Текст книги "Тайна фамильных бриллиантов"

Автор книги: Мэри Брэддон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

XVIII
Трое подозревают

Ничего нового не обнаружилось по делу об убийстве в роще между Винчестром и Сен-Кроссом. Полиция приложила все усилия, чтобы найти убийцу, но напрасно. Правительство назначило награду тому, кто представит злодея; еще большую награду обещал мистер Дунбар, так как открытие виновного удалило бы последнюю тень подозрения, которое очернило его доброе имя.

Единственным средством найти убийцу, по мнению полиции, было проследить похищенную им добычу, бумажник и платье несчастной жертвы. Но надежды полиции не оправдались. Все ростовщики и ветошники в Винчестере и во всем околодке были обысканы, но без малейшей пользы. Среди заложенного и проданного платья на сорок миль вокруг не оказалось ничего сколько-нибудь похожего на одежду, в которой видели Вильмота в день его смерти. Полиция уже потеряла всякую надежду. Награда была заманчива, но злодейство было покрыто такой непроницаемой тайной, что все мало-помалу перестали о нем говорить и пришли к тому убеждению, что смерти Джозефа Вильмота суждено остаться неразгаданной тайной.

В газетах появились по этому поводу две-три передовые статейки, подстрекавшие явную и тайную полицию к исполнению их обязанностей и обвинявшие ту и другую в лености и несостоятельности. Сами сочинители статеек, признаться, были радехоньки новому убийству, которое доставило им предмет для разглагольствования в скучную осеннюю пору, бедную внутренними и внешними новостями. Публика даже в первое время несколько негодовала, когда не появлялось обличительной статьи по поводу «бесчеловечного убийства в Винчестере»; но вскоре ее заняли другие темы, да и к тому же это убийство было не первое и не последнее; свет, который никогда не оплакивает долго своих мертвецов, мало-помалу успокоился, и Джозеф Вильмот был забыт.

Месяц прошел очень спокойно в Модслей-Аббэ. Генри Дунбар занял видное место в округе; тысячи свечей блистали в пышных комнатах; кареты въезжали и выезжали из ворот огромного парка; все соседи на двадцать миль вокруг считали своим долгом засвидетельствовать свое почтение миллионеру, только что возвратившемуся из Индии. Мистеру Дунбару не очень нравились эти посещения; но он благосклонно подчинялся требованиям дочери и соглашался на все торжества, которые она считала необходимыми; гостей он принимал с какой-то величественной гордостью, которая казалась очень натянутой в сравнении с приятным, дружеским обращением его благородных посетителей. Все пожимали плечами и намекали, что мистер Дунбар похож на выскочку, но соглашались, что он хорош собой и что дочь его прелестна, ангел красоты, да еще с земным приданым в полмиллиона фунтов.

Между тем Маргарита Вильмот продолжала жить в своей бедной квартирке, не переставая горевать об отце. Джозеф Вильмот не был хорошим отцом, но она любила его. Она сожалела о горе, о зле, которые он претерпел в жизни. Она любила его за скрытые, едва приметные в нем следы лучшего человека.

– Он не всегда был плутом и негодяем, – говорила она себе, размышляя о жестокой участи, постигшей ее отца, – он никогда не стал бы бесчестным человеком, если бы не Генри Дунбар.

С горечью припоминала Маргарита роскошный дом богача в Портланд-Плэс. В ночь после возвращения из Винчестера она успела, сквозь полурастворенные двери, заметить великолепие, царствовавшее внутри: картины и статуи, тропические растения, штофные занавески, резные потолки и карнизы, мраморные ступени лестницы, покрытые богатым ковром, бронзовые перила – все это при ярком свете бесчисленных ламп поразило девушку и запечатлелось в ее памяти.

«Он богат, – думала она, – а богатство, говорят, может купить все на свете. Это неправда: немного купишь богатством. Купишь низкопоклонную лесть и поддельную преданность, но истинного чувства не купишь никакими деньгами. Все сокровища на свете не выкупят былого, не возвратят Генри Дунбару спокойствия души. Если совесть позволит ему забыть прошедшее и перестанет упрекать его, то я, пока жива, буду ему напоминать о нем. Я обещала покойному отцу не забывать имени Генри Дунбара; теперь, кажется, нечего бояться, чтобы я когда-нибудь забыла это ненавистное имя».

Только один человек сочувствовал Маргарите Вильмот в ее горе. Это был Клемент Остин, кассир в конторе на улице Св. Гундольфа. Он влюбился по уши в хорошенькую учительницу музыки, хотя сам краснел при мысли о такой внезапной, безрассудной страсти.

«Я всегда насмехался над людьми, которые влюбляются в первую хорошенькую рожицу, – думал он, – ведь не так же я глуп в самом деле, чтобы потерять голову при виде хорошеньких карих глазок и правильного носика. Впрочем, может быть, я сам себя обманываю, и чувство, которое я питаю к бедной девушке, – только невольное участие и сострадание, возбужденные ее красотой и таинственным одиночеством».

Клемент Остин ни на минуту не сомневался, что эта самая таинственность, окружавшая Маргариту, могла бы клониться не к чести молодой девушки: лицо ее было исполнено достоинства и нежный взор блистал лишь непорочными, возвышенными мыслями. Самому низкому негодяю никогда бы не пришло в голову, что это прелестное существо могло быть порочным, развратным.

После возвращения из Винчестера и второй неудачной попытки видеть Генри Дунбара жизнь Маргариты вошла в прежнюю колею: свои обыденные обязанности она исполняла с таким спокойствием и достоинством, что, если бы не постоянно грустное выражение ее лица и сдержанное обращение, никто не сказал бы, что новое, тяжкое горе обрушилось на нее.

Но Клемент Остин слишком пристально следил за ней, чтобы не разгадать ее горя лучше других. Он заметил перемену в ее одежде, когда после смерти отца она надела простенькое траурное платье, и выразил ей свое сожаление. Маргарита объяснила ему только, что она недавно потеряла человека, который был близок и дорог ей; что потеря была неожиданна и очень тяжела для нее. Молодой человек был довольно хорошо воспитан, чтобы не расспрашивать более.

Однако Остин хотя и воздержался в этом случае от неуместного любопытства, но не мог не призадуматься над положением бедной учительницы. В один холодный сентябрьский вечер, когда мисс Вентворт не ожидали в Клапгам, он отправился пешком через поля и луга прямо к тенистой аллее, где гнездился Годольфин-Коттедж.

Маргарите редко выдавался часок досуга и в этот вечер она в полном смысле наслаждалась отдыхом, хотя мысли ее, грустные как всегда, носились в прошлом, воскрешая печальные воспоминания о смерти отца. При нерешительном свете сумерек Маргарита стояла у калитки маленького садика. Сентябрь уже был на исходе; сухие желтые листья падали с деревьев и с шумом кружились по пыльной дороге.

Девушка облокотилась на решетку садика, прикрыв голову и плечи темным платком. Она чувствовала себя усталой, несчастной и грустно глядела на дорогу, в конце которой искрилась речка. Маргарита была до того погружена в свои горестные думы, что не слышала шагов, приближавшихся с другой стороны дороги; только звуки мужского голоса заставили ее внезапно оглянуться.

– Здравствуйте, мисс Вентворт. Вы не боитесь простудиться? – сказал Остин с участием. – Надеюсь, что платок у вас теплый, а то в эту пору особенно у реки стоит такой сырой туман.

Маргарита взглянула на него, и задумчивая улыбка пробежала по ее красивому лицу. Да, ей нужно было участие, которое слышалось в звуках этого сильного мужского голоса. После смерти отца и несчастных поездок в Винчестер и Портланд-Плэс она избегала людей; горе, постигшее ее, стояло преградой между ней и светом с его мелочными дрязгами. Для бедной девушки каждое ласковое, доброе слово было дорого, и непрошенные слезы появились у нее на ресницах.

До этой минуты она ни с кем не делилась своим горем. Во всей округе она слыла за Маргариту Вентворт, и когда она надела траур, то сообщила немногим близким своим соседям о смерти отца, но утаила от них горестные обстоятельства, сопровождавшие ее. Бедняжка не имела друга, с кем бы могла поделиться грустной тайной, и несла одна свое тяжкое бремя. Поэтому дружеский тон Клемента возбудил небывалое, отрадное чувство в ней. К тому же Маргарита не забыла участия, какое выказал ей молодой человек в тот вечер, когда она впервые услышала об убийстве.

– Матушка очень о вас беспокоится, – продолжал Клемент, – она заметила разительную перемену в вас за эти три-четыре недели, хотя вы по-прежнему добры и снисходительны к моей маленькой племяннице, которая, надо сказать, делает огромные успехи, с тех пор как вы ею занимаетесь. Но матушка не могла оставаться равнодушной при виде перемены, которую мы оба заметили в вас. Я боюсь, вас постигло какое-то горе. Что бы я дал, мисс Вентворт, чтобы помочь вам или облегчить, если возможно, это горе! Мне показалось, что на вас очень сильно подействовало известие об убийстве в Винчестере. Я много раз обдумывал это обстоятельство и теперь почти уверен, что перемена в вас началась именно с того дня, когда вы услышали от матушки об этом страшном происшествии. Я невольно заключил, что вы принимали какое-нибудь участие в несчастной жертве. Даже, оставив это в стороне, знакомство ваше с Джозефом Вильмотом, с обстоятельствами, предшествовавшими его смерти, быть может, способно пролить новый свет на это ужасное дело. Мысли эти постоянно преследовали меня, и вот я решился прямо прийти к вам и спросить, не имели ли вы чего-нибудь общего с несчастным человеком?

Первым ответом Маргариты на слова молодого человека было сдержанное рыдание, но вскоре она успокоилась.

– Да, вы не ошиблись, мистер Остин, – произнесла она тихо, – у меня было много общего с несчастным человеком. Я вам все расскажу, только не здесь, – прибавила она, оглядываясь на домики соседей, где в окнах уже мелькали огни, – здесь такой любопытный народ.

Девушка плотнее закуталась в платок, вышла из садика и пошла рядом с Клементом к речке.

Тут, прохаживаясь по берегу, совершенно безлюдному в ту пору, Маргарита открыла ему свою тайну. Сдерживая все излишние порывы чувств, она в немногих словах раскрыла перед ним повесть своей жизни.

– Джозеф Вильмот – мой отец, – начала она. – Быть может, он не был тем, что в свете зовут хорошим отцом, но он любил меня и был мне дорог. Мать моя была дочерью джентльмена, флотского капитана, по имени Тальбота. Она встретилась с отцом у одной дамы, которая давала ей уроки музыки. Мать моя не знала, кто он и откуда. Она знала только, что он называл себя Джемсом Вентвортом; они полюбили друг друга. Мать моя была в то время еще очень молода – сущий ребенок, только что выпущенный из школы, и вышла за отца наперекор советам своих друзей. В одно прекрасное утро они обвенчались в какой-то маленькой церкви и отправились просить прощения у отца, но тот не простил моей матери и поклялся, что после этого не пустит ее себе на глаза, и сдержал слово: он никогда более не видел ее и простил ее только тогда, когда она лежала в гробу. Тогда сердце капитана Тальбота смягчилось: он в первый раз посетил отца и даже предложил взять меня к себе и воспитать вместе со своими меньшими детьми. Отец мой на это не согласился. Он очень горевал по жене, хотя неоднократно признавался, что при жизни часто обходился с ней не так, как следовало бы. Впрочем, я очень смутно припоминаю это грустное время. После смерти матери началась для нас скитальческая, горемычная жизнь. Иногда наши дела как будто и поправлялись. Отец найдет, бывало, место и примется трудиться прилежно, неутомимо, но, увы, всегда ненадолго; довольно было одного намека, одного злобного слова, и отец мой лишался места: ему верить никто не решался, хотя он вел себя безукоризненно, но риск был слишком велик. Не нашлось ни одной милосердной души, чтобы решиться на такой риск и обратить несчастного отверженца на путь истинный; не нашлось ни одной души, которая сказала бы: «Я знаю, ты совершил преступление; я знаю, ты не имеешь доброго имени; но я забуду это пятно в твоем прошлом и помогу тебе искупить его». Повстречайся отец с таким благодетелем – и все пошло бы иначе.

Потом Маргарита передала Клементу последний свой разговор с отцом; рассказала ему, как отец отзывался о Генри Дунбаре, и показала письмо, адресованное в Норфольк, где старик-конторщик намекал на власть, которую брат его мог иметь над своим хозяином. Маргарита не забыла рассказать мистеру Остину и о своих неудачных попытках увидеться с Дунбаром в Винчестере и Лондоне, и о письме, которое тот написал ей в надежде купить ее молчание.

– С тех пор, – заключила молодая девушка, – я получила по почте два пакета с вложением ста фунтов стерлингов и с надписью внутри конверта: «От верного друга». Оба пакета я возвратила, потому что знала, откуда они. Я отправила их обратно на имя Генри Дунбара, в контору банка на улице Св. Гундольфа.

Клемент Остин слушал рассказ Маргариты с большим вниманием. Все это очевидно доказывало преступность мистера Дунбара. К тому же полиция, несмотря на все свои розыски, не нашла даже повода подозревать кого-то другого в винчестерском убийстве.

– Очень вам благодарен, мисс Вильмот, – сказал он тихо, – что вы доверили мне свою тайну. Вы всегда найдете во мне человека, готового помочь вам, если помощь моя может как-нибудь пригодиться. Если вы пожалуете завтра вечером к моей матушке на чашку чаю, то мы сможем серьезно переговорить об этом деле. Матушка моя – женщина умная и очень вас любит и уважает. Вы доверитесь ей, не правда ли?

– Я готова, – с радостью отвечала девушка.

– Вы, я уверен, найдете в ней истинного друга.

Между тем они успели возвратиться к калитке садика. Клемент Остин протянул ей руку.

– Доброй ночи, мисс Вильмот.

– Доброй ночи.

Маргарита вошла в комнату, а мистер Остин медленно направился домой, мимо живописных, убогих домиков, тонувших в зелени деревьев, и великолепных дач с готическими окнами и башнями, громоздившихся вдоль дороги.

Клемент Остин от всей души сочувствовал бедной одинокой девушке. «Бедненькая, – подумал он, – всеми брошенная одинокая сиротка».

Но сильнее всего занимало его то, что он слышал о Генри Дунбаре. Чем больше он обдумывал слова мисс Вильмот, тем очевиднее казалась ему виновность банкира. Тут был не один намек, а целый ряд улик против преступника.

Тайна, посредством которой Джозеф Вильмот мог держать в руках мистера Дунбара; волнение, обнаруженное банкиром в соборе; положительный отказ видеться с дочерью убитого, попытки подкупить ее – все это были немаловажные улики. Клемент Остин теперь подозревал миллионера, как подозревали его Маргарита Вильмот и Артур Ловель.

Итак, теперь уже трое полагали, что мистер Дунбар – убийца Джозефа Вильмота.

XIX
Разочарование Лоры Дунбар

Артур Ловель часто ездил в Модслей-Аббэ; его там принимали очень любезно, и молодой человек не имел сил противостоять искушению. Он видел Лору Дунбар и проводил с ней целые часы, потому что его общество всегда нравилось избалованной девушке. Он ей казался тем, чем обещал быть, то есть братом, добрым, преданным, любящим братом, но не более. Он был ей дорог по воспоминаниям о счастливом детстве. Она была ему благодарна за все его попечения и заботы о ней; она любила его, но любила, как брата. Иная, более глубокая, более пламенная любовь не проснулась еще в ее детском сердце.

День шел за днем, молодой человек преклонялся пред своим идолом и был счастлив – увы! – роковым для него счастьем. Он забывал обо всем на свете, видел только одно прелестное личико, приветливо улыбавшееся ему. Он забыл даже о винчестерском убийстве, о своих мрачных подозрениях. Быть может, он и не забыл бы о сомнениях, поселившихся в нем при первом свидании банкира с дочерью, если б он часто видел Генри Дунбара; но владелец Модслей-Аббэ почти не показывался своим гостям. Он поселился в приготовленной для него половине и редко выходил в общие комнаты. Он или сидел у себя, или гулял один по тенистым аллеям парка. Еще любил он ездить верхом на великолепной лошади, доставшейся ему по наследству от Персиваля Дунбара. Это был кровный жеребец, но несколько сильнее и статнее обыкновенной лошади чистой крови. Рыжая шерсть его блестела, как атлас, глаза у него были большие, шея длинная, он отличался всеми статьями, которыми арабы всего более дорожат в своих любимых берберийских лошадях. Генри Дунбар очень привязался к этой лошади и выстроил для нее особую конюшню в саду близ своей уборной, которая, как все его комнаты, находилась на нижнем этаже Модслей-Аббэ. Грум мистера Дунбара спал в комнате неподалеку от конюшни, таким образом, он и лошадь были готовы к услугам банкира в любое время дня и ночи.

Генри Дунбар обыкновенно катался рано утром или в сумерки перед обедом. Он был очень гордый и необщительный человек. Тотчас по его приезде в Англию к нему явились все соседи поздравить его с возвращением; он принял их очень любезно, поблагодарил за расположение к нему, но в его обращении было что-то отталкивающее. По настоянию своей дочери он дал большой обед, бал и утренний концерт; но, когда соседи хотели отплатить ему за гостеприимство, он отказался от всех приглашений, ссылаясь на свое нездоровье. Он объявил, что здоровье его совершенно расстроено долгим пребыванием в Калькутте, и потому он не в силах поддерживать знакомство; что же касается Лоры, то она могла ездить куда и сколько хотела, конечно, в сопровождении пожилой родственницы.

Однако на вид Генри Дунбар был сильным, здоровым мужчиной. Он был всегда бледен, но это был единственный признак болезни, о которой он столько говорил. Он вставал очень рано, ездил несколько часов на своей любимой лошади и возвращался домой к чаю; оставшееся утро он проводил в своей роскошной гостиной, читал, писал, а чаще всего просиживал у камина целыми часами в мрачных думах. В шесть часов он обедал один в своей комнате, так как, по его словам, здоровье не позволяло ему обедать за общим столом. Вечер он тоже проводил в одиночестве и очень поздно ложился спать. По рассказам слуг, в эти часы он пил немилосердно и никогда не ложился трезвым. В доме все его уважали и боялись, но никто не любил. Его молчаливый и скрытный характер не мог быть по сердцу людям, привыкшим к доброму, веселому старику Персивалю Дунбару, который был ласков со всеми, начиная с нарядной экономки в шелковых платьях до последнего мальчишки на конюшне. Нет, нового владельца Модслей-Аббэ не любили.

Дни шли за днями, Генри Дунбар продолжал вести свою уединенную, мрачную жизнь. Сначала Лора нарушала его уединение, старалась своими ласками и веселым разговором разогнать его тоску, но вскоре увидела, что все ее попытки напрасны и только сердили отца, и ее легкие шаги все реже раздавались в уединенных комнатах Генри Дунбара.

Модслей-Аббэ был громадным, старинным зданием, выстроенным по частям в различные царствования. Самой старинной частью был северный флигель, в котором поселился мистер Дунбар. Архитектура этого флигеля напоминала эпоху Плантагенетов; в толстых каменных стенах были прорублены длинные, узкие окна с цветными стеклами, в которых красовались гербы благотворителей аббатства. Внутри комнаты были украшены полинявшими обоями; резные дубовые потолки почернели от времени. Спальня и уборная мистера Дунбара выходили в небольшой двор, обнесенный каменной оградой, под тенью которой когда-то гуляли монахи. Посреди двора был маленький садик, в котором цвели высокие георгины и великолепные гортензии. В этом-то саду Генри Дунбар и выстроил конюшню для своей любимой лошади.

Южный фасад Модслей-Аббэ был гораздо более поздней постройки; окна и камины в этой части дома принадлежали к эпохе Тюдоров, комнаты были меньше и уютнее, резьба на потолках роскошнее. Всюду блестели венецианские зеркала и старинные хрустальные канделябры; современная, модная мебель странно противоречила украшениям на каминах во вкусе королевы Елизаветы. Все в этой части дома носило отпечаток роскоши и богатства. Персиваль Дунбар находил счастье в украшении комнат своей любимой внучки. С самого детства он окружил ее всем, что только может дать богатство, и Лора с колыбели привыкла ходить по бархатным коврам и спать под атласным пологом. Она привыкла к роскоши и великолепию, но обладала чисто детской способностью во всем находить удовольствие, и роскошь, окружавшая ее, нисколько ей не приглянулась.

Лора была баловнем судьбы. Но есть натуры, которые нельзя испортить баловством, и она, конечно, была одной из них. Она до сих пор еще не знала, что такое скука, тоска, свет ей казался прелестным раем. Она никогда не видела бедности, несчастья, никогда не чувствовала того холодного отчаяния, которое овладевает нами при сознании, сколько ужасного, беспомощного горя было, есть и будет на земле. Она видела больных поселян, бедных вдов, бесприютных сирот, но всегда могла помочь им, сгладить их страдания. А только зрелище горя и несчастья, которым мы не можем помочь, поражает наше сердце нестерпимыми муками, которые на минуту отравляют нам жизнь, заставляют отворачиваться с презрением от мира, который не может существовать без подобных явлений.

Лоре этот мир казался светлым, безоблачным; для нее были скрыты мрачные тайны человеческой жизни. Однажды только горе коснулось ее, и то в самом обыкновенном его проявлении: старик после долгой счастливой жизни мирно скончался на руках любимой внучки. Она могла сожалеть о нем, но в его смерти не было ничего страшного, потрясающего душу.

Быть может, первое действительное горе, которое пришлось ей испытать в жизни, было жестокое разочарование в отце. Одному небу известно, с каким пламенным нетерпением ждала она Генри Дунбара. Она была разлучена с ним, с тех пор как себя помнила, но что ж это значило? Он тем более ее будет любить, потому что столько лет был лишен счастья ее видеть. Она намеревалась быть тем же для отца, чем была для деда, то есть веселым собеседником и ангелом-хранителем.

Но не суждено было этому исполниться. Отец молча отвергал ее любовь. Сначала он избегал ее общества, а теперь и она привыкла его избегать.

– Мне никогда и в голову не приходила эта мысль, – говорила она Артуру Ловелю, с которым не могла не поделиться своим неожиданным горем. – Я боялась, что папа заболеет в дороге, может быть, умрет, и пароход, о счастливом прибытии которого я молилась днем и ночью, привезет мне мертвое тело. Я так боялась этого, Артур, что часто по ночам просыпалась со страхом. Мне казалось, что я вижу умирающего отца в маленькой, душной каюте на руках чужих людей. Я не могу вам сказать всего, чего я боялась, но никогда мне не приходило в голову, что он мог меня не любить. Я даже иногда думала, что он мог не походить на дедушку, мог иногда сердиться на меня, но я всегда полагала, что он будет меня горячо любить и даже в минуты гнева, если не ради меня, то ради покойной мамы. – Голос ее дрогнул, и она горько заплакала.

Ловель не нашел слов, чтобы ее успокоить. Ее жалобы на отца снова возбудили в нем ужасное подозрение, что Генри Дунбар виновен в смерти своего слуги. Однако он должен был утешить чем-нибудь бедную молодую девушку.

– Лора, милая Лора, – сказал он, – поверьте мне, это глупо. Имейте терпение и надейтесь на лучшее. Как может мистер Дунбар не полюбить вас, когда ближе вас узнает? Вы, может быть, от него слишком многого ожидали. Вспомните, что люди, долго жившие в Индии, всегда становятся какими-то холодными созданиями. Когда мистер Дунбар узнает вас ближе, привыкнет к вашему обществу…

– Этого никогда не будет, – поспешно возразила Лора. – Как он узнает меня ближе, если он постоянно избегает меня? Бывают дни, когда я его не вижу. А когда соберусь с силами и пойду в его мрачные комнаты, он встречает меня с любезной учтивостью. С любезной учтивостью, когда я жажду его любви! Я остаюсь у него на некоторое время, спрашиваю его о здоровье, стараюсь сблизиться с ним, но в его обращении видна какая-то холодная принужденность, которая ясно говорит, что я для него лишняя. Что же мне делать? Я ухожу с разбитым сердцем. Теперь я вспоминаю, что его письма из Индии казались мне холодными, но он извинялся множеством дел и всегда заканчивал свои письма надеждой на скорое свидание. Он всегда говорил, как будет рад прижать меня к своему сердцу. Зачем он меня так жестоко обманул?

Ловель не мог утешить девушку. С самого начала он тщетно старался полюбить Дунбара, а после странной сцены в Портланд-Плэс он стал окончательно подозревать банкира в убийстве – самом страшном из преступлений, навеки лишающем человека всякого сочувствия и делающем его проклятым, отверженным созданием. Только Верховному Судье доступно то возвышенное милосердие, которое признает достойным жалости всех людей, даже самых преступных, даже тех, кого их же ближние извергли из своей среды!