Текст книги "Тайна фамильных бриллиантов"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
XV
Бегство
Человек, который называл себя Генри Дунбаром, лежал на мягком, дубовом диване перед камином в роскошном кабинете Модслей-Аббэ. Он пристально смотрел на пылающие уголья и прислушивался к завыванию ветра в трубе.
Было три часа утра, все в доме давно уже спали, только один больной не мог сомкнуть глаз. Постоянное заключение в комнате имело самое дурное влияние на его здоровье: цвет его лица был синевато-бледный, щеки ввалились, глаза неестественно блестели. Долгие часы одиночества, продолжительная бессонница и тревожные мысли совершенно его изнурили. Человек, лежавший теперь на диване, казался десятью годами старше того, который полгода тому назад так смело и решительно отвечал на вопросы судьи в Винчестере.
На столе близ дивана лежали костыли, сделанные из легкого, полированного дерева. Он научился ходить на них по комнатам и по песчаным дорожкам парка; он даже мог сделать несколько шагов и без костылей с помощью одной палки, но все же он еще не оправился для путешествия.
Одному небу известно, какие мысли теснились в его голове. Странные образы вставали перед ним, образы людей, которых он знал когда-то, в дни его юности; он видел ясно их лица, но они были не живые, а как бы выделялись из картины. Между этими лицами он видел и свое в различные эпохи жизни.
Боже мой, как это лицо изменилось! Вот светлое, веселое, детское лицо, так открыто, счастливо смотрящее на окружающий его мир; вот полная надежды улыбка молодости; но с годами лицо изменяется, черты делаются резче, улыбка блекнет, и чем душа становится чернее, тем мрачнее сдвигаются брови. Он все это видел, но мысли его по-прежнему сосредоточивались на одном предмете; он не мог не думать о нем, как преступник не может отойти от позорного столба, к которому привязан.
– Если бы я только мог уехать отсюда, – говорил он себе, – если бы я только мог уехать – тогда бы все изменилось. Перемена жизни, новые страны, новые люди, все это произвело бы на меня обычное влияние. Память об этом исчезнет, как исчезли все другие воспоминания, воскресающие только временами, во сне или по какому-нибудь случайному стечению обстоятельств. Это дело не хуже ведь других, не может же оно остаться навеки неизгладимым в моей памяти, тогда как все другие давно стерлись. Но пока я здесь, в этой мрачной, одинокой комнате, где однообразный стук часов и унылый шелест падающей золы на железную решетку камина страшнее всякой пытки, пока я здесь, нечего и думать о забвении, о покое. Я видел его вчера ночью, третьего дня, четвертого дня – я вижу его всегда, когда засыпаю; он улыбается мне, как улыбался, когда мы входили в рощу. Я слышу его голос, его последние слова, ничего не значащие, пустые слова о том, что прогулка слишком длинна, что лучше было бы взять извозчика и так далее. Но что же он такое, почему я о нем сожалею? И действительно ли я сожалею о нем? Нет, я сожалею о себе, сожалею, что добровольно подвергся этой пытке. О Боже! Я вижу его перед собой, как в ту минуту, когда он выглянул из воды, легкая зыбь как бы оживила его лицо.
Вот какими мыслями развлекал свое одиночество владелец Модслей-Аббэ. Боже сохрани нас от таких дел, память о которых грызет человека.
Долго сидел владелец Модслея, погруженный в эти думы, как вдруг кто-то постучал в окно близ дивана, на котором он лежал.
– Кто там? – воскликнул он, судорожно вздрагивая.
Кто это мог быть? Зачем приходить в такую позднюю пору? Одна могла быть причина, одна – все известно.
У него захватило дух при этой мысли. Неужели настала роковая минута, о которой он давно думал во сне и наяву? Неужели настал тот кризис, который он представлял себе во всевозможных формах? Он застал его врасплох, неприготовленным ни встретиться с врагом лицом к лицу, ни бежать. Итак, минута расплаты наступила. Все эти мысли молнией пронеслись в голове несчастного, пока он ожидал ответа на свой оклик. Грудь его тяжело колыхалась, он затаил дыхание. Но ответа не было, только стук становился все сильнее и сильнее.
Если стуком можно выразить какое-нибудь значение, то, конечно, в нем скорее слышались просьба, мольба, а не жестокий, повелительный приказ, как казалось бледному, дрожащему от страха человеку.
Но вот сердце его радостно забилось, как сердце узника, которому облегчают его тяжелые оковы.
«Какой я дурак, – подумал он. – Если бы это было действительно то, чего я страшусь, то ведь не стали бы осторожно стучать в окно, а с шумом бы трезвонили у парадной двери. Это, вероятно, Волланс; с ним что-нибудь случилось, и он явился в ночи выпросить у меня денег. Это очень походит на него. Он знает, что его должны впустить, когда он ни придет». Больной тяжело вздохнул, заскрежетал зубами при этой мысли и, встав с дивана, пошел, прихрамывая, к окну.
Стук все продолжался; но когда он подошел ближе, то услышал кроме этого стука, голос женщины, не громкий, но решительный, энергичный:
– Пустите меня, ради Бога, пустите!
Человек, который стоял у окна, знал этот голос слишком хорошо. Это был голос девушки, которая с таким упорством преследовала его и достигла своей цели – встречи с ним. Он поднял засов и открыл окно.
– Маргарита, – воскликнул он, – зачем ты здесь? Что привело тебя в эту позднюю пору?
– Опасность! – ответила она, едва переводя дух. – Вы в опасности! Я бежала, и теперь почти не могу говорить. Нельзя терять ни минуты. Они сейчас будут здесь, они должны быть через несколько минут. Я чувствовала их за собой всю дорогу; может быть, они действительно следовали за мной. Нельзя терять ни минуты, ни минуты!
Она остановилась и с ужасом всплеснула руками; потом, поняв, что от волнения выражалась неясно, сделала усилие над собой и снова начала:
– Отец, я старалась вас спасти, я старалась вас спасти! Но бывают минуты, когда я думаю, что, не в том ли милосердная воля Божия, чтобы вы были взяты и чтобы ваша несчастная дочь могла умереть вместе с вами?
Она упала на колени и в каком-то исступлении подняла руки к небу.
– О Боже! Сжалься над ним! – воскликнула она. – Я об этом молила Тебя в этой комнате, с тех пор молила ежечасно, ежеминутно и молю теперь. Сжалься над ним, дай ему покаяться и омыть сердце от греха. Что значит наказание, которое он может претерпеть здесь, на земле, в сравнении с тем, которое ждет его за гробом? Пускай его накажут люди, только Ты прими его покаяние.
– Маргарита, – сказал Джозеф Вильмот, схватив ее за руку, – ты молишь, чтобы меня повесили? Ты разве за этим пришла? Встань и скажи мне, в чем дело!
Маргарита повиновалась, и, дрожа всем телом и устремив свой взгляд в пространство, старалась собраться с мыслями.
– Отец, – начала она, – я не знала ни минуты покоя, с тех пор как вышла из этой комнаты; в последние же три ночи я не сомкнула глаз. Я была в дороге, я переходила с места на место, пока не очутилась здесь, у ваших ног. Я хочу вам рассказать все, но, право… право, язык не слушается…
И она указала на свои иссохшие губы, которые двигались, не издавая никакого звука. На столе, подле дивана, стояла бутылка водки, служившая единственным товарищем Джозефа Вильмота в его мрачном одиночестве. Он схватил бутылку, налил стакан и поднес его к губам своей дочери. Она жадно выпила все; она теперь бы выпила огонь, если бы это только придало ей силы.
– Вы должны тотчас оставить этот дом, – промолвила она. – Вы должны уехать куда-нибудь, где бы вы были в безопасности от преследования. Они сейчас явятся сюда; может быть, они уже недалеко!
– Они! Кто?
– Клемент Остин… и человек… сыщик…
– Клемент Остин? Твой милый, твой сообщник? Ты предала меня, Маргарита!
– Я! – воскликнула девушка, смотря прямо в глаза отцу. Было что-то торжественное, возвышенное в тоне, с которым она произнесла это слово, в ее лице, когда она гордо встретила испуганный взгляд убийцы.
– Прости меня, дитя мое, – тихо произнес он, – нет, нет, ты этого не сделала, даже с таким злодеем, как я!
– Но вы уедете и не попадетесь им в руки.
– Но зачем мне их бояться, пускай приходят! У них нет доказательств.
– Нет доказательств? Отец, вы не знаете. Вы не знаете. Они были в Винчестере; я узнала от матери Клемента, что он уехал туда, и последовала за ним. Он остановился в том самом отеле, где вы жили и где не хотели меня принять. Он был не один, а повез с собой какого-то незнакомого мне человека. Я долго ходила по улицам, поджидая их, и, наконец, ночью увидела обоих. О отец, я знала, что их могла привести в Винчестер одна только причина. На другое утро я продолжала за ними следить издали, так что они не могли меня заметить; я видела, как Клемент вышел из отеля и пошел к собору; я через несколько минут отправилась туда же и увидела в одной из дверей незнакомца, товарища Клемента; он разговаривал с каким-то стариком. Я остановилась и дождалась, пока он отправился к роще, к тому месту…
Она не могла говорить от волнения.
Джозеф Вильмот налил второй стакан и снова поднес его к губам своей дочери.
Она выпила один глоток и продолжала скоро и отрывисто:
– Я последовала за этим человеком, но на таком расстоянии, чтобы он меня не видел. Он прямо пошел к тому месту, где… где случилось убийство. Клемент был там, и с ним три человека, которые выкачивали воду из ручья.
– Выкачивали воду! Боже, зачем они делали это? – воскликнул Джозеф Вильмот, внезапно побледнев и опускаясь в изнеможении на кресло.
В первый раз после прихода Маргариты на его лице появился страх. До сих пор он слушал внимательно, но без содрогания. Он презирал своих преследователей, он не боялся раскрытия своего преступления. Он знал, что против него была только одна улика – узел с платьем, который он не мог уничтожить, а успел только скрыть. Только платье с меткой убитого человека могло доказать его виновность; но кому могла прийти в голову мысль искать его? Потому, когда он время от времени вспоминал об этом узле, похороненном на дне ручья, он только смеялся над глупостью полиции, которая не могла открыть такой несложной, пустой тайны. Ему всегда представлялся этот узел, изгрызенный крысами, покрытый илом и грязью, заросший водяными растениями.
Поэтому известие, что выкачивали воду на том месте, где был брошен в ручей труп убитого человека, поразило его как гром.
– Зачем выкачивали воду? – воскликнул он.
Маргарита стояла в некотором отдалении от него.
Она с самого начала не подходила к нему близко и даже невольно пятилась, когда он приближался к ней. Он ясно видел, что дочь избегала его.
– Они выкачивали воду, – сказала Маргарита, – а я стояла за деревьями и следила за их работой. Это продолжалось целый день. Наконец, когда стемнело, я решилась подойти ближе, посмотреть, что они делали и чего они искали.
– Они нашли? – воскликнул Джозеф Вильмот. – Говори скорее, нашли ли они? И что?
– Да, после долгих трудов они нашли узел с вещами. Мне говорил один мальчик, бывший с работниками, что в узле находилось только тряпье, хотя полисмен объявил, что это было платье убитого человека.
– А потом?
– Я больше не могла терпеть, бросилась бегом на винчестерскую станцию, поспела к поезду и…
– Знаю, знаю, ты – мужественная, благородная девушка. Бедная моя Маргарита! Я, кажется, так ненавидел этого человека только ради тебя, только видя тебя бедной, несчастной по его милости, ибо он погубил мою жизнь, он сделал из меня преступника. Но я не буду говорить… я не могу говорить более, они нашли платье… они знают, что убитый человек был Генри Дунбар… Они тотчас явятся сюда… дай мне подумать, дай мне подумать, как мне спастись!
Он всплеснул руками и схватился за голову, словно от прикосновения этих железных рук его мысли придут в порядок, просветлеют.
С первого дня, когда он вступил во владение собственностью убитого человека, и до сей поры он постоянно боялся роковой минуты, которая теперь наступила. Он представлял себе это в разных видах и принял все зависящие от него меры, чтобы достойно встретить его. Но он надеялся предупредить страшную минуту, надеялся бежать вовремя, и потому решил оставить Модслей-Аббэ при первой возможности. Он намеревался уехать из Англии и путешествовать в тех странах, где всего менее встречаются европейцы. Он рассчитывал, что его поведение будет сочтено только эксцентричным, и даже, может быть, вовсе не станут удивляться далеким путешествиям человека, который, выдав единственную дочь замуж, остался на свете один-одинешенек. Так думал он провести несколько лет, а впоследствии, когда свет совершенно позабудет о нем, он намеревался переменить имя, национальность, так что если по какому-нибудь непредвиденному случаю открылась бы тайна смерти Дунбара, то его убийца был бы недосягаем для человеческих рук, словно над ним закрылась могила.
Таков был план Джозефа Вильмота. Он имел много времени обдумать его в течение долгих бессонных ночей, проведенных им в этих роскошных комнатах, великолепие которых было страшнее для него, чем мрачные, закоптелые стены тюрьмы. Злоба и месть человека, глубоко оскорбленного и обесчещенного, закипела в душе Джозефа Вильмота при виде Генри Дунбара после тридцатилетней разлуки; к этому еще примешалась жажда богатства, возбужденная страданиями нищеты. И вот одним преступным делом были удовлетворены разом обе страсти, и Джозеф Вильмот, нищий, беглый каторжник, презренный отверженец, сделался миллионером. Да, он это совершил. Он вошел в Винчестер в прошлом августе с несколькими серебряными монетами в кармане, а оставил этот город главой торгового дома «Дунбар, Дунбар и Балдерби» и владельцем Модслей-Аббэ, йоркширских поместий и дома в Портланд-Плэсе.
Конечно, это было торжеством преступления, это было самым блистательным образцом того, что может достигнуть злодей. Но знал ли он после того хоть минуту счастья, минуту покоя от тех страшных мук, которые постоянно грызли его, словно хищная птица клевала его внутренности? Автор «Курильщика опиума» так жестоко страдал от неведомой внутренней агонии, что был убежден, что в нем живет какое-то чудовище, которое терзает, гложет его. Это, конечно, был только бред расстроенного воображения, но, увы, нельзя того же сказать о роковой змее, называемой угрызением совести. Это чудовище обвивается вокруг сердца преступника, и так крепко сжимает его своими смертоносными кольцами, что не дает ему вздохнуть свободно, не дает откликнуться ни радости, ни счастью.
В течение нескольких минут, в то время, когда воробьи чирикали в густых вязах, когда зеленая листва лениво колыхалась в тихий летний вечер и голубые воды искрились на солнце, Джозеф Вильмот совершил дело, давшее ему самую богатейшую добычу, какую только может ожидать убийца. Добыча эта так изменила всю его жизнь, все его существо, что он вышел из этой рощи не один, нет – за ним шло страшное, громадное чудовище, которое вторило каждому его вздоху, следовало за каждым его шагом, висело роковым бременем на его плечах, душило его в своих объятиях – чудовище, не имевшее ни вида, ни имени и в то же время являвшееся во всевозможных видах, отвечавшее на всевозможные имена, – чудовище, которое было не что иное, как память о совершенном им преступлении.
Джозеф Вильмот молчал несколько минут, схватившись за голову руками, но вскоре мрачное облако исчезло с его лица и упорная решимость снова выразилась на нем. Первая минута испуга миновала. Этот человек никогда не был и не мог быть трусом. Теперь он был готов на все; может быть, он даже был рад, что наконец наступила роковая минута. Он выстрадал столько жестоких мук, перенес столько неописанных пыток в течение всего времени, пока его преступление не было никому известно, что, может быть, было уже облегчением знать, что тайна его открыта и он может сбросить маску.
Пока он раздумывал, как лучше поступить, неожиданно какая-то счастливая мысль блеснула в его голове и на лице заиграла улыбка торжества.
– Лошадь! – сказал он. – Я могу ездить верхом, хотя не в состоянии ходить.
С этими словами он вышел, опираясь на палку, в другую комнату, из которой вела дверь к месту, где владелец Модслея выстроил отдельную конюшню для своей любимой лошади. Маргарита последовала за отцом на некотором расстоянии, со страхом и удивлением смотря на него.
Он отворил стеклянную дверь и вышел в старинный четырехугольный садик, посреди которого расстилался зеленый лужок с правильными цветочными клумбами и со сломанным, давно не бившим фонтаном.
– Принеси лампу, Маргарита, – шепнул ей Джозеф Вильмот.
Девушка повиновалась; она больше не дрожала и вышла из комнаты поспешными твердыми шагами. Принеся лампу, она последовала за отцом в конюшню.
Любимая лошадь банкира тотчас узнала его, вытянула шею, заржала и начала бить копытами о землю; Джозеф Вильмот нежно погладил ее и начал шепотом уговаривать: «Тише, мальчик, тише». В углу маленькой конюшни висели два или три седла и несколько уздечек. Джозеф Вильмот выбрал, что ему было нужно, и начал седлать лошадь, опираясь на костыль. Грум, по приказанию его господина, спал теперь в доме, и никто не мог слышать шума в конюшне.
Через пять минут лошадь была оседлана, и Джозеф Вильмот повел ее в сад к калитке, выходившей в парк.
– Принеси мне пальто, – сказал он Маргарите, продолжавшей светить ему. – Ты найдешь его на кресле в спальне.
Маргарита молча отправилась в комнаты, где и нашла, как говорил отец, толстое пальто на меху. В той же спальне на туалетном столе лежал кошелек с золотыми монетами, блестевшими сквозь прозрачную ткань; девушка поспешно схватила его, думая в своем невинном простосердечии, что, может быть, у отца ее не было больше денег под рукой. Возвратившись к нему, она помогла ему снять халат и надеть пальто. Шляпу он сам захватил, выходя из дома.
– Вот ваш кошелек, отец, – сказала она. – В нем что-то есть, но я боюсь, что слишком мало. Где вы достанете денег, что вы сделаете, куда отправитесь?
– Не бойся, я все устрою.
Говоря это, он сел на лошадь с большим трудом, но, несмотря на свою слабость и сильный холод, почувствовал себя совершенно новым человеком теперь, когда он сидел на своей любимой мощной лошади, которая могла увлечь его на другой конец света. Он с торжеством взглянул на Маргариту и невольно дотронулся до своего кушака.
– Да, – сказал он, – у меня довольно денег.
– Но куда вы едете? – спросила Маргарита поспешно.
– Не знаю, – ответил Джозеф Вильмот. – Это будет зависеть от… Право, не знаю, от чего. Прощай, Маргарита, да благословит тебя Бог, хотя я не думаю, чтобы он внимал молитвам таких людей, как я. Если бы мои молитвы были услышаны, когда я старался стать честным человеком, то жизнь моя была бы совершенно иная.
Да, это была правда: убийца Генри Дунбара старался некогда быть честным человеком и молил Бога благословить его старания, но все эти попытки были отрывочны, непостоянны, и он, ожидая, что его мольбы будут услышаны в ту же секунду, роптал на провидение, которое не внимало его голосу. Ему недоставало великой добродетели – терпения, которое смиренно переносит все испытания, грудью встречает все непогоды, все бури человеческой жизни.
– Позвольте мне ехать с вами, отец? – сказала Маргарита, и в голосе ее слышалась сердечная мольба. – Позвольте мне ехать с вами. Я хочу быть при вас. Мне все постыло на свете; я желаю только одного, чтобы милосердный Бог простил вам ваши прегрешения. Я не хочу, чтобы вас окружали злые люди, которые еще более ожесточат ваше сердце; я хочу быть с вами, далеко от всех…
– Со мной? – медленно произнес Джозеф Вильмот. – Ты желаешь этого?
– От всей души!
– Твоя верность, твоя преданность безграничны, Маргарита, – воскликнул он, наклоняясь к ней и глядя ей в глаза, – ты готова на все, ты не боишься, ты не дрожишь перед опасностью! Ты много вынесла! Можешь ли ты перенести еще новое горе, новое страдание?
– Ради вас, отец, ради вас, я все перенесу, я ничего не боюсь. Я готова на все, чтобы спасти вас от…
И она вздрогнула при одной мысли об опасности, которая грозила ее отцу и от которой было только одно спасение – бегство. Нет, она не перенесла бы, если бы его отдали под суд и, страшно выговорить, казнили бы. Нет, не было жертвы, которую она бы ни принесла, чтобы отвести от него его роковую судьбу. Никакая сила, никакая надежда на милосердие Божие не могли заставить ее примириться с мыслью, что отец ее будет казнен.
– Я верю тебе, Маргарита, – сказал Джозеф Вильмот, схватив ее за плечи. – Я верю тебе! Разве я не видел твою мать в тот день, когда она узнала мою историю? Разве я не видел, как краска исчезла с ее лица и она стала бледна как полотно? Разве я не видел, как она через минуту обняла меня и, устремив на меня свои честные глаза, воскликнула: «Милый, я никогда не перестану тебя любить, ничто не может уменьшить моей любви»?
Он замолчал, но потом воскликнул с новой силой:
– Боже мой! Зачем я теряю время в пустой болтовне! Послушай, Маргарита, если ты хочешь проститься со мной, то приходи в вудбайнский коттедж близ Лисфорда. Кажется, это на лисфордской дороге. Я еду туда, и ты понимаешь, что буду там гораздо раньше тебя.
– Да, Вудбайн-Коттедж, Лисфорд. Я не забуду. Христос с вами, батюшка, Христос с вами!
«Бог милосерден к грешникам, – думала она, стоя у ворот и прислушиваясь к быстро удалявшемуся конскому топоту, – он даровал Каину долгую жизнь, чтобы тот мог раскаяться».
Она была очень утомлена, но не чувствовала этого; ее странствия еще не закончились. И, не бросив даже взгляда на Модслей-Аббэ, в роскошных покоях которого несчастный злодей так блистательно сыграл свою роль, так жестоко мучился в течение стольких месяцев, не бросив ни одного взгляда на этот ненавистный дом, Маргарита побежала по безлюдным аллеям парка к той же маленькой калитке, потому что это был единственный выход, где ее никто не заметил бы. Начинало уже рассветать, когда она встретила на дороге первого человека, у которого могла спросить, как пройти в Вудбайн-Коттедж.
Расстояние было немаленькое, и потому, когда она достигла жилища майора Вернона, уже был день. Дверь в прихожую была открыта настежь, и молодая девушка, войдя в нее, упала в объятия Джозефа Вильмота, который едва смог поддержать ее: достигнув своей цели, несчастная неожиданно потеряла последние силы и упала в обморок.
– Бедное дитя, бедное дитя, – сказал Джозеф Вильмот, – сколько она выстрадала. А я еще думал, что это преступление принесет ей пользу; я думал, что она возьмет от меня деньги и будет жить счастливо, не стараясь открыть роковой тайны. Мое бедное, бедное дитя!
Человек, убивший Генри Дунбара, залился слезами над дочерью, лежавшей без чувств на его руках.
– Ну полно дурить, – раздался резкий, грубый голос из полуоткрытой двери, – эк нюни распустил, нам нечего терять время на пустяки.
