Текст книги "Тайна фамильных бриллиантов"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
XXI
Новая жизнь
В первый раз в жизни Маргарита Вильмот испытала, что значит иметь друзей, настоящих, искренних, которые живо интересуются всем, что вас касается, и всячески стараются сделать вашу жизнь счастливой. Впрочем, мисс Вильмот окружала не одна дружба – был человек, который питал к ней чувство, гораздо возвышеннее и святее. Он любил ее чистой, бескорыстной любовью честного человека.
Клемент Остин, кассир в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби», влюбился по уши в скромную учительницу музыки. Он пристально следил за ней и старался выведать тайну ее жизни гораздо раньше, чем понял, что любит ее. Он начал с того, что стал сочувствовать ей, думать о ее трудной жизни, ее всегдашнем одиночестве, ее редкой красоте, которая подвергала ее большим опасностям, чем если бы она была некрасивой или уродливой.
А человек, позволяющей себе сочувствовать хорошенькой девушке, ставит себя в положение канатного плясуна, который должен благополучно пройти по тонкому канату, отделяющему его от страшной бездны, называемой любовью. Но девять человек из десяти, решающихся на такой смелый поступок, вскоре находят канат нестерпимо скользким и, не сделав и двадцати шагов, падают в самую бездну.
Клемент Остин влюбился в Маргариту Вильмот; его нежное внимание и преданность были прелестной новостью для бедной, одинокой девушки. Странно было бы, если при этих обстоятельствах за его любовь она не платила тем же. Он не спешил объясниться в любви, имея полезного союзника в своей матери, которая обожала своего сына и приняла бы с распростертыми объятиями всякую женщину, на которую пал его выбор, будь она хоть негритянка или американская невольница.
Миссис Остин очень скоро открыла тайну своего сына, да он и не старался скрывать свои чувства от матери, которой доверял все свои тайны с самого того времени, когда еще ребенком влюблялся в девиц, с которыми учился танцевать в клапгамской семинарии. Миссис Остин сознавалась, что ей было бы приятнее, если б ее сын выбрал себе жену с большими достоинствами со светской точки зрения, чем юная учительница музыки; но когда Клемент огорчился ее словами, добрая старушка тотчас растаяла и торжественно объявила, что если Маргарита так же добра, как и хороша собою и действительно любит Клемента, то она, миссис Остин, ничего лучшего не желает.
По счастью, она ничего не знала о прошлой жизни Джозефа Вильмота и о письме, адресованном в Норфольк, а то, быть может, и воспротивилась женитьбе своего сына на девушке, отец которой провел большую часть жизни на каторге.
– Мы ничего не скажем моей матери о прошедшем, – сказал Клемент Маргарите, – конечно, исключая то, что касается вас самих. Пускай история вашего несчастного отца будет известна только нам с вами. Моя матушка очень полюбила вас, и потому я бы не хотел, чтобы что-нибудь повредило этой привязанности; напротив, я хочу, чтоб она вас с каждым днем любила все более и более.
Желание Остина исполнилось, и добрая старушка действительно все более и более привязывалась к Маргарите. Она открыла в молодой девушке необыкновенные музыкальные способности и предложила ей снять нижний этаж хорошенького домика в Клапгаме, по соседству с ними, и принимать на дому учениц.
– Я вам доставлю, моя милая, сколько угодно работы, – сказала миссис Остин. – Я живу здесь уже тридцать лет, с самого рождения Клемента, и знаю всех в округе. Вы только не завышайте цену, и все с радостью будут посылать своих детей к вам. Я дам маленький вечер и приглашу всех своих знакомых нарочно, чтобы они услышали, как вы играете, и познакомились с вами.
Миссис Остин дала обещанный вечер, и Маргарита явилась на него в простеньком черном платье, которое уже давно висело в ее шкафу и при дневном свете едва ли куда годилось; но при свете восковых свечей Маргарита казалась в этом платье столь же прелестной, как и нарядной. Клапгамская аристократия не могла не заметить этого и торжественно объявила, что девушка, которой покровительствует миссис Остин, – очень приличная особа. А когда Маргарита сыграла на фортепиано и спела один из своих любимых романсов, то все присутствующие невольно были очарованы. У нее было прекрасное контральто, чистое, звучное, мелодичное; играла же она с удивительным блеском и, что еще реже встречается, с замечательным вкусом. Еще до окончания вечера, успех юной учительницы музыки был признан всеми.
На следующей неделе Маргарита сняла новую квартиру и вскоре имела до двенадцати учениц. Таким образом, она была занята целый день и получала более чем нужно было для ее скромной жизни. Каждое воскресенье она обедала у миссис Остин.
Клемент без труда уговорил мать устроить эти обеды, хотя и не распространялся пока о своей любви к Маргарите. Эти воскресенья были счастливыми днями для Клемента и Маргариты, которую он надеялся скоро назвать своей женой.
Изящный комфорт гостиной миссис Остин, мирная тишина воскресного вечера, когда были спущены шторы и зажжены лампы; интересный разговор о новых книгах и музыке – все это было новостью, приятной новостью для Маргариты. В первый раз она видела, что такое семейная жизнь, настоящая, мирная, счастливая, без треволнений и страшных тайн, постоянно гнетущих сердце. Но при всем этом Маргарита не забыла Генри Дунбара. Она по-прежнему была убеждена, что ее отца убил он. Совершенно спокойная в своем обращении со всеми, она глубоко сохранила в своем сердце роковую тайну и не просила ни у кого сочувствия.
Клемент Остин со своей стороны обратил все свое внимание на дело о винчестерском убийстве, но все его хлопоты ни к чему не привели. Различные улики против Генри Дунбара не имели достаточной силы, чтобы доказать его виновность. Молодой человек вошел в сношение с полицейскими сыщиками, которые следили за этим делом; но они, отобрав его показания, только глубокомысленно качали головой. Во всем, что он им рассказывал, не было и тени прямого доказательства виновности Дунбара.
– Человек, обладающий миллионами, не станет рисковать своей честью и жизнью ради пустяков, – говорил один из сыщиков. – В подобных делах самое главное – причина, которая могла побудить человека на преступление. Теперь скажите, какая причина могла побудить Дунбара к убийству своего слуги?
– Тайна, которую знал Джозеф Вильмот…
– Но Дунбар мог купить его молчание. Ведь тайна – такой же товар, как и всякая другая вещь; ее держат для того, чтобы продать.
После этого Клемент объявил Маргарите, что он решительно не может ей помочь в этом деле. Убитый должен мирно покоиться в своей могиле, и мало надежды, что тайна его жизни когда-нибудь будет раскрыта.
Но Маргарита не забывала Генри Дунбара. Она только выжидала удобного случая. Посреди новой, счастливой своей жизни ее не покидала решимость увидеть Дунбара. Несмотря на все его упорные отказы, она настоит на своем и увидит его. Встретившись с ним лицом к лицу, она смело обвинит его в убийстве отца. Если он и тогда не вздрогнет, не смутится, если на лице его будет написана невинность, то она перестанет его подозревать и поверит, что отец ее пал от руки какого-нибудь обыкновенного разбойника.
XXII
Скачки
После долгих переговоров свадьбу Лоры Дунбар и Филиппа Джослина назначили на 7 ноября. Банкир потребовал, чтобы торжество было как можно проще, без всякого блеска и шума. Его здоровье было совершенно расстроено, и он решительно не мог присутствовать на свадьбе, если бы ее сделали с должным великолепием и пригласили полграфства. Если в церемонии нужны были для Лоры подруги, то у нее была Дора Макмагон, и она могла пригласить еще одну девушку из своих самых близких знакомых. «Свадьба – очень торжественное, серьезное дело, – объяснял мистер Дунбар, – и потому лучше для самой Лоры, чтобы она тихо провела этот день без шумного веселья и посторонней публики». Таким образом, все было устроено как можно проще, насколько высокое положение Дунбара допускало простоту. Сэр Филипп со своей стороны изъявил полное согласие с этими распоряжениями, он был слишком счастлив, чтобы обращать внимание на это. Он желал одного – чтобы его обвенчали с прелестной Лорой, и тем дали право назвать ее своей навеки. Тотчас после венчания он намеревался уехать с молодой женой на юг Европы, где он так весело путешествовал еще холостяком и где, конечно, теперь вместе с Лорой его ждет неописуемое блаженство. Счастье, богатство служит погибелью многим, но в этом случае оно ничуть не портило молодого человека: баловень судьбы с колыбели, он сохранил редкое качество от души наслаждаться всеми его благами.
Случилось так, что 6 ноября был день, наступления которого сэр Филипп ожидал как счастливейшего уже несколько месяцев. В этот день в Шорнклифе должны были происходить скачки, и баронет еще весной дал слово скакать на своей великолепной лошади Гиневре. Приз состоял из серебряного кубка, купленного на деньги, собранные по подписке офицерами, стоявшими в Шорнклифе. Сэр Филипп ожидал эти скачки с большим удовольствием; он будет скакать на них в последний раз. Да, в последний. Он дал честное слово Лоре никогда более не скакать. Она старалась отговорить его и от этих скачек, потому что, несмотря на свою личную храбрость, боялась за жизнь дорогого ей человека.
– Я знаю, что это очень глупо, Филипп, – говорила она, – но я не могу не бояться. Я невольно вспоминаю о всех несчастных случаях, о которых я когда-нибудь слышала. Мне наяву и во сне только и мерещатся, что эти скачки. О Филипп, если бы ты отказался! Ради меня.
– Разве есть что-нибудь на свете, чего я не сделал бы для тебя, радость моя? – отвечал сэр Филипп. – Но это невозможно, это было бы подло. Ты знаешь, что я езжу хорошо и лошадь моя великолепна, на днях я тебе ее показывал, следовательно, и говорить об этом нечего. Мое имя записано уже шесть месяцев тому назад, и очень много небогатых фермеров держали за меня пари; ведь они, бедные, потеряют все свои деньги, если я не поеду. Ты не знаешь, милая Лора, что такое пари. Я все на свете готов для тебя сделать, но те, кто держал за меня пари, – народ бедный, и я не могу их обворовать. Я должен скакать и взять приз.
Мисс Дунбар понимала, что означала эта фраза, и с сердечным содроганием уже представляла себе, как ее Филипп летит, сломя голову, на своей гнедой кобыле, известной во всем Варвикшире; но, несмотря на весь свой страх, она должна была покориться и утешить себя тем, что Филипп дал ей слово никогда более не скакать.
Наступило 6 ноября; погода была тихая, но осенняя, пасмурная. Небо, покрытое мрачными серыми тучами, давило землю. Фуражки и куртки наездников выделялись пестрыми пятнами на сером фоне картины, и блестящие женские наряды служили единственным украшением унылого, обнаженного поля, на котором был устроен овальный ипподром. Местность была довольно ровная, только кое-где возвышались нарочно устроенные препятствия. Накануне Лора с Филиппом осмотрела весь ипподром, и с ужасом заметила, как высоки барьеры и глубоки канавы. Но Филипп только смеялся над ее страхом, говоря, что его лошади эти преграды нипочем.
Зрители стояли по обе стороны веревки. Тут были солдаты из шорнклифских казарм, соседние фермеры и всякого рода зеваки. Экипажей была всего одна линия против самой галереи, наскоро выстроенной из неотесанных досок. В этих экипажах громоздилось во всевозможных позах огромное количество офицеров и их знакомых, которые во время антрактов истребляли несметные запасы шампанского, пива и раков. Вообще зрелище было довольно веселое, как всегда бывает на скачках, где бы они ни были, хоть в самых диких странах Нового Света.
Между всеми экипажами резко выделялась одна великолепная карета, запряженная парой дорогих коней. Экипаж этот не бросался в глаза; напротив, он был темного цвета с маленьким красным гербом на дверцах; ливрея у лакея и кучера была самая простая, но в напудренных их париках и вообще во всей их фигуре было что-то резко отделявшее их от обыкновенной прислуги соседних помещиков.
Почти все на скачках знали герб, блестевший на экипаже; знали, что он принадлежит Генри Дунбару. Банкир так редко показывался на публике, что его появление всегда производило эффект. И теперь, во время антрактов народ, гуляя вокруг ипподрома, старался подойти как можно ближе к экипажу, в котором сидел владелец Модслей-Аббэ, весь закутанный в кашемировые шали и едва выглядывавший из толстого мехового ковра, покрывавшего его ноги.
Он согласился выехать на скачки только ради своей дочери, которая очень его упрашивала не покидать ее в такую страшную для нее минуту. Она смутно сознавала, что, случись что-нибудь с Филиппом, отец мог бы помочь. Он, наконец, согласился с довольно любезной улыбкой и явился на скачки, но с этим, казалось, исчезла вся его энергия; он не интересовался скачками и, забившись в дальний угол кареты, только жаловался на холод.
Лора просила подъехать к самой веревке, и, высунувшись из окна, бледная, встревоженная, смотрела на огороженное место, где взвешивали наездников и седлали лошадей. Она видела, как наездники ходили взад и вперед, видела и того наездника, жизнь которого ей стоила дороже всего на свете. Он хлопотал со своими грумами и кучерами. Все присутствующие знали мисс Дунбар и то, что она выходила на другой день замуж за баронета, и потому с любопытством смотрели на девушку.
Для поселян скачки означали веселый праздник, и более ничего. Но были люди, по другую сторону ипподрома, которых мало заботила мисс Дунбар; им было все равно, если баронет сломал бы себе руку, ногу, шею, только бы они выиграли пари. В загороженном месте под самой галереей толпилось это странное братство, появляющееся на всех скачках. Все громко кричали, спорили о сэре Филиппе и его соперниках.
Между людьми, готовыми держать обо всем пари, был один человек, очень известный между постоянными посетителями скачек. Он спекулировал на очень маленьком капитале, но всегда аккуратно платил свои долги. Специалисты по части пари говорили, что он достоин занять одно из первых мест среди них. Никто не знал, кто он, откуда и где живет. Он не пропускал ни одних скачек, и его фигура заметно выдавалась в группе самых мелких спекулянтов на пари. Никто не знал его настоящего имени, все его звали майором. Действительно, его доверху застегнутый сюртук, узкие панталоны, большие усы и вообще все его манеры напоминали отставного военного, и потому явилось в народе толкование, что был защитником отечества. Был ли он простым солдатом, или дослужился до офицера, вышел ли он сам в отставку, или выгнали его за что-нибудь – никто этого не знал, да и не очень желал знать. Где бы он ни появлялся, его тотчас узнавали по высокой, белой шляпе с широким крепом.
Он был очень высок ростом и в шляпе казался еще выше. Платье его, очень старенькое, изношенное, как будто было вымазано маслом и отполировано. На нем был зелено-коричневый сюртук со стоячим воротником, который он, вероятно, носил лет десять. Длинную свою шею он закутывал в большой шерстяной шарф, некогда красного цвета, так что из всего его лица видны были только нос и усы. Шляпа его была надвинута на брови, совершенно скрывая и без того невысокий лоб. Он никогда не снимал шляпы; впрочем, для этого не представлялось и случая, ибо он никогда не встречался с прекрасным полом, исключая служанок в кабачках.
Майор явился на скачки рано, осмотрел всех лошадей, критически взглянул на наездников, и оставшись совершенно доволен сэром Филиппом и его конем, держал за него множество пари. Беседуя с соседями о сэре Филиппе, он узнал, между прочим, что молодой человек женится на мисс Дунбар, единственной дочери и наследнице великого мистера Дунбара.
Великий мистер Дунбар! Услыхав это имя, майор, обыкновенно столь сдержанный и хладнокровный, вздрогнул и едва скрыл свое волнение.
– Какой это мистер Дунбар?
– Да банкир, который приехал в августе из Индии.
Майор протяжно свистнул и прекратил дальнейшие расспросы.
У него в руках всегда была маленькая, засаленная записная книжка, которую он время от времени внимательно почитывал. Он и теперь углубился в чтение иероглифов, записанных его собственной рукой.
– Это он, – бормотал майор вполголоса, – удачно, нечего сказать. Я читал о винчестерском деле в «Воскресной газете». Я его знаю как свои пять пальцев, и, право, не понимаю, почему мне не поживиться на Генри Дунбаре. Я взгляну на него, когда кончатся скачки.
Зазвенел колокольчик, семь лошадей поскакали: в первом ряду четыре, во втором три. Сэр Филипп ехал впереди и выдерживал свою лошадь. Он скакал последний раз в жизни и твердо решил взять приз. Лора высунулась из окна, бледная, едва переводя дух, с биноклем в руках. Она следила за лошадьми, пока они огибали ипподром. Потом они исчезли, и те несколько минут, пока их не было видно, показались ей вечностью. Народ бросился за лошадьми, чтобы посмотреть, как будут прыгать через препятствия, и вскоре возвратился назад, едва переводя дух.
Наездники обогнули другой поворот и понеслись назад. Сэр Филипп впереди всех. Честные поселяне кричат «ура!». Они держали за него пари и гордятся своей победой, гордятся им, его красивым, гордым лицом, его благородным, человеколюбивым сердцем. Он несется мимо них на своем великолепном Гиневере. Вот и самое большое препятствие, которого так страшилась Лора; красная куртка сэра Филиппа видна на секунду в воздухе, и снова он несется дальше. Сердце Лоры еще бьется каким-то непонятным страхом, когда ее Филипп уже бегом подъезжает к судейской ложе, и все вокруг прославляют его победу.
В глазах девушки выступили слезы, и она забилась в угол кареты, чтобы спрятать от публики свое лицо, которое сияет полным счастьем.
Минут через десять сэр Филипп подошел к экипажу с большим серебряным кубком в руках. За ним следовала огромная толпа, которой он только что бросил все деньги, которые у него были в кармане.
– Я принес тебе кубок, Лора, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты радовалась моей победе. Ты знаешь, что эта последняя моя радость.
– Ура, мисс Дунбар! – воскликнул кто-то из толпы, окружавшей баронета.
Громкое «ура» вырвалось из уст трехсот или четырехсот человек. Лора отпрянула от окна, раскрасневшаяся и испуганная.
– Ничего, Лора, не бойся, – сказал сэр Филипп, – они ведь это делают из доброго чувства, к тому же они меня считают общественной собственностью. Мистер Дунбар, что бы вам стоило им поклониться, – прибавил он вполголоса, – им это, я знаю, очень понравится.
Мистер Дунбар нахмурился, но высунул из окна голову и торжественно наклонил ее. При этом он встретился глазами с майором, перешедшим вместе с толпой через ипподром и пристально смотревшим на экипаж банкира. Поклонившись народу, Генри Дунбар тотчас снова забился в угол кареты.
– Прикажите ехать домой, сэр Филипп, – сказал он. – Конечно, эти люди кричат от доброго сердца, но я терпеть не могу публичных демонстраций. Нам еще надо поговорить о приданом; вы бы хорошо сделали, если бы приехали обедать в Аббэ. Вы там встретитесь со старым мистером Ловелем.
Карета тронулась, и хотя майор очень старался пробиться сквозь толпу, чтоб поглядеть, как она проедет мимо, но не успел. Он был в очень хорошем расположении духа, выиграл большую сумму денег на пари и ожидал еще несколько выигрышей на вечерних скачках. Во время перерыва он разговаривал с соседями о сэре Филиппе Джослине и его невесте и узнал от них, что венчание будет завтра утром в лисфордской церкви. «В таком случае, – подумал майор, возвращаясь к веревке, – я отправлюсь ночевать в Лисфорд и даже поселюсь там на время, и буду следить за Генри Дунбаром».
XXIII
Дождь некстати
В день их свадьбы солнце не выглянуло ни разу. Темные тучи нависли так низко, словно пытались задеть и раздавить грешную землю. Сырой туман и мелкий осенний дождь закрыли живописный вид, которым дочь миллионера привыкла любоваться по утрам, сидя на покойной кушетке в своей уборной. Широкая дорога парка покрылась грязью. Дождевые капли одна за другой падали с печального, величественного кедра, сбегали жемчугом с гладкого листа лавра, струились с цветов и кустарников, застилая все однообразной пеленой.
Уродливые драконовы головы вдоль крыши Модслей-Аббэ изрыгали воду целыми потоками, беспрерывной струей текла она с выступающих подоконников готических окон, с навесов дверей. Всюду дождь и вода. Протяжные завывания и порывы ветра присоединялись к тоскливому стуку крупных капель об оконные стекла.
Лора горько вздохнула, когда, усевшись на свое любимое место у окна, взглянула на грустные, мокрые деревья.
Для богатой наследницы, у которой доселе все на свете шло как по маслу, всякая неудача, всякое противоречие были чувствительнее, чем для обыкновенного смертного. Лора была еще настоящий ребенок, и как ребенок надеялась и верила в счастливое будущее. Обстоятельства избаловали ее так, что дождь в день ее свадьбы показался ей невыносимым горем.
– Какое ужасное, отвратительное утро! – воскликнула мисс Дунбар. – Видели ли вы что-нибудь подобное, Элизабета?
Миссис Маден, к которой относился вопрос, за маленьким столиком готовила завтрак для своей барышни. Лора только что успела выйти из умывальной в голубом стеганом халате в ожидании торжественного одевания к венцу.
Мисс Лора и в этом платье была в тысячу раз прелестнее многих невест, разодетых в кружева с белыми венками на голове. Золотистые кудри, еще влажные после ванны, прихотливо окаймляли ее миловидное личико. Две крошечные ножки, обутые в изящные синие туфли, выглядывали из-под платья и нетерпеливо стучали каблучками по ковру, между тем как мисс Дунбар продолжала гневаться на отвратительный дождь.
– Какое противное утро! – снова воскликнула избалованная девушка.
– Правду сказать, сыровато, барышня, – заметила миссис Маден примирительно.
– Сыровато! – подхватила Лора обиженным голосом. – Именно что сыровато. Не сыровато, а отвратительно сыро и мокро. И подумать, что ясная морозная погода продолжалась три недели кряду и как нарочно разразилась дождем в день моей свадьбы. Слыхано ли, видано ли что-нибудь отвратительнее?
– Ну, мисс Лора, – возразила добрая миссис Маден, – много вещей поотвратительнее этого случается в нашем грешном, буйном мире, да только не с такими барышнями, как вы; для вас все идет как по маслу. Толкуют о том, что счастливые люди в сорочке родятся; вы-то, должно быть, в золотой родились. И не огорчайтесь, моя голубушка, что дождь идет. Верно, староста там, наверху, которому за погодой смотреть поручено, какой-нибудь радикал буйный, из тех, что все на бедную аристократию восстают, Бог им судья; вот он вам наперекор и устроил погоду. Да и что вам до дождя, мисс Лора! Ведь у вас карет что у любой царицы, о которой в сказках сказывается. Не стоит, право, терять слов из-за этого дождя, мисс Лора.
– Но ведь это дурной знак, Элизабета? – спросила Лора. – Мне помнится, в каких-то стишках говорится о невесте, на которую солнце светит, и о той, которую дождем поливает.
– Помилуйте, мисс Лора, да неужели вы обращаете внимание на такой вздор? – воскликнула миссис Маден. – Ведь этим глупостям верит только простой народ, что в приходскую церковь пешком под венец ходит. Вам-то что до того, мисс Лора, какие бы он бредни ни сочинял!
Но хотя честная миссис Маден и старалась утешить свою барышню, в душе она сама была очень недовольна погодой.
Тяжелые тучи на небе, холодная сырость в воздухе, однообразный стук дождя, поневоле наведут тоску хоть на кого. Все мы невольно поддаемся влиянию погоды, тяжело становится на сердце в ненастный осенний день, когда кругом только грозное небо и мрачный туман. Мисс Лора находилась вполне под влиянием дурной погоды.
– Не понимаю, что со мной стало со вчерашнего дня, Элизабета, – заговорила она. – Вчера, как мы возвратились с папой со скачек, мне было так легко, так весело; мне даже не верилось, что на дворе осень и светит ноябрьское солнце. Будущее казалось мне одним бесконечным рядом прекрасных картин, где мы с Филиппом всегда вместе, всегда счастливые. А сегодня все изменилось! – воскликнула Лора в волнении. – Черная туча, что застилает небо там, за лужком, словно застилает мое будущее своим грустным покровом. Если бы сегодня мне следовало навеки расстаться, а не навеки соединиться с Филиппом, то я, кажется, не могла бы чувствовать себя более несчастной, чем теперь. С чего это, Элизабета, моя милая?
– Где же мне знать, моя голубушка? – ответила миссис Маден. – Вы говорите как по писаному, вам лучше знать. Покушайте лучше чего-нибудь, мисс, вот хоть свеженькое яичко, моя пташечка. Нет ничего лучше, как свежее яичко, мое сокровище, когда человек не в духе.
Лора уселась в мягкие кресла, между камином и столиком, на котором накрыт был завтрак, и сделала вид, что завтракает, чтобы успокоить свою старушку няню, пока та продолжала хлопотать: то подбежит к уборному столику взглянуть, все ли в порядке в подвенечном наряде, то взглянет из окна и возьмет грех на свою простую, бесхитростную душу, утверждая, что небо «проясняется».
– Там, наверху, проясняется, мисс Лора, – сказала она, – клочок синего неба проглядывает между туч; ну если не совсем синее, то гораздо светлее, чем остальное, и то хорошо. Скушайте кусочек этого пирожка, мисс Лора, сделайте милость. Вам дурно сделается в церкви, право, если вы сейчас не покушаете; где же слыхано идти под венец на голодный желудок… Ведь вы не хотите походить на тех голодных мальчишек, что попадаются в Лондоне на мостах, нацепив на жилет надпись: «Я голоден». Я бы не хотела этого, по крайней мере.
Лора не обращала внимания на болтовню старой няньки, да и сама миссис Маден говорила более по привычке, чем из потребности делиться мыслями. Добрая старушка еще сильнее Лоры сознавала влияние сырого, холодного утра и, как большинство людей простых и необразованных, была очень суеверна.
В комнату вошла Дора Макмагон. Голубое платье с белыми кружевами шло как нельзя лучше к ее миловидному личику. Молодая девушка казалась очень веселой, несмотря на дурную погоду, и принялась утешать свою сестрицу, мисс Дунбар. Обе девушки уселись у огня завтракать или, точнее, будто бы завтракать. В такой день всем было не до завтрака.
– Я только что заходила к Лизе и Елене, – сказала Дора, – они не хотели идти сюда неодетыми; бедняжки на всю ночь закрутили свои волосы в папильотки, а нынче, как нарочно, сырой день – волосы не хотят виться; приказали горничным раскалить щипцы и будут мучиться завиваться.
У мисс Макмагон прекрасные каштановые волосы вились сами собой, и потому ей позволительно было насмехаться над своими менее счастливыми подругами.
Лиза и Елена были дочери майора Мельвиля и большие приятельницы мисс Дунбар. Сестры приехали в Модслей-Аббэ в качестве подруг, согласно торжественному обещанию, которые молодые девушки так любят давать друг другу, хотя редко их сдерживают.
Лора не приняла большого участия в рассказе о волосах мисс Мельвиль. Внимание ее было совершенно поглощено собственными размышлениями, весьма приятными, судя по улыбке, не сходившей с ее личика.
– Дора, – сказала мисс Дунбар, помолчав с минуту, – знаете ли, о чем я все думаю?
– О чем же, моя душка?
– Слыхали вы поговорку, что часто одна свадьба ведет к другой, когда выходишь замуж с легкой руки?
Дора Макмагон покраснела.
– Что же из этого, моя милая? – спросила она невинным голосом.
– Вот я и подумала, что вслед за моей может быть другая свадьба. Не сердитесь, милая Дора, я не могу не высказаться, я была бы так рада, если бы вы повенчались с Артуром Ловелем.
– О Лора, это совершенно невозможно, – сказала мисс Макмагон, и зарделась пуще прежнего.
Мисс Дунбар только покачала головой.
– Я буду жить надеждой, что это возможно, – сказала она. – Я люблю Артура Ловеля почти… совсем как родного брата – потому неудивительно, что я желала бы женить его на сестре.
Молодые девушки еще долго проболтали бы, попав на хороший предмет для разговора, если бы не старушка няня, которая ни на минуту не упускала из виду главного торжества.
– Вам-то хорошо болтать, барышня, – вскричала бесцеремонная Элизабета. – Вы совсем уже одеты. Надели шляпку, да и готовы. А моя-то барышня еще не начинала. Пожалуйте, мисс Лора, пора вам волосы причесывать, если вы не хотите ехать в церковь нечесаной. Уж десятый час, а вас будут ждать там в одиннадцать.
– И папа передаст меня мужу! – прошептала про себя Лора, садясь к туалетному столику. – Что бы я дала, если б он любил меня больше!
– Люби он вас больше, пожалуй, не отдал бы, мисс Лора, – заметила миссис Маден, очень довольная своим остроумием. – А вам бы это не очень понравилось, я думаю, мисс? Сидите тихо, не поворачивайте голову, моя голубушка; старайтесь только быть веселой сегодня, моя красавица, остальное все – пустяки.
