Текст книги "Превращение"
Автор книги: Мэгги Стивотер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Сэм повернулся лицом ко мне. В темноте я видела лишь, как поблескивают его глаза.
– Это никогда мне не надоест. Я просто не хочу, чтобы у тебя были неприятности. И не хочу, чтобы тебе пришлось просить меня уйти. Если все станет слишком сложно.
Я погладила его по щеке; она приятно холодила ладонь.
– Ты умный парень, а иной раз такие глупости говоришь.
Я ощутила, как его губы дрогнули в улыбке, и он прижался ко мне.
– Не пойму, – сказал Сэм, – то ли ты ужасно горячая, то ли я ужасно замерз.
– О да, я горячая, – подтвердила я шепотом. – Еще какая горячая!
Сэм беззвучно рассмеялся.
Я протянула руку и сжала его пальцы; мы лежали так, прижимаясь друг к другу, пока он не согрелся немного.
– Расскажи мне про нового волка, – попросила я.
Сэм замер.
– С ним что-то не так. Он совершенно меня не боялся.
– Да, странно.
– Вот я и задумался, каким же человеком надо быть, чтобы по доброй воле согласиться стать волком. Они, похоже, все психи, Грейс, все новые волки, которых набрал Бек. Кто бы пошел на это по доброй воле?
Теперь настала моя очередь замереть. Интересно, помнил ли Сэм, как в прошлом году лежал рядом со мной – вот как сейчас – и я призналась ему, что тоже хотела бы стать волчицей, лишь бы быть рядом с ним. Нет, не только ради этого. Ради того, чтобы испытать, каково это – стать одной из стаи, слиться с природой во всей ее волшебной простоте. Я вспомнила Оливию, которая теперь была белой волчицей, и у меня защемило сердце.
– Может, они просто любят волков, – произнесла я наконец. – Или им плохо жилось.
Сэм лежал рядом, но его рука, которую я сжимала в своей, была расслабленной. Он не открывал глаз, мысли его блуждали где-то далеко-далеко от меня, куда мне не было доступа. В конце концов он сказал:
– Я ему не доверяю, Грейс. У меня такое чувство, что ничем хорошим это не кончится. Зря Бек все это затеял. Жаль, что у него не хватило мудрости подождать.
– Спи давай, – велела я ему, хотя понимала, что он все равно не уснет. – Что толку беспокоиться о том, что может случиться?
Впрочем, я понимала, что и эти мои слова действия не возымеют.
11
ГРЕЙС
– Что, опять пришла, Грейс?
Медсестра вскинула голову, едва я переступила порог ее кабинета. Все три стула напротив ее стола были заняты: один парень спал в позе, слишком неудобной, чтобы это было притворством, двое других читали. Миссис Сандерс славилась тем, что позволяла лоботрясам торчать у нее в кабинете, в чем не было ничего плохого – до тех пор, пока не приходил кто-нибудь с раскалывающейся от боли головой и не обнаруживал, что все места заняты.
Я подошла к столу и скрестила руки на груди. От пульсирующей в голове боли хотелось замычать. Я потерла лоб – этот жест вдруг мучительно напомнил мне Сэма – и сказала:
– Мне очень неловко снова беспокоить вас из-за такого пустяка, но у меня жутко болит голова.
– Да, выглядишь ты неважно, – подтвердила миссис Сандерс. Она поднялась и указала мне на свой стул на колесиках. – Присядь пока, а я поищу градусник. Что-то ты раскраснелась.
– Спасибо, – пробормотала я благодарно и плюхнулась на ее место, а она вышла в соседнее помещение.
Странно было здесь находиться. Не в кресле медсестры, за ее компьютером, где на мониторе пестрел открытый пасьянс, а с фотографии на столе на меня смотрели ее дети, а в медкабинете вообще. За всю свою жизнь я приходила сюда всего однажды, причем с прошлого моего визита прошло лишь несколько дней. Несколько раз я ждала перед дверью Оливию, но еще ни разу мне не доводилось самой побывать внутри в качестве пациента, щурясь от света люминесцентной лампы и гадая, найду я здесь помощь или нет.
В отсутствие миссис Сандерс геройствовать было не перед кем, и я принялась надавливать на переносицу, пытаясь отыскать центр боли. Голова болела точно так же, как обычно в последнее время; тупая расходящаяся боль отдавалась в скулах. Это не предвещало ничего хорошего: я ждала, когда у меня начнется насморк, или кашель, или еще что-нибудь.
Вернулась миссис Сандерс с градусником, и я поспешно убрала руки от лица.
– Открывай рот, моя хорошая, – велела она мне, и при других обстоятельствах я непременно сочла бы это забавным, потому что миссис Сандерс, на мой взгляд, была не из тех, кто называет окружающих «моя хорошая». – Подозреваю, что ты заболеваешь.
Я взяла градусник и послушно сунула его под язык; пластиковый носик показался мне острым и слизким. Мне хотелось заметить, что я почти никогда не болею, но открывать рот было нельзя. Миссис Сандерс принялась болтать с теми двумя учениками, которые не спали, об уроках, а когда прошли три минуты, вернулась и вытащила градусник.
– Я думала, сейчас делают моментальные термометры, – сказала я.
– Для малышей. Считается, что здоровые лбы в вашем возрасте уже в состоянии подержать обычный градусник. – Она взглянула на индикатор. – У тебя температура. Небольшая. Скорее всего, подхватила какой-нибудь вирус. Позвонить кому-нибудь, чтобы тебя забрали?
На миг меня охватило искушение сбежать из школы и провести остаток вечера, свернувшись калачиком в объятиях Сэма. Но он работал, а мне предстояла контрольная по химии, так что я вынуждена была со вздохом признать правду: я не настолько плохо себя чувствовала, чтобы уйти с уроков.
– До конца занятий осталось совсем немного. К тому же у меня сегодня контрольная.
Она состроила гримасу.
– Геройствуем? Понимаю. Ну ладно. Вообще-то я не должна этого делать без разрешения твоих родителей, но… – Она остановилась передо мной и выдвинула один из ящиков стола. Внутри обнаружилась россыпь монет, ключи от машины и бутылочка с парацетамолом. Миссис Сандерс вытряхнула мне на ладонь две таблетки. – Они собьют температуру и головную боль должны тоже снять.
– Спасибо, – поблагодарила я и сползла с ее стула. – Не обижайтесь, но я очень надеюсь, что до конца недели здесь больше не появлюсь.
– Медкабинет – центр культурной и общественной жизни! – с притворным ужасом отозвалась миссис Сандерс. – Выздоравливай.
Я проглотила таблетки и запила их водой из кулера у двери, потом вернулась в класс. Голова почти не болела. К концу последнего урока парацетамол сделал свое дело. Наверное, миссис Сандерс была права. Навязчивое ощущение чего-то более серьезного – просто вирус.
Я попыталась убедить себя, что ничего страшного не происходит.
12
КОУЛ
По-моему, я превратился в человека раньше времени.
Мокрый снег жалил обнаженную кожу, такой ледяной, что казался обжигающим. Пальцы окоченели и утратили чувствительность. Не знаю, сколько я пролежал на мерзлой земле, но, должно быть, достаточно долго, потому что снег у меня на пояснице успел растаять.
Меня так трясло, что я с трудом поднялся на нетвердые ноги, пытаясь понять, почему опять превратился в человека. Мои прошлые превращения происходили в более теплую погоду и, на мое счастье, были непродолжительными. Стоял страшный холод; судя по виднеющемуся сквозь голые ветви деревьев оранжевому солнцу, было часов шесть-семь вечера.
Ломать голову над причинами нестабильности моего состояния было некогда. Я дрожал от холода, но не чувствовал ни малейших признаков тошноты, ни натяжения кожи – всегдашних предвестников превращения в волка. Меня охватила гнетущая уверенность, что я застрял в этом теле, по крайней мере на какое-то время. Следовало искать укрытие: я был совершенно голый, не хватало только обморозиться. Я предпочитал не искушать судьбу без необходимости.
Я обхватил себя руками и огляделся по сторонам. Позади блестело в солнечных лучах озеро. Впереди темнел лес. Прищурившись, я различил за деревьями статую, а за ней – бетонные скамьи. Оттуда рукой было подать до особняка, который я заметил в прошлый раз.
В голове у меня оформился план. Оставалось только надеяться, что в доме никого не окажется.
Машин перед домом видно не было; пока что мне сопутствовала удача.
– Черт, черт, черт, – вполголоса выругался я, пробираясь по усыпанному гравием заднему двору к двери.
Чувствительности в моих окоченевших ступнях осталось ровно столько, чтобы я мог прочувствовать, как острые камни впиваются в босые пятки. Теперь на мне все заживало куда быстрей, чем раньше, когда я был просто Коулом, однако боль в первый момент чувствовалась не менее остро.
Я толкнул заднюю дверь; она оказалась не заперта. Определенно, в небесной канцелярии мне благоволили. Надо будет послать им благодарственную открытку. Я открыл дверь и очутился в тесном тамбуре, пропахшем острым соусом для жаркого. На миг я прирос к полу, дрожащий, парализованный воспоминанием о жарком. В животе, который с тех пор, как я был человеком, стал куда более твердым и запавшим, требовательно заурчало, и в голове у меня промелькнула мимолетная мысль пробраться на кухню и поискать там какой-нибудь еды.
Сила собственного желания вызвала у меня улыбку, но потом боль в заледеневших ногах напомнила, зачем я здесь. Первым делом следовало отыскать одежду. Еда могла подождать. Я двинулся из тамбура в темный коридор. Внутри дом оказался в точности таким же громадным, каким выглядел снаружи, а обстановка была такая, что хоть сейчас фотографируй для журнала «Идеальный дом». Стены увешаны всякой всячиной, изящно сгруппированной по три и пять предметов, местами в строгой симметрии, а местами – в прихотливом беспорядке. Безукоризненно чистая ковровая дорожка того цвета, который, очевидно, именовался «кофе с молоком», скрадывала звук моих шагов по коридору. Я оглянулся, чтобы убедиться, что на горизонте никто не маячит, и едва не сшиб дорогущую на вид вазу, из которой торчал со вкусом составленный букет из сухих веток. По-моему, в этом доме жили какие-то ненастоящие люди.
Впрочем, куда больше меня сейчас занимал вопрос, есть ли среди них кто-нибудь, у кого был бы мой размер одежды.
Коридор разветвился, и я застыл в нерешительности. Налево отходил еще один плохо освещенный коридор. Справа начиналась массивная темная лестница, выглядевшая как место убийства из какого-нибудь готического ужастика. Я попытался включить здравый смысл и решил двинуть наверх. Будь я толстосумом из Миннесоты, устроил бы себе спальню на втором этаже. Потому что теплый воздух поднимается кверху.
Я добрался до площадки второго этажа и ступил на мохнатый зеленый ковер. Ступни у меня горели; к ним мало-помалу возвращалась чувствительность. Это был хороший знак. Кровообращение восстанавливалось.
– Не двигайся!
Женский голос заставил меня остановиться. Он не был испуганным, хотя наткнуться в своем собственном доме на голого парня – испытание не для слабонервных, и я предположил, что обладательница голоса, скорее всего, держит меня на мушке. Сердце наконец-то забилось у меня в груди по-человечески. Господи, до чего же мне не хватало адреналина.
Я обернулся.
На площадке стояла девушка. Сногсшибательная красотка, умереть – не встать, голубые глазищи на пол-лица и пепельно-белые волосы. И, судя по развороту ее плечиков, она прекрасно знала, какое производит впечатление. Она с ног до головы смерила меня взглядом, и я ощутил, что меня оценили и сочли недостаточно впечатляющим.
Я попытался выдавить улыбку.
– Привет. Прошу прощения, я не одет.
– Приятно познакомиться. А я Изабел, – сказала она. – Что ты делаешь в моем доме?
Я не очень себе представлял, как можно ответить на этот вопрос.
Внизу хлопнула дверь, и мы с Изабел дернулись посмотреть, кто там. На краткий миг сердце затрепыхалось у меня в груди, и я, к изумлению своему, понял, что испытываю ужас – нет, вообще хоть что-то испытываю после долгого периода абсолютного бесчувствия.
Я точно прирос к месту.
– О боже! – На площадке первого этажа появилась женщина и уставилась на меня сквозь перила балкона. Потом ее взгляд перескочил на Изабел. – Боже! Что…
Мне суждено было погибнуть от рук красоток двух поколений. Да еще и в голом виде.
– Мама! – не дав ей договорить, рявкнула Изабел. – Может, отвернешься ради приличия? Это неприлично.
И я, и мать Изабел только глазами захлопали.
Изабел подошла ко мне и перегнулась через перила.
– Могу я в своем доме рассчитывать хотя бы на капельку уединения? – крикнула она матери.
Та очнулась от столбняка и завопила в ответ еще громче:
– Изабел Розмари Калперер, ты скажешь мне наконец, что делает в нашем доме голый парень?
– А ты сама-то как думаешь? – отозвалась Изабел. – Чем, по-твоему, я могу заниматься в нашем доме с голым парнем? Разве добрый доктор не предупреждал тебя, что я могу что-нибудь выкинуть, если ты и дальше не будешь обращать на меня внимания? Ну вот, получай! Это еще только начало! Смотри, не стесняйся! Что, нравится? Не понимаю, зачем ты гоняешь нас к психотерапевту, если сама даже не слушаешь, что он говорит! Давай, накажи меня за свои ошибки!
– Детка, – произнесла ее мать уже куда более мирным тоном. – Но это же…
– Скажи спасибо, что я вообще не торгую собой где-нибудь на улице! – заорала Изабел, потом обернулась ко мне, и ее лицо мгновенно смягчилось. – Солнышко, мне не хочется, чтобы ты видел меня в таком состоянии, – несравненно более ласковым голосом промурлыкала она. – Возвращайся в комнату, хорошо?
А я-то думал, что это я умею выкидывать номера.
Мать Изабел потерла лоб ладонью, старательно не глядя в моем направлении.
– Пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы он оделся, пока не вернулся папа. А я пока пойду налью себе что-нибудь выпить. И чтобы я его больше не видела.
Мамаша развернулась и скрылась из виду, а Изабел схватила меня за руку – ее прикосновение отчего-то потрясло меня – и потащила по коридору к одной из дверей. За ней оказалась ванная комната, облицованная черно-белым кафелем; большую ее часть занимала громадная ванна на изогнутых ножках.
Изабел втолкнула меня внутрь так решительно, что я едва не полетел в ванну, и закрыла за нами дверь.
– Какого рожна ты делаешь в человеческом обличье в такую рань? – осведомилась она.
– Ты знаешь, кто я? – удивился я.
Дурацкий вопрос.
– Я тебя умоляю, – протянула она с таким презрением в голосе, что у меня захватило дух. Ни один человек – ни один – не говорил со мной таким тоном. – Или ты один из волков Сэма, или случайно забредший сюда извращенец, от которого разит псиной.
– Сэма? – переспросил я. – Бека.
– Не Бека. Теперь – Сэма, – поправила меня Изабел. – И вообще, это не важно. Важно то, что ты голый у меня дома, хотя должен был бы находиться в волчьем обличье. Какого черта ты превратился в человека? Как тебя зовут?
Как ни безумно это звучит, я чуть было ей не сказал.
ИЗАБЕЛ
На миг в его глазах застыло отсутствующее выражение, как будто он перенесся мыслями куда-то далеко, где все было зыбко; это было первое настоящее выражение, которое я увидела у него на лице с тех пор, как застукала его едва ли не позирующим у балкона. Потом на губах у него вновь заиграла та же полуухмылка, и он произнес:
– Коул.
Как будто одолжение мне сделал.
Я немедленно ответила ему его же монетой.
– Ну, так почему ты не волк, Коул?
– Может, потому, что иначе не встретил бы тебя? – предположил он.
– Неплохой ход, – обронила я, однако губы у меня против воли растянулись в улыбке.
Уж в чем в чем, а во флирте, чтобы распознать его в действии, я разбиралась достаточно. Да и дерзости ему было не занимать; вместо того чтобы смутиться, он обеими руками ухватился за штангу для душа и, вытянувшись в полный рост, принялся разглядывать меня.
– Почему ты сказала неправду своей матери? – спросил он. – А если бы я был пузатым агентом по недвижимости, превратившимся в оборотня, ты тоже бы так поступила?
– Сомневаюсь. Я не занимаюсь благотворительностью. – А вот что меня притягивало, так это то, как перекатывались мышцы у него на плечах и груди. Я с трудом отвела взгляд от его надменно изогнутых губ. – И тем не менее нужно раздобыть тебе какую-нибудь одежду.
Его губы изогнулись еще сильнее.
– Ну неужели я этого дождался?
Я недобро улыбнулась.
– Да, надо же прикрыть это убожество.
Рот у него округлился от неожиданности.
– Жестоко.
Я пожала плечами.
– Сиди здесь, только постарайся не ушибиться. Я сейчас.
Я вышла из ванной и направилась в бывшую комнату брата. На миг заколебалась на пороге, потом толкнула дверь.
Он умер уже достаточно давно, чтобы я перестала чувствовать себя вторгающейся в его комнату незваной гостьей. К тому же комната больше ничем не напоминала прежнюю. По совету своего предыдущего психотерапевта маменька сложила большую часть вещей в коробки, а потом по совету нынешнего оставила все коробки в комнате. Весь спортивный хлам был убран, и крупногабаритная самодельная акустическая система тоже. После этого в комнате не осталось ничего, о чем можно было бы сказать: это вещь Джека.
Я вошла в неосвещенную комнату, чтобы включить торшер, и немедленно задела ногой за угол одной из психотерапевтических коробок. Вполголоса выругавшись, я включила свет и впервые задумалась о том, что творю: собираюсь копаться в вещах умершего брата в поисках одежды для совершенно отпадного, но с большим прибабахом оборотня, которого затащила к себе в ванную. И все это после того, как сообщила родной матери о том, что я с ним сплю.
Может, она права и мне действительно пора лечить голову.
Я пробралась между коробками и распахнула дверцы шкафа. На меня пахнуло Джеком, и, откровенно говоря, довольно противно. Нестираными футболками, мужским шампунем и старыми ботинками. Но на секунду, всего лишь на секунду, я замерла, глядя на темные очертания вешалок с одеждой. Потом внизу мама чем-то грохнула, и я вспомнила, что нужно выпроводить Коула, пока не вернулся отец. Мама ничего ему не скажет. В этом на нее можно было положиться. Ей разборки с папашей нужны были не больше, чем мне.
Я нашла какую-то затрапезную толстовку, футболку и приличную пару джинсов. Удовлетворенная, развернулась – и уткнулась в Коула.
Я с трудом удержалась, чтобы не выругаться еще раз; сердце у меня готово было выскочить из груди. Чтобы разглядеть его лицо с такого расстояния, пришлось запрокинуть голову; он был довольно высокого роста. В тусклом свете торшера его лицо казалось выступающим из темноты, как на портретах Рембрандта.
– Тебя долго не было. – Коул из вежливости отступил на шаг назад. – Я решил посмотреть, не за ружьем ли ты пошла.
Я сунула ему в руки одежду.
– Без белья как-нибудь обойдешься.
– А что, его еще кто-то носит?
Он бросил футболку и толстовку на кровать и, вполоборота отвернувшись от меня, принялся натягивать джинсы. Они оказались ему чуть великоваты; он подтянул пояс повыше, так что выступающие бедренные кости скрылись от моих глаз.
Он снова повернулся ко мне, и я поспешно отвела взгляд, но мой интерес от него не укрылся. Мне очень хотелось стереть с его лица эту его самодовольную ухмылочку. Он потянулся за футболкой, она развернулась в его руках, и я увидела, что это любимая футболка Джека с эмблемой «Миннесотских викингов»; он запачкал ее краской, когда в прошлом году белил гараж. Он таскал эту футболку не снимая, по нескольку дней кряду, пока даже ему самому не приходилось признать, что она уже попахивает. Меня это бесило.
Коул собрался просунуть голову в ворот футболки, и тут я вдруг поняла, что не вынесу, если увижу эту футболку на ком-то другом, кроме моего брата. Не задумываясь, я вцепилась в край футболки, и Коул застыл, глядя на меня с непроницаемым выражением. Хотя, пожалуй, все же чуточку озадаченным.
Я потянула футболку к себе, он все с тем же странным выражением разжал пальцы, и она осталась у меня в руках. Едва я завладела футболкой, меня накрыло острое нежелание объяснять ему причину моей настойчивости, поэтому я просто поцеловала Коула. Целовать его, притиснув спиной к стене и пытаясь примериться к изгибу его губ, было проще, чем разбираться, отчего от вида футболки Джека в чужих руках меня так перекорежило.
Да, целоваться он умел. Его впалый живот прижался к моему животу, хотя он не сделал попытки коснуться меня руками. От него пахло точно так же, как пахло от Сэма в тот самый первый вечер, когда я только познакомилась с ним, – мускусом и сосной. Он впился в мои губы с такой жадностью, что я заподозрила – вот такой он настоящий, сейчас, а не каким пытался казаться на словах.
Я отстранилась, а Коул остался стоять у стены. Спрятав руки в карманы джинсов и склонив голову набок, он молча разглядывал меня. Сердце у меня готово было выскочить из груди, руки дрожали; я с трудом сдерживалась, чтобы не поцеловать его снова. Он же, казалось, остался совершенно хладнокровен. Жилка, просвечивавшая сквозь кожу у него на животе, не стала биться ни сильнее, ни чаще.
Это его спокойствие так взбесило меня, что я отступила на шаг и швырнула в него толстовкой Джека. Он поймал ее через секунду после того, как она отскочила от его груди.
– Что, все так плохо? – осведомился он.
– Ага, – ответила я, складывая руки на груди, чтобы не дрожали так. – У меня было такое чувство, что ты сейчас меня съешь, как яблоко.
Он вскинул брови, как будто раскусил мою хитрость.
– Вторая попытка?
– Нет уж. – Я приложила палец к брови. – По-моему, тебе пора идти.
Я боялась, что он спросит, куда ему идти, но он молча натянул толстовку и решительным движением застегнул джинсы.
– Пожалуй, ты права.
Все ступни у него были изрезаны, но обуви он не попросил, а я не предложила. Слова, так и оставшиеся невысказанными, душили меня, поэтому я молча проводила его по лестнице до входной двери.
Когда мы проходили мимо двери в кухню, он на миг заколебался, и я вспомнила его впалый живот и выступающие ребра. Надо было бы предложить ему что-нибудь поесть, но мне сейчас больше всего хотелось, чтобы он ушел как можно скорее. Ну почему носить еду волкам в лес было куда проще?
Наверное, потому, что у волков не было таких высокомерных ухмылок.
В тамбуре я остановилась перед дверью и снова сложила руки на груди.
– Мой папа, к твоему сведению, отстреливает волков. Так что советую тебе держаться подальше от нашего дома.
– Буду иметь в виду, когда окажусь в теле животного, не способного на более высокие помыслы, – сказал Коул. – Спасибо.
– Всегда к твоим услугам.
Я распахнула дверь. Руку немедленно облепили снежинки, занесенные ветром с темного двора.
Я ожидала, что он будет давить на жалость, но Коул лишь молча посмотрел на меня с непонятной улыбкой и решительно вышел в снежную ночь, закрыв за собой дверь.
Когда дверь захлопнулась, я немного постояла в тамбуре, чертыхаясь себе под нос. Не знаю, почему я вообще вдруг приняла это все так близко к сердцу. Я зашла в кухню, схватила первое, что попалось мне на глаза, – буханку хлеба и вернулась в тамбур.
Я даже придумала, что скажу что-то вроде: «Вот, и больше ни на что можешь не рассчитывать», – но, когда открыла дверь, его уже не было.
Я включила фонарь над дверью. Тусклый желтый свет залил обледенелый двор, заиграл, отражаясь, на блестящей корке наста. Футах в десяти от дверей я увидела джинсы и разодранную толстовку.
Глаза и нос защипало от холода. Я медленно подошла по скрипучему насту к беспорядочной кучке одежды, остановилась, разглядывая ее. Один из рукавов толстовки был вытянут, как будто указывал в сторону сосняка неподалеку. Я вскинула глаза и, разумеется, увидела его. В нескольких ярдах от меня стоял серо-бурый волк с зелеными глазами Коула.
– У меня умер брат, – сказала я ему.
Волк и ухом не повел; мокрый снег падал с неба и лип к его шкуре.
– Я та еще стерва, – сообщила я.
Он был все так же неподвижен. Мне пришлось сделать небольшое усилие над собой, чтобы примирить в своем сознании глаза Коула и эту волчью морду.
Я развернула пакет с хлебом и вытряхнула ломти на землю перед собой. Он не шелохнулся – просто смотрел, не мигая, человеческими глазами на волчьей морде.
– Но все равно зря я тебе сказала, что ты не умеешь целоваться, – добавила я, дрожа от холода. Что еще сказать про тот поцелуй, я так и не придумала, поэтому заткнулась.
Я развернулась, но, прежде чем вернуться в дом, сложила одежду и спрятала ее под перевернутым цветочным вазоном у крыльца. А потом ушла. А он остался один в темноте.
Из головы у меня не выходили его человеческие глаза на волчьей морде; в них была такая же пустота, как у меня в душе.
