Текст книги "Я была Алисой"

Автор книги: Мелани Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Но мисс, вы не…

– Живо, Софи.

Испуганно ахнув, она посеменила обратно, туда, откуда мы только что пришли. Ее выцветшее красное пальто едва различалось в сгущавшихся сумерках.

Пожав плечами, я укоризненно зацокала языком, выражая порицание рассеянным слугам. Затем развернулась, чтобы уйти, но тут мистер Доджсон окликнул меня снова.

– Бу-бу-будьте осторожны, Алиса. В какие бы игры он с вами ни играл… он не совсем надежен, если вы понимаете, о чем я.

Я застыла как вкопанная, не зная, кого он имеет в виду. Лео? Мистера Рескина?

– Простите, я знаю: это не моего ума дело, – поспешил исправиться он. – Простите меня, пожалуйста.

– Нет… то есть мне не за что вас прощать. Спасибо за заботу, но прошу вас не утруждаться. Не то чтобы я… не то чтобы мы… просто это ни к чему.

– Не то чтобы мы оставались друзьями. Вы это хотите сказать?

Его голос звучал мягко, успокаивающе, грустно. Я знала, что в его глазах в этот момент тоже стояла тоска. А в его улыбке с опущенными книзу уголками рта – печаль.

Но я не обернулась, чтобы ее увидеть. Я просто ускорила шаг, продолжая путь домой.

Желая поскорее отдалиться от своего прошлого.

Глава 11

На следующей неделе я снова навестила мистера Рескина. Он был такой, как всегда, – то сердился, то неустанно говорил, то раздражался, то раздувался от чувства собственного достоинства. Он называл меня моим именем и ни разу не вспомнил о прошлом – ни о своем, ни о моем. А какое-то время спустя он уехал в Озерный край, где у него имелся дом, и я получила свободу. Свободу вести долгие разговоры с Лео, и не важно о чем, о серьезных вещах или пустяках. Наши сердца бились в такт, мы были очень близки по духу, поэтому любая беседа доставляла нам огромное наслаждение. Мы знали, что вместе можем разрешить любые мировые проблемы. Все, что нам требовалось, – это время.

Иногда мы просто молчали. Лео мог сидеть и смотреть, как я рисую реку или только что появившиеся цветы в Медоу. Однажды я даже попыталась изобразить его портрет. Однако моя рука, обычно твердо владевшая карандашом, на сей раз меня не слушалась. Мне удалось довольно верно передать глаза и нос Лео, но вот рот никак не выходил: я не могла смотреть на него без желания почувствовать эти губы на своих. В конце концов затею пришлось оставить. Я сказала Лео, что, прежде чем попытаюсь нарисовать его еще раз, ему следует немного подстричь усы.

В эту весну погода радовала теплом, воздух был мягок, цветы благоухали как никогда, приближение лета чувствовалось так остро, так осязаемо, что при мысли о нем на глаза наворачивались слезы. Я спала с распахнутым окном, словно стремилась сообщить лету – и даже самому Господу, – что готова быть счастливой, что жду обещанного мне.

Однако когда вернувшийся из Озерного края мистер Рескин вновь призвал меня, оказалось, что зима еще не ушла, по крайней мере из его гостиной. Закрытые окна не впускали свежий воздух, а огонь в камине ярко горел, как всегда. В комнате было так жарко и душно, что мне показалось, я вот-вот задохнусь. Однако мистер Рескин вопреки моим настойчивым просьбам отказался открыть окно.

– Лучше посидим в тепле. Все эти долгие прогулки по лесу в Медоу… я знаю, понимаю. Стало быть, вы решили пренебречь моим советом соблюдать осторожность?

– Да, мы решили, что нам незачем скрывать свои чувства друг к другу.

– Хм. А что королева?

– Ее Величество очень переживала по поводу болезни сына и сейчас рада слышать, что он в добром здравии. Ну а как вы? Как ваша поездка на озера? Надо думать, там в это время года чудо как хорошо. Надеюсь, вам удалось немного отдохнуть. А то последнее время вид у вас был очень… усталый.

– Со мной все хорошо, – отмахнулся мистер Рескин, закрывая тему. Опустившись на колени возле шкафа у стены, он в нем что-то искал.

Я закрыла глаза, чтобы ничего не видеть: ни этого огня в камине, ни этих так надоевших мне чайных принадлежностей. Мне опостылела эта гостиная, эти визиты (по-моему, несмотря на настойчивость мистера Рескина, они и ему едва ли доставляли большое удовольствие), однако спрашивать, когда мой долг будет считаться исполненным, я не решалась. В тот день мистер Рескин был как-то особенно взвинчен – почти не пил чай и, будто детская игрушка попрыгунчик, то и дело вскакивал с места. Впрочем, возможно, это с ним происходило от прилива сил после хорошего отдыха.

– А, вот он! – Мистер Рескин вскочил на ноги, держа в руках большую книгу в черном кожаном переплете. Он открыл обложку, перевернул одну-две страницы, затем подошел ко мне и, не предупредив, бросил книгу мне на колени.

– Что это? – Тяжелый том чуть не соскользнул с моей юбки на пол, но я вовремя его подхватила. Это был альбом. Альбом с фотографиями.

– Посмотрите! Загляните внутрь! – Как-то странно посмеиваясь, он принялся расхаживать взад-вперед за моим креслом.

Вздохнув, я открыла альбом. На первой странице красовалась моя фотография девочки-попрошайки. Я захлопнула альбом.

– Я уже видела это.

– Нет-нет… Дальше! Смотрите дальше! – Мистер Рескин перегнулся через мое плечо и снова открыл альбом. – Листайте.

Стиснув зубы, я перевернула страницу и увидела снимок девочки в плаще с капюшоном. Она спускалась по веревочной лестнице из открытого окна. Следующий снимок запечатлел еще одну девочку, на сей раз полулежащую на диване. На знакомом мне диване. Это был диван мистера Доджсона в его студии.

Я продолжила смотреть фотографии. Все они изображали девочек приблизительно того же возраста, в каком была я, когда позировала в образе попрошайки. Я узнала фотографии – не моделей (я и понятия не имела, кто они), а чья это работа. Только мистер Доджсон мог уговорить детей сниматься в таких позах.

Глядя на эти фото, на этих девочек – на ноге одной из них была розовая туфля, замеченная мной недавно в студии мистера Доджсона, – я почувствовала, как внутри меня медленно закипает гнев, гнев ревности. Рассказывал ли он и им свои сны? Говорил ли с той же грустью о счастье? Неужели такими же нежными становились его глаза от горевшего в них желания? Теперь, уже будучи взрослой женщиной, я по крайней мере понимала, что к чему, ибо то же самое увидела в собственных глазах, отражавшихся в зрачках Лео. Видела я это и в глазах девочки-цыганки, блестевших на меня с фотографии.

Нет, мистер Доджсон мечтал лишь об одной девочке – обо мне! Только обо мне и ни о ком другом. И пусть теперь он – герой не моего романа, мне нужно было верить, что я осталась единственной, кто целиком владеет его сердцем. Я всю жизнь свято верила в это.

Я отодвинула от себя альбом, и он с глухим стуком упал на пол. Мистер Рескин, стоявший позади, удовлетворенно закудахтал.

– А! Теперь видите? Видите, какой он? А вы-то небось думали, что вы единственная, да, душа моя? Держу пари, вы даже убедили себя в том, что вы особенная, что ваша дружба свята. А он после вас искал вам замену и нашел. Видите! Вы это видите по фотографиям. Ну и что вы об этом думаете?

– По-моему, очень странно, что вы показали их мне. С какой целью вы это сделали? – Я нетерпеливо поднялась с кресла: слишком уж я разозлилась, слишком была сбита с толку, чтобы продолжать сидеть. Несмотря на жару, я стала расхаживать по гостиной, еле сдерживая желание по-детски пинать ногами, раскидывая в стороны все, что попадалось мне на пути: какие-то непонятные предметы, скамейки для ног, картины. – Что вам с того, что вы показали мне эти фотографии?

– Я просто хотел, чтобы вы увидели его истинное лицо. Ведь он вас использовал. Разве вы не понимаете?

– Понимаю. – И я действительно это понимала. В некотором смысле я всегда это понимала. Например, наша сказка. Он извлек из нее для себя пользу, в том числе и благодаря мне.

– Вы были не более чем объектом – очаровательным, но все же объектом. Вы и не подозреваете, что вас ждет погибель.

– Что вы подразумеваете под словом «погибель»? – Резко развернувшись на каблуках, я уставилась на мистера Рескина, желая высказать ему в лицо то, что думаю, поскольку мне надоел и он, и его…

Игры. Мистер Доджсон пытался предупредить и все время оберегал меня.

– А то и подразумеваю: вы сгубили себя ради мужчины, который вас не заслуживает, а теперь не можете соответствовать тому, кто вас достоин. Ведь именно этого вы боитесь больше всего, не так ли?

Я промолчала. Хотя когда-то, возможно, согласилась бы с ним. Однако за последние несколько недель я словно заново родилась, словно получила второй шанс. Я увидела себя глазами Лео.

– А! Разумеется, я прав. Я всегда прав в таких делах! – Даже малейшее сомнение, посетившее меня, не могло укрыться от мистера Рескина. Его глаза торжествующе заблестели.

– Я не считаю, что погублена, как вы говорите… Ничего подобного! Если б это было так, я никогда бы не стала поощрять Лео, ибо слишком высокого о нем мнения. Отчего вы говорите обо всех нас такие вещи, такие ужасные вещи? Вы заставляете меня ходить к вам, обещая за это дружеское покровительство.

– И я сдержу свое слово. Просто мне хотелось, чтобы вы видели, насколько я отличаюсь от него. Мои чувства постоянны. Моя любовь чиста. Я никогда не искал вам замены. Вы – моя единственная душечка, моя кошечка… разве вы не видите, Роза, что я не таков, как все?

– Я не Роза. – Я старалась не повышать голоса – мне не хотелось, чтобы пришли миссис Томпсон или Софи, – но в то же время было нужно, чтобы он услышал меня раз и навсегда. Нужно, чтобы он меня узнал. – Я Алиса. Я не девочка-попрошайка, не девочка из сказки и не девочка с портрета, на которую вы сейчас смотрите! – Я, вскрикнув, смахнула портрет Розы со стола. Он упал на пол, и маленькая деревянная подставочка, на которой он стоял, развалилась надвое.

С каким-то животным воем мистер Рескин упал на колени. Схватив потрет, он прижал его к сердцу.

– Зачем вы это делаете? Почему вы пытаетесь уничтожить единственную вещь, что мне осталась от нее? Роза, моя Роза, моя кошечка… Ну почему ты меня так огорчаешь?

– Я не Роза!

– Не говорите так… не говорите. Мне нужно, чтобы вы были ею, разве непонятно? Нужно, чтобы вы были моей Розой, ведь она – это вы, она живет в вас. Вы с ней – одно целое, точно так же, как Доджсон и я. В этом вы не лучше нас. Мы все грешники. Даже Роза, чистая, милая Роза… она согрешила и умерла.

– Вы совсем не то, что он. А я никогда не буду ею. И никогда не пойду у вас на поводу, не опущусь до вашего уровня, до вашего бесчестья. Я не буду такой.

– А вы уже такая, – ухмыльнулся мистер Рескин. Его обвинение поразило меня, словно кинжал, вонзившийся глубоко в сердце.

– Вы не правы. – Я опустилась на колени возле мистера Рескина. Тот, продолжая покачиваться, прижимал к груди портрет. Он выглядел жалким, но при этом так злорадно улыбался, что исключал к себе всякое сострадание. – Прекратите, мистер Рескин… вы сами не понимаете, насколько вы жестоки! Я не Роза, Роза умерла. Я Алиса. И я не заслужила…

– Алиса из Страны чудес! – насмешливо проговорил он.

И тут я заметила, как бессмыслен и туманен его взгляд, сюртук сбился набок, жилет застегнут не на те пуговицы, а на рубашке возле воротничка виднелось желтое пятно. Бакенбарды мистера Рескина были против обыкновения растрепаны, и теперь от них несло не противными духами, а несвежей пищей.

– О, мистер Рескин… вы… вы явно не в себе. Позвольте вам помочь…

– Что вам наговорили? – Взгляд мистера Рескина вдруг отяжелел. Он бросил портрет, поднялся без моей помощи и недобро уставился на меня сверху вниз. – Что вам там обо мне наговорили?

– Не понимаю, о чем вы…

Схватив меня за руку, он со злобной ухмылкой рывком вздернул меня на ноги.

– Я знаю, что вам сказали. Это Эффи, Эффи вам сказала, не правда ли?

– Эффи? Ваша жена? Я никогда с ней не встречалась! – Я попыталась отстраниться, но вопреки кажущейся немощности мистера Рескина он оказался сильнее меня. Причем значительно.

– Эта гнусная шлюха наплела вам про меня черт знает что? Так?

– Не смейте говорить со мной подобным образом. Отпустите меня, пожалуйста.

– Эта гнусная шлюха сообщила вам подробности нашей брачной ночи? Сказала, что я не смог ее удовлетворить? Ведь так? Это ложь, гнусная ложь, и я могу доказать обратное. Богом клянусь, я могу доказать… – Отпустив меня, он начал снимать с себя сюртук.

Меня охватил ужас, я хотела уйти, однако чувствовала, что не могу оставить его в таком состоянии. Но как я буду смотреть мистеру Рескину в глаза, если позволю ему унизить меня и себя?

Как только он швырнул на пол сюртук, бормоча: «Шлюхи лгут, они лгут и стоя, и лежа, все равно», я, стиснув зубы, решительно шагнула вперед и влепила ему пощечину. Мою ладонь обожгла боль. Мистер Рескин отпрянул, в его глазах появился опасный блеск. Он сделал движение мне навстречу, словно собирался схватить меня за запястье. Но вдруг кровь отлила у него от лица, мистер Рескин обмяк и бессильно опустился на колени. Спрятав лицо в ладонях, он начал всхлипывать. А я продолжала стоять, пытаясь успокоить свое дыхание. Корсет, как тисками, сжимал мне грудь, но я и думать не смела о том, чтобы упасть в обморок.

– Простите, – прорыдал мистер Рескин, даже не пытаясь скрыть свой стыд. – Простите. Алиса… пожалуйста, простите меня.

– Простить вас? За что? За то, что чуть не набросились на меня? Или что назвали меня грешницей?

– И за то, и за другое. За все.

Я молчала. Я могла помочь ему, но разве тем спасла бы его?

– Прошу вас.

– Вы понимаете, что я более не смогу приходить к вам?

– Только не это! – Полный страдания, мистер Рескин подполз ко мне на коленях и схватил за руки, затем поднес их к губам и страстно поцеловал. – Нет! Я впредь буду держать себя в руках, обещаю… Просто я устал. Это больше не повторится, можете быть покойны. Я так полюбил наши с вами дневные встречи, ведь мне иногда очень одиноко…

– Нет. Я не могу. Вы устали, это бесспорно. – Я с усилием выдернула руки. И вновь сила мистера Рескина меня удивила и напугала настолько, что я осталась неколебима в своем решении. – Вам нужен отдых. Учебный семестр почти закончился. Скоро День поминовения. Вам следует продолжить каникулы в Озерном краю. Я больше не приду.

– Я и так только и делаю, что отдыхаю, но мои мысли по-прежнему терзают меня. Вы мне нужны, разве это не ясно? Мне нужно слышать вас, чтобы поправиться. И я вам тоже нужен, если вы помните свои слова. Как вы это назвали… ваш долг за мою скромность? Я сдержал свое слово. Вы почти получили своего принца, и не хотелось бы, чтобы неожиданное препятствие стало на пути вашего счастья, Алиса.

– Именно для того, чтобы сохранить нашу дружбу, я и не смогу больше приходить. Мои визиты лишь усугубят ваше душевное страдание, и вы наконец можете сказать – или сделать – нечто, что навредит нам обоим. Гораздо сильнее того, чем вы можете угрожать. Ведь вы не хотите этого?

– Нет. – Мистер Рескин нахмурил лоб, его голос звучал низко и задумчиво. – Нет, не хочу.

– Я всецело вам доверяю и полагаюсь на вашу скромность, как и вы можете полагаться на мою. Ни одна душа не узнает от меня о вашем… недуге. – Со спокойствием, которого вовсе не чувствовала, я улыбнулась мистеру Рескину. – И от всей души надеюсь на счастливое продолжение нашей с вами дружбы.

– Безмерно благодарен вам за доверие. Я очень тронут.

Внезапно осознав, что он до сих пор стоит на коленях, я в смущении отвернулась, дав ему возможность подняться на ноги, взять себя в руки и лишь после посмотрела на него. Мне не хотелось бежать от мистера Рескина со всех ног. Напротив, я решила прощаться не торопясь, как подобает добрым друзьям.

– Уверена, мы скоро увидимся. Скорее всего на церемониях, посвященных Дню поминовения. Папа с мамой, разумеется, пригласят вас на ужин, как это обычно бывает.

– Да. Думаю, да. В доме декана всегда встречаешь радушный прием.

– Ну, тогда желаю вам всего доброго, мистер Рескин? – Отчего мне казалось, что я не могу уйти без его позволения, не знаю. Но я его ждала.

– И вам всего доброго, Алиса. – С холодным взглядом и нахмуренным лбом мистер Рескин нехотя мне это позволение даровал.

Он поклонился, я сделала реверанс и покинула его гостиную навсегда, чувствуя, как мистер Рескин провожает меня взглядом, пока я выходила из комнаты и спускалась в узкий двор. Мне хотелось, подгоняемой легким ветерком, со всех ног броситься домой, ибо меня не покидало ощущение, что он может последовать за мной и, еще больше запутав, вернуть назад. Однако я сдержалась. К удивлению и облегчению Софи, я шагала чинно и чопорно, как квакерша, направлявшаяся на собрание, стараясь не привлекать к себе особого внимания.

Однако дома я бросилась наверх к себе в спальню, переоделась, вымыла руки, стараясь смыть с себя всякие следы, напоминавшие о мистере Рескине, о его болезненных, путаных мыслях и о том, что он собирался сделать.

Затем я устроилась за туалетным столиком и долго вглядывалась в свое отражение в зеркале. Глаза мои покраснели от напряжения. Я искала в своем лице добродетель, которую видел в нем Лео, и молилась, чтобы она не исчезла.

Так я продолжала сидеть, пока день не сменился ночью, а ночь, в свою очередь, не сменилась днем. Однако как ни пыталась, я более не могла эту добродетель увидеть.

Глава 12

Ты очаровательна. Этот розовый тюль поверх тарлатана просто чудо! О, если б и я могла пойти! – Прикрывая лицо носовым платком, Эдит зашлась в кашле и бессильно упала на подушки, разметав по ней спутанные локоны. Ее лицо покраснело и почти слилось с рыжими волосами.

– Хороша бы ты была там со своим кашлем! Обидно, конечно, да и Обри огорчится, но ты же помнишь, что сказал доктор Экланд: лежать в постели как минимум неделю.

– Вот досада! В кои-то веки у меня появился шанс стать королевой бала вместо тебя! Ведь папа собирался сегодня огласить помолвку. – Эдит со слабой улыбкой повернула голову и, остановив взгляд на висящем в шкафу восхитительном платье из синей тафты, вздохнула.

– Это я в твоем присутствии не могу быть королевой, а потому сегодня воспользуюсь случаем. Можно взять твою заколку с бриллиантовой звездой?

– Конечно… Она подойдет к твоим бриллиантовым серьгам!

Благодарно улыбнувшись, я принялась рыться в ее шкатулке с драгоценностями. Затем, пританцовывая, приблизилась к зеркалу над каминной полкой и приладила найденную заколку к волосам над левым ухом.

– Как по-твоему, так хорошо?

– Замечательно. О Боже! – У сестры начался новый приступ кашля.

– Бедняжка! Я позвоню сиделке: доктор Экланд не велел нам к тебе приближаться – вдруг это корь. Хотя мне бы очень хотелось поцеловать тебя на прощание. Я сегодня очень взволнована… Глупо, конечно, но это так! Сколько балов в честь Дня поминовения у меня уже было?

– Ни одного такого, как этот, – продолжая кашлять, еле выговорила Эдит. Наконец приступ прошел, и она снова откинулась на подушки. – Как ты думаешь, принц сделает тебе предложение?

– Право, не знаю, хотя… не исключаю. – Из суеверия я боялась сказать что-то более определенное, однако и от улыбки в предвкушении грядущего события не удержалась. Последние дни мы с Лео только и занимались тем, что строили планы, ибо его учеба в Оксфорде подходила к концу. Некоторые наши проекты были неосуществимы (к примеру, я очень сомневалась, что королева поддержит идею Лео о его переезде в Америку, с тем чтобы заставить недавно освобожденных рабов помочь Британии вернуть двои колонии), другие – более приземленными. Я знала, что Лео уже разговаривал с моим папой. Оставалось получить позволение королевы, и я все не решалась спросить, писал ли он ей об этом.

Тем не менее я его чувствовала, свое будущее, которое было близко, так близко: казалось, только руку протяни – и оно тут же окажется в ней. Или, точнее сказать, он. Как знать, может, именно сегодня Лео возьмет, да и увезет меня из Оксфорда у всех на глазах.

Придерживая юбки, из-под которых выглядывали мои новые шелковые бальные туфли, я со смехом закружилась по спальне Эдит. Сестра тоже хотела засмеяться, но снова закашлялась, и я остановилась.

– Ох, тебе при мне только хуже! Закончу туалет у себя. А ты, душа моя, отдыхай. Я сохраню для тебя бальную книжку и утром перескажу все последние сплетни.

– О, как же и мне хочется пойти! – Эдит с лучезарной улыбкой выглядывала из горы подушек, в белой ночной сорочке похожая на печального ангела, но затем все же не удержалась и проронила слезу. – Не бросай Обри одного! Жду не дождусь утра, когда смогу тебя поздравить!

– Спокойной ночи! – Я послала сестре воздушный поцелуй и, выбежав из комнаты, тихо прикрыла за собой дверь.

Внизу, возле дома, слышались ворчание и тяжелые шаги Балтитьюда. Должно быть, уже подали карету. А где же Софи? Она должна была взять мои перчатки и накидку. Я сама направилась в свою комнату.

– Алиса! – Статная и видная в новом красном шелковом наряде с турнюром в виде каскада белых сатиновых оборок с черными бархатными бантиками, по холлу плыла мама.

– Да, мама?

– Мне нужно поговорить с тобой до отъезда.

– О чем, мама?

– Об этой твоей истории с принцем Леопольдом. Отец со мной беседовал сегодня вечером по данному поводу.

– Правда? – Может, Лео получил известие от королевы? Я не могла скрыть отразившуюся на моем лице надежду. Будучи не в состоянии и не желая сдерживать радость, я сморгнула непрошеную слезу.

Однако мама сделала вид, будто ничего не заметила, поскольку фыркнула, прежде чем продолжить:

– Да. Он бестолков, твой отец. Симпатия к принцу застит ему глаза. И он не может трезво взглянуть на ситуацию.

– Понимаю. – Мои слезы сразу высохли. Я взглянула матери прямо в глаза. – А ты?

– Я могу. Могу, несмотря на то, что ты обо мне думаешь.

– А что я думаю? Могу тебе об этом сказать. По-моему, ты смотришь на вещи исключительно глазами пресыщенной особы, мама. Полагаю, ты не можешь смотреть на меня, не видя… не видя того, что хочешь увидеть, а ты хочешь увидеть, что я недостаточно хороша для принца. Ну, признайся же, мама. Признайся, что считаешь, будто Лео слишком хорош для меня. – Я повысила голос, и даже волосы у меня на затылке, казалось, встали дыбом, как у животного, вовлеченного в смертельную схватку. Но мне было все равно. Наконец-то мне удалось добиться внимания матери, заставить ее говорить со мной на равных… пусть даже для этого и потребуется выслушать от нее нелицеприятную для меня правду.

Мамины темные глаза заблестели, брови приподнялись в виде треугольника. Думаю, она невольно восхищалась мной: мало кто решался ей противоречить. Однако мама отрицательно покачала головой, опровергая только что сказанное мной.

– Мне известны те стороны жизни, о которых ты не имеешь представления. Я знаю королеву и знаю, что возможны… что начнутся всякие расспросы. Вот ты обвиняешь меня в том, что я тебя недооцениваю. А приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что я стараюсь тебя оградить? Защитить твое сердце от боли? Когда-то я считала тебя самой практичной из своих дочерей, Алиса. Но теперь все больше в этом сомневаюсь. Последнее время ты стала такой отчаянной. Такой безрассудной.

Почему всякий раз, как я пыталась сама творить свою судьбу, меня называли безрассудной? Может, таков удел незамужней женщины? Видно, так оно и есть.

– И я на самом деле отчаянная! И, если это делает меня безрассудной, значит, так тому и быть! Я отчаянно влюблена, отчаянно стремлюсь поскорее вырваться из этого дома… Мне двадцать четыре года, мама! Двадцать четыре! Мне нужно замуж, мне нужен свой дом, а меня держали взаперти, мне уготовили участь старой девы. Лео же нашел меня и спас! Теперь и мне кое-что известно о жизни… Уж поверь. Я приняла кое-какие меры, чтобы защитить себя. – В этот момент я подумала о мистере Рескине, о том последнем ужасном дне в его гостиной и содрогнулась.

– Алиса. – Лицо матери смягчилось. В ее глазах загорелось нечто, похожее на понимание. И я вспомнила ту давнюю зиму за год до прибытия Альберта, когда мама постоянно призывала меня к себе. Тогда в ее глазах появлялось это же выражение. Но только тогда и никогда после. – Алиса, я и в самом деле желаю тебе счастья. Я хочу, чтобы у тебя была своя семья, свой дом, как у Ины и как это скоро будет у Эдит. Хочу, чтобы ты и Леопольд… Скажи, Алиса, неужели ты и впрямь полагаешь, будто он будет держать рот на замке? Что он не скажет ни слова, видя, как ты собираешься замуж за другого, тем более за принца? – Мамин рот искривился, словно сама мысль о нем была ей ненавистна, и я поняла, что речь идет о мистере Доджсоне.

– Думаю, он желает мне счастья, – с вызовом произнесла я слова, в которые искренне верила, ибо и сама желала ему счастья.

– Вот как? – приподняла бровь мама. – Ну, значит, ты еще большая дура, чем мне казалось.

Ее слова ударили меня, словно пощечина. Назови она меня уродиной, я бы не обратила внимания, но я была уверена, будто мама считает меня разумным человеком, и очень это ценила. Однако я и бровью не повела, ничем не выдала своей боли.

– Я присоединюсь к тебе в карете через минуту, мама. Мне нужно найти Софи. – Не глядя ей более в глаза, я проскользнула мимо и направилась к себе.

Но не успела дойти до двери, как услышала:

– Алиса.

Мамин оклик прозвучал не как приказ, а почти как мольба. Но, проигнорировав ее призыв, я вошла в свою комнату и закрыла за собой дверь.

Софи, как послушный ребенок, в ожидании сидела возле моего туалетного столика. Я велела ей подать мне накидку и перчатки и, ради Бога, поберечь мой букетик по дороге на бал. После этого я еще раз подбежала к зеркалу, чтобы взглянуть на себя. Не помню, когда еще я так часто смотрелась в зеркало. Пристально вглядываясь в собственное отражение, я наконец сбросила с себя мамины слова. Потом отдышалась, дождалась, пока щеки немного остынут, и сморгнула слезу. Я пыталась вернуть себе тот восторг, который чувствовала в комнате Эдит, но знала, что вновь обрету его лишь в объятиях Лео.

Меня с невыразимой силой охватило желание поскорее увидеть его. Я буквально выбежала из комнаты – Софи, еле поспевая, последовала за мной – и, едва накинув плащ на плечи, слетела вниз по ступеням.

Присоединившись в карете к Роде, Обри Харкурту, который в отсутствие Эдит выглядел крайне бледным и угрюмым, и родителям, я, слушая стук колес, всем телом подалась вперед, словно могла силой воли заставить лошадей лететь. К счастью, путь оказался недолгим. Совсем скоро мы подъехали к новому зданию Хлебной биржи, что за городской ратушей, где устраивался бал в честь Дня поминовения 1876 года.

Мне приходилось сдерживать себя – ибо мое нетерпение пульсировало с невероятной силой, чтобы не броситься бегом из кареты, выкрикивая имя Лео.

Вместо этого я, поддерживая юбки, чинно спустилась из экипажа и проследовала за родителями в здание, чтобы – в очередной раз – услышать: «Мисс Алиса Лидделл, дочь декана и миссис Лидделл».

– А ведь, наверное, многие молодые дамы заглядываются на вас, Ваше Королевское Высочество, питая несбыточные надежды на то, что вы запишетесь в их книжках хотя бы на один танец.

– Разве? Не имею представления, ибо не могу смотреть ни на кого, кроме вас.

– Однажды вам это надоест, – поддразнила я, не веря собственным словам. – И вы затоскуете, а может, и пожалеете о днях, когда могли танцевать с кем угодно.

– По-моему, вы говорите о себе! А ну-ка признайтесь, Алиса, хотите вы танцевать с кем-нибудь из тех скачущих студентов-новичков? Видите ватагу за углом? Вид у всех такой, будто они позаимствовали жилеты у своих отцов. Желаете променять меня, бедного, на одного из них? Это вы боитесь пожалеть, а не я!

– О Боже, вы видите меня насквозь! От вас ничего не скроешь!

Лео со смехом закружил меня в танце – правда, не совсем в такт исполняемой оркестром мелодии, – так что все завертелось кругом, но я не обращала на это внимания. Глядя в улыбающееся лицо Лео (он наконец-то стал поправляться после болезни: скулы на лице уже не так выступали, как прежде), я полностью доверилась его надежным, уверенным объятиям, и он повел меня в танце между других пар, даря мне несказанное облегчение. В тот вечер мне не хотелось думать, не хотелось тревожиться. Моим единственным желанием было смеяться, улыбаться, танцевать и да… возможно, даже флиртовать. Однако больше всего прочего я желала любить и быть любимой.

Чувствуя даже сквозь броню корсета огненную ладонь Лео на своей талии, я ощутила не только радость, которую искала, но и уверенность в том, что я, без сомнения, любима.

Хлебная биржа – обычно продуваемое со всех сторон помещение с высокими потолками, широкими, открытыми взору балками и усыпанными опилками полами – в тот вечер преобразилась. Полы были вычищены и до блеска натерты воском, полые внутри стены закрыты бархатными малиновыми драпировками, на больших позолоченных консолях возвышались истекающие воском канделябры и стояли букеты цветов, обмотанные кружевами и бечевкой. Приятным дополнением стала находившаяся в глубине зала громада ледяных плит, которые помогали охлаждать зал, нагретый свечами и жаркими телами танцующих.

Мой наряд, разумеется, оказался одним из самых элегантных. Однако недостатка в роскоши на балу не было. Разнообразие самых легких тканей – шепчущего муслина, тонких кружев, шуршащего тарлатана, газового тюля весенних расцветок – радовало глаз. Турнюры в тот сезон были расположены ниже, а количество складок на них уменьшилось. Элегантные и подтянутые мужчины щеголяли в облегающих черных брюках и фраках, открывающих большие манишки, на которых поблескивали золотые или бриллиантовые украшения. И конечно же, каждый был в белых лайковых перчатках.

Бальный зал услаждал все органы чувств: многообразие цветовых гамм, кружившихся, сливавшихся и расходившихся; чарующая музыка оркестра – низкие, сочные басы, отсчитывающие такт, и скрипичная мелодия, порхающая по залу; медово-сладкий аромат горящих восковых свечей, который соединялся с благоуханием тысяч тепличных цветов. А надо всем этим колыхался, то поднимаясь, то опускаясь, гул голосов – кто-то смеялся, кто-то кого-то поддразнивал, над кем-то подтрунивал, кто-то кому-то делал серьезные предложения.

– Право, люблю балы, – вздохнула я, довольная, что сегодня здесь я просто одна из многих красавиц-девиц.

– Сие наименее глубокая мысль из всех, что я когда-либо слышал из ваших очаровательных уст, но именно за это и люблю вас. – Лео снисходительно и даже, можно сказать, по-отечески рассмеялся. И я ему позволила это, ответив скромной, как и подобает девице, улыбкой.

– Что? Неужели я иногда кажусь вам чересчур серьезной? Наверное, вы предпочли бы болтовню о перчатках, бантах да зонтиках беседам о книгах, искусстве и идеях?

– Вовсе нет! Мне слишком много времени пришлось провести в обществе таких безупречных леди…