Текст книги "Превращение"

Автор книги: Мэгги Стивотер

33

СЭМ

Снаружи студия не производила особого впечатления. Она представляла собой обшарпанное приземистое одноэтажное строение с припаркованным перед ним таким же обшарпанным голубым микроавтобусом. На дорожке перед домом неподвижно лежал лабрадор, поэтому Грейс остановилась на улице. Потом оценила крутой уклон и поставила машину на парковочный тормоз.

– Там что, дохлая собака? – спросила она. – Может, мы не туда заехали?

Я кивнул на бампер микроавтобуса, обклеенный стикерами модных дулутских рок-групп. Я их не слышал – они были слишком мелкими, чтобы пробиться на радио, – но названия частенько попадались на афишах местных клубов и успели примелькаться.

– Да нет, туда.

– Если нас похитят какие-нибудь чокнутые хиппи, виноват будешь ты, – предупредила она, открывая дверцу.

В машину хлынул холодный утренний воздух, наполненный городским духом: выхлопным газом, асфальтом и трудноопределимым запахом множества людей, живущих в множестве домов.

– Ты сама выбрала студию.

Грейс фыркнула и выбралась из машины. На миг мне показалось, что она вот-вот упадет, но она поспешно вернула себе равновесие, явно не желая, чтобы я это видел.

– Ты в порядке? – спросил я.

– В самом что ни на есть полном, – заверила меня она, открывая багажник.

Я потянулся за чехлом с гитарой, и тут от страха у меня засосало под ложечкой. Собственно, удивительным было не это, а то, что это произошло только сейчас. Я сжал упакованный в чехол гитарный гриф и понадеялся, что не позабуду от волнения все ноты.

Мы двинулись к входной двери. Собака даже ухом не повела.

– По-моему, она все-таки дохлая, – сказала Грейс.

– По-моему, она тут для того, чтобы прятать под ней ключи, – отозвался я.

Грейс сунула пальцы в карман моих джинсов. Я уже занес руку постучать в дверь, когда увидел крохотную деревянную табличку, на которой маркером было написано: «Вход в студию с обратной стороны дома».

Мы обогнули здание и очутились перед щербатой бетонной лестницей. Чересчур широкие ступени вели вниз, в подвал; рядом с дверью красовалось написанное от руки объявление «Вход в студию звукозаписи „Анархия рекордингс, инк“». Под ним стоял вазон с чахлыми анютиными глазками, прихваченными морозом. Их слишком рано выставили на улицу.

Я оглянулся на Грейс.

– «Анархия инкорпорейтед». Надо же, как забавно.

Грейс метнула на меня испепеляющий взгляд и забарабанила в дверь. Я обтер внезапно взмокшие ладони о джинсы.

Дверь распахнулась, и на пороге появился еще один лабрадор, на этот раз вполне живой, и девушка лет двадцати с небольшим с красной банданой на голове. Внешность у нее была настолько необычной и непривлекательной, что уходила куда-то за грань уродства, где оно превращалось практически в красоту: огромный хищный нос, сонные темно-карие глаза и выдающиеся скулы. Черные волосы были заплетены в полдюжины перевитых между собой косиц, уложенных на макушке кольцом на манер этакой средиземноморской принцессы Леи.

– Вы Сэм и Грейс? Проходите.

Голос у нее был потрясающий, сложный – голос курильщицы, хотя пахло внутри кофе, а не сигаретами. Грейс, мгновенно воодушевившись, переступила через порог и двинулась на этот запах, точно крысы за дудочкой Крысолова.

Едва за нами закрылась дверь, мы словно перенеслись из подвала убогого домишки в оборудованную по последнему слову техники спасательную капсулу из другой вселенной. Перед нами находилась стена из микшерных пультов и компьютерных мониторов; темные панели звукоизоляции не пропускали сюда никаких звуков из внешнего мира; приглушенный свет падал на многочисленные клавиатуры и роскошный низкий черный диван. Одна стена была стеклянная; за ней располагалась темная звукоизолированная комнатка с пианино и набором разномастных микрофонов.

– Я Дмитра, – представилась девушка, протягивая руку для рукопожатия. Она невозмутимо взглянула на меня, и я немедленно перевел взгляд с ее носа на глаза; таким образом мы с ней заключили негласное соглашение: она не пялится на мои желтые глаза, а я – на ее нос. – Ты Сэм или Грейс?

Я улыбнулся этому безыскусному выпаду и пожал протянутую руку.

– Сэм Рот. Рад познакомиться.

Дмитра обменялась рукопожатиями с Грейс, которая возилась с лабрадором, и осведомилась:

– Ну, ребятки, что мы сегодня будем делать?

Грейс посмотрела на меня.

– Демозапись, наверное, – произнес я.

– «Наверное»? И какой будет аккомпанемент?

Я тряхнул гитарой в чехле.

– Ясно, – кивнула она. – Ты уже это делал?

– Не-а.

– Ясно, девственник. Что ж, ты попал по адресу, – сообщила Дмитра.

Чем-то она напоминала Бека. Она улыбалась и шутила, но я видел, что она наблюдает за нами с Грейс, обдумывает впечатления и делает выводы. Бек вел себя точно так же: изображал полную доверительность, хотя на деле прикидывал, стоит тратить на вас свое время или нет.

– Тогда вам туда, – продолжала она. – Хотите кофейку для затравки?

Грейс отправилась прямиком на кухоньку, которую указала ей Дмитра. Когда она скрылась, та спросила:

– И что ты слушаешь?

Я пристроил чехол на диване и вытащил гитару.

– Да много кого из альтернативщиков, – сказал я, пытаясь не показаться слишком претенциозным. – «Шинз», Элиота Смита, Хосе Гонзалеса. Дэмиена Райса. «Гаттер твинз». Все в таком духе.

– Элиота Смита, – протянула Дмитра, как будто больше никаких имен я не произнес. – Ясно.

Пока Дмитра возилась с компьютером, то ли изображая бурную деятельность, то ли и в самом деле что-то настраивая, вернулась Грейс с уродливой чашкой с оленем на боку. В конце концов меня отправили в соседнюю комнатку за стеклянной перегородкой. Дмитра установила два микрофона – один для моего голоса, другой для гитары – и протянула мне наушники.

– Это чтобы мы могли переговариваться, – пояснила она и вернулась в первую комнату.

Грейс осталась, лениво почесывая лабрадора за ухом.

Собственные пальцы казались мне грязными и слишком неуклюжими для той задачи, которую им предстояло решить; от наушников пахло всеми многочисленными головами, на которых они успели побывать. Притулившись на своем стуле, как на насесте, я жалобно поглядел на Грейс; в приглушенном свете она показалась мне прекрасной и изможденной, как угловатые модели с журнальных обложек. Я вспомнил, что утром не спросил у нее, как она себя чувствует. Может, она еще нездорова? Мне припомнилось, как она потеряла равновесие, выходя из машины, и попыталась скрыть это от меня. Я сглотнул, чтобы прочистить мгновенно пересохшее горло, и спросил совершенно не об этом:

– Может, заведем собаку?

– Давай, – великодушно согласилась Грейс. – Только я по утрам не буду с ней гулять. Меня с утра из пушки не разбудишь.

– Зато я никогда не сплю, – сказал я. – Я сам буду гулять.

В наушниках прорезался голос Дмитры, и я вздрогнул от неожиданности.

– Не мог бы ты немного поиграть и напеть что-нибудь, чтобы я настроила аппаратуру?

Грейс наклонилась и чмокнула меня в макушку, очень осторожно, чтобы не облить кофе.

– Удачи!

Мне хотелось, чтобы она осталась и напоминала мне, зачем я здесь, но в то же самое время петь песни о том, как мне ее не хватает, глядя при этом прямо на нее, было бы как-то странно, поэтому я отпустил ее.

ГРЕЙС

Я устроилась на диване и стала делать вид, будто Дмитра не пугает меня. Сама она никаких разговоров со мной не затевала, колдовала над аппаратурой молча, а я боялась ей помешать, поэтому просто сидела и смотрела, как она работает.

По правде сказать, я рада была этому перерыву в разговоре, возможности посидеть молча. В голове снова начинало стучать, по телу разливался странный жар. От разговоров у меня заныли зубы; в носоглотке теплым ватным комом засела боль. Я промокнула нос платком, но он остался сухим.

«Не расклеивайся хотя бы сегодня, – приказала я себе. – Сегодня ты не главная».

Мне не хотелось портить Сэму такой день. Поэтому я не вставала с дивана, старательно не обращая внимания на собственное тело, и слушала.

Сэм сидел к нам спиной и, ссутулившись, настраивал гитару.

– Напой мне что-нибудь, – попросила Дмитра, и Сэм, услышав в наушниках ее голос, обернулся.

Его пальцы принялись проворно перебирать гитарные струны, полилась какая-то мелодия, которую я никогда не слышала, а потом он запел. На самой первой ноте голос у него дрогнул – сказывалось волнение, – а потом зазвучал как обычно, хрипловатый и серьезный. Он пел свою берущую за душу песню о потере и прощании. Сначала я думала, что она о Беке или даже обо мне, но потом поняла, что она о Сэме.

 
Есть тысяча способов сказать «прощай».
Есть тысяча способов дать волю слезам.
Есть тысяча способов повесить шляпу на крюк,
                               перед тем как выйти за дверь.
И вот говорю я: «Прощай, прощай».
Я кричу во весь голос это «прощай».
Потому что, когда обрету голос вновь,
                              могу позабыть все слова.
 

Сейчас, когда эти слова звучали не из уст Сэма, а из динамиков, они показались мне совершенно незнакомыми, как будто я никогда прежде их не слышала. Меня почему-то охватило неудержимое желание улыбаться. Глупо гордиться тем, к чему не имеешь абсолютно никакого отношения, но не гордиться я не могла. Дмитра за пультом замерла, забыв руку на бегунках. Какое-то время она слушала, склонив голову набок, а потом сказала, не оборачиваясь ко мне:

– Пожалуй, у нас сегодня может получиться что-то приличное.

Я продолжала улыбаться, потому что знала это с самого начала.

34

ИЗАБЕЛ

В три часа дня, кроме нас с Коулом, в «Кенниз» никого не было. В воздухе до сих пор стоял запах жирного утреннего меню: дешевого бекона, непропеченных картофельных оладий и еле уловимый запах табака, несмотря на то что зала для курящих в этом заведении не было.

Коул сидел напротив меня, сгорбившись и вытянув свои длинные ноги, так что я то и дело задевала его под столом. В этой захолустной забегаловке он выглядел так же чужеродно, как и я. Этого парня как будто собрал какой-то роскошный дизайнер, знающий толк в своем деле, – его запоминающееся лицо было мужественным и решительным, с четкими и резкими чертами. Кабинка, в которой мы сидели, по сравнению с ним казалась невзрачной и выцветшей, почти до комизма старомодной и захолустной, как будто кто-то посадил его здесь нарочно, чтобы сделать насмешливый снимок. Меня прямо-таки завораживали его руки – грубые, сплошь из острых углов, с набухшими венами. Поражала ловкость, с которой двигались его пальцы, когда он проделывал самые прозаические действия, например клал в кофе сахар.

– Ты музыкант? – спросила я.

Коул посмотрел на меня исподлобья; что-то в моем вопросе насторожило его, однако он не собирался выкладывать мне всю свою подноготную.

– Угу, – коротко отозвался он.

– Какого плана?

На лице у него возникло такое выражение, какое всегда бывает у настоящих музыкантов, когда их спрашивают, на чем они играют.

– Так, всего помаленьку, – сказал он небрежно. – Клавишник, пожалуй.

– У нас дома есть пианино, – сообщила я.

Коул взглянул на свои руки.

– Вообще-то я бросил это дело.

Он снова умолк, и это молчание, тяжелое, расползающееся, отравленное, повисло над столом между нами.

Я состроила гримаску, но он ее не увидел, поскольку не удосужился поднять на меня глаза. Пустой треп – не самая сильная моя сторона. Я подумывала позвонить Грейс и спросить у нее, о чем можно поговорить с неразговорчивым оборотнем с суицидальными наклонностями, но где-то оставила телефон. В машине, наверное.

– Что ты там разглядываешь? – осведомилась я в конце концов, не ожидая получить ответ.

К моему удивлению, Коул вытянул руку, растопырил пальцы и уставился на них со смесью изумления и отвращения. Голос у него был соответствующий.

– Сегодня утром, когда я снова превратился в себя, передо мной лежала мертвая олениха. Вернее, не совсем мертвая. Она смотрела на меня… – вот теперь он взглянул мне прямо в глаза, чтобы увидеть мою реакцию, – но не могла встать, потому что перед тем, как превратиться обратно в человека, я разодрал ей бок. И похоже… ну, в общем, похоже, я ел ее заживо. И похоже, после того, как уже превратился обратно, тоже, потому что мои руки… они были в ее кишках.

Он перевел взгляд на свой большой палец, и я заметила, что под ногтем темнеет узкая бурая полоска. Палец у него дрожал, совсем немного, я еле заметила.

– Она не смывается, – сказал он.

Я положила руку на стол, ладонью вверх, но он не понял, чего я от него хочу, и тогда я протянула руку еще дальше и обхватила его пальцы своими. Другой рукой я вытащила из сумочки маникюрные щипчики и острым концом извлекла бурый комочек из-под ногтя.

Я сдула его со стола, убрала щипчики обратно в сумку и отпустила его руку.

Он оставил ее лежать на столе между нами, ладонью вниз, растопырив пальцы и прижав к столешнице, как будто она была животным, готовым обратиться в бегство.

– Я считаю, что ты не виновата в смерти брата, – сказал Коул.

Я закатила глаза.

– Ну спасибо, Грейс.

– Кто?!

– Грейс. Подружка Сэма. Она тоже так говорит. Только ее там не было. И вообще, парень, которого она пыталась спасти таким образом, выжил. Она может позволить себе быть великодушной. Зачем мы вообще затеяли этот разговор?

– Затем, что ты заставила меня пройти три мили пешком ради чашки приличного кофе. Расскажи, почему именно менингит?

– Потому что менингит дает высокую температуру. – Его непроницаемый вид сказал мне, что я начала не с того конца. – Грейс укусили в детстве. Но она так и не стала оборотнем, потому что ее придурочный папаша забыл ее на жаре в запертой машине, так что она едва не поджарилась. Мы решили, что, возможно, удастся воспроизвести этот эффект при помощи высокой температуры, и не смогли придумать для этого ничего более подходящего, чем менингит.

– После которого выживает тридцать пять процентов, – сказал Коул.

– От десяти до тридцати, – поправила я. – И потом, я же сказала – Сэм ведь исцелился. А Джек умер.

– Джек – это твой брат?

– Да. Был.

– И это ты сделала ему укол?

– Нет, укол делала Грейс. Но зараженную кровь раздобыла я.

– Ну, тогда я вообще не понимаю, при чем тут ты.

Я вскинула бровь.

– Я не…

– Чш-ш! – оборвал он меня и, обхватив свою кружку, уставился на солонку с перечницей. – Я думаю. Значит, Сэм теперь вообще не превращается?

– Вообще. От лихорадки волк в нем спекся, ну или что-то в этом роде.

Коул покачал головой, не глядя на меня.

– Что-то тут не сходится. Это не должно было сработать. По этой логике, если от холода дрожишь, а от жары потеешь, то, чтобы до конца жизни перестать дрожать, нужно на пару минут забраться в доменную печь.

– Ну, не знаю. Все считали, что Сэм доживает в человеческом обличье последний год, так что сейчас он уже должен был быть волком. Лихорадка подействовала.

Он нахмурился.

– Я не стал бы утверждать, что это была лихорадка. Я сказал бы, что это как-то связано с менингитом. А то, что Грейс так и не стала оборотнем, как-то связано с тем, что ее забыли тогда в машине. Это, вероятно, так. Но утверждать, что причиной всему лихорадка? Это недоказуемо.

– Слушаю тебя внимательно, мистер Большой Ученый.

– Мой отец…

– Одержимый ученый, – вставила я.

– Да, одержимый ученый. Так вот, на своих лекциях он любил рассказывать один анекдот, про лягушку. По-моему, это была лягушка, но, может, это был кузнечик. Пусть будет лягушка. У одного ученого была лягушка. Он ей и говорит: «Лягушка, прыгай». Лягушка прыгает на десять футов. Ученый записывает: «Лягушка прыгает на десять футов». Потом он отрубает лягушке одну лапку и говорит: «Лягушка, прыгай». Лягушка прыгает на пять футов. Ученый записывает: «Лягушка без одной лапки прыгает на пять футов». Потом он отрубает лягушке вторую лапку и говорит: «Лягушка, прыгай». Лягушка прыгает на два фута, и ученый записывает: «Лягушка без двух лапок прыгает на два фута». Потом он отрубает лягушке еще две лапы и приказывает: «Лягушка, прыгай». Лягушка остается лежать на месте. Тогда ученый записывает вывод: «Если лягушке отрубить все лапы, она оглохнет». – Коул взглянул на меня. – Понимаешь?

– Я же не полная идиотка, – возмутилась я. – Ты считаешь, что мы пришли к неверному выводу. Но все получилось! Какая разница?

– Для Сэма, думаю, никакой, если у него и так все получилось, – отозвался Коул. – Просто я считаю, что Бек был не прав. Он сказал мне, что от холода мы превращаемся в волков, а от жары – в людей. Но если бы это было так, новые волки вроде меня не были бы нестабильны. Нельзя задать правила, а потом сказать, что они не работают, потому что твое тело пока еще незнакомо с ними. В науке так не бывает.

Я немного поразмыслила.

– Значит, ты считаешь, что это пример лягушачьей логики?

– Не знаю, – отозвался Коул. – Я как раз думал об этом, когда ты пришла. Пытался проверить, нельзя ли спровоцировать превращение каким-нибудь другим способом помимо холода.

– Адреналином. И глупостью.

– Верно. Именно так я и думаю, но могу и ошибаться. Я считаю, что на самом деле превращение вызывает не сам холод, а то, каким образом мозг на него реагирует. Это совершенно разные вещи. В первом случае это настоящая температура, а во втором – та температура, какой ее воспринимает наш мозг. – Пальцы Коула потянулись к салфетке, но замерли на полпути. – Мне обычно лучше думается, когда есть бумага.

– Ну, с бумагой помочь не могу, зато…

Я вытащила из сумочки ручку и протянула ему.

Его лицо сейчас ничем не напоминало то, каким оно было, когда я впервые наткнулась на него. Он склонился над салфеткой и набросал небольшую схему.

– Смотри… от холода температура тела понижается, и в гипоталамус поступает сигнал вернуть температуру на прежний уровень. Поэтому человек дрожит от холода. Гипоталамус умеет делать еще всякие забавные штуки – к примеру, определяет, жаворонок человек или сова, дает телу приказ вырабатывать адреналин, определяет уровень жира в организме и…

– Ничего он не умеет, – перебила его я. – Ты все выдумываешь.

– Не выдумываю, – с серьезным выражением ответил Коул. – В нашем доме на подобные темы беседовали за обедом.

Он добавил к схеме на салфетке еще один квадратик и вписал в него «Превращение в волка»; под нажимом стержня тонкая бумага слегка порвалась.

Я развернула салфетку, чтобы его каракули – угловатые кривобокие буквы, громоздящиеся друг на друга, – оказались ко мне правильной стороной.

– Ну и как в твою схему вписывается менингит?

Коул покачал головой.

– Не знаю. Зато она, возможно, объясняет, почему я сейчас человек.

Не переворачивая салфетки, он большими буквами нацарапал поперек квадратика-гипоталамуса: «АМФ».

Я уставилась на него.

Он не отвел взгляд. В дневном свете глаза у него казались очень-очень зелеными.

– Слышала когда-нибудь утверждение, что наркотики разрушают мозг? Так вот, думаю, так оно и есть.

Я продолжала буравить его взглядом; он явно ждал, что я как-нибудь прокомментирую его бурное прошлое.

Вместо этого я попросила:

– Расскажи про своего отца.

КОУЛ

Не знаю, зачем я стал рассказывать ей об отце. Она определенно была не самой сочувствующей слушательницей. Впрочем, может быть, именно поэтому и стал.

Хотя начало этой истории я опустил, а начиналась она так: давным-давно, еще до того, как в Мерси-Фоллз в багажнике «тахо» привезли нового волка, до клуба «Джозефина», до «Наркотики», жил-был мальчик по имени Коул Сен-Клер, и мог он все, что угодно. И это бремя оказалось настолько невыносимым, что он уничтожил сам себя, пока это не успел сделать кто-то другой.

Вместо этого я сказал:

– Давным-давно я был сыном одержимого ученого. Человека-легенды. Сначала он был чудо-ребенком, потом юным гением, а потом стал полубогом от науки. Он был генетиком. Делал человеческих младенцев красивее.

Изабел не обронила: «Неплохо». Она лишь молча хмурилась.

– И все шло хорошо, – продолжил я.

Так оно и было. Я вспомнил фотографии, на которых сидел у него на плечах, в то время как вокруг его лодыжек бушевал океанский прибой. Вспомнил, как мы играли в слова, когда ехали куда-нибудь в машине. Вспомнил шахматные партии и горы пешек, высившиеся рядом с доской.

– Он редко бывал дома, но меня это не расстраивало. Когда он появлялся, все было прекрасно, и у нас с братом было замечательное детство. Да, все было здорово, пока мы не начали взрослеть.

Не помню, когда мама впервые произнесла это вслух, но совершенно уверен, что именно в этот миг все дало трещину.

– Давай, не томи уж, – саркастическим тоном подстегнула меня Изабел. – Что он сделал?

– Не он. Я. Что сделал я.

И что же я сделал? Наверное, отпустил толковый комментарий по поводу какой-нибудь заметки в газете, или в школе перескочил вперед через класс, или решил какую-нибудь головоломку, которая должна была оказаться мне не по зубам. В один далеко не прекрасный день мама впервые произнесла с полуулыбкой на своем длинном некрасивом лице, на котором лежал отпечаток вечной усталости – наверное, от того, что она слишком долго была замужем за гением: «Угадайте, в кого он пошел».

Это было началом конца.

Я пожал плечами.

– В школе я обогнал своего брата. Папа хотел, чтобы я ходил с ним в лабораторию. Чтобы я начал заниматься по программе колледжа. Он хотел вылепить из меня второго себя. – Я помолчал, вспоминая, как раз за разом разочаровывал его. Молчание всегда, всегда было хуже, чем крик. – Но я так им и не стал. Он был гением. А я – нет.

– Тоже мне трагедия.

– Для меня это и не было трагедией. А для него – стало. Он желал знать, почему я даже не попытался. Почему выбрал для себя другой путь.

– И что же это был за путь? – поинтересовалась Изабел.

Я молча посмотрел на нее.

– Не надо так на меня смотреть. Я вовсе не пытаюсь вынюхать, кто ты. Мне на это плевать. Я просто хочу понять, почему ты стал таким.

Столик неожиданно пошатнулся, я вскинул глаза и увидел перед собой три прыщавые девчачьи физиономии. У всех трех были одинаковые глазки-щелочки, прижмуренные в одинаково восторженном выражении. Физиономии были незнакомые, но выражение я узнал и с упавшим сердцем понял, что сейчас услышу.

Изабел нахмурилась.

– Если вы собираетесь втюхивать нам герлскаутское печенье, можете уходить сразу. И вообще, можете просто сразу уходить.

Предводительница этой малолетней компании – в ушах у нее болтались серьги-кольца, Виктор называл их бубликами – сунула мне под нос розовый блокнот.

– С ума сойти! Я знала, что ты не умер. Знала! Можно мне автограф? Пожалуйста!

Две другие негромким хором повторяли:

– Обалдеть!

Наверное, мне следовало бы испытывать страх от того, что меня узнали. Однако все, о чем я мог думать, это то, что я в клочья рвал душу в гостиничных номерах, сочиняя свои брутальные, полные скрытого смысла песни для этих вот визжащих от восторга соплюх в футболках с физиономиями героев модного молодежного сериальчика. «Наркотика» для детсадовцев.

Я вытаращился на них и переспросил:

– Прошу прощения?

Они слегка погрустнели, но девица с сережками так и не убрала блокнот.

– Пожалуйста, – повторила она. – Можно попросить у тебя автограф? После этого мы не будем больше тебе докучать, честное слово. Когда я впервые услышала «Разбей мне лицо», я чуть не умерла. Она стоит у меня вместо звонка на мобильнике. Я ее просто обожаю. Это лучшая песня всех времен. Когда ты пропал, я так плакала. Я целыми днями ничего не ела. Я подписалась под петицией тех, кто верит, что ты жив. Господи боже мой, я просто глазам своим не верю. Ты жив.

Одна из ее подружек и в самом деле разрыдалась, до глубины души потрясенная моим счастливым воскрешением из мертвых.

– А-а, – протянул я и как ни в чем не бывало продолжил: – Вы приняли меня за… Да, меня часто путают. Но я не он.

Я остро ощущал на себе взгляд Изабел.

– Что? – Теперь у девицы с сережками тоже вытянулось лицо. – Но ты так похож на него. Клево.

Она залилась такой яркой краской, что ей, наверное, было больно.

– Спасибо.

«Пожалуйста, уходите».

– Ты правда не он? – не желала сдаваться девица.

– Правда. Не представляете, сколько раз я уже это слышал с тех пор, как обо всем рассказали в новостях.

Я с сожалением пожал плечами.

– Можно я хотя бы сфоткаю тебя на телефон? – спросила она. – Чтобы можно было рассказать подругам?

– Не думаю, что это хорошая идея, – забеспокоился я.

– Это значит «брысь отсюда»! – подхватила Изабел. – Живо!

Вся троица одарила ее недовольными взглядами и попятилась.

– До чего же похож! – задумчиво протянула одна из девиц.

– Я думаю, это все-таки он, – заявила та, что была в сережках. – Просто он не хочет, чтобы его трогали. Он сбежал, чтобы скрыться от таблоидов.

Изабел поедала меня взглядом, дожидаясь ответа.

– Обознались, – сказал я.

Девицы вернулись на свои места. Та, что была в сережках, высунулась из кабинки и крикнула:

– Я все равно люблю тебя, Коул!

Две ее подружки завизжали.

– Коул?! – переспросила Изабел.

Коул. Я вернулся к тому, с чего начинал. Коул Сен-Клер.

Когда мы уходили, девицы все-таки умудрились заснять меня на свои мобильные телефоны.

На-ча-ло кон-ца.