Текст книги "Я была Алисой"

Автор книги: Мелани Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Мелани Бенджамин
Я БЫЛА АЛИСОЙ

Посвящается Нику за то, что он привел меня к кроличьей норе

Каффнеллз, 1932

Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю.

Только я действительно устаю.

Я прерываюсь, кладу ручку рядом с бумагой и массирую ноющую руку. Негнущиеся суставы моих холодных пальцев уродливы, словно наросты на дереве. Конечно, в восемьдесят лет от многого устаешь, в том числе и от ответов на бесконечные письма.

Однако сознаться в этом, по крайней мере собственному сыну, я не могу. Впрочем, я не совсем уверена, что именно пытаюсь сказать в своем послании Кэрилу, который с такой заботой справляется о моем здоровье после нашего с ним сумбурного путешествия. Само собой, он ездил со мной в Америку. По правде говоря, перспектива сопровождать Алису из Страны чудес за океан вызвала в нем гораздо больше энтузиазма, чем поездка у самой Алисы.

– Но, мама, – сказал он с робостью, весьма нелепой для мужчины его возраста, на что я тут же не преминула ему указать. – Это наш… твой… долг перед общественностью. Столетие со дня рождения Льюиса Кэрролла вызвало к нему повышенный интерес, и каждому хочется посмотреть на настоящую Алису – почетного доктора наук Колумбийского университета. – Кэрил взглянул на телеграмму, которую держал в руке. – Интервью на радио. Ехать – твой долг. Ты замечательно проведешь время.

– Хочешь сказать, это ты замечательно проведешь время. – Я слишком хорошо знала своего сына, знала его сильные и слабые стороны. Последние, к сожалению, превалировали над первыми, и так было всегда. Когда я думаю о его братьях…

Нет, не буду. Это жестоко по отношению к Кэрилу, да и мне самой причиняет боль…

Неожиданно для себя я действительно прекрасно провела время. Сколько же хлопот из-за меня было! Корабль встречали с оркестром, транспарантами, даже с конфетти; всюду виднелись фотографии, где я за чаем – это так утомительно однообразно, но американцам все мало. Ну как же! Алиса из Страны чудес за чаем! Только вообразите! Просто чудо, что они не попросили Кэрила нарядиться Безумным шляпником.

Однако все эти почести, оказанные мне людьми из научной среды, совершенно неожиданно перенесли меня назад в прошлое, в мое детство, в Оксфорд. Я и понятия не имела, как недоставало мне вдохновляющей академической, несколько помпезной атмосферы с ее нескончаемыми спорами, в которых не было и не могло быть победителей, поскольку затевались они не чтобы одерживать в них верх – дело в любви к самому ораторству, в борьбе страстей.

К моему изумлению – и вопреки всем предупреждениям, – американцы показались мне очень милыми людьми, если не брать в расчет одного несчастного юнца, который прямо перед церемонией в Колумбии предложил мне то, что они называют «жвачка».

– И что с ней делать? – поинтересовалась я и тут же получила бесхитростный ответ: «Жевать». – Жевать? Не глотая?

Последовал кивок.

– И до каких пор? В чем смысл?

Не найдясь, что ответить, молодой человек, смущенно улыбаясь, ретировался вместе с жвачкой.

Но что действительно утомляло, так это мелькавшее на лицах разочарование, которое из вежливости тут же пытались скрыть, однако, как правило, безуспешно. Разочарование от того, что люди ожидали увидеть девочку, умненькую маленькую девочку в кипенно-белом передничке, а увидели старуху.

Ничего удивительного. Я и сама страдаю всякий раз, когда смотрюсь в зеркало. Сначала меня изумляет, какое оно мутное и потрескавшееся… потом вдруг в приступе острого отчаяния я понимаю, что дело вовсе не в зеркале.

Я не тщеславна, хотя признаю, что самомнения мне не занимать. Ведь никому еще из пожилых дам не удалось стать увековеченной в литературе маленькой девочкой, и не просто девочкой, а самым что ни на есть воплощением Детства, а потому никто из них не сталкивается с людьми, которые просят – причем всегда с таким жаром – встречи с «настоящей Алисой»… а затем не могут скрыть потрясения, не могут поверить в то, что Алисе оказалось не под силу остановить ход времени.

Поэтому я действительно устаю. Устаю притворяться, помнить, кто я такая и кем не являюсь, и если порой путаю одно с другим – точь-в-точь как Алиса из сказки, – то это простительно: ведь мне восемьдесят.

А еще я устала от вопроса «почему?».

Почему я продала рукопись, оригинал «Приключений Алисы под землей», написанный мистером Доджсоном только для меня? (Льюиса Кэрролла я никогда не знала – для меня это не более чем слова на бумаге: «автор: Льюис Кэрролл». С человеком, которого я помню, они не имеют ровно ничего общего.)

Почему муза согласилась расстаться с доказательством привязанности художника? Даже американцы с их стремлением на все навесить ценники не смогли этого понять.

Я выглядываю из окон с тяжелыми освинцованными стеклами… Они не такие прозрачные, как хотелось бы. Придется поговорить об этом с Мэри Энн… поговорить о моей гостиной, выходящей на зеленые, поросшие лесом просторы Каффнеллза. Сегодня тучи нависли почти над самой землей, и манящего блеска Солента[1]1
  Солент – пролив в северной части Ла-Манша, отделяет остров Уайт от южного берега Великобритании. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] не видно. Я вижу луг, где резвились мальчики, Алан с Рексом (и, конечно, Кэрил); поле, где ребята играли в крикет; тропинки, где они учились ездить верхом и по которым в сопровождении готового лопнуть от гордости отца шагали домой со своим первым подстреленным оленем, и понимаю, что приняла единственно правильное решение. Это место – детство моих сыновей, это их наследство, и это все, что у меня осталось.

Мое детство – это другое. Это рукопись в простеньком переплете, присланная мне как-то по почте одним ноябрьским утром, много лет спустя после того золотого полдня, когда она была создана. Вот только мое детство никогда не принадлежало мне в полной мере. И мистер Доджсон понимал это, как никто другой.

Часы на камине бьют дважды. Сколько же я так просидела, уставившись в окно? Чернила на кончике пера высохли. Теперь я часто ловлю себя на том, что вот так, как сейчас, бессмысленно и праздно провожу время. Мои мысли, словно бильярдные шары в лунки, разбегаются в разные стороны. Это бывает, когда я устала, когда ощущаю некое необъяснимое изнеможение. Порой я даже начинаю клевать носом в самый неподходящий момент – например, за чаем или незадолго до полудня, когда нужно просматривать счета.

Даже раздумья о моей неизбывной усталости вызывают у меня зевоту, и я с тоской смотрю на кушетку в углу с перекинутым через ее подлокотник красным вязаным пледом, почти утратившим первоначальный цвет. Мне удается подавить зевок, и я твердо говорю себе, что сейчас всего два часа и у меня еще масса дел.

Я аккуратно складываю послание Кэрилу втрое. Допишу потом. Затем открываю ящик стола и достаю оттуда пачку писем, перехваченных черной шелковой ленточкой. Здесь письма, которые я начала, но по разным причинам не закончила. С годами я поняла, что зачастую самым ценным посланием оказывается именно неотправленное. Сверху стопки письмо, начатое мной почти два года назад:

Милая Ина!

Я получила твое сердечное письмо в прошлый вторник…

Это все, на что меня хватило. «Сердечное письмо» Ины, полученное в прошлый вторник, хранится здесь же, в этой же стопке. Я вытаскиваю его, нацепляю очки (унижение, получаемое нами с возрастом, причем наиболее досадное) и снова его внимательно перечитываю:

Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было? Я сказала, что его отношение к тебе стало слишком нежным, когда ты подросла, что мать побеседовала с ним на эту тему и что он, оскорбившись, перестал нас навещать – ведь нужно же было как-то объяснить разрыв наших с ним отношений…

Вот на какое письмо я жажду ответить, а вовсе не на послание Кэрила, заботливо справляющегося о моем здоровье. Я желаю ответить на то письмо с того света моей милой сестры Ины, которой вот уже почти как два года нет в живых. Однако беспорядочные воспоминания, которые ей всегда удавалось пробудить или сочинить, будто она не дама из викторианской эпохи, а какая-нибудь волшебница или ведьма, с ней не умрут.

Умрут ли они с Алисой? Я часто задаюсь этим вопросом и надеюсь, что, прежде чем исчезну из этого мира, прежде чем мои кости упокоятся на церковном погосте, очень далеко от места, где покоится тот, другой прах, чужие воспоминания наконец сотрутся. Когда они не будут путаться с моими, я смогу наконец ясно вспомнить сама, что произошло в тот день. В тот, казалось бы, чудесный летний день, когда мы вознамерились разрушить Страну чудес – мою Страну чудес, его Страну чудес – навсегда.

Так вот, я действительно устаю. Устаю притворяться, что я до сих пор – всегда – Алиса в Стране чудес. Хотя быть Алисой Плезенс Харгривз ничуть не проще. А впрочем, я не знаю. И никогда не знала…

Кто истинная Алиса и кто выдуманная?

Господи! Сейчас мои слова звучат, как одно из стихотворений мистера Доджсона в жанре нонсенс. У него очень ловко получались такие вещи, гораздо лучше, чем у меня, у которой никогда – ни тогда, ни сейчас – не хватало терпения.

Я снимаю очки, потираю переносицу, в которую они врезались. В голове у меня смятение, а я не люблю пребывать в таком состоянии. Откровенно говоря, поездка и впрямь измотала меня. Я устала быть Алисой – и точка. И тем не менее мои воспоминания не дают мне покоя, по крайней мере когда я перечитываю старые письма, а это верный признак того, что я стала дряхлой полоумной старухой.

Кушетка так и манит. Сегодня очень холодно.

Пожалуй, все-таки прилягу.

Глава 1

Оксфорд, 1859

Отрубить им… ноги. Такая странная у меня в детстве была идея.

То, что некоторые люди, в основном королевы, расставались со своими головами – исторический факт.

Однако в моем мире людям с пугающим постоянством не хватало ног. Мужчины в длинных мантиях, женщины в пышных юбках – все скользят, едва касаясь земли, летят, как хлопья ваты по воздуху. Это мое первое и самое яркое детское впечатление.

У детей, я знала, ноги были. Но ноги тут же исчезали, стоило их обладателям подрасти. И если я никогда не подвергала подобную логику сомнению, то, наверное, потому, что уже тогда понимала: Оксфорд – это королевство, которое существует само по себе. Он отличался от остального мира и возвышался над ним. А миром, по моим тогдашним понятиям, была, разумеется, Англия, ибо солнце в те годы над викторианской империей не заходило. В Оксфорде существовали свои правила, там говорили на своем языке и даже жили по своему времени: часы в Оксфорде по сравнению с временем по Гринвичу спешили на пять минут.

И по логике вещей, если Оксфорд представлял собой самостоятельное королевство, а моя мать, миссис Лидделл, по всеобщему мнению, являлась его королевой, то, значит, я была его принцессой – или, точнее, одной из трех принцесс.

Как это ни удивительно для женщины, родившей десятерых детей (нетрудно вообразить, что она постоянно была либо беременна, либо находилась в преддверии беременности, либо восстанавливалась после родов), моей маме удалось превратить дом декана в центр светской жизни Крайстчерча, который, в свою очередь, являлся центром светской жизни Оксфорда. Никто не смел дать вечеринку, устроить благотворительную распродажу или бал, не получив одобрения мамы. Иногда она снисходила, милостиво впуская в этот мир других королев. Однажды у нас останавливалась сама Виктория, но даже перед ней, такой решительной и властной, мама не дрогнула.

Папа же был просто деканом Крайстчерча, курировавшим образование и религиозное воспитание сотен джентльменов, в том числе и сыновей той самой королевы. Но даже когда я была так юна, что смотрела лишь вверх, ибо считала себя слишком хорошо знакомой с землей, я знала, что он – очень важная персона. Преподаватели с ним раскланивались, ученые бледнели в его присутствии, и даже принцы прислушивались к его мнению. Все молодые люди как один вставали, когда он появлялся или покидал помещение.

Однако дома с папой мало считались. Мама его совершенно затмевала, и папу это ничуть не смущало. По Крайстчерчу в те времена даже гулял такой стишок:

 
У декана есть жена.
Дома главная – она.
 

Впрочем, до моих ушей этот стих дошел гораздо позже, ибо меня как дочь декана и миссис Лидделл всячески оберегали, по крайней мере определенное время, от большинства сплетен, являвшихся основным занятием некоторых блестящих умов того времени.

«Привилегированное» – именно так я определила бы свое положение в юности, хотя бы только потому, что мне об этом постоянно твердили. Папа еще до Оксфорда был крупной фигурой: личный капеллан принца Альберта, директор Вестминстерской школы в Лондоне. Меня, четвертого ребенка и вторую дочь в семье, крестили в Вестминстерском аббатстве.

Ину в аббатстве не крестили. Я время от времени ей об этом напоминала.

Когда мы жили в Лондоне, наш старший брат, Артур, умер от скарлатины. Папе потом было тяжело о нем говорить. Добродушное лицо отца с аристократическим носом и решительным подбородком (который я, к сожалению, унаследовала) в эти моменты становилось комичным, брови хмурились, словно он, такой образованный человек, не мог найти ответа на простейший и чаще всего задаваемый вопрос: почему?

В 1865 году, едва мне исполнилось четыре года, папу назначили деканом Крайстчерча, и мы переехали в Оксфорд. К тому времени нас, детей, было четверо: Гарри, самый старший, за ним следовали три принцессы – Лорина, я и Эдит. Ина на три года старше меня, Эдит – на два года младше. Итак, мы все, со слугами, фарфором высшей пробы, фамильным серебром, заграничным бельем и прочим скарбом знаменитого дома, переселились в дом декана, который, по указанию папы, расширили и перестроили, чтобы вместить наше постоянно увеличивающееся семейство. Однако для маминых амбиций дом всегда был мал.

Именно об этом мире, об этом Оксфорде мои первые воспоминания. Маленькой девочке этот мир по многим причинам казался странным. Там было мало детей моего возраста, поскольку студентам и преподавателям не разрешалось заключать браки. Только деканы – высшая каста колледжа – могли жениться, однако большинство из них не могло иметь детей уже в силу своего возраста. Папа являлся редким исключением из правил и, думаю, этим обстоятельством гордился.

Возможно, именно потому нас было так много.

Каждый вечер, когда я уютно устраивалась в постели, Старый Том, колокол на внушительной башне в центре колледжа, бил сто один раз (по числу студентов первого выпуска). Даже если мне и удавалось не заснуть при первом ударе, я редко выдерживала до конца. Наш дом, дом декана, располагался как раз напротив башни, в центральной части здания из светлого камня, напоминавшего крепость, стены которого, замыкаясь, образовывали четырехугольное пространство зеленого учебного двора. Из сада на заднем дворе у нас был свой личный вход. Наша семья буквально жила среди студентов. Помню, как мы гуляли с Иной и Эдит – три девочки, всегда одинаково одетые в накрахмаленные белые платьица летом и толстые бархатные зимой – по университетскому двору в сопровождении гувернантки, мисс Прикетт, а молодые люди при нашем приближении снимали шляпы и преувеличенно низко кланялись.

Обитатели Оксфорда говорили неспешно и размеренно. Многовековые традиции требовали их соблюдения, не важно, был ли в этом какой-то резон. Для меня, еще не покинувшей стен викторианской детской, они часто не имели смысла, но именно поэтому я никогда и ни за что на свете не предала бы их. Я истово верила в свою исключительность, и Оксфорд лишь укрепил во мне эту веру. Каждое первое мая мы на рассвете собирались на сером каменном мосту Магдален под сенью гигантских, только расцветающих деревьев, где слушали журчание реки Айзис. Едва первый луч солнца окрашивал пурпурное небо в розовые тона, тут же, как по волшебству, раздавался хор чистых молодых мужских голосов, певших старинные гимны долгожданному лету.

Мой день рождения был четвертого мая. И в детстве я втайне верила, что эта священная церемония устраивалась в мою честь.

Прикс – мисс Прикетт – моего мнения не разделяла. Она, как и все остальные, души не чаяла в Эдит. Та была самым послушным ребенком на свете и во многом благодаря своим ярко-рыжим локонам нравилась решительно всем, кто ее знал. Но Ину Прикс просто боготворила. Будучи самой старшей и обладавшей самыми хорошими манерами, Ина не могла совершать оплошности.

Я одна из всех сестер была обладательницей совершенно прямых волос. Мама сокрушалась, глядя на то, как они, словно водоросли, свисают вдоль моей шеи, а потому как-то раз взяла и отстригла их, дополнив общий вид густой челкой, отчего я почувствовала себя беззащитной, как неоперившийся птенец.

Прикс меня терпела. Хотя с трудом.

– Алиса, что ты сделала со своим платьем? Посмотри на сестер, у них же нет на подоле таких безобразных грязных пятен! Чем ты занималась?

– Играла в грязи, – отвечала я, досадуя на необходимость объяснять очевидное.

– Играла в грязи? Стоя на коленях? В белом платье? Ну кто так делает? Ведь на белом от всего остаются пятна!

– Тогда зачем мы надеваем белое, раз вы знаете, что мы идем в сад играть? Почему не коричневое? Или зеленое, или, может, даже…

– Коричневое? Кто же носит коричневое в мае? Ты будешь носить белое, как того желает твоя мать. Ну надо же сказать такое! Коричневое… Ну что мне делать с этим ребенком?! – восклицала Прикс, после чего воздевала руки к небесам, словно только Всевышний мог научить ее, что со мной делать.

Однако у меня на этот счет были сомнения. Однажды я слышала, как папа сказал: «Когда дело дошло до нее, Господь отступил от правил». И я каким-то неведомым образом догадалась, что он имел в виду меня. Даже в доме, полном детей, лишь обо мне одной отзывались подобным образом.

И, по правде говоря, я этим гордилась.

Прикс была колючкой. Потому-то я и окрестила ее Прикс.[2]2
  Колючки (англ.).


[Закрыть] К ее фамилии это не имело никакого отношения. Прикс часто восклицала, часто вскидывала руки. Она сердилась, когда я задавала ей самые обычные вопросы – например, почему ее бородавка на лице покрыта волосами, а бородавка на руке – нет.

– Алиса, – тихо обращалась ко мне Ина в таких случаях, приглаживая свои длинные каштановые локоны. О, как же мне хотелось иметь вьющиеся локоны! Мои короткие черные, как у мальчишки, волосы в семь лет были величайшей трагедией моей жизни. – О таких вещах не говорят.

– О каких?

– О бородавках. Прикс не виновата, что у нее бородавки. С твоей стороны некрасиво обсуждать это.

– Как ты думаешь, она в детстве спала с лягушкой?

– Я… ну, возможно. – Видно было, что этот вопрос, несмотря ни на что, интересует и Ину. Она приняла более свободную позу – сидя на подоконнике классной комнаты, аккуратно сложила руки на коленях и изящно, как настоящая леди, склонив голову, начала качать ногой. – Все равно леди о таких вещах не говорят.

– Ты не леди. Тебе только десять.

– А тебе семь. Я всегда буду старше тебя. – Она с восторгом захлопала в ладоши, в то время как я, хмуро глядя на нее, мечтала вцепиться ей в волосы. Как же несправедлив, как трагичен мир. Я всегда буду младше ее.

– Но ты всегда будешь старше меня, – прошептала Эдит, вкладывая в мою ладонь влажную ладошку, которую я с благодарностью пожала.

– Ой, смотрите, мистер Доджсон! – Ина вскочила и прижалась лицом к окну.

Мы с Эдит последовали за ней; правда, Эдит, чтобы увидеть мистера Доджсона, пришлось вскарабкаться на диванную подушку на кушетке у окна.

Втроем мы следили – я лбом чувствовала тепло нагревшегося на солнце гладкого стекла, – как к дому приближался высокий, худой мужчина, весь, снизу доверху, от шляпы до кожаных ботинок, одетый в черное. Заложив руки в карманы, он брел по густому саду, отделявшему дом декана от библиотеки. Мистер Доджсон не следовал прямым путем, а, останавливаясь посмотреть на цветы и живые изгороди, вел себя, как человек, который хочет, чтобы его заметили и узнали еще по дороге в дом.

В этот момент в нашем поле зрения показался бегущий папа. Его одежда развевалась за спиной, будто крылья какого-то гигантского насекомого. Покачав головой, он взглянул на часы, опасно болтавшиеся на золотой цепочке. Слева под мышкой папа сжимал огромную книгу. Он всегда опаздывал. Я затаила дыхание: отец чуть не сбил мистера Доджсона с ног. К счастью, в последний момент папе удалось его обогнуть, и он даже не заметил, как мистер Доджсон снял шляпу и поклонился.

Затем мистер Доджсон поднял глаза и увидел в окне нас. Ина ахнула и пригнулась, испугавшись, что он заметит, как она за ним шпионит. Ина всегда в его присутствии вела себя странно – она буквально упивалась его вниманием, постоянно придумывала, как разжечь его интерес к себе, но потом, в самый последний момент, всегда шла на попятную. Однако когда я говорила ей об этом – просто желая – помочь, – она либо дергала меня за волосы, либо щипала за руку.

Впрочем, от замечаний меня это не удерживало. Не хочет моей помощи – ей же хуже.

Укоризненно покачав головой и потянув на себя скрипучую раму, я открыла окно настолько, чтобы туда можно было просунуть голову.

– Здравствуйте, мистер Доджсон!

– Здравствуйте, мисс Алиса, мисс Эдит. – Он, как обычно, чопорно поклонился. Однажды я ему заметила, что он ходит так, словно в его сюртук на спине вшита кочерга. Мистер Доджсон глубоко задумался над моими словами, взвешивая их, и, поразмыслив, в конце концов признал мою правоту, но заявил, что ничего поделать с данным обстоятельством не может.

Я сочла его ответ разумным и больше к этому вопросу не возвращалась.

– Алиса! – В комнату решительно вошла Прикс, без сомнения, вызванная Иной. Та стояла на некотором расстоянии от окна, скрестив руки на груди и грозно взирая на меня. – Что ты делаешь? Юные леди не кричат из окон, как обезьяны!

– А мне хочется быть обезьяной! – Я на мгновение забыла про мистера Доджсона. Обезьяны были моими любимыми животными – вместе с котятами, кроликами, ежами, мышами и ящерицами. – Разве это не здоровски?

– Алиса! Где ты взяла это слово? Юные леди так не говорят. – Прикс протянула было руку над моей головой, чтобы закрыть окно, но, увидев мистера Доджсона, стоявшего, задрав голову и с улыбкой взиравшего на нас, остановилась. – О!

– Н-н-не составят ли юные леди мне к-компанию во время прогулки по двору? – Мистер Доджсон снял шляпу. – В вашем сопровождении, разумеется, – поспешно прибавил он.

Я сочувственно покачала головой: он стал заикаться еще сильнее, чем прежде. Бедный мистер Доджсон! (Или До-До-Доджсон, как он это выговаривал.) Однако он, кажется, никогда не переживал по такому поводу, в отличие от Прикс с ее бородавками. Пытаясь от них избавиться, та постоянно пробовала какие-то новые кремы или притирания.

– Ну ладно. – Губы Прикс растянулись в неожиданной, а потому пугающей улыбке, затем она чуть согнулась, лицо ее исказилось, словно от боли, и в завершение ее рот внезапно обнажил почти все зубы. Поправляя прическу, разглаживая юбки, она резко развернулась и внимательно оглядела нас троих, хмурясь на мой грязный подол. – Алиса, иди попроси Фиби немедленно тебя переодеть. Впрочем, вам всем придется переодеться. И мне, возможно, тоже.

– Но зачем? Ведь я снова испачкаюсь. – Мне никак не удавалось понять, отчего ей приходится повторять очевидное.

– Потому что твоей матери придется… в общем, она будет очень разочарована, если я допущу, чтобы ты выглядела подобным образом.

Я была вынуждена признать, что в чем-то она права. Увидев меня, дочь декана, за пределами дома, одетую не в накрахмаленное, свежевыстиранное белое платье – причем чем больше на нем оборок, тем лучше, – мама, конечно, разволновалась бы.

Повернувшись спиной к окну, Прикс громко прошептала:

– Почтем за счастье сопровождать вас, благодарим вас, мистер Доджсон. Мы тотчас к вам присоединимся.

– Да он же не слышит, – напомнила я. – Он глух на правое ухо. Ему нужно кричать.

– О, но я… Ох, ну давай, Алиса, только не кричи. Просто громко скажи.

Я тряхнула головой. Прикс всегда чрезвычайно педантично следовала всем правилам приличия за исключением тех случаев, когда дело касалось мистера Доджсона. Он один мог заставить ее вести себя так, что, если прищуриться и как следует постараться, можно было представить себе, что она тоже когда-то была настоящей маленькой девочкой вроде меня.

– Мы будем счастливы служить вам, – громко и медленно проговорила я глубоким голосом, каким лапа читал проповеди. – Мы сейчас к вам выйдем. – Я наклонила голову.

Мистер Доджсон взглянул вверх на меня, раскрыл рот и расхохотался. Он продолжал смеяться, и когда сел в ожидании нас на скамейку, сначала поддернув на коленях брюки. Мужчины всегда так делали, чтобы не измять их. Только я точно не знала, откуда мне это известно. Я раньше и не подозревала, что обладаю подобной информацией. Когда мне было шесть, я вообще ничего не знала. Теперь же, когда мне стукнуло семь, я диву давалась, до чего становилась умной.

– Идемте, девочки! – Прикс похлопала в свои широкие коричневые ладони. – Переодеваться! Быстро! – Со вздохом оглянувшись на доску, она поспешно выпроводила нас из классной комнаты. – Нам бы вернуться к географии… но денек сегодня такой чудесный. Вместо географии, пожалуй, займемся ботаникой. Для разнообразия. – С этими словами она неожиданно дерзко улыбнулась самой себе.

Я в очередной раз поразилась способности взрослых все приятное превращать в урок. Неужели все это лишь ради нашего блага? И неужели даже в отсутствие детей за обеденным столом или на одном из маминых музыкальных вечеров они не перестают говорить: «Замечательный чай. А знаете ли вы, что его привозят из Индии, которая является частью Британской империи со времени восстания 1857 года?»

Я надеялась, что скоро найду ответ на этот мучительный вопрос, поскольку уже начала участвовать в некоторых развлечениях, проводимых здесь, в доме декана. Не далее как месяц назад мама позволила нам с Иной и Эдит исполнить для гостей колыбельную «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». Особенно выражал свое восхищение мистер Рескин. Когда я шла мимо него, он потрепал меня по голове, после чего мы присели в реверансе и пожелали всем доброй ночи.

Хоть он и потрепал по голове меня, вздох его восхищения относился к Эдит…

– Вы только взгляните на эти тициановские локоны! – воскликнул мистер Доджсон. Помню, на уроке рисования я еще спросила его, что такое «тициановские», на что он, с шумом втянув в себя воздух, заявил, что уровень моих знаний приводит его в ужас, однако на мой вопрос так и не ответил. Не ответил даже после того, как я заметила ему, что он сейчас упустил отличную возможность этот уровень повысить.

– Алиса, поторопись! – Ина схватила меня за руку и потащила по широкой галерее, вдоль которой по стене с одной стороны были развешаны живописные английские пейзажи, которыми так восхищался папа, а с другой тянулись нарядные резные перила, украшенные с противоположных концов свирепыми львами. – Нельзя заставлять мистера Доджсона ждать!

– А почему? Ему все равно некуда спешить. – Хотя мне было известно, что он преподавал математику в колледже, я не сомневалась, что мистер Доджсон всецело этому занятию не отдавался. Он принадлежал скорее нам, чем своим студентам. Он был нашим товарищем по играм, нашим гидом во время многочисленных экскурсий, нашим рабом на галерах (мистер Доджсон часто катал нас на лодке, сидя на веслах, по Айзис. Тогда мы любили представлять, будто он Нельсон, а мы его сподвижники. А мистер Доджсон меж тем выполнял различные маневры на воде, будто мы участвовали в Трафальгарской битве).

Но так стало недавно. Сначала же его любимчиками были мой брат Гарри и Ина. Это началось с того дня, как мистер Доджсон познакомился с нашим семейством, попросив позволения сфотографировать дом декана из сада. Как говаривала мама, в один прекрасный день мистер Доджсон появился у нас со своей проклятой камерой да так и не ушел. Нас с Эдит вызывали из детской лишь иногда и, как правило, для того, чтобы сфотографировать. Однако в тот год Гарри уехал в школу, и мистер Доджсон наконец-то заметил меня и Эдит и, наведываясь к нам, стал вызывать вместе с Иной и нас тоже.

Ине, как я знала, подобный поворот событий пришелся не по душе. Но она ничего не могла с этим поделать и ни разу не показала мистеру Доджсону своей обиды. Нужно отдать Ине должное: ей всегда, независимо от испытываемых ею чувств, блестяще удавалось сохранять внешнее спокойствие и выражение милого простодушия на лице, как это и пристало истинной леди, – не уставала мне повторять Прикс.

– Ну, конечно же, у мистера Доджсона много дел, глупышка. Ведь он очень важный человек. – Втащив меня в детскую, Ина принялась расстегивать пуговицы у меня на спине, в то время как Фиби, наша нянька, порхала по комнате, открывая шкафы, пока не отыскала три одинаковых белых платья, отделанных розовыми сатиновыми лентами, с пуговицами, обтянутыми тем же розовым сатином.

– Вряд ли, – усомнилась я, вспомнив, как мама однажды отозвалась о мистере Доджсоне: «Зануда-математик, самый бестолковый человек из всех, кого я когда-либо встречала». Папа ей тогда мягко возразил: «Ну, ну, дорогая, он как-никак преподает в Оксфорде». Я знала, что папа мог оспаривать мамины утверждения, когда был совершенно уверен в обратном. Однако насчет мистера Доджсона он твердой уверенности явно не имел.

– Алиса, ну почему ты испачкала платье?! – Ина начинала выходить из себя. Она, колыхая нижней юбкой, расхаживала по комнате, скрестив руки поверх нижней сорочки, и кидала на меня гневные взгляды. Сказать правду, резкий изгиб ее высоко поднятых бровей и то, как она сжимала свой маленький ротик, будто только что сосала лимон, почти всегда придавали ее лицу недовольное, сердитое выражение. – Те синие полоски на корсаже мне так идут! Терпеть не могу розовый цвет.

– Прости. – Я искренне раскаивалась. Мне самой не нравилось переодеваться по нескольку раз на дню. Слишком уж утомительным было такое занятие, со всеми этими пуговицами, крючками, завязками и надеваемым на меня слой за слоем тесным шершавым бельем. Сорочка, панталоны, не одна, не две, а целых три нижних юбки, чулки, никогда не сидевшие на мне плотно и постоянно сползавшие, а также пояс для чулок, который постоянно расстегивался.

А дальше будет только хуже, мрачно размышляла я. Когда-нибудь мне придется носить корсет.

– Ну давай же, козочка, – обратилась Фиби к Эдит, стоявшей на коленях перед своим кукольным домиком с тряпичной безголовой куклой в руке. – Давай одеваться.

– Столько хлопот, чтобы только выйти на улицу. – Я подняла руки: Мэри Энн, одна из наших горничных, надевала мне через голову платье, сплошь расшитое ленточками.