Текст книги "Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти"

Автор книги: Майкл Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Я страшусь следующего твоего признания, – простонал Ингльборо, – что графиню прикончил тоже ты. И тех, других.

– Влияние графини на Королеву не бывало благотворно. Ее советы едва ли отдавали дань Долгу. Но Королева есть Альбион, и Альбион есть Долг.

Том Ффинн возопил:

– Друзья! Довольно. Вы гоните себя на противостоящие концы шаткого бруса. Когда он переломится, вы оба падете. Давайте держаться середины. Помните. Наше дело – поддерживать равновесие. В сем мы всегда были согласны. А ты, Лисуарте, пронзаем чудовищной, жуткой болью. Тебе надобно удалиться. Я поговорю с Перионом. Его слова преувеличенны и неистинны, как у человека, что, опьянен собственной поэзией, сгущает краски историй и тем длит песню.

Монфалькон сел обратно за стол. Клочок ринулся к лакеям, дабы те унесли кресло господина. Ффинн встал у пустого камина и вслушивался в тиканье, в рычажный скрежет часов над головой.

Когда лорд Ингльборо удалился, сир Томашин взглянул на оставшегося друга.

– Никаких больше убийств, Перион. Еще одна смерть при Дворе – и наши планы рухнут навсегда.

– Я никого не убивал. Не тех, о ком говорит Ингльборо, во всяком случае.

– Я ни слова не сказал о виновниках. – Том Ффинн потянулся. – Кроме того, по совести, я не могу подражать тону Лисуарте. Я внес свою долю. И плыл по течению. Последняя авантюра была идиотской затеей, и я не выйду в море вновь. Отныне я привязан к суше. Я сказал только, что более убийств быть не должно. Нам надобно о том позаботиться. Мы очищаем воздух, Перион. Мы обязаны вернуть свет. Мы обязаны сделать Королеву счастливой. Ради всех нас. Сего не добиться прежними железными методами.

– Какие еще есть методы? – Монфалькон понурился, но не отрицал своей тирадой правоту Ффинна. – Железо угрожает: железо защищает.

– Защищает и злато.

– Мы откупимся от всех? Во всей истории такого не бывало!

– Златые идеи. – Сир Том смеялся над собой. – Златые грезы. То, чем мы выживали, ты и я, много лет. Златая вера.

Монфалькон согласился:

– Королева отозвалась. Она ненадолго возвернула нам нашу веру. Казалось, теперь все будет хорошо. Потом графиня Скайская оказалась убивицей, и Королева рассыпалась. Хандрит с тех самых пор. Никого не принимает. Граф Коженёвски желает аудиенции по важным вопросам касательно Полония – вероятно, хочет, чтобы она расстроила дуэль, ведь он любит своего Касимира. Убаша-хан не обинуясь говорит о татарских армиях, что собираются на арабийских границах, и заодно распространяет слухи, узнанные от закадычной леди Яси, будто леди Блудд и мастер Уэлдрейк пособничали в убийстве Жакотта и сбросили его тело в заброшенный колодезь, так что Блудд с Уэлдрейком ныне боятся за свои жизни, и если сии пересуды дойдут до Жакоттов…

– Ты полагаешь их невиновными?

– Вестимо. Сия парочка – совсем не убийцы.

– Поговаривают об извращении…

– Умеренном. Мне ведомы его вкусы. Он желает ежедневно наказываться Королевой, и леди Блудд ее замещает. Она же тяготеет исключительно к вину. Королева могла бы прекратить данный слух, но не станет сего делать. Она не прикасалась к скипетру более недели. Не принимала послов. Не входила в Палату Аудиенций. Она отказывается слушать меня. А теперь заявляется сарацинская депутация, полусотня с гаком, для неотложных переговоров – вне сомнения, на ту же тему, что волнует Коженёвского, – и Королева отвергает их, де-факто оскорбляет, и они денно ждут во Второй Приемной Палате – все в травленой стали и военных шелках (хотя оружия они не носят), подобно армии, держащей осаду.

– Графиня Скайская. Если бы ее нашли?

– Она пропала во благо.

– Ты к ней предрассудочен.

– Так и есть. Но я вижу ее насквозь. Она размягчала Королеву.

– Королева верит теперь в то, что графиня – предательница? – Ффинн был ошеломлен.

– Королева ничего мне не говорит.

– Возможно, она думает, что ты обманываешь ее, Перион?

– Возможно.

– Внимает ли она Ингльборо?

– Он плетет чушь.

– Не сегодня.

– Он обратился к ней с ординарными утешениями, Том, но она отослала и его. Надо думать, она допускает подозрение, что графиня Скайская тоже убита. Она думает, что кровь в комнате – ее подруги.

– Сие исключено?

– Остались бы следы борьбы.

– И никаких следов смерти Жакотта, верно? – Ффинн воспринял версию со скепсисом.

– Сия загадка широко обсуждалась. – Монфалькон медленно поднялся. – У графини был весь календарь, дабы удостовериться, что ее не подозревают в смерти Жакотта. Она не сбежала бы, не заподозри ее кто-нибудь. Разве нет?

– А ее заподозрили?

– Я. Мне она всегда была подозрительна.

– И никаких вестей о ней со Ская?

– Никаких. Она останется за границей. У нее земли повсюду. Иные думают, что Император Татарии – ее любовник.

Том Ффинн отер лицо рукавом.

– Королеве нужна поддержка, Перион. Если она не примет ее от меня, она отыщет ее еще где-нибудь. Уна Скайская была ее ближайшей подругой. Возможно, единственным ее другом в частной жизни.

– Королева – не частный персонаж, – сказал лорд Монфалькон. – Достаточно скоро она вспомнит, что друзья Альбиона – ее друзья. Простое уравнение.

Сир Томашин Ффинн поджал губы.

– Может статься, друг мой, мы чересчур упростили наши уравнения. Где, кстати, доктор Ди? Я бы решил, что ему в радость утешать Ее Величество.

– Одержим своими экспериментами. Ныне едва показывает нос из покоев.

– Будто мы сразу все с нею развелись. – Ффинн поскакал к двери. – Чем бы все сие можно объяснить, как думаешь, Перион?

Монфалькон поднял глаза.

– Что? Ты тоже винишь меня?

Том Ффинн обернулся, дабы его рассмотреть.

– Ты скор подозревать обвинение. Я лишь задал вопрос, надеясь, что твой ум, тоньше моего, нашел бы ответ.

– Я зачумлен множеством вопросов. – Монфалькону стало стыдно за себя. – Прости меня, Том.

– Ну ты подумай. В конце-то концов, твоя миссия – поддерживать единство Двора и Державы. И сердце сего единства, как всегда, Глориана. Если сердце не выдержит, не выдержит вся структура, так?

– Я не уставал сие повторять.

– И все же мы недостаточно размышляем о защите сердца. О его исцелении, как если б оно было изранено. – Том Ффинн был добродушен. – Мы должны быть мягки. Она по-прежнему, в одном отношении по крайней мере, не женщина. Потому думай о ней как о ребенке, Перион.

Но лорд Монфалькон сделал усталый вдох.

– Нежность вся вышла, Том. Остается лишь Долг.

– Вот так браки и пропитываются кислятиной и цинизмом, я полагаю. – Том Ффинн уходил. – Но, подобно Лисуарте, я не был женат, и, быть может, не мне судить.

– Я был женат много раз, – молвил Монфалькон голосом, густеющим от горя.

Глава Двадцать Третья,
В Коей Королева Посещает Празднование Дня Ее Же Восшествия; в Коей Утверждается Рыцарство; в Коей Она Обнаруживает Своего Нового Воителя

В полыхающем золоте и пылающем серебре, в мерцающей смоли и сверкающей стали, в пластинах и цепях, в мантиях нежнейшего рябящего шелка, в светло-синем и ярко-алом, в зеленом и желтом, в лиловом и буром, в пляшущем море радужных плюмажей, с копьями, перевязанными парчовыми шарфами, со сдержавшими легендарных врагов щитами, со штандартами накрахмаленными и блистательными, на лошадях, разряженных не менее витиевато и бронированных не менее причудливо, чем они сами, Паладины Королевы громыхали чрез широкие врата на Великую Площадь и процессией объезжали ее по периметру. Над ними на стенах и крышах, пользуясь древней привилегией, со всех сторон света простолюдье ревело и привечало своих любимцев. Со старинного балкона в Восточном Крыле, где восседали некогда ее отец и дед, Королева Глориана махала рыцарям, распределяла розы (бросаемые наугад) и принимала салютование – к вящему ору и разнузданному ликованию толпы, горячечной от помпезного зрелища и жары в разгар лета. Воздевались и наклонялись копья; являлись взору баклеры, и герольды объявляли означенных в Гербовнике. Изо всех уголков Державы приехали сюда рыцари, дабы сразиться пред Королевой. Здесь были славные имена – Тирант, герцог Лионесский, с Западных островов; сир Гандалак из долины Полумесяца в Северной стране; сир Эспландиан Валентийский; сир Эктор Ранахский из Гибернии; сир Бирюзен Линкольнский; все со своими йоменами, своими пажами и своими слугами, своими герольдами и своими сквайрами. А из-за пределов Альбиона прибыли сир Хакан Тауронский, Король Гуронов, в доспехе, украшенном сверху донизу боевыми перьями и бусами; сир Эрлуин Уичитоский; Король Дезраме Мавретанский; Эмир Сарагосский; Князь Хира Бом-Байский; Султан Матроко Абиссинский; Князь Шань Катайский; сир Буламве Бенинский – многие из них знакомы толпе, ибо посещали Сшибку всякий год, меряясь не только удалью, но и великолепием снаряжения, оружия, коней и свиты; та же облачилась в фантастические костюмы фавнов, дикарей, божков. Иные везли с собою зверей вроде единорогов, слонов и камелопардов, дабы те влекли удивительные колесницы; иные ехали словно бы на собаках, погоняя упряжки ученых гиен или же обезьян; а сир Майлз Коканьский, хваставший тем, что не выиграл ни схватки за всю свою карьеру, окружился скрипачами и танцовщиками, и йомены его вместо оружия несли сакбуты, и сам он, в шахматной накидке и свободного покроя, из черных, синих, оранжевых ромбов составленной кольчуге явился как сир Харлекин Храбрый, потешая и Королеву, и Народ.

Все искали угодить Глориане, однако знать из замков и великих домов Альбиона, что содержала свои угодья и своих крестьян ее именем и именем Рыцарства, что отправляла ее правосудие, что принадлежала поколению, почитавшему ее, знать, для коей она – символ преданности и идеализма, изучала ее, жаждя подтверждения того, чем Королева должна дарить подданных, и ведая, сколь легко добродетели Романтики пресуществляются в пороки Цинизма. Через Глориану и при ее абсолютной поддержке переиначил Монфалькон суть Альбиона, через искусное применение помпезных зрелищ и мифа – навевая златую ложь в стойкой вере, что сия ложь продержится и во благовременье сделается серебряной правдой, – ложь, кою почти все готовы были принять, и ровно потому, почему Монфалькон ее распространял. И празднества Восшествия, что продлятся всю неделю, стали видимым знаком согласия с сими принципами и приверженности им. Оттого знать салютовала Глориане и была весела, когда сражалась в добром дружестве и по сложным Рыцарским кодексам в спектакле на потеху простолюдинам, дабы подтвердить свою верность всему, что означает Глориана, дабы соревноваться не просто в боевом изяществе, но и в ритуалах чести и смиренности, дабы зримо воплотить свою волю к духовности, к истинному значению Рыцарства.

* * *

Королева, удаляясь в длинную галерею, где, по королевской привычке, она сидела и наблюдала турнир через стекло, защищающее ее от пыли и в какой-то степени шума, вела себя столь непосредственно, что кое-кто из не ведавших о ее силе мог решить, будто она бесчувственна, будто она быстро позабыла утраченных подруг. Галерею заполонили многие иноземные посланники, а равно избранные фрейлины и компаньонки, просители их рук, родственники Тайных Советников, жены и дети соревнующихся внизу, провинциальные знакомые Королевы, пользующиеся шансом ее посетить, а равно лучшая часть самого Тайного Совета, что не посетит сегодня Сшибку, а станет дожидаться Королевы в цветах Романтики в последний день, День Восшествия, когда она должна явиться Королевой Ургандой Незнаемой, мистической и благодетельной колдуньей из легенды, подругой героев, спасительницей благородных и бравых.

Глориана блистала в роли Милостивой Государыни с энтузиазмом, черпаемым из непривычной злости на несправедливость своего положения. Монфалькон настоял на ее присутствии, приводя все обеты, что она давала ему даже до восшествия на трон, напоминая о наследии Альбиона, значении и ценности сего наследия. Совесть ее была им пробуждена – но не дух. Она видела смысл в его настойчивости, но, тем не менее, ею возмущалась. В течение прошедших двенадцати лет она неизменно наслаждалась церемониями своего Дня Восшествия, достигавшими апогея в Маскераде, где исполняла главную роль, однако исчезла Уна, исчезла Мэри, исчез добрый, глупый сир Танкред, и она лишь острее ощущала их отсутствие и горевала по ним, улыбаясь, болтая и время от времени поднося беспечную руку к окну.

Ее словно предали – невиновная Уна, хитроумный Монфалькон, Совет, компаньонки и подруги, – ибо теперь у нее не было друзей, только подданные, вассалы, ее слуги, ее тайны. Подобные чувства породили в ней яркие всплески остроумия. Она уже не была собой. Она играла Глориану в полный рост, и немногие предполагали, что вскоре она может сломаться, и из сих немногих мало кого сие волновало. Она была как величественный флагман, поднявший всякое ветрило для ловли ветра: знамена все полощутся, медь и дерево, позолота и краска блещут в лучах солнца, Глориана приветствуема любым наблюдающим за скольжением ее по волнам, и никто не ведает, что под ватерлинией нет у нее ни руля, ни якоря.

Начался первый поединок на особом ристалище, возведенном на большом искусственном острове посреди декоративного озера, дабы у всей народной массы имелся отменный вид на происходящее.

Сир Тимон с Моста Гравени, юный рыцарь в синем и белом, состязался с более опытным сиром Паломнием из замка Килколман, причем сир Паломний спешился, взял две пики и, помогая антагонисту встать, протянул тому одну, дабы продлить схватку, пока один не падет или не преломятся пять пик. Рыцари в обременительной, чудной сшибочной броне, в закрытых шлемах и полных доспехах передвигались по площадке неспешно и избирательно и, уподобясь танцорам древней пантомимы, наносили удары один другому со стилизованной грациозностью. Над ними, окружая их, притихла толпа, что обливалась потом в августовском зное и понимала неудобство паладинов, медленно изжаривающихся в ходе боя.

Убаша-хан поймал взгляд Королевы, отвернувшейся от сей сцены. Он улыбнулся и поклонился, и она крикнула:

– Добрый милорд, придите и посидите со мною. Мы с вами давно не беседовали.

Высокий татарин в золотой накидке и серебряной кольчуге, церемониальном костюме аристократа его страны, приблизился и поцеловал Глориане руку.

– Я озабочен, – молвил он негромко, – благополучием графини Скайской.

Королева притянула его, дабы усадить на кушетку подле себя.

– Как и мы все, милорд. – Она говорила не без легкости.

– Я изрядно восхищался сей леди.

Глориана не ослабила бдительности, но уверилась в том, что читает в темных восточных глазах искренность.

– Как и я, Убаша-хан.

– Идут разговоры, что она погибла.

– И разговоры, что она бежала. И разговоры, воистину, милорд, что она уехала жить с вашим же господином, в Татарию, в вашу Московийскую столицу.

Татарин улыбнулся самыми кончиками губ:

– Лучше бы она так и сделала, Ваше Величество.

– Кажется, вы не считаете ее убивицей.

– Мне все равно. Если она жива, я бы ее нашел.

Глориана изумилась такому напору, но осталась церемонной Королевой.

– Се ответственность лорда Рууни и лорда Монфалькона.

Убаша-хан прошептал секрет:

– Мои люди тоже ищут.

– В Альбионе?

– Повсюду, Ваше Величество.

– В таком случае вы, конечно, сообщите лорду Рууни о чем-либо услышанном, милорд.

– Сообщу, разумеется, Ваше Величество. Но странно то, что мы ничего не слышали. Нет доказательств того, что она вообще покидала дворец.

– Ах, в самом деле? – Столь болезнен был предмет разговора, что Королева отвернулась, имитируя скуку, дабы скрыть истинные свои чувства, свою заинтересованность.

– Мы длим поиски.

– Мы слышали, милорд, что татарские купцы успешны в торговле, – молвила Глориана чуть громче обычного, – с народами наших провинций Восточных Индий, особенно с горными государствами Патанией и Афганией. Ваше купечество разбогатело?

Он также сделался политиком и сказал:

– Купечество богатеет или гибнет, Ваше Величество. Иные разбогатели, несомненно.

– Торговля меж народами несет знание, а знание несет мудрость, милорд. Мудреет ли ваше купечество? – Она выполняла функцию, ожидаемую от нее Монфальконом, и могла не думать об Уне.

– Татарский народ славен мудростью, Ваше Величество.

– Мудрость учит нас, что торговля созидает умиротворение и процветание, в то же время война несет только бедность и дальнейшую распрю. – Она вела сознательное рассуждение, но хану мстилась полузавороженной, ибо дарила вниманием окно.

– Есть род мудрости, Ваше Величество, – продолжил он, в сущности столь же машинально, как и она, – что являет собой лишь предостережение, скрытое покрывалом софистики. Есть иной род, неукрашенный, и сия мудрость гласит, что слишком сильный упор на нужды купечества порождает нацию, слабую морально и телесно, добычу для народов сильнее.

– С сим согласились бы и в Альбионе многие наши стоики, – молвила она. – Однако миру должно поощрять все и всяческие философии, я полагаю, и обязательство праведника – защищать слабого, содействуя сильному. – Она едва понимала, что именно сказала, ибо слова были почти зазубренными, дипломатической привычкой; однако Убаша-хан, хоть и отвечал в схожей манере, нашел их важными. – Ибо в очевидной слабости кроется значимая сила, – продолжила она, бросив очередной взгляд на Сшибку, где сражались ныне два новых рыцаря. – Разумеется, татарский народ славится проницательностью и должен сие понимать.

Посланник сказал:

– Подобное верование может стать опасным для того, кто его исповедует. Мощь может растаять исподволь.

– Если только не напоминать постоянно о необходимости поддержания сей мощи, милорд. – Она улыбнулась, встала, дабы взглянуть, как рыцари уравнивают копья и, развевая накидки, устремляются один на другого во весь опор. Столкновение, оживление: оба соперника, преломив копья, но удержавшись в седлах, возвращались на свои места к свежему оружию. – Если я, к примеру, стану слабеть, вы, как друг, будете готовы помочь мне, я уверена.

– Воистину, Ваше Величество. – Убаша-хан насладился переговорами куда более Королевы. Он осознал, на что она намекает: стягивание Татарией войск вдоль арабийских границ послужит для Альбиона сигналом тревоги. И он был удовлетворен, ибо ровно сего ожидал от дипломатии.

– Мой лорд Канзасский! – Королева приветствовала загорелое длинное лицо с неподдельным удовольствием. – Вы так пока и не вернулись на свои девствийские земли?

– Вскоре, Ваше Величество. Слишком многое меня здесь удерживает. И я не пропустил бы Сшибку. – Елейный дворянин ухмыльнулся, склонившись поцеловать ее руку в перчатке. Его облачение составляли дублет и рукава с буфами всех оттенков желтого, короткая лиловая накидка через плечо и широкополая оперенная шляпа, кою он, нагибаясь, снял.

Она его подразнила:

– Вы в высшей степени цветасты, милорд, для стоика.

– Сегодня я разоделся для Королевы, – ответил он.

– Вы делаетесь идеальным придворным, милорд. – Убаша-хан деликатно удалился, и она похлопала кушетку, приглашая лорда Канзаса присесть.

Тот оскалился, подчинясь.

– Честь по чести, мадам, я ощущаю себя фаршированной тыквой.

Она комически помрачнела.

– Вы глядитесь чрезвычайно импозантно, милорд. Радует ли вас Сшибка?

– Весьма.

– Вы не участвуете?

– Нет, мадам. Я малоопытен в церемониальных стычках, и прислуги у меня недостаточно. Не здесь.

– Вы привезли совсем мало челяди, как я слыхала.

– Привычка, мадам, ибо часто я, как вы знаете, путешествую лишь в обществе солдат.

– В Девствии тоже проводят сшибки. Я о них слышала.

– Изысканные, Ваше Величество.

– Но, как стоик, вы порицаете помпу, да?

– Я признаю потребность в ней, мадам. Здесь, во всяком случае. Я, как и графиня Скайская, – явственно жалея о нетактичности, он продолжил почти без паузы: – Предпочту более простые способы поддержать достоинство Государства. Однако они придут, я думаю, со временем. Старые воспоминания должны сокрушиться под весом галантности.

– Я разделяю сие мнение, – сказала Королева. – И завидую вашей пасторальной девствийской жизни. В Канзасе безмятежно, милорд?

– Слишком безмятежно для человека моего склада по временам, мадам. Вам ведом девствийский темперамент в общем, я полагаю. Мы довольны страной. Мы в безопасности. В мире с соседними народами и – ныне – с Альбионом.

– Восстания были не слишком многочисленны.

– И против не Державы, но ее представителя. – Он давал понять, что разумеет Герна.

– Да. – Глориана потерла глаз и зарылась подбородком в воротник. – Ну а случись война? Поддержат ли нас девствийские нобили?

Лорд Канзас был застан врасплох.

– Война?

Она положила пальцы на его предплечье.

– Сегодня никакие войны не начнутся, милорд. По крайней мере я о таких не знаю. Я всего лишь задала гипотетический вопрос.

– Девствия отправится на войну. Неохотно. Но отправится.

– Как я и думала.

– Проблема сих Жакоттов, мадам. Вряд ли она достигла таких масштабов?..

– Никаких масштабов, милорд. Разве что Жакотты справедливо разгневаны убийством сестры и исчезновением отца. Но они остудятся.

– Ни единого из них нет на Сшибке.

– Вы заметили? – Она устало и согласно улыбнулась. – Вестимо. Сей год они воздерживаются. Жакотты и их родичи. Кто их обвинит? Однако они, заверяю вас, с нами воссоединятся.

– Надеюсь, мадам. Сир Амадис. Его супруга была Жакотт, верно?

– Призвана домой. Сиру Амадису дозволено ехать с нею, но он отказался. Они разделены. Сие ненадолго. Сир Лепсий Ли отбыл со своей половиной в Кент, забрав прислугу со Двора.

– Вас не задевает подобное вероломство, мадам?

– Мы – Держава, милорд, и потому не обладаем чувствами. – Скрыв гримасу, она вновь воззрилась на турнир. Ее пальцы остались на его руке. – Ваша сельская прямота освежает нас, лорд Канзас, но не всегда подходяща для Двора.

Он фыркнул:

– Вы простите меня?

– Вы чаруете нас, как всегда, милорд.

Приблизился прищуренный лорд Монфалькон.

– Мой лорд Канзас?

Тот поднялся и склонился:

– Ваша милость.

В тот миг Королева Глориана поняла своего лорда Монфалькона: Лорд-Канцлер смотрел на девствийского дворянина как на годного соискателя. Одобряет ли он сие? И ухаживал ли за нею Канзас? Она взглянула на одного, потом на другого. Обмахнула веером щеку.

– Вы возлюбили наш Двор, с очевидностью, – сказал лорд Монфалькон.

– Равно я люблю и весь остров. – Девствиец осторожничал. Он продолжал разговор с неохотой, возможно потому, что опасался Монфальконовых сверхчувствительных трактовок.

Серый лорд в черных одеждах медлительно двинулся к Глориане, почти угрожающе, и лорд Канзас поневоле дернул рукой, видимо, чтобы его остановить. Затем возложил ладонь на навершие своего кортика.

– Мадам, – сказал лорд Монфалькон, вряд ли заметив сии жесты, – с вами переговорил бы посланник Катая.

– Пусть приблизится, милорд. – Глориана послала Канзасу прощальную улыбку и возвернулась к Долгу.

И Долг был превыше всего для нее в течение недели, и солнце делалось жарче и жарче, толпа – неистовее, Рыцарские поединки – эффектнее, ибо шелк, сталь и вода, пыль и хмарь сочетались, дабы творить спектакль, что всякий день более напоминал грезу. Глориана посещала пиршества и всех околдовывала. Она воздавала почести, принимала подарки, восхваляла всех и каждого, и все и каждый сходились во мнении, что сей Летний Фестиваль – лучший из Фестивалей, что никогда не будет он превзойден в безупречности и веселье. И рыцарь, и йомен, и посол, и дама, и сановник, и купец отходили от Королевы исключительно обнадеженным шагом и с поющим сердцем. И если Королева всякий новый день чуть более полагалась на румяна, дабы сохранить цвет лица, никто не прокомментировал сие неприятельственно; никто и не заметил, как замечали сие молчаливый сир Томашин Ффинн или болезный Ингльборо, сколь она становилась бледна.

И лорд Монфалькон, что прохаживался среди гостей, развивая и укрепляя достигнутые Королевой результаты, отказывался замечать сие, а также слушать Тома Ффинна либо Лисуарте Ингльборо, когда те сообщали ему о королевской бледности. Он сделался почти сердечен к вероятному противнику, к многочисленным своим знакомцам, но охладел к друзьям.

Меж тем сир Амадис Хлебороб посещал лишь церемонии, кои без него не обошлись бы, и часто отправлялся в старое Восточное Крыло; и доктор Ди, рассеян, но любезен, покидал покои лишь изредка и тщательно запирал за собой дверь; и лорд Кровий Рэнслей крался вдругорядь коридорами старого дворца; и мастер Флорестан Уоллис приступал к своим обязанностям, будучи слаб и тяжело дыша, и лишь по необходимости. Даже верный лорд Рууни оставался в обществе жены и детей долее обычного, но никто и не ожидал иного.

И когда Королева скучала по мастеру Уэлдрейку и леди Блудд, она понимала, чего именно те страшатся, и о них не осведомлялась. Кроме того, мастер Уэлдрейк не покладая рук трудился над последними виршами для Дня Восшествия. Лорд Шаарьяр возвернулся из Багдада, доставив комплименты своего господина, Гассана, Всеславного Калифа, и привезя дорогие подарки, но ни словом не обмолвился о слухе касаемо предстоящей дуэли на палубе корабля. И лорд Монфалькон тяготился улыбкой в беседе с тем, кто украл у него лучшего его слугу, Квайра.

Сир Вивиан Сум поучаствовал в Сшибке и выиграл ее, но, будучи весьма помят, жаловался, что не сможет сесть на коня целый месяц и пропустит оттого раннесентябрьскую охоту. Сир же Орландо Хоз бросил вызов кузену, нубийскому рыцарю великой славы, сиру Стервятусу, и невзначай одолел его, вследствие чего ходил по Двору словно в ошеломлении.

Отправлялись экспедиции в поля за пределы города, устраивались вечерние пиры под открытым небом, цвело и пахло бражничанье, отчего часть гостей пропадала, дабы отыскаться назавтра на сеновалах, в стогах, кустах, канавах или – в паре-тройке случаев – в мягких постелях пейзанских вдов.

Августовский воздух жег, но и утешал; и если раздражительность распалялась, вскоре она чахла от всеобщего добродушного веселья. Компании царедворцев, выезжая засветло или даже в сумерках, глядели на прекрасные холмы и наблюдали за жатвой, видели богато украшенные барки в длинных прямых каналах, впадающих в реку, и город, и корабли, загружавшие и разгружавшие товары мира имущих; видели мирный, счастливый, трудолюбивый Альбион и знали, что правление Королевы хорошо. Тени леди Мэри и прочих исчезли. Вести, достигая Жакоттов, подрывали их всеобщую ненависть, и часть их советовала сородичам поразмыслить о заключении мира с Королевой, что всегда была их другом. Полонийцы, сарацины и татары смешивались с народом Альбиона, выказывая себя человечными, приличными мужчинами и женщинами, и Марс закатывался обратно за горизонт.

Забрезжил самый День Восшествия, и утром проведены были четыре последних боя, дабы определить пару Воителей, что вечером сшибутся еще раз пред Королевой, – и победитель примет венок из королевских рук. Меж двумя событиями произойдет Маскерад с участием Королевы и членов ее Двора, что перевоплотятся в персонажей и произнесут реплики. Сего действа, зенита празднований, предожидали весьма счастливо. Хвала Глориане не сходила с уст; скандалы провозглашены были вне закона; нравственность, доблесть и смирение Державы утвердились, отчего суровые черты лорда Монфалькона выражали почти довольство.

* * *

В своих апартаментах, в окружении компаньонок, служанок и пажей бледная Глориана страдаючи дозволила себя накрасить и нарядить в великолепный, роскошный костюм героини: дамасский шелк и накрахмаленный лен, бархат и парча, расшитые тысячами драгоценностей – сапфиры, аметисты, бирюза, рубины, жемчуга и, преобладающе, брильянты. На поникшую голову надета была высокая остроконечная корона с тонкой вуалью кружева, дабы придать облику загадочности. За головой вздымался воротник на проволочном каркасе, столь высокий, что с ним Королева достигала семи футов, дабы возвышаться над любым рыцарем. Затянута в корсет, обвязана, увита лентами, утяжелена металлами и самоцветами, украшена румянами и сурьмой, она, вперясь в отражение в зерцале, безмолвно тосковала по Уне, что смеялась бы с нею, вышучивала бы ее, ни за что не скатилась бы в цинизм, всегда была бы отзывчива и к ее личным чувствам, и к требованиям общественного долга. Из макияжа смотрели ясные, одиноко печалующиеся очи – и постепенно делались решительнее.

Она была готова.

Ведомая провожатыми, она вошла в карету мастера Толчерда, и та повезла ее на остров, где мастер Уэлдрейк уже провозглашал сюжет Маскерада:

 
Колдунья славная, УРГАНДА, сей же час
По морю мчится из Незнаемой Страны
В волшебной сфере, обнимаемой огнем,
На Остров-Твердь, где всякий год спешат верхом
Двенадцать рыцарей, отвагою знатны,
На поединок, чтобы меж собой избрать
Того Воителя, что славою влеком.
 

Голосу мастера Уэлдрейка, пищавшего сии строки почтительной толпе, недоставало обычной твердости. Он надел простую тогу, лавровую корону и сандалии, облачась, вероятно, в наиудобнейшую одежду из всех здесь представленных, будь то наряды зрителей в галерее, в окружаюших павильонах, на крышах и стенах самого дворца. Он читал по свитку, и по мере чтения участники переезжали через мостик из двора на остров: всякий рыцарь в доминирующем цвете, всякий при большом щите с начертанным на оном девизом играемого героя:

 
И каждый рыцарь со щитом спешил на брег:
Эмблема первого – Сребристый Оберег,
Второй был рыцарем Горящего Клинка,
Известен третий как Алмазная Рука,
Четвертым рыцарем был Свергнутый Король,
Был пятый рыцарь Преломлённого Копья,
Шестой, Кольцо Златое, младшим был дотоль.
 

Уэлдрейк произносил имя, и означенный рыцарь воздевал копье: сир Амадис Хлебороб в серебряной кольчуге; лорд Вортигерн Гластонберийский в багровом доспехе и с пылающим мечом на щите; сир Орландо Хоз в зелено-красном, в алмазной рукавице на правой руке и тем же мотивом на баклере и накидке; сир Феликсмарт Гирканский, чей герб – разделенная корона, чей доспех – из меди; мастер Оберон Орм в синем с серебряной окантовкой, с геральдическим сломанным копьем; и мастер Периго Стрелдич в золотом доспехе, с кольцом в качестве символа. Против сей шестерки на другой стороне островка (ныне окаймленного бахромой мелких декоративных деревьев, над коими высились всадники) стояли оставшиеся шесть рыцарей, и мастер Уэлдрейк указал теперь на них:

 
Седьмой из них был Врановой Главой,
Восьмой – Сочтенный Мертвым Сын, живой,
Девятый – рыцарь Месяца взвихренный,
Десятый – Прометей Освобожденный,
Одиннадцатый был Туманный Ров,
Двенадцатый, что встарь утратил зренье,
Был рыцарь Черного Креста, суров.
 

Здесь расположились мастер Исадор Бьюцефал в черном доспехе и с вороном на гербе; мастер Марчилий Галлимари в доспехе без меток; сир Глухолес Спенс, брат юного сира Паломния, с броней бледно-желтой и сияющей луной на щите; лорд Кровий Рэнслей в огненно-алом с соответствующими символами; сир Кир Мальтийский в бледно-сером; сир Вивиан Сум стоял последним в чистейшем белом доспехе с черными крестами, его шлем закрыт, дабы означить слепоту.