Текст книги "Я была Алисой"

Автор книги: Мелани Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Однако некоторые факты, некоторые итоги мне были очень хорошо известны. Когда мистер Доджсон сочинил эту сказку, мне исполнилось уже десять лет, тогда как Алисе в книжке – семь: как раз тот возраст, в котором мистер Доджсон фотографировал меня в образе попрошайки. Мое имя благодаря книжной Алисе обрело бессмертие, но разве моя душа, мое сердце, только пробуждавшееся тогда, не продолжали жить в босоногой, оборванной девочке с торжествующим блеском в глазах? Разве не в этом было наше истинное сотрудничество? Сколько раз он спрашивал меня в письмах, помню ли я, как на его глазах валялась в траве?

Я жила и в сказке, и на фотографии, навечно оставшись той семилетней девочкой, которая, однако, была не ребенком.

Однажды Ина уже предупреждала меня, что я когда-нибудь стану слишком взрослой для мистера Доджсона, но я отказывалась в это верить. «Да будем мы счастливы», – сказал он в тот день, и мне показалось, мистер Доджсон говорил о…

– Миссис Харгривз?

– Простите. – Я тряхнула головой, вспоминая, на чем мы остановились и кто я сейчас. – Что вы сказали?

Но мисс Кимболл молчала. Ко мне обращалась Мэри Энн. Она стояла передо мной, мертвенно-бледная, со струящимися из глаз слезами. Открыв было рот спросить, не больна ли она, я заметила ее протянутую руку… и конверт в ней.

– Нет! – услышала я словно со стороны свой громкий и страшный голос. Я снова и снова отрицательно качала головой, тогда как тело окоченело. Застыло во времени. Я отказывалась брать конверт. Если я не возьму его, если не открою, то не узнаю, что там.

Наконец я услышала с трудом доходивший до меня голос Ины, зовущей Реджи. Она вскочила и очень быстро, гораздо быстрее, чем я могла себе представить, побежала в гостиную.

– Прошу вас, миссис Харгривз, – умоляющим тоном проговорила Мэри Энн. – Прошу вас, мэм. – Она все-таки вручила мне конверт – просто сунула его в мою руку, – после чего, всхлипывая, неверным шагом направилась в дом.

Я похолодела. Весеннее тепло сменилось ледяным ветром, пронизавшим все мое существо. Трясущимися руками я пыталась разорвать конверт. Кое-как я все же с ним справилась. Пальцы онемели и не чувствовали бумаги. Теперь мне предстояло прочитать это. Прочитать короткое и казенное извещение, отпечатанное жирным шрифтом: С прискорбием сообщаем Вам, что Ваш сын, капитан Алан Ниветон Харгривз, погиб во время боевых действий.

– Нет, – произнесла я на сей раз гораздо тише, покорно.

Передо мной был Реджи. Встав на колени, он хватал меня за руку, пытаясь вытащить телеграмму из моих пальцев, но я упорно ее не выпускала.

– Что? Что это? – По его багровым щекам уже бежали слезы. Он тряс мою руку, крепко, до боли хватал меня за плечо. Впервые он сразу понял, что произошло. У него не имелось времени подготовиться к случившемуся, но я поняла, что Реджи был готов. Он уже давно, долгие месяцы был готов ко всему.

Как и я. Но от этого пережить такую новость оказалось ничуть не легче. Она ударила меня волной, настолько мощной и быстрой, что я задохнулась. Что-то стучало мне в грудь, какой-то тяжелый, злобный кулак ударял в меня, бил в мои легкие. И это что-то оказалось моей собственной рукой со все еще зажатой в ней телеграммой.

«Папа оплакивал мальчиков. Мама плакала по Эдит» – эти слова не имели для меня смысла и все-таки снова и снова звучали в моей голове, которая вдруг запульсировала от боли.

Но нет, ко мне те слова не относились. Я вспомнила, как в последний раз обняла Алана, тогда еще не зная, что действительно обняла его в последний раз, и мои руки заныли от этого воспоминания, слезы полились из глаз, и даже сквозь боль мне отрадно было сознавать, что я не как моя мама – я могу плакать по собственному сыну, своему ребенку…

Кто-то тоже плакал. Это был Реджи. Он сжал мое лицо своими руками, своими огромными сухими лапищами. Он звал меня:

– Алиса, Алиса, помоги, я не могу этого вынести.

И я сквозь слезы увидела этого мужчину, мужа… его отца. И я знала, что Реджи говорит правду – он не в силах вынести подобный груз. Его лицо, его бесхитростное, простодушное лицо, на котором горе прочертило тысячи морщин, было обращено ко мне, он нуждался во мне…

Он говорил, что из нас двоих я должна быть сильнее. Как мама.

И я подняла глаза, хотя Реджи стоял передо мной на коленях. Рядом, возле стеклянных дверей, ждали слуги. Одна Мэри Энн плакала, другая качала головой, но все они смотрели на нас. На Реджи, который у них на глазах, как античная статуя, буквально разваливался на куски. Они смотрели на наше горе, на то, что никому нельзя видеть.

– Уйдите! – закричала я. От злости во мне прорезался голос. Я вскочила на ноги, сделала шаг по направлению к ним, размахивая рукой с зажатой в ней телеграммой, как оружием. – Оставьте нас! – Мне удалось сдвинуть Реджи с места, так что я оказалась между ним и домом. Потом я обхватила его руками, защищая от любопытных глаз, ибо не могла позволить им видеть мужа в таком состоянии. – Оставьте нас, – прошептала я, а Реджи, рыдая, обвил меня руками за талию.

Так я стояла, прижимая его к себе и гладя по голове. Мои собственные слезы высохли, так и не успев пролиться. Я шептала успокаивающие слова, даже не слова, а звуки и вздохи, ибо это было все, что я могла ему дать, но я знала, что этого довольно.

Вдруг я почувствовала некую первобытную силу, заполнившую меня с головы до ног, которые внезапно показались мне корнями деревьев, крепко державшими меня на земле. Я превратилась в могучий дуб, густой листвой укрывавший от всех своего мужа, дававший ему место для скорби. Я не подведу Реджи. Я буду его защищать, я буду сильной ради него, я смирюсь с потерей сына, как моя мама, как все матери Англии. Это случилось со мной, как я и предвидела… Разве я не знала, что шанса выжить, пройдя через две войны, просто нет? Но я буду сильной, я должна быть сильной, потому что это нужно Реджи. Я так часто подводила его, что больше не могу позволить себе ничего подобного.

Я продолжала обнимать мужа, который по-прежнему, не стыдясь, рыдал, но моя спина оставалась надежной и сильной. Тени сгустились и вытянулись. Вдали тоскливо ухала сова, и я улыбнулась этому звуку, хотя ее жалобный крик и пронзил мое сердце. Ина ушла, мисс Кимболл тоже, слуги – я молила Бога, чтобы это было так – скрылись где-то в недрах дома.

И мы с Реджи наконец остались одни.

Глава 16

После гибели Алана наши с Реджи отношения изменились – иногда мы держались друг с другом с преувеличенной почтительностью и осторожностью, а иногда проявляли недопустимую снисходительность, позволяя говорить и делать почти обидные вещи и притворяясь, будто нас это не трогает.

Я до сих пор не забыла Лео и все старалась понять, что упустила в жизни, потеряв его, а что приобрела, выйдя замуж за Реджи. Скорее всего, решила я, приобрела этот образ жизни – тепло и уют, ощущение надежного плеча рядом с добрым мужчиной, который теперь сдал буквально за одну ночь.

Вся наша жизнь заключалась в наших мальчиках. Мы молились на них и теперь так и не сумели примириться со смертью Алана. Он стал для нас фантомной болью: мы привыкли, что у нас три сына, три маленьких солдата, и воспринимали их как единое целое. Одного нет – и остальные выглядят потерянными. Интересно, думала я, чувствовали ли и мои родители то же, когда не стало Эдит?

Впрочем, и Рекса с Кэрилом мы, можно считать, не видели. И тот, и другой лишь по разу приезжали на короткую побывку. Война бушевала весь 1915 год, а сейчас подходил к концу 1916-й. Кровопролитные бои все продолжались, и конца-краю им, казалось, не было. В стране объявили всеобщую мобилизацию, говорили о нехватке угля, немецкие субмарины отрезали подступы с океана, чтобы воспрепятствовать ввозу продовольствия. Количество прислуги у нас сократилось до минимума: мужчины ушли на фронт, а женщины либо поступили в Земледельческую армию,[11]11
  Женская земледельческая армия – создана в марте 1917 года, специализировалась на сельскохозяйственных работах.


[Закрыть] либо трудились на военных заводах, так что нам пришлось закрыть многие комнаты. Реджи прилежно ухаживал за устроенным в саду огородиком, где выращивал овощи, с гордостью показывал мне свой урожай и изводил повариху указаниями, как правильно все это консервировать.

И все-таки мы жили ради оставшихся сыновей, регулярно писали им, молились, радовались их бесценным отпускам: Кэрил приезжал на побывку летом 1915 года, Рекс – в начале зимы 1916-го. Они, как и Алан, изменились, хотя Кэрила эти перемены, кажется, затронули в меньшей степени. Он продолжал рассказывать о розыгрышах и проказах – к примеру, о футбольных матчах в грязи на поле боя, где могли оказаться необнаруженные мины, а потому требовалась особая осмотрительность. И хотя, говоря о случае с одним малым, которого разорвало на куски, когда он пнул ногой то, что принял за импровизированный мяч, Кэрил стиснул зубы, спал по ночам он спокойно. Моего младшего сына кошмары не мучили.

Рекс, мой Рекс, мой милый и такой трудный мальчик нам ни о чем не рассказывал. Он вообще говорил мало – и это Рекс, который ничего не держал в себе, независимо от обстоятельств. В этих всегда озорных глазах застыла тревога, и царившая в доме тишина была ему невыносима. Она явно действовала ему на нервы. После ужина он приспособился сидеть в гостиной и, покачивая ногами, слушал включенный на полную мощность граммофон – Рекс делал все, что угодно, лишь бы избежать тишины и вопросов. Ведь мы с Реджи, разумеется, хотели знать о войне все, интересовались мнением Рекса о перспективах ее окончания, но он не мог говорить о ней без боли, а потому мы перестали его расспрашивать.

Однажды я застала Рекса в библиотеке. Он сидел, уставившись в окно на крикетное поле, теперь потемневшее и заросшее сорняками. Я направилась было к нему – он сидел ко мне спиной, – но тут же остановилась. В его руке я заметила нож, маленький перочинный ножик, острие которого он воткнул в ладонь другой руки. Тоненькие струйки крови бежали по запястью и капали на ковер, который мне в кои-то веки было не жаль. Я застыла, не в силах пошевелиться, я онемела – все мое тело свело судорогой от страха за сына. Он сидел в каких-то трех футах от меня, но на самом деле находился вне пределов досягаемости, и я поняла, что мне уже никогда не приблизиться к нему.

По-видимому, он не замечал ни крови, ни боли.

Сотрясаясь всем телом, я вышла из библиотеки и встала в холле, как часовой, по другую сторону закрытой двери, охраняя Рекса от Реджи и от прислуги. Я не впустила бы их. Я никому не позволила бы стать свидетелем этого. В тот вечер, покинув библиотеку и направляясь к себе в спальню, Рекс не удивился, заметив меня у двери, – лишь на миг остановился, чтобы с отсутствующим видом поцеловать меня в щеку. А я после этого взяла таз с водой, разорвала свою нижнюю юбку, поскольку понятия не имела, где Мэри Энн хранила тряпки, отыскала в кладовой отбеливатель и попыталась самостоятельно отмыть ковер от кровавых пятен. Совсем вывести их мне не удалось, и я заставила пятна мебелью.

Через неделю Рекс вернулся на фронт. Я ни разу не говорила с ним о шрамах на его руке, хотя он их никогда не пытался скрыть.

Каффнеллз из величественного загородного имения превратился в призрачный реликт, в комнатах которого витали лишь отзвуки смеха, былых вечеринок, ушедшей радости. Он был под стать нам с Реджи. Я представляла, как шушукается прислуга у нас за спиной. Иногда я видела нас их глазами: двое старичков, живущих воспоминаниями, ибо разговоры о настоящем приносят им слишком много боли.

Я часто находила Реджи в комнате Кэрила. Он сидел, уставившись в окно на лес, на тропинки, по которым, играя, бегали мальчики. А меня он часто заставал в комнате Рекса с одной из его любимых в детстве книг – «Островом сокровищ» или «Черным красавчиком».[12]12
  Имеется в виду «Черный красавчик. Автобиография лошади» – роман английской писательницы Анны Сьюэлл (1820–1878).


[Закрыть]

В таких случаях никто из нас не произносил ни слова. Довольно было знать, что мы присматриваем друг за другом.

Как-то одним холодным октябрьским утром в дверь позвонили. Реджи сам открыл дверь, поскольку ждал, когда привезут луковицы, и хотел проследить за тем, чтобы их выгрузили в доме садовника. Меня привлекла странная, неестественная тишина, воцарившаяся внизу. До этого наверху в холле я наблюдала, как вешают новый папин портрет. И вдруг все замерло, так что мне стало не по себе. Звонок прозвучал, но за ним я не услышала ни голосов, ни шагов. Словно из дома в одночасье выпустили весь воздух.

И тогда я все поняла.

Выронив молоток, который держала в руке, потому что один из немногих оставшихся у нас лакеев отмечал карандашом на стене точку, я медленно приблизилась к лестнице.

– Реджи? – тихо позвала я.

Он стоял у открытой двери с маленьким конвертиком в руке, затем медленно отступил назад, прислонился к стене и выронил письмо, которое плавно спланировало на пол. Муж безмолвно поднял на меня глаза, превратившиеся от горя в черные зияющие дыры.

Я слетела вниз по ступеням, уже зная, что это за телеграмма – разве я не запомнила первую? – и в моем сердце звучал лишь один вопрос: «Кто на сей раз?» В сознании на секунду мелькнула нелепая мысль, что выбор за мной; мы потеряем того сына, имя которого сейчас возникнет у меня в голове. И к моему вечному стыду – мне всегда будет больно вспоминать об этом, – в уме у меня действительно появилось, прозвучало шепотом имя сына, но в телеграмме, которую я подхватила с пола, значилось другое: С прискорбием сообщаем, что Ваш сын, Леопольд Реджинальд Харгривз, пал смертью храбрых во время боевых действий.

Я тупо уставилась в телеграмму. Этого не может быть, думала я, ведь Леопольд давно умер. Разве я недостаточно оплакивала его?

И тут до меня дошло: речь шла о Рексе. У меня забрали Рекса. Моего второго сына, самого любимого – теперь я это точно знала. Сына, которого я назвала в память о моей первой любви. Я сама его убила – дав ему имя Лео, я обрекла сына на погибель. Даже сгибаясь от пронзившей меня боли, словно из моей растерзанной груди безжалостно вырвали сердце, я знала это. Большей боли, большей пустоты быть не может. Хватаясь за Реджи, как он хватался за меня – поодиночке мы бы не устояли на ногах, – я ловила воздух ртом, сглатывала комок в горле и усиленно моргала, твердя про себя, что нужно быть стойкой. Из нас двоих сильной всегда была я.

Однако на этот раз мне никак не удавалось остановить поток образов, хлынувших вдруг в мое сознание: вот Рекс лежит на поле боя в разорванной военной форме. Разве я не бранила его всегда за разорванную одежду? Но тогда на нем была другая одежда – не изодранная, не изрешеченная пулями военная форма. Вот сердце Рекса истекает кровью, его большое, полное сострадания, пытливое сердце. Он зовет меня, недоумевая, отчего я не могу прийти… «Ты никогда за нами не гоняешься, никогда! Ты слишком старая… Хотя, если б ты за нами гонялась, я бы, наверное, поддался тебе, просто из уважения…»

Теперь холодное тело Рекса – неподвижно, невидящие глаза широко раскрыты, губы застыли. Он больше никогда не произнесет моего имени.

– Алиса, – в отчаянии звал меня Реджи.

Он махал руками в воздухе, его ладони искали у меня утешения. Но на сей раз я не могла ему помочь, пусть все это и происходило на глазах у лакея, наблюдавшего за нами у перил. Мне нужно было убежать от Реджи, от его горя. И я бросилась вдоль по холлу, чувствуя, как горе гонится за мной. Я влетела в библиотеку и захлопнула за собой дверь.

Оставшись одна, я упала на колени, и из моей груди вырвались рыдания, слезы, которые больше не нужно было сдерживать, свободно полились по щекам. Мой мальчик, мой маленький мальчик. Я помнила, как он забрался ко мне на колени в тот день. Его крепкое, теплое тельце прижалось к моей груди, прямо напротив сердца, а я не захотела держать его на руках. Я столкнула сына с колен, отказавшись читать ему книгу, эту проклятую книгу! Она всегда вставала между мной и теми, кого я любила! А теперь все поздно, слишком поздно! Я никогда больше не обниму его… Как я смогу прожить еще хоть минуту, зная, что никогда не обниму своего Рекса, не побраню, не почитаю ему?

Сдерживая рыдания, я заставила себя сесть на скамеечку (не ею ли я загородила пятна его крови?) и вперила свирепый взгляд в циферблат часов на каминной полке. Сквозь слезы я наблюдала, как секундная стрелка делает круг. Я стала считать вслух: один, три, два, четыре… кажется, так когда-то считал мистер Доджсон? Наконец я дошла до шестидесяти и задержала дыхание… но боль стала лишь острее, словно зазубренные осколки стекла разрывали мое сердце, а стрелка продолжала свой ход. Она никогда не остановится. Никогда не остановятся все эти часы, дни, годы, которые мне предстоит прожить без моего родного мальчика, зная, что он лежит в могиле, один. Там, куда я не могу добраться.

Вдруг я ощутила на себе чьи-то руки. То были руки Реджи.

– Моя милая девочка, – прошептал он, усаживая меня к себе на колени. Никто и никогда, даже в детстве, не усаживал меня к себе на колени с такой нежностью. – Моя милая, милая девочка, шшшш. Я с тобой, я здесь.

Его объятия были такими нежными, такими совершенными… и такими неожиданными. Лучше бы их не было. Зарыдав еще сильнее, я через тридцать семь лет наконец поняла одну вещь.

– О! – выдохнула я, когда сумела наконец сделать вдох, с трудом прорываясь сквозь новый приступ слез. – О, прости меня, прости меня! Прости! – просила я прощения за то, что каждый раз, глядя на Реджи, желала видеть Лео; за то, что представляла Лео отцом своих детей и фантазировала, какие бы у нас с ним были сыновья.

И все это время Реджи находился рядом. Реджи любил сыновей. И любил меня такой, какая я есть. С ним мне нечего было бояться, нечего скрывать. И я знала это, всегда знала… однако вплоть до настоящего момента не знала одного…

Я не знала, что люблю и его тоже. Всегда любила – я сейчас окончательно поняла. Как глупо, как эгоистично с моей стороны было не видеть этого.

– Прости меня, – повторила я Реджи, Рексу, Алану. И Кэрилу. – Я так виновата. – Поток слез не иссякал (пусть теперь не такой бурный), словно они поднимались из какого-то глубокого, скрытого во мне до поры источника, который вдруг переполнился.

Реджи по-прежнему сжимал меня в объятиях, и я сидела, прижавшись к нему. Почему я не позволяла ему раньше быть сильным со мной? Наши слезы смешивались, и я наконец ощутила, как на меня опускается покой. Тогда я прошептала «Спасибо» Рексу.

Ибо от него я получила дар, который в прошлом не сумела преподнести ему, когда он просил об этом, уютно устроившись у меня на коленях, как я сейчас на коленях у Реджи.

Как тяжело, как невыносимо терять сыновей. Все говорили об этом, но никто не мог ничего поделать. И, пока длилась битва при Сомме, по всей Англии родители оплакивали своих детей. На фронте у нас оставался еще один сын, и он нуждался в наших молитвах и нашем благословении.

Сын, чье имя мелькнуло у меня в голове перед тем, как я развернула и прочитала телеграмму. Я никогда бы в этом не призналась, но понимала, что я ничем не лучше своей матери. Я всегда клялась, что никогда не стану отдавать кому-то из моих детей предпочтение, как мама. Однако в решительную минуту я словно обезумела, и в голове возникла нелепая мысль, что в моей власти выбрать, кого из сыновей оставить. Вот тогда-то я и поняла, что во многом похожа на свою мать. Сколько вокруг разговоров о грехах отцов, но именно грехов матерей труднее всего избежать.

– Ведь они теперь должны перевести Кэрила в Англию, правда? – спросила я Реджи в очередной раз, и он, как всегда, сколько бы я его об этом ни спрашивала, уверил меня, что обязательно переведут.

Я поймала себя на том, что беспокойство о младшем сыне стала выражать вслух гораздо чаще, чем прежде о его братьях, словно хотела доказать себе, что я не чудовище. Наверное, я повторяла этот вопрос так часто, что мои мольбы были услышаны, и в конце 1916 года мы с радостью узнали, что Кэрила перевели в Англию. Пусть он не с нами, но по крайней мере уже не во Франции. Тем не менее тревога отпустила нас лишь в День примирения.

Наконец-то воцарился мир. Но что это означало? Для нас не было мира. В этот непривычно тихий, грустный день мы отправились в церковь, чтобы помолиться вместе со всеми. Вот только теперь мы сидели на нашей скамье в приходской церкви Линдхерста под мемориальной доской с именами наших двух погибших сыновей.

Алана похоронили во Флербе, Рекса – в Гийемонте, в точно таких же могилах, как тысячи других. Я никогда туда не ездила, лишь получила две фотографии с белыми крестами, стоящими предположительно на месте их упокоения, хотя там ли мои сыновья, бог весть. Утешение я находила у мемориальной доски и памятника в церковном баптистерии, где перечислялись все сыновья Линдхерста, павшие в боях.

Однако я всегда ходила туда, когда не было народа, когда могла остаться наедине со своими мыслями. Я была не просто одной из матерей, которые оплакивают сыновей, а мои мальчики не просто падшими в боях солдатами. Я была Алиса из Страны чудес, а они лордами Каффнеллза. Поэтому мне представлялось неправильным, что их имена упоминались среди тех, кто находился у нас в услужении.

Ну вот и закончилась война. И я все надеялась, что жизнь вернется в прежнее русло и мы заживем, как прежде. Однако моим надеждам не суждено было сбыться. Скольких бы людей я ни приглашала на ужин, за столом всегда оставалось два пустых места. Вообще-то даже три, поскольку Кэрил вернулся к себе в лондонскую квартиру и приезжал в Каффнеллз лишь изредка на выходные и то с неохотой. Я сумела набрать более приличную прислугу, но только по сравнению с предыдущей. Горничные грубили, торговались по поводу жалованья, а единственный лакей даже курил на кухне.

– Что, черт возьми, вы делаете! – вскинулась я на наглеца, который только что прикурил от огня из топки и теперь стоял, привалившись к печи.

– Курю. – Он с некоторым удивлением посмотрел на собственную сигарету.

– Что, простите?

– Я сказал, курю, мадам, – пожал он плечами, продолжая попыхивать своей ужасной штуковиной.

Я вызвала экономку с намерением уволить лакея, но она сообщила (все это время наглец стоял себе как ни в чем не бывало и, наблюдая за нами, в открытую веселился), что лучше лакея сейчас все равно не найти, тем более за деньги, которые мы предлагаем.

– Все порядочные молодые парни, – сказала экономка, – полегли во Франции, остались лишь мерзавцы вроде этого. Я не жалуюсь, мадам, вовсе нет, но признайте, что времена нынче тяжелые.

– Да. – Я вышла из кухни, не отреагировав на ее недвусмысленный намек. Скоро Рождество, и она получит свой фунт на праздник.

Реджи едва ли замечал, как трудно мне было содержать дом в порядке, хотя я отчаянно пыталась привлечь его к делу. Как только закончилась война, он сразу стал выглядеть намного старше меня, хотя мы были ровесниками. Реджи почти оглох и в хорошую погоду ходил в крикетный клуб, а в плохую просто слонялся по дому, ковыляя за мной по пятам, как ребенок, но моими делами никогда, в сущности, не интересовался. Он все ныл и ворчал по поводу мотовства Кэрила, которое я, кстати сказать, тоже не одобряла, но, помимо этого, ничто в доме его не интересовало. Оплата счетов, ремонт – все было на мне. Земля уже не приносила такого большого дохода, как прежде, а налоги взлетели до небес, поэтому я старалась убедить Реджи продать несколько участков.

Мало-помалу Каффнеллз приходил в упадок, как, к сожалению, и мой муж. Я волновалась из-за него, брюзжала, заставляла потеплее одеваться зимой и пить прохладительные напитки летом, но все же отдалить его конец не могла. Казалось, он воспринимал себя как часы, которые больше нет надобности заводить.

В феврале 1926 года он сильно простудился (Реджи упрямо срывал с себя шарф, который я так же упорно надевала ему на шею утром и вечером) и слег. Болел он тяжело, однако ему хватало сил улыбаться тому, как я хлопочу вокруг него.

– Что это? – прохрипел Реджи, когда я села возле него, уговаривая проглотить хотя бы ложечку говяжьего бульона. – Что это? Миссис Харгривз собственноручно кормит меня?

– Успокойся и поешь, – нахмурилась я, стараясь скрыть свое беспокойство. Только что приходил врач, который предупредил, что у Реджи слабые легкие и это не просто сильная простуда. Он подозревал пневмонию.

– Слушаюсь, мадам, – кротко проговорил Реджи, попытавшись отдать мне честь, но не сумел поднять левую руку. И все же он улыбнулся, радуясь, что я рядом.

Я чуть не заплакала, видя, как он счастлив, чувствуя мои внимание и заботу. Почему же я так мало пеклась о нем все эти годы?

В ту минуту я наконец осознала, что Реджи – единственный человек, которого я могла сделать совершенно счастливым. Он был единственным, кто не искал во мне того, чего во мне не было. Ведь даже Лео хотел видеть во мне сказочную Алису из Страны чудес.

Но Реджинальд Джервис Харгривз, эсквайр, нуждался только во мне, реальной Алисе. Алисе Плезенс Харгривз – теперь двадцать четыре буквы вместо двадцати одной. Сидя возле его постели, гладя его по руке, я размышляла, кем стану без него.

Я поставила миску с бульоном на поднос и пощупала лоб Реджи. Он оказался липким и холодным. Я видела, что Реджи стало труднее дышать. И, чтобы ему хоть немного полегчало, с трудом приподняла его (хоть и сильно похудевший, муж по-прежнему оставался высоким мужчиной; а каким крепким и ширококостным он был в молодости!) и подоткнула несколько подушек Реджи под спину. Потом помогла ему снова лечь и поцеловала в небритую щеку.

– По какому поводу, миссис Харгривз? – прошептал он, снова бесхитростно и по-доброму улыбаясь.

– Чтобы поцеловать мужа, мне не нужен повод, – проворчала я. Но голос мой дрожал, и, взяв меня за руку, Реджи пожал ее.

Через два часа он умер. Я все еще сидела с ним, все еще сжимала его руку, когда Реджи в последний раз улыбнулся и прошептал, что передаст мальчикам привет от меня… И вот его не стало. А я все глядела, как за окном комнаты мужа растет снежный сугроб, и жалела, что была недостаточно хорошей женой, но все же надеялась, что в итоге Реджи хватило любви, которую я смогла ему подарить.

В посвященном Реджи некрологе упоминалось, что в 1880 году он женился на Алисе из Страны чудес. Хочется думать, что ему это было бы приятно, хотя он единственный, для которого данное обстоятельство не имело ровно никакого значения.

И вот впервые в жизни Алиса осталась по-настоящему одна. Страна чудес канула в Лету. Мне остались большой дом и еще более внушительные, бесконечные счета. Конца-краю им не было, а мой доход опасно сокращался. Налоги, в том числе на наследство, пугающие расходы угля… По ночам я лежала в постели без сна, все складывая в голове цифры, и результат этих калькуляций всегда оказывался неутешительным.

При этом у меня остался крайне непрактичный сын, которого мои трудности, судя по всему, не заботили. Даже когда Кэрил все-таки приезжал домой, не могу сказать, что я воспаряла от счастья видеть его, собственно, как и он от радости видеть меня. За длинным и пустым обеденным столом нам было неуютно вместе. Я не могла делать вид, что одобряю его мотовство. Сколько раз я твердила ему, что его братья, конечно же, распорядились бы своей жизнью с большим толком, чем он, будь у них такая возможность. Но это лишь толкало Кэрила на еще более легкомысленные поступки. Например, как-то раз он погнал на машине в Лондон и по дороге проколол шину. Вместо того чтобы просто поменять колесо, он нанял фермера, который дотащил его на буксире до Эпсома, где Кэрил продал свою машину и купил новую, более дорогую, на которой продолжил путь.

С каждым его приездом наши ссоры становились все серьезнее, что, я уверена, было предметом живейшего обсуждения среди слуг. Сознавая это, я злилась еще больше. Как они смеют шушукаться обо мне! Ситуация с прислугой была просто ужасающей. Дошло до того, что мне приходилось прятать свои украшения вместо того, чтобы их носить, ибо я никому в доме не доверяла. Если бы я могла найти им замену, то уволила бы всех до одного.

И все же ужинать с Кэрилом, несмотря на существовавшую между нами напряженность, было лучше, чем сидеть одной, как это часто случалось, когда я, нарядившись в выцветшее вечернее платье (без драгоценностей, отчего я чувствовала себя голой), разглядывала на стене картины – старые папины писанные маслом пейзажи английской провинции, теперь порядком потемневшие, поскольку я не могла позволить себе их отреставрировать.

– Очень мило с твоей стороны позволить мне здесь остаться, – сказала я Кэрилу, когда темы нашей светской беседы исчерпали себя за супом, еще до того, как подали второе блюдо. – Ведь именно ты – законный наследник Каффнеллза.

– Нет, мама, это твой дом. Вряд ли я бы захотел его. – Он огляделся по сторонам в большой пустой комнате, и я в первый раз увидела дом его глазами: старые обои, небрежно опутанная электрическими проводами люстра, потрескавшаяся на потолке штукатурка. – Тебе никогда не приходило в голову пустить сюда жильцов или сдать весь дом в аренду? Это помогло бы сделать ремонт и даже увеличить наш с тобой доход. В Лондоне, знаешь ли, все безумно дорого.

– Жильцов? – Я уставилась на сына, небрежно евшего суп. Чужие люди в моем доме, там, где я создавала семью? Как ему пришло в голову предложить мне такое? – Нет, я не пущу жильцов! – холодно отрезала я и нажала на звонок, вызывая Мэри Энн. – Суп почти холодный. Заберите его и передайте поварихе, что я с ней потолкую позже.

В тот вечер, после того как Кэрил уехал в Лондон (теперь он редко оставался даже на одну ночь, хотя перед отъездом все-таки извинялся передо мной), я устроилась в библиотеке, чтобы разобрать счета. Я слишком тревожилась о будущем, чтобы позволить себе роскошь вспоминать прошлое. Когда-то я пришла к выводу, что избежать печали можно, лишь двигаясь вперед. Я вспомнила, как рвалась из Оксфорда после смерти Эдит и отъезда Лео.

Однако теперь, когда мое горе стало безмерным, я не желала от него бежать. Я будто висела над пропастью, всеми силами цепляясь за Каффнеллз, и никого не было рядом (о Кэриле и говорить нечего. Надо же предложить такое, пустить жильцов!), кто бы мог подхватить меня, когда я все же сорвусь. Я жалела, что у меня нет ценностей, которые можно продать, чтобы сохранить память о Рексе и Алане, ибо лишь здесь, в Каффнеллзе, я могла вспомнить, как они выглядели. Только здесь я могла видеть их и Реджи – гуляющими по ныне запущенным владениям, так много для них значившим, и слышать отголоски мужского смеха из бильярдной. Сколько раз они делали ставки друг с другом, хотя знали, что я этого не одобряла!

Я просто не могла их снова потерять.

Я встала, размяла затекшие пальцы и стала бродить по комнате, разглядывая полки в поисках каких-нибудь ценных книг, может быть, первых изданий, хотя знала, что таких не имелось. И все же я искала, надеясь, что, может, Реджи приобрел что-нибудь без моего ведома. Хотя – я с нежностью улыбнулась – Реджи за всю свою жизнь не купил ни одной книги.