Текст книги "Карты нарративной практики. Введение в нарративную терапию"

Автор книги: Майкл Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Я всегда считал, что Майкл гармонично совмещает в себе учёного и практика; но он постоянно заботился о том, чтобы практика работы с людьми шла впереди поисков знания. Я не считаю, что Майкл стал тем, кем он стал, в силу знания определённых теорий. Он очень находчиво использовал теории, они были для него инструментами, орудиями, продвигавшими его мысль дальше. Всегда было челночное движение между практикой и используемыми орудиями мышления. Оно пронизывает также его последнюю книгу – «Карты нарративной практики», опубликованную в 2007 году. В этой книге он поставил перед собой задачу прокомментировать свой профессиональный путь как практика-учёного. Эта задача отражала его скромность – он стремился сделать максимально прозрачными и доступными воплощаемые им идеи и методы работы, чтобы нам, если мы хотим этого, было проще осваивать их. Скромность побудила Майкла оставить за кадром гениальность и волшебство, свидетелями которых были все те, кто побывал на нескольких семинарах и видел видеозаписи его работы. Не знаю, доводилось ли вам, как мне, заворожённо смотреть на экран и неожиданно осознавать, что с территории отчаяния разговор как-то неуловимо перешёл на территорию надежды... не потерял ли я сознание на долю секунды? – я не видел, что именно произошло! Монетка разговора перекинулась с «орла» на «решку» так быстро, что я готов был поклясться, что в этом замешана магия! В каждой книге, на каждом семинаре Майкл делал всё возможное, чтобы передать нам – читателям, ученикам – свои идеи и методы работы. Щедрость его выходила за пределы благоразумного. Он готов был отдать всё любому, кто готов слушать и понимать. Поэтому для меня так важна его последняя книга. В ней он описал, в каком направлении двигался и почему, сообщая нам при этом о множестве других возможных направлений, куда он мог бы направиться. Или куда могли бы направиться мы.

Майкл с потрясающей лёгкостью и изяществом передвигался между «высокой теорией» и близкими к жизненному опыту, конкретными практическими идеями. Мне кажется, очень немногие в нашей сфере могут переходить из одной крайности в другую без огромного количества промежуточных остановок, на каждой из которых что-нибудь да теряется. И к тому времени, когда специалист от теории добирается до практики, уже очень трудно проследить, что же общего между ними. Теория иногда выглядит просто притянутой за уши. Я знал Майкла 27 лет, и он всегда проезжал по этой дороге без остановок, проносился вихрем, его сдерживали только рытвины и «лежачие полицейские». Меня это всегда ошеломляло, для меня это было свидетельством того, что потрясающая сила духа слилась в нем с потрясающей же силой ума и тщательностью исследования. В этой последней его книге они настолько переплетены, что их практически невозможно отделить друг от друга. Достичь подобного совсем не просто.

Майкл считал своей этической обязанностью выносить примеры своей работы на обозрение и суд максимально широкого круга критиков... Я бы хотел, чтобы вы представили себе, как тяжело и утомительно это было для столь скромного человека. Но Майкл руководствовался в жизни цитатой из Фуко: «Мы знаем, что делаем... но знаем ли мы, что делает то, что мы делаем?» Важнее всего для Майкла было суждение о его работе тех людей и сообществ, которые обращались к нему. Профессионалы всегда были на втором месте. И тем не менее он впускал нас в самое сердце своей практики и позволял нам вынести суждение самостоятельно. Когда Майкл работал с людьми, он испытывал огромную радость, её можно было буквально ощутить в воздухе. И люди тоже получали огромное удовольствие от этих встреч. Именно это помогло мне понять и прочувствовать, как же терапевтическая работа обогащает жизнь нас, терапевтов! Майкл часто и без стыда говорил о том, что терапия «работает в обе стороны». Майкл всегда считал нас, терапевтов, «везунчиками». Я знаю, что он каждый раз полагал, что ему исключительно повезло поработать с вот этими или с теми людьми. Думаю даже, что он чувствовал, что это они делают ему одолжение.

Позвольте процитировать вам главу о Мишеле Фуко из книги философа Филлипа Капуто. Капуто формулирует догадку о том, каким психотерапевтом мог бы стать Фуко, при том что явных намерений стать психотерапевтом у Фуко не было на протяжении всей его философской карьеры. Но не забывайте, что первая учёная степень у него была в области психологии, и он закончил интернатуру в государственном психиатрическом учреждении во Франции в 1950-х годах.

Капуто пишет: «Подобная терапия (если бы Фуко её придумал, конечно) не рассматривала бы безумных людей как пациентов, то есть в качестве объектов медицинского знания. Они были бы для него patientes (лат. «страдальцы», «терпеливцы») – те, кто очень страдает, страдает от собственного знания. Такого рода patientes были бы не объектом познания, но субъектами, авторами знания, теми, у кого мы можем чему-нибудь научиться».

Из этого Капуто делает вывод, что для Фуко, если бы он стал терапевтом, «терапия означала бы исцеление, избавление от страдания, а не намерение объяснить страдание, чем-то заполнить пустоту непонимания... терапия означала бы подтверждение того, что люди не одиноки в своём страдании, что безумны все, разница только в степени, что все мы братья по "одной и той же ночи истины". Терапия не исцеляет безумие, если понимать исцеление как объяснение причин, терапия признает безумие как удел всех и каждого, подтверждает нашу общность и солидарность».

Сравните этот вывод с моим кратким конспектом ответа Майкла (в 1993 году) на вопрос о том, почему он делает то, что делает: «А как же солидарность? Я думаю о той солидарности, которая конструируется теми терапевтами, кто отказывается проводить чёткую границу между собственной жизнью и жизнями других людей; терапевтами, отказывающимися маргинализовать тех, кто обращается за помощью; терапевтами, постоянно осознающими, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, едва ли они сумели бы справиться настолько хорошо».

В 1981 году меня попросили представить Майкла и его коллег на Второй австралийской конференции по семейной терапии, проходившей в Аделаиде, родном городе Майкла. Они представляли свою работу с людьми, имевшими психотический опыт. Я сидел на семинаре и не мог прийти в себя от изумления. Ведь за несколько лет до того я провёл два года в магистратуре в Великобритании, читая все, что только мог найти в то время о семейной терапии. Мне повезло, тогда материалов было немного. И я вспоминаю, как тогда на семинаре меня осенило, что я присутствую при рождении новой школы в семейной терапии. Не знаю уж, что на меня нашло, но после окончания семинара я встали во всеуслышание объявил: «Мы с вами присутствовали при рождении нового направления в семейной терапии». У меня не было в этом никаких сомнений.

В 1983 году мы с Майклом вместе проводили семинар на Четвёртой австралийской конференции по семейной терапии в Брисбене и после семинара ужинали втроём: Майкл, его жена Шерил и я. Не помню уже, как мы дошли до этого момента в разговоре, но мы с Майклом решили стать «побратимами». Тогда ещё такой угрозы СПИДа не было, и кто-то из них предложил смешать кровь... Мне пришлось сказать «пас», потому что я от вида любой крови в обморок падаю, а уж от вида собственной – тем более. Но мы решили, что наши идеи и практики станут нашей совместной собственностью; мы поклялись, что никогда, ни при каких условиях не будем соперничать. И мы были верны данным обетам все эти годы, до самой смерти Майкла. В конце прошлого года мы дали друг другу ещё одну клятву, которую не смогли сдержать. Мы поклялись, что встретимся в апреле в Аделаиде, сядем и задумаем новый проект и новую книгу... и эти дела заняли бы оставшиеся нам до старческого маразма годы. Впрочем, и маразм бы нас не остановил. Я приехал в Аделаиду, как обещал; я был рядом с Шерил и их дочерью Пенни в их горе. Я рассказывал истории о Майкле на мемориальной встрече. Я всегда буду помнить Майкла, моего названого брата, необыкновенного человека.

Я хотел бы напомнить вам об одном из наиболее удачных прорывов в развитии нарративной терапии. В конце 1970-х Майкл опубликовал в престижном журнале «Family Process» статью о своей работе с детьми и подростками, страдающими от анорексии. Майкл тогда работал в детской больнице в Аделаиде. Редактор-консультант этого журнала Крис Биле сообщил мне несколько лет тому назад, что это была первая статья, в которой сообщалось о позитивных результатах терапии этой проблемы. Вскоре после этого замдиректора больницы, очевидно, узнав об этой статье, запретил Майклу работать с семьями, где ребёнок или подросток страдал от анорексии. Ведь Майкл был «всего лишь социальным работником» и в силу этого «не годился для работы, к которой необходимо допускать только именитых медиков и психиатров». Майкл не подчинился этому эдикту и продолжал встречаться с такими семьями – а они были заинтересованы во встречах с ним. Тогда замдиректора велел убрать из кабинета Майкла все стулья. Майкл и семьи детей с анорексией продолжили работать, сидя на полу. Тогда замдиректора издал очередной указ, который, как ему, видимо, тогда казалось, должен быстро заставить Майкла вообще сменить род деятельности: с этого момента Майклу разрешалось работать только с теми детьми и подростками, которым не помогло двухгодичное психоаналитическое лечение от энкопреза, иначе говоря – недержания кала. Вот уж грязная работа так грязная работа! Но замдиректора не мог знать, что он бросил тогда Майклу вызов, – подобно тому как интернатура в государственной психиатрической больнице в своё время бросила вызов Мишелю Фуко. Майклу пришлось перевернуть традиционные психиатрические представления с головы на ноги, и в ходе этого он изобрёл экстернализующие беседы и затем нарративную терапию. Майкл когда-то сказал мне, что достигал успешного терапевтического результата за четыре встречи (в 99% случаев). Это было настолько неожиданно, что Майкл почувствовал себя обязанным (не без свойственного ему хулиганства) опубликовать результаты своей работы под заголовком «О проблеме псевдоэнкопреза» – ведь если бы это был «истинный энкопрез», таких результатов достичь было бы совершенно невозможно!

Майкл привлёк всеобщее внимание к проблеме недержания кала и подверг сомнению то, как эта проблема была сконструирована в культуре, опротестовал нечто, что считалось само собой разумеющимся. Это было настолько неожиданно, что среди одной категории читателей вызвало крайнее недоверие, а среди других – чувство лёгкости и освобождения. Майкл позволил своей работе и её результатам стать критикой того, против чего он сам так протестовал, – критикой превращения людей в проблемы, унижения, умаления и отрицания их человечности. Когда Майкл и его команда работали в Гленсайде (государственной психиатрической больнице, где Майкл много лет проработал на полставки), они взвешивали истории болезни, решая, кого пригласить на консультацию в первую очередь. Если история болезни человека весила два килограмма или больше, его приглашали вне очереди. «Но мы никогда не читали эти истории болезни!» – всегда добавлял Майкл.

Я верю, что Майкл больше всего протестовал против так называемого оценивающего взгляда, профессионального способа рассматривать тех, кто обращается за помощью; именно поэтому Майкл чувствовал такое родство с Фуко. Учёная феминистского толка Мэрилин Фрай называет этот взгляд «надменным, высокомерным». Этот взгляд размещает в центре точку зрения самого профессионала, его мнения, желания и проекты считаются более важными и истинными,– именно профессионал лучше знает и понимает, в чем дело. Высокомерный взгляд, пишет Фрай, позволяет профессионалам «поглощать чужую идентичность». Пациенты, с этой точки зрения, вообще существуют только в той мере, в какой они существуют для профессионала. В свете подобного взгляда люди, обращающиеся за помощью, подвергаются умалению и унижению. Фрай утверждает, что «любящий взгляд» признает независимость другого человека. Это взгляд того, кто понимает: чтобы действительно увидеть другого, надо ориентироваться на что-то иное, помимо собственной воли и интересов. Под любящим взглядом люди, утверждающие, что они знают или понимают нечто, не лишаются права знать и понимать. Любящий взгляд возвращает права и свободы тем, кто был их лишён под воздействием надменного, высокомерного взгляда. Я нисколько не сомневаюсь, что Майкл смотрел на всех вот таким любящим взглядом. Попав под любящий взгляд Майкла, вы начинали чувствовать, что предельно достойны уважения. И это был такой контраст по сравнению с тем ощущением «виноватости», которое чувствуешь под воздействием разных психологических и психиатрических взглядов...

У Майкла был совершенно неповторимый голос и привлекательный своей необычностью словарный запас. Майкл гнул английский язык, как хотел, практически ломая его иногда. Можно сказать, что он намеренно говорил неправильно, создавая новый язык. Множество его лингвистических изобретений ещё не нашли своего пути в Оксфордский словарь английского языка, но найдут непременно. Я уверен, что многие из нас, сами того не осознавая, усвоили разные уайтовские неологизмы – «уайтизмы», – чтобы освежить собственное мышление. Именно посредством поэтичности его языка проще всего оценить новизну и изящество мысли Майкла, его намерение вывернуть язык наизнанку, чтобы стало видно, насколько тот связан с политикой в широком смысле слова.

У любящего взгляда Майкла был дерзкий язык, который постоянно вольно обращался с привычным языком. А без языка, как говорил философ Фейерабенд, «не бывает открытия». Вот уж чего-чего, а открытий Майкл за свою жизнь совершил предостаточно! Временами эксцентричная форма, в которую он облекал свои мысли, казалась ослепительно яркой в отличие от мутности и непрозрачности для понимания многих источников, на которые он опирался. Он высвечивал идеи, и отражённый свет, падавший на окружающих, позволил многим из нас отправиться в исследовательские и практические путешествия туда, куда нам иначе было бы темно и страшно пойти. Мне нравилось наблюдать, как работает ум Майкла, упорный и неостановимый, как ржавчина, и для этого я приходил на его семинары и выступления на конференциях: послушать, что мне в этот раз подскажут лёгкие изменения в его манере говорить, новые слова, которые он употребляет. Майкл часто в таких случаях делал мне замечания: «А ты-то что пришёл? Ты же всё это знаешь! Ты же всё это уже слышал!» А я отвечал ему: «Ты каждый раз рассказываешь об этом по-новому, вот это-то мне и интересно послушать. То, как меняются твои слова». Но если говорить в более общем виде, Майкл высветил и расчистил область на «поле» социальной работы, психологии, психиатрии и пр., открыв для нас возможность возделывать ту землю, к какой влечёт нас наше призвание, тем образом, который соответствует этому призванию. Я сотни раз слышал от разных людей: «Если бы не нарративная терапия, я вообще бы ушёл из этой профессии»... А Майклу наверняка доводилось слышать это во много раз чаще.

Майкл был для многих источником вдохновения, но при этом он никогда не прибегал ни к сентиментальному проповедничеству, ни к провокативной полемике. Он вдохновлял людей своей практикой, контрпрактикой по отношению к тому, что он критиковал, и поэтому критиковал он без пафоса, косвенно. Когда он критиковал нечто, его утверждения никогда не были пустыми или необоснованными. Он всегда требовал от себя конструктивности в критике: если что-то не стоит делать таким образом, то он, Майкл, критикуя это, обязательно должен предложить альтернативный вариант, чтобы было понятно, что и как можно делать по-другому.

Очень много можно рассказать о Майкле. Есть столько всего, за что ему можно сказать «спасибо». Это всего лишь слабая попытка.

Я узнал о смерти Майкла, будучи в Боготе (Колумбия). Я вёл там учебный курс и продолжал преподавать, несмотря на эту ужасную новость. Я посвятил этот курс Майклу, как дань уважения и любви. В последний день ко мне, дождавшись, пока все остальные разойдутся, подошла одна из участниц и сказала, как ей невероятно грустно и больно от того, что Майкл умер. Она разрыдалась и стала спрашивать меня, что бы она могла сделать ради Майкла, во имя Майкла. Я посоветовал ей обратиться на сайт Далвич-центра. Она продолжала рыдать. Я тихо спросил:

– Вы были знакомы с Майклом, когда он преподавал здесь, в Боготе, шесть лет тому назад?

– Нет, – ответила она.

– Вы читали его книги?

– Нет, – снова сказала женщина.

Я, кажется, уже спросил обо всем, о чем мог, но попробовал ещё один вариант:

– Может быть, вы в своей учебной программе сталкивались с его работами или идеями?

– Нет.

– Откуда же вы знаете его? – спросил я наконец.

– По вашим рассказам.

Это не пришло мне в голову, потому что я никогда и не думал о том, что буду рассказывать кому-то посмертные истории о Майкле. Но теперь я это делаю, и вы тоже можете. И тогда Майкл будет жив, полно, по-настоящему – в наших жизнях, в нашей работе, – так же, как он был полно и по-настоящему жив в своей жизни и работе.

Дэвид Эпстон, Новая Зеландия

Рекомендуемая литература

Книги Майкла Уайта

White, М. (1995). Re-authoring lives: Interviews and essays. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. (1997). Narratives of therapists' lives. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. (2000). Reflections on narrative practice. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. (2004). Narrative practice and exotic lives: Resurrecting diversity in everyday life. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. & Epston, D. (1990). Narrative means to therapeutic ends. New York: WW.Norton.

White, M. & Epston, D. (1992). Experience, contradiction, narrative, and imagination: Selected papers of David Epston and Michael White, 1989-1991. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. & Morgan, A. (2006). Narrative therapy with children and their families. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

Книги других авторов*

Denborough, D. (Ed.) (2006). Trauma: Narrative responses to traumatic experience. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

Freedman, J. & Combs, G. (1996). Narrative therapy: The social construction of preferred identities. New York: W. W. Norton.

Freedman, J. & Combs, G. (2002), Narrative therapy with couples... and a whole lot more! Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

Freedman, J., Epston, D., & Lobovits, D. (1997). Playful approaches to serious problems: Narrative therapy with children and their families. New York: W. W. Norton.

Monk, G., Winslade, J., Crocket, K., & Epston, D. (Eds.) (1997). Narrative therapy in practice: The archaeology of hope. San Francisco: Jossey Bass.

Morgan, A. (2000). What is narrative therapy? An easy-to-read introduction. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

Payne, M. (2000). Narrative therapy: An introduction for counselors. London: Sage.

Russell, S. & Carey, M. (2004). Narrative therapy: Responding to your questions. Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

Smith, C. & Nylund, D. (Eds.) (1997). Narrative therapies with children and adolescents. New York: Guilford.

Zimmerman, J. & Dickerson, V. (1996). If problems talked: Narrative therapy in action. New York: Guilford.

Получить дополнительную информацию о нарративной терапии, а также ознакомиться со статьями и публикациями по этой теме можно на сайтах Далвич-центра: www.dulwichcentre.com.au, www.narrativetherapylibrary.com.

* Существует много публикаций по нарративной терапии и постоянно появляются новые, поэтому здесь приведены лишь некоторые из них. – Прим. автора.

Библиографические источники

Andersen, Т. (1987). The reflecting team: Dialogue and meta-dialogue in clinical work. Family Process, 26, 415-428.

Bachelard, G. (1969). The poetics of space. Boston: Beacon.

Bruner, J. (1986). Actual minds, possible worlds. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Bruner, J. (1990). Acts of Meaning. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Derrida, J. (1973). Speech and phenomena, and other essays on Husserl's theory of signs. Evanston, IL: Northwestern University Press.

Derrida, J. (1976). Of grammatology. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Derrida, J. (1978). Writing and difference. London: Routledge and Kegan Paul.

Foucault, M. (1965). Madness and civilization: A history of insanity in the age of reason. New York: Random House.

Foucault, M. (1973). The birth of the clinic: An archaeology of medical perception. London: Tavistock.

Foucault, M. (1980). Power/knowledge: Selected interviews and other writings. New York: Pantheon.

Goffman, E, (1961). Asylums: Essays in the social situation of mental patients and other inmates. New York: Harper.

Griemas, A. & Courtes, J. (1976, Spring). The cognitive dimension of narrative discourse. New Literary History, 7, 433-447.

Iser, W. (1978). The act of reading. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Kermode, F. (1980, Fall). Secrets and narrative sequence. Critical Inquiry, 7 (l), 83-101.

Myerhoff, B. (1982). Life history among the elderly: Performance, visibility, and remembering. In J. Ruby (Ed.), A crack in the mirror: Reflexive perspective in anthropology (pp. 99-117). Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

Myerhoff, B. (1986). Life not death in Venice: Its second life. In V. Turner & E. Bruner (Eds), The anthropology of experience (pp. 261-286). Chicago: University of Illinois Press.

Todorov, T. (1977). The poetics of prose. Ithaca, NY: Cornell University Press.

Vygotsky, L. (1986). Thought and language. Cambridge, MA: MIT Press.

White, M. (1984). Pseudo-encopresis: From avalanche to victory, from vicious to virtuous cycles. Family Systems Medicine, 2(2), 150-160.

White, M. (1988, Spring). Saying hullo again: The incorporation of the lost relationship in the resolution of grief. Dulwich Centre Newsletter, 7-11.

White, M. (1995). Reflecting teamwork as definitional ceremony. In M.White (Ed.), Re-authoring lives: Interviews and essays (pp. 172-198). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. (2000). Re-engaging with history: The absent but implicit. In M. White (Ed.), Reflections on narrative practice: Essays and interviews (pp. 35-58). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. (2003) Narrative practice and community assignments. The International Journal of Narrative Therapy and Community Work, (2), 17-55.

White, M. (2004), Narrative practice, couple therapy and conflict dissolution. In M. White (Ed.), Narrative practice and exotic lives: Re-surrecting diversity in everyday life (pp. 1-41). Adelaide, Australia: Dulwich Centre Publications.

White, M. (2006). Narrative practice with families and children: Externalising conversations revisited. In M. White & A. Morgan (Eds.), Narrative therapy with children and their families (pp. 1-56). Adelaide Australia: Dulwich Centre Publications.

notes

Сноски

1

Майкл Уайт часто использовал для описания идентичности географические, пространственные метафоры, а термин «территория» также отсылает нас к трудам Жиля Делеза, которые во многом вдохновляли Уайта. – Прим. перев.

2

Майкл Уайт всегда отстаивал идею о том, что терапия – это политический акт. Люди и их проблемы не существуют в социально-политическом вакууме. Дискурс, поддерживающий существование той или иной проблемы, всегда связан с теми или иными отношениями власти в обществе, с отношениями доминирования и притеснения. Уайт считал неэтичным со стороны терапевта игнорировать этот момент. Поэтому можно говорить об определённой «политической ангажированности» тех или иных проблем. – Прим. перев.

3

«Насыщенное» описание, а также его противоположность – «бедное» описание, – это ключевые понятия постструктуралистской антропологии (К. Гирц, Э. Брунер, Б. Майерхоф) и соответственно ключевые понятия нарративного подхода. «Насыщенное» описание – это многогранное, яркое и подробное описание от первого лица, в котором прочитывается индивидуальность человека, его переживания, ценности, намерения, жизненные принципы и др. «Бедное» описание – плоское, невыразительное, индивидуальности человека за ним не видно, смыслы и ценности человека при этом тоже остаются «за бортом». Пример «бедного описания» – диагноз, ярлык, характеристика на «языке черт». – Прим. перев.

4

Экстернализация – отделение проблемы от человека – грамматически выражается в том, что проблема описывается как существительное. Таким образом устанавливается дистанция между человеком (подлежащим в предложении, субъектом) и проблемой (дополнением), пространство, в котором могут развиваться разнообразные отношения. Для обыденного языка экстернализация не всегда «естественна», поэтому экстернализующие вопросы могут выглядеть странно. Тем не менее важно сохранять это грамматическое разотождествление проблемы и человека, чтобы «проблемность» не воспринималась как неотъемлемая характеристика его действия.

5

Введение термина «пересочинение/восстановление авторской позиции» – попытка сохранить при переводе все оттенки значения термина-неологизма «ге-authoring». Нарративные терапевты полагают, что когда человек обращается за помощью, в его жизни доминирует проблемная история, автором которой является не столько он сам, сколько другие факторы – культурные нормы и стандарты, а также группы и сообщества, которым выгодно заставлять людей постоянно сравнивать себя с нормами и стандартами. В результате подобных сравнений у людей развивается чувство неадекватности личностной несостоятельности). В ходе нарративных терапевтических бесед происходит «возвращение авторства» самому человеку. Он осознает себя потенциальным автором собственных историй и получает возможность выбирать, какие истории он хотел бы проживать. – Прим. перев.

6

Брунер ссылается на Ролана Барта, французского философа-постструктуралиста, известного русскому читателю по множеству переведённых трудов о семиотике. – Прим. перев.

7

В данном случае Уайт отсылает нас к работам Эрвинга Гоффмана, в частности, к «Анализу фреймов». – Прим. перев.

8

Некоторые истории распространены в локальной культуре, частью которой мы являемся. Они представляются правдоподобными и убедительными, и люди часто начинают воспринимать их как данность. Эти истории в нарративном подходе называются «доминирующими». Доминирование – это определённая властная позиция. Те, кто доминирует, подчиняют себе прочих. Поэтому недоминирующие истории называются «подчинёнными». В рамках данной метафоры важно отметить также, что когда люди против собственной воли оказываются в подчинении, они, как правило, так или иначе саботируют это или протестуют против подобного положения. Работа нарративного терапевта во многом сосредоточена на поиске проявлений подобного саботажа или протеста, когда человек уклоняется от требований доминирующей проблемной истории. – Прим. перев.

9

Термин «скаффолдинг» (scaffolding), или простраивание опор, имеют отношение к постановке задач при работе в «зоне ближайшего развития» по Выготскому. Подробнее об этом – в шестой главе. – Прим. перев.

10

Метафора «уплотнения» сюжета подразумевает не то, что он становится более компактным и занимает меньше места, а то, что он перестаёт быть «жидким» и «ускользающим», обретает определённую устойчивость, сам может поддерживать собственную форму. – Прим. перев.

11

В нарративном подходе принято говорить, что жизнь человека полиисторична (life is multi-storied). Майкл Уайт активно задействует содержащуюся в термине multi-storied игру слов: по-английски это будет значить ещё и «многоэтажный». Майкл вводит метафору жизни как строящегося многоэтажного здания без лестниц и лифтов. Когда мы находимся на земле, на первом этаже, на уровне известного и привычного, мы не знаем, что находится на других этажах, и не можем просто так туда попасть. Чтобы подняться на верхние этажи, требуется выстроить строительные леса и подняться по ним. А «строительные леса» по-английски – это как раз scaffolding. – Прим. перев.

12

Эти термины описывают особую трансформацию поступков, действий в сюжетах литературных текстов, происходящую на ландшафте сознания. Трансформации, определения которым дал Цветан Тодоров (Todorov, 1977), описывают состояние умственной активности действующих лиц, которое, согласно Брунеру (Bruner, 1986, с. 30), «уплотняет объединяющую сеть, которая удерживает целостность нарратива в описании и сознания, и действия». – Прим. авт.

13

Мишель Фуко, философ, историк культуры, рассказал о подъёме так называемой «современной власти» в течение последних нескольких столетий. Он утверждал, что она стала принципиальной системой социального контроля в современной западной культуре. Эта система побуждает людей выносить «нормативное суждение» по отношению к самим себе и другим людям для того, чтобы воспроизвести специфические нормы, касающиеся жизни и идентичности людей. Другими словами, сами люди стали соучастниками системы социального контроля, где они выносят суждение о жизни в соответствии с установленными нормами правильного поведения и правильной идентичности – и действуют в соответствии с этими суждениями. Согласно Фуко, нормы конструируются в основном в рамках профессиональных дисциплин (юриспруденция, медицина, психология и т. п.). Эта система социального контроля в существенной степени заменила собой систему, которая подвергает людей суждению, выносимому представителями государственных учреждений на основе каких-либо «нравственных» критериев. – Прим. авт.

14

Несмотря на то что в русскоязычной психологической традиции принят термин «житейская психология», я считаю целесообразным сохранить термин «народная психология», так как в английском оригинале термин «folk psychology» непосредственно связан с «народным знанием», или фольклором (folklore). – Прим. перев.

15

При описании философско-методологических оснований нарративного подхода многие авторы ставят во главу угла различия между модернизмом и постмодернизмом, подчёркивая, что нарративный подход является постмодернистским. – Прим. перев.

16

Брунер ввёл термин «нарративный модус мышления» в противовес «логико-пропозициональному». Это событие можно считать одним из ключевых для «нарративного поворота» в психологии. – Прим. перев.