой дневник.
Вообще ведение дневника – чрезвычайно старомодная, глупая привычка, и, я полагаю, сам знаменитый Пепис был дрянной, глупый писака. Впрочем, в настоящую минуту я имею записать нечто поважнее поездок на извозчиках или чтения любимой книги. Наша мирная жизнь внезапно изменилась совершенно неожиданным прибытием в наш дом нового лица.
Это – девочка, едва перешедшая за первый десяток, ей очень далеко еще до шестнадцати лет – возраста, всегда ожидаемого с таким нетерпением молодыми девушками. Мисс Элизабет Лестер, единственная дочь моей сестры Марианны Лестер, приехала к нам из Сиднея, где моя сестра Марианна с мужем живет уже двенадцать лет. Она поселилась у нас первого июля и с того времени вертит всем домом, начиная от маменьки до меня. Она довольно хорошенькая девочка, со светло-золотистыми волосами, заплетенными на затылке в две косы. Она очень добрая девочка, и маменька обожает ее. Что же касается меня, то я постепенно осваиваюсь с мыслью, что я уже старик, что мне стукнуло тридцать три года и что у меня бойкая племянница, играющая вариации на фортепиано.
Эта музыка приводит меня к другому, новому, явлению в ограниченном круге моих знакомств – к существу, о котором я не говорил ни слова в законченной тетради дневника, но которое в течение шестинедельного промежутка между последней моей отметкой в дневнике и сегодняшним числом сделалось для меня столь же знакомым человеком, как старейшие товарищи моей юности. Я слышу, как в гостиной под моей комнатой раздаются эти звуки, и предо мной возникает образ прелестной, бледной молодой девушки с черными глазами.
Я не сознавал вполне, в каком громадном количестве вещей нуждается всякая женщина, до тех пор пока извозчичья карета не привезла к нам мою племянницу, мисс Элизабет Лестер. Ей нужно было все, что только может вообразить себе человек. Она выросла во время путешествия; все платья ее были слишком коротки, сапожки жали ей ногу, шляпки спадали с головы и висели у нее на шее. Ей ну ясны были зонтики, головные щетки, огромное количество кисеи, кружева, книжки, помада, перчатки, карандаши и сотни других вещей, сами названия которых кажутся дикими для мужского уха. Кроме всего этого ей еще необходимо было найти учительницу музыки.
Девочка показывала большие успехи в музыке, и моя сестра желала, чтобы ей наняли учительницу, но, конечно, за умеренную плату. Сестра Марианна подчеркнула последние слова. Покупка и шитье новых платьев заняли все мысли моей матери, и она возложила на меня обязанность отыскать учительницу музыки.
В газетах я нашел такое множество объявлений от имени разных барышень, предлагающих свои знания в музыке, что богатство выбора озадачило меня. Но я решился просмотреть их всех по порядку и, пользуясь свободными вечерами, обошел их от первой до последней.
Может быть, оттого что я старый холостяк и стал потому несносным и чересчур взыскательным существом, я, сколько ни искал, не мог найти гувернантки по моему вкусу для маленькой Лизи. Одна была слишком стара и сердита; другая – слишком молода и легкомысленна; третья – совершенно безграмотная невежда; четвертая – слишком восторженная энтузиастка, готовая восхищаться моей маленькой племянницей, ни разу не видев ее. Были и такие, которые хотя и приходились мне немного по вкусу, но зато требовали плату, какую мы не могли дать. Несмотря на все мое старание, дело не продвигалось вперед.
Если б выбор наш был более ограничен, мы, вероятно, нашли бы желаемое; но маменька уверила меня, что незачем торопиться, что учительниц бездна, и потому следует хорошенько подумать, прежде чем окончательно выбирать. Таким образом, мисс Лестер оставалась довольно долго без учительницы.
Однажды вечером я вышел, по обыкновению, погулять, но не с целью искать учительницу музыки, которые мне уже страшно опротивели, а просто пошататься по тихим улицам Суррейского предместья, куда еще не проникла ненавистная рука спекулянтов-строителей. Вечер был превосходный, и я, как истинный кокни, веривший, что закат солнца в Лондоне – прекрасное зрелище, отправился полюбоваться им на Вандсвортский луг, где какой-то одинокий осел прерывал своим унылым криком всеобщее безмолвие. Я люблю этот луг: там веет такой тишиной, уединением, словно в степях Центральной Африки.
Я был очень весел, проходя через поляну, хотя, право, не могу отдать себе отчета, почему именно. Вот на обратном пути – дело другое: я знаю, отчего мне тогда было весело и о чем я думал, идя по лугу, освещенному бледным светом луны. Миновав луг, я вошел в маленький городок Вандсворт с его старомодными домами и узенькими улицами, так живо напоминающими знаменитые картины голландской школы. В домах уже кое-где мелькали огни, и я лениво шатался по улице, заглядывая в окна магазинов и лавочек.
О чем размышлял я в этот вечер? И отчего свет не казался мне теперь глупым и пустым?
Проходя мимо какой-то лавки, я нечаянно остановил взгляд на слове «музыка» и на маленькой карточке, висевшей на окошке, прочел, что молодая леди рада была бы уделить несколько часов урокам музыки за очень умеренную плату. Слово «очень» было подчеркнуто; с сожалением посмотрел я на это подчеркнутое слово, как бы умолявшее о работе. Объявление было написано женской рукой; почерк красивый, но отчетливый, решительный, хотя и женский. Прочитав это объявление, мне захотелось с пользой употребить свой вечер и посетить еще одну учительницу. Она, по всей вероятности, не могла удовлетворить моим требованиям, но зато я возвратился бы домой с сознанием, что сделал еще одну попытку найти учительницу для племянницы.
На карточке значился адрес «№ 3 Годолфин-Коттедж». Я обратился к первому встречному с просьбой указать мне дорогу в Годолфин-Коттедж, и мне сказали, что это вторая улица направо. По ней я вышел к площади, по сторонам которой возвышались старинные, отдельные домики, окруженные дикими смоковницами и огороженные деревянными заборами. Я отворил маленькую калитку у третьего домика с краю и вошел в сад – чистенький, маленький садик с зеленым лужком, песчаными дорожками и миниатюрным гротом из камня, раковин и мха. Под густым кленом, на простой зеленой скамье сидела девушка; она читала при слабом свете угасавшего дня и, услышав мои шаги, поспешно встала, покраснев, как окружавшие ее розы.
– Я зашел спросить о даме, дающей уроки музыки, – сказал я. – Я только что видел объявление на большой улице. Мне нужна учительница для моей маленькой племянницы. Но боюсь, что выбрал неудобное время для визита.
Сам не знаю, зачем я в этом случае извинился, потому что никогда не оправдывался перед дамами, которых мне случалось посещать в столь же позднее время. Кажется, я был поражен задумчивой красотой девушки, и вся моя решимость исчезла при виде этих прелестных, томных глаз.
Выражение ее лица удивительно подвижно, так что даже теперь, когда я изучил все ее черты, я не могу похвастаться, что знаю ее лицо, которое поэтому мне кажется всегда новым, как в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Описать ли мне эту женщину, с которой я знаком всего четыре недели и которая, кажется, наполняет всю вселенную, когда я думаю о ней? А когда я о ней не думаю? Описать ли мне ее для новозеландца, когда самое красноречивое описание далеко не сможет передать всей ее красоты, и покажется только осквернением, святотатством? Да, я опишу ее; но не для новозеландца, который, пожалуй, будет иметь новые, особенные понятия о женской красоте и потребует, чтобы избранная им женщина имела синий нос или зеленые волосы. Я опишу ее потому, что мне приятно думать о ней и представить ее милый образ хоть словами. Будь я живописец, я поступил бы как Клод Мельнот и везде и всюду рисовал ее портреты. Будь я поэт, я испестрил бы стопы бумаги дикими, бессмысленными стихами о ее красоте. Но я – бедный кассир в конторе Дунбара, потому могу только описать ее на страницах своего дневника.
Итак, она очень бледна. Глаза ее, великолепного золотисто-карего цвета, светятся постоянным блеском, хотя выражение их изменяется с каждым новым впечатлением; в минуту покоя они поражают серьезным, грустным, задумчивым взором, ясно говорящим о тяжелых испытаниях, перенесенных ею в жизни. Волосы ее, такого же великолепного цвета, как глаза, вьются природными кудрями. Что касается других черт ее лица, я должен просить моего новозеландца посмотреть на картины древних итальянских художников, ибо только в произведениях Рафаэля, Тициана и их учеников может он найти эту чудную гармонию, эту чистоту формы и нежную мягкость контура, которые в тот вечер впервые увидел я в чертах Маргариты Вентворт.
Маргарита Вентворт – вот ее имя. Она сказала мне его, когда я объяснил, кто я такой и цель моего прихода. Во все продолжение этого свидания я находился под каким-то очарованием, словно под дурманом от опиума или гашиша. Я только помню, что после десятиминутного разговора я опять отворил калитку и, держа в руках шляпу, медленно вышел из этого маленького рая на пыльную улицу.
Я с торжеством явился к матери и объявил ей, что мне наконец удалось найти учительницу, во всех отношениях удовлетворявшую нашим требованиям, и что она явится на следующее утро в 11 часов, чтобы дать первый урок. Но я как-то сконфузился, когда моя мать начала меня расспрашивать: слышал ли я, как она играет, спросил ли я ее о цене, кто ее рекомендует.
Я должен был сознаться, что ничего подобного не спрашивал. Тогда матушка спросила меня, почему же я решил, что эта дама годится в учительницы музыки. Этот вопрос совершенно смутил меня. Не мог же я сказать, что нанял ее потому только, что у нее прелестные томные глаза и каштановые волосы. В подобной затруднительной дилемме я решился на иезуитскую проделку и прямо объявил, что голова мисс Вентворт была с френологической точки зрения превосходная и что органы слуха и осязания необыкновенно у нее развиты.
Я не знал, куда деться, когда маменька наградила меня поцелуями за мою ложь и сказала, что я ловкий мальчик и тонкий знаток людей, что она готова предпочесть незнакомку, одобренную одним моим инстинктом, всякой другой женщине, рекомендованной самыми верными людьми.
После этого мне оставалось только надеяться, что талант мисс Вентворт оправдает мои предположения. Возвращаясь домой на следующий вечер, мысли мои были заняты одними догадками, насколько мисс Вентворт оправдала мои ожидания. С совершенно беззаботным видом спросил я мою мать, понравилась ли ей мисс Вентворт.
– Понравилась ли? – воскликнула добрая старушка. – Да, она чудно играет, Клемент! Что за блеск, что за экспрессия! В мою молодость одни только артисты так играли на концертах, а нынче девушки восемнадцати и двадцати лет заткнут за пояс профессора. Я уверена, ты будешь в восхищении от нее, Клем (мне кажется, я покраснел, когда маменька сказала это; разве я уже не был в восхищении от нее?), когда ты услышишь ее выразительную, блестящую игру; я уверена, что она страстно любит музыку не потому, чтобы она предавалась смешным сентиментальным возгласам, говоря о ней, но потому, что ее глаза загорались, когда она рассказывала о радости, доставляемой ей игрой. Она вздохнула при этом, и мне показалось, что, вероятно, испытала, бедная, в своей жизни много горя и лишений.
