Текст книги "Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти"

Автор книги: Майкл Муркок

– Истинно так, – ответила Глориана с иронией, что казалась Уне угрожающе очевидной.

– Сперва я предположил в вас дворцовых зверей покрупнее, – сказал Саллоу.

Уна заподозрила, что замечание выдавало непонимание сказанного Глорианой намеренно.

– Зверей? – вопросила Королева.

– Зимой они впадают в спячку. Сейчас начинают пробуждаться немногие. Всяческие твари. Из-за них жизнь прочих из нас становится опасной. А теперь поведайте мне правду, джентльмены, Монфалькон ведь никого сюда не пошлет. Не его почерк. Вы сбежали из какой-нибудь темницы или от угрозы ее и ищете убежища, я полагаю.

– Монфалькон знает?.. – Глориана запнулась.

– Про мрачнейшие вместилища дворца? О, вестимо. Про некоторые так уж точно. А Саллоу ведомы они все. Сделаемся друзьями? Я буду вашим проводником.

– Вестимо, – сказала Глориана, по мнению Уны, слишко охотно. – Мы друзья – и вы проводник, мастер Саллоу.

– Сии помещения ведут вниз, глубже и глубже, – рассказывал им Саллоу. – В естественные каверны, где слепые белые бестии блуждают и пожирают одна другую. В залы столь древние, что их высекли в камне еще до первого Златого Века. В чудные обители, населенные карлами, что ходили по земле прежде настоящих людей. Все сие лежит под дворцом, лежащим под дворцом. Сии логовища сравнительно современны, им не более пары столетий. Истинная античность нам столь чужда, что сыграет злую шутку с нашим сознаньем, едва мы на нее воззримся. И все-таки, я знаю, те, кто там обитает, уже не разумны по нашим меркам, но чрезвычайно разумны по собственным – мужчины и женщины, бывшие таковыми… Они размножаются – часть их, я полагаю.

Уна расправила плечи.

– Вы ищете запугать нас, мастер Саллоу?

– Нет, джентльмены. Я не испытываю радости, тревожа других. Я повествую о диковинах, не более. – Подняв руку, он погладил кота. – Здесь морозно.

– Вестимо, – ответствовал слабый голосок Глорианы.

– Я проведу вас туда, где теплее, – сказал Саллоу. – Идемте. На пути вам могут попасться ваши собратья по изгнанию – те, что не возражают попадаться на пути, конечно. В основном живущий тут народ тяготеет к отшельничеству. Потому-то они и выбрали жизнь между стен.

– Сколько их тут? – прошептала Глориана.

– Никогда не считал, сир. Сотня-две, может быть. Мы живем, по большей части, питаясь отбросами. И есть суеверные слуги, на коих всегда можно положиться. Те, что, принимая нас за бесов или духов, оставляют нам лакомые кусочки. Только они недооценивают наши размеры. Рослому парнишке вроде вас, сир, мясо потребно каждый день, иначе столь мощный каркас не прокормишь. У вас необычная фигура, сир. – Саллоу говорил как бы между прочим, ведя их далее. – Я знаю лишь одного человека, обладающего такими габаритами…

– Нам лучше вернуться, – молвила Уна настоятельно. Она прервала путь, беря Глориану под локоть. – Времени на новые исследования не остается.

Но Королева сбросила ее руку и ускорила шаг. Уна была принуждена пойти следом.

Проход расширялся, перерастая в очень большой зал, схожий с крытым рынком. Он освещался мерцающими факелами, в одном его конце буйный огнь бился о каминную решетку, вдоль стен же, глотаемые оборотнямитенями, грудились, как на стоянке кочевников, маленькие палатки и ансамбли палаток: крошечные территории с границами, размеченными веревками, или щебенкой, или кусками отрухлявевшей мебели, или каменными блоками, что изъяты из самых плит холла. А из шалей, из капюшонов, из пустот глядели белые лица; почти все тонкие, с огромными глазами, как если бы сии люди уже приспособились к сумраку: иной народ.

Глориана замерла как мертвая, когда узрела такой вид, и Уна врезалась в нее, затерявшись в своих юрких мыслях и опомнившись мгновения спустя.

– Кто они? – прошептала Королева.

Высоченная фигура восстала от огня и обозначилась силуэтом, приостановившись, словно готовясь напасть на пришлецов. Затем, метнувшись в совсем уже глубокую темень, пропала.

Уна, устрашившись, вцепилась в запястье Королевы.

– Нет, – взмолилась она. – Мы должны вернуться.

Саллоу был доволен.

– Она дичится, наша безумица. Всех нас. Но опасаться ее вам не стоит.

На лицах потерянного сборища не отражалось любопытство, и Саллоу не приветствовал ни единого человека. Казалось, он не считает себя частью племени. Он демонстрировал сие, держась отдаленно, собственнически, в самоизбранном амплуа их проводника.

– Здесь присутствуют джентльмены, подобные вам. И леди знатного происхождения. Почти всякий, конечно, рисуется чуть более благородным, чем есть на деле. Разве есть в сем дурное? Здесь они пересоздают себя и окружение сызнова. Более у них ничего нет.

Но Глориана наконец-то сбросила чары и, повинуясь ужасу Уны, отступала.

Саллоу окликнул их со спины. Они пренебрегли окликом. Они мчались по проходам туда, где столкнулись с человечком впервые. Они взбирались и вскарабкивались по пассажам и лестницам, где-то пугаясь того, что потерялись, хотя путь был им знаком: по резной галерее, ныне видевшейся угрозой, и по узким коридорам в покои Уны, дабы протиснуться мимо панели и крепко ту захлопнуть.

Глориана была бледнее застенных кочевников. В пыльной щегольской личине вжалась она в стену, тяжело дыша. Попытавшись заговорить, она не смогла сего сделать. Уна сказала ей:

– Сие нужно позабыть. О, Ваше Величество, какая же я была дура! Сие нужно позабыть.

Королева Глориана распрямилась. Она припомнила высокий силуэт в зале, и ее голова вновь наполнилась страхом. Лицо утратило выражение. Слезы лились из глаз.

– Да, – сказала она. – Сие нужно позабыть.

Глава Пятнадцатая,
В Коей Лорд Монфалькон Смятен Вестями и Принимается Сожалеть о Худости Своей Дипломатии

Лорд Монфалькон возлежал на солидной своей кровати, пока его жены в соседнем покое втирали мази в раны друг друга, перешептываясь и вздыхая. Тем утром он был несчастен, разлажен, омерзителен самому себе, ибо глас Глорианы не унимался всю ночь напролет, душераздирающ и донельзя скорбен, и Монфалькон пробудил жен, дабы их вопли потопили вопли Королевы. Заворочавшись на кровати старым крепким телом, он укорил себя за недостаток бодрости и задумался: ныне, в щекотливый кризис, не откажет ли наконец его ум, что выдержал столь многое и столь многое подчинил? В последнее время Королеву пронизает меланхолия сильнее прежнего, и причина ему неведома. Она хитроумно избегает вопроса о замужестве, когда бы он его ни поднял. Кроме того, лорд Монфалькон получил весть о захвате Тома Ффинна в Срединном море. Старый пират, ставши близорук, принял арабийскую баркентину за иберийский барк, и Арабия жалуется теперь пространно и громко, демонстративно, хотя всем очевидно, что произошла ошибка. В разгар сего умирает сир Кристофер Мартин, отравленный, видимо, собственной рукой, словно опозорен. Скверное знамение для дворян и простолюдинов. Ходили слухи о ссоре между королем Касимиром и Всеславным Калифом; и другие слухи о пакте меж ними. Слухи из Татарии, слухи из Германских и Фламандских государств, из Иберии и Высоких Стран, из Африки и Азии; и Квайр, его око, его длань, его орудие во внешнем мире, пропал.

Сыграл ли Квайр, оскорбленный Монфальконовой недипломатичной реакцией во время последней их встречи, в белую-и-пушистую-потаскушку, потакая своей спеси; взаправду ли ущемилась его гордыня; взбрело ли ему в голову отправиться на чужбину или даже поступить там на службу; заплатил ли он наконец за свои злодеяния – Монфалькон не знал. А более всего на свете Лорда-Канцлера угнетало неведение. Его порыв, его потребность были – стать всеведущим. Теперь главный его родник знания иссох, пуще того – и само положение сего родника оставалось неизвестно. Подавлен, не имея вестей, на коих могли основаться будущие действия, Монфалькон познавал род страха, словно воин, в пылу сражения ощутивший намек на неминуемые паралич и слепоту. Ему мстилось, что незримые вороги подкрадываются ближе, а ему под силу учуять лишь их неопределенные злые умыслы.

Он не удосужился понять свой инструмент, Квайра, с достаточной затейливостью; он спроецировал мнение о странном характере человека на истину; он нарушил собственное же правило – никогда не допускать, всегда трактовать. И вот ввиду одной проистекшей от лености неудачи в трактовании Квайра он, видимо, утратил контроль над ним. Капитан трудился из любви к своему искусству, как Монфалькон трудился из любви к своему Идеалу, олицетворяемому Глорианой. Их партнерство, осознавал Лорд-Канцлер, зависело от понимания. Но он отверг предложение Квайра считать их равными, а их сотрудничество – единением сочиняющих пьесу поэтов. В прошлом Монфалькон приучал себя избегать любых проявлений гордыни, если та могла оказаться ложной либо угрожать его цели, однако при последней беседе с Квайром позволил своему гневу, своему высокомерию взять верх и ссечься с гордыней самого капитана. Он осознавал теперь, что, атакуй его Квайр с тех же позиций – обвини он Монфалькона, скажем, в низменных мотивах труда на благо Альбиона, – его могла бы обуять та же ярость. Однако же Монфалькон уважал интеллект подчиненного. Тому несвойственно дуться так долго. День-другой, без вопросов. Даже неделю. Минул месяц. Монфалькону подумалось, что Квайр, может статься, планирует как-либо свести с ним счеты, однако ввиду особенностей натуры он был не из тех, кто мстит по-мелкому. Вероятнее, Квайр проявит себя каким-либо изощренным шпионажем, результаты коего преподнесет Монфалькону, дабы бросить тому вызов.

Лорд-Канцлер, увы, ни в чем не мог быть уверен. Недорассудив однажды, он не мог столь же безоглядно полагаться на собственные суждения: он способен недорассудить вновь.

Со стоном он забарахтался в простынях, от коих разило лавандой и потом. Он должен подготовиться ко дню.

* * *

Выпуклозубый холуй, Квайров лейтенант, кроликовая шапка и непомерное кожаное пальто, дублет с галунами, рукава с буфами и ботфорты с отворотами, ожидавший лорда Монфалькона в маленьком покое, вставши в позу с полутораручным мечом и отставленной ногой, стал зрелищем, что ободрило Лорда-Канцлера тем утром, потому он поздоровался с Лудли почти весело, осведомляясь о его здоровье и прочем благополучии. Облачен в обыденное черно-серое, он стремительно проковылял за стол, скопивший, казалось, особенное множество бумаг. Нахмурился.

– Итак, мастер Лудли?

– Милорд?

– Вы принесли известия о капитане Квайре?

– Нет, милорд. Ничего точного. Я пришел, полагая, что вы можете меня успокоить. Долги растут, знаете ли, а капитан не платил мне уж месяц. Я ведь работаю от его имени…

Монфалькон изучал письмо из Бантустана.

– Э? Что же сие значит, мастер Лудли? Вы явились за золотом?

– Или серебром, сир. За чем-либо, на чем я продержусь, пока не вернется капитан Квайр или…

– Вы ничего о Квайре не слыхивали?

– Сущую болтовню, милорд, вот и все. Когда мы ушли отсюда в тот раз, мы вместе пошли к Аресовым вратам и разделились, договорясь о встрече через час-другой. Он тогда не объявился в таверне и, по моим сведениям, с тех пор там не показывался. Болтают о потасовке у Аресовых врат. Капитан или некто похожий был атакован и увезен мертвый или раненый.

– Кем же?

– Без свидетелей, сир. Откуда пошел слух – неизвестно. Может, дитя подглядело. Или какая хозяйка из-за шторы. За сим следовали прочие слухи, но капитан Квайр выучил меня твердо – я дохожу до сути и сутью довольствуюсь, пока не откроется большее.

– Вы расследовали слух?

– Конечно, сир, ведь капитан Квайр мне друг. И благодетель. И сверх того. Спрашивал в каждом дому. Вызнал маршруты всякой повозки, отъезжавшей от Аресовых врат. Вытряс душу из всякого лиходея и щипача, какого смог найти. Кажись, нанята была банда, и капитан Квайр мог пасть их жертвой. Но я в толк не возьму, кто они такие, и кто их нанял, и с чего бы их наняли.

– Вот вам англь, Лудли. – Монфалькон протянул руку к тощему бандиту. – И я дам более, если вы раздобудете сведения о местопребывании капитана Квайра либо его судьбе. Думаете, он мертв?

– Поговаривают, его искали сарацины.

– Не в их обыкновении прятать тело того, кому они отомстили. Они бы выставили Квайра напоказ.

– Верно. Видывал я ихние трупяки, когда мы с капитаном Квайром исполняли поручение на Срединном море, милорд.

Лорд Монфалькон задумался, не вещает ли Лудли со значением, напоминая о своих заслугах пред Альбионом. Он вгляделся в остроскулое скалозубое пугало, опасаясь, что недооценивает и его тоже – и рискует упустить еще одного Квайра.

Однако Лудли, доволен златом, рвущийся потакать, жалкий, как пес, что брошен хозяином, заменой умному маленькому Квайру быть не мог.

Лорд Монфалькон огорчился. Не было у него слуги проворнее и блистательнее. Он утратил лучшего.

– Коли вы увидите его, мастер Лудли, – если он жив, – передадите ему мою взволнованнейшую здравицу?

– Передам, сир, конечно. Мы оба служим верно, сир.

– Вестимо. – Монфалькон выбрал послание, писанное шифром из Богемии. – Вы укажете ему на то, как мне его не хватает, как Империя в нем нуждается, как велики его таланты и как ценятся здесь его искусства.

– Об том-то он и вопрошал, милорд. О сем самом.

– Что?

– Цените ли вы то, как тонко он обстряпывает делишки, вами ему поручаемые. Как совершенно он планирует и выдумывает свои интриги, чтоб прошло как по маслу, чтоб без подозрений, чтоб добыть новые сведения, какие могут пригодиться. Чтоб без никаких вам зловредных слухов и наветов. Он считал себя вроде как поэтом, сир.

– А меня?

– Самой своей понимающей аудиторией.

Лорд Монфалькон со вздохом отпустил богемское письмо, и то порхнуло на стол.

Лудли, в припадке честности явно не в собственных интересах, выпалил:

– Он убит, милорд. Я знаю. Он мертв. Весь его ум, вся его храбрость – пропали!

– Доставьте мне доказательство сего, Лудли, и я заплачу вам очень хорошо. Либо доставьте мне опровержение сего, и я заплачу вам столько же или более того. Доставьте мне капитана Квайра живым, в сию комнату, мастер Лудли, и я обеспечу обильный пенсион на остаток вашей жизни.

Лудли склонил голову, потом споро возвел очи, будто в голове его сформировалась еще одна мысль.

Улыбка лорда Монфалькона была безжалостна.

– А в промежутке, Лудли, несите мне любые вести из чужестранных источников. Вы на постоянной службе.

Лудли поклонился и ретировался через Паучью дверь, дабы свершить свой путь по самой периферии забытых склепов и катакомб, сокрытых во дворце, как сам Гадес может быть сокрыт в срединном сердце Небес.

Пока Лудли продирался не без облегчения в волглый, яркий апрельский воздух, лорд Монфалькон принудил свой горячечный ум поразмыслить над вопросом предстоящего Празднования Весны, на коем Королева должна восчествовать разнообразных достойных знаменитостей и умилостивить мириады мелких сановников. Он был признателен за то, что по существу организация празднества ляжет на плечи Галлимари, Мастера Гуляний, а его коснутся лишь проблемы дипломатического свойства. Такие проблемы весьма времяемки, но, как минимум, не породят особенных последствий. Сии общественные мероприятия важны в том ключе, что демонстрируют присутствие Королевы народу, заверяя его в величии Глорианы и безопасности, богатстве и мощи Альбиона.

Он нашел стихи мастера Уэлдрейка, представленные накануне, как он запрашивал, и внимательно их прочел. Уэлдрейк всегда был ему чуть подозрителен, в особенности когда виршеплет впервые прибыл во дворец, имея репутацию поэта чувственного и нечестивого, но невозможно было сомневаться в том, что стихи его существенно улучшились под влиянием и благодаря дисциплине Двора. Монфалькон пожалел о том, что уже расписал Весенние Почести, однако наметил в следующий раз упросить Королеву даровать по крайней мере баронетство тому, кто, судя по плодам трудов, столь верно разумеет Непостижимость и Обязательственность Самой Сути Альбиона.

Глава Шестнадцатая,
В Коей Королева Глориана Празднует Наступление Весны и Сталкивается с Первым Предостережением Относительно Будущей Трагедии

В платье бело-зеленом, расшитом крошечными лютиками, маргаритками и желтыми нарциссами, на открытом паланкине с каркасом, увитым гирляндами из плюща, желтофиолей, колокольчиков и бархатцев, Королева Глориана была несома ее нарядными джентльменами в просторный, огражденный стеною парк за дворцом. Здесь лань выглянула из пестрой тени дубов и тополей, что плотно скрывали из виду саму стену, а наверху, в Тропе-меж-Дерев, горнисты поднесли к губам медные горны и выдули дружно ГЛОРИАНА – приветствие и торжество.

Ибо сегодня она явилась как Майская Королева на земли, где высится Майское Древо и уже расположились царедворцы в личинах пастухов, пастушек, молочниц и их лебедей; рассеяние Купидонов и Пан, сколько-то фавнов, пять дриад, а также один гигантский Агнец. С Тро-пы-меж-Дерев и с дворцовых галерей взирали на церемонию многие другие благородные гости.

Паланкин опущен, джентльмены (среди них графиня Скайская в костюме охотника, с луком и колчаном) заняли места по обе его стороны, труппа между тем склонилась в поклонах и реверансах, вновь зазвучали горны.

ГЛОРИАНА

Высоко на балконе, дающем обзор парка, встал лорд Монфалькон, оглядев сперва красочный пейзаж внизу, а после серую тучу, разбухавшую по мере движения с запада и грозившую затмить солнце. Он вечно сожалел о том, что не управлял погодой и что доктор Ди, коего можно было бы замечательно употребить в данной связи, не открыл магического метода, дабы осуществить власть Человека над стихиями. Если пойдет дождь, доктор Ди пострадает вместе с прочими, ибо он среди них, в шерстяном обличье сатира, вместе с леди Блудд (нимфа воды в голубом шелке), сиром Амадисом Хлеборобом (элегантный ковбой), леди Памелой Хлебороб (пастушка с ерлыгой и таксидермической овцой), сиром Вивианом и леди Цинтией Сум (охотник и охотница) и мастером Эрнестом Уэлдрейком в изысканном неопределенно-пернатом камуфляже (надо думать, соловей) с поникшим плюмажем и позолоченным клювом; поэт изготовился зачесть приветствие Майской Королеве. Когда первые тяжкие капли коснулись земли, лорд Монфалькон вытянул шею, дабы расслышать далекие свирели…

 
Земля вся в зелени, свод неба голубеет.
Глупца и мудреца любовь равно согреет.
Природа миром, всемогуща, правит снова,
Избавя нас от ледяных зимы покровов,
И неизбывен жар пастушечьих лобзаний,
И сердце девы пламенит мильон терзаний,
И лик ничей под солнцем сим не омрачится.
Все похвалы поют. И вновь Земля родится!
 

Мастер Уэлдрейк извлек повлажневшие перышки из глаз и принялся читать быстрее – чернила расползались по пергаменту, превращая в кляксы строки, так и не заученные им наизусть…

 
Бурляща кровь, сердцебиенье —
Намек на МИТРЫ возвращенье.
Гирлянды лик святилищ тайных благородят:
Великий ПАН унять потемки дней приходит.
Несется звон колоколов по всей Земле и не смолкает:
Императрица АЛЬБИОНА Весну златую призывает!
 

– Отменно сказано, как и всегда, мастер Уэлдрейк! – Майская Королева взмахнула серебряным скипетром, что увит был миртом, меж тем лакеи ринулись водружать над паланкином зеленую парусину, защищая Глориану от орошения, коего другие в ожидании своей очереди обрести навес избегнуть не могли.

Дождь колотил парусину над ее головой подобно топоту бегущих ног, она же взяла меч, что поднес на подушке прихрамывавший лорд Ингльборо, и принялась возглашать храбрым моряков «сирами» прежде, сообщила она, чем они утонут в ожидании награды. Миром был обретен новый лорд или два, а владения в Девствии, Катае, Гибернии розданы трезвомыслящим мужчинам, коих лорд Монфалькон счел достойными доверия насладиться ответственностью за богатство и, получая большую долю государственных щедрот, поддерживать интересы Державы с тем большей решительностью. Посланники отправлены были за рубеж, увозя верительные грамоты и письма; иноземные посланники были, в свой черед, приняты, их письма зачитаны, сами они приветствованы. Девять маленьких девочек (каждая моложе предыдущей на равные промежутки времени, незаконнорожденные дщери Глорианы) вели овечек по затопленным лужайкам и, почихивая, лепетали пасторальные стишки, пока Королева не упросила нянечек поскорее загнать детей во дворец и высушить прежде, чем тех погубит озноб.

Квинтан, сиречь состязание конных пикинеров, отложили на завтра (или пока не воссияет солнце). Солнечная Колесница, в коей Митру, Бога Света, изображал смущенный, удрученный лорд Рэнслей, полунаг и влажен, в помятых желтых брыжах и бриджах, влекомый юношами и девами, тоже в желтом, символизирующими лучи светила, прикатила и укатила, оставив темный отпечаток на истоптанной траве. Музыканты, как бы сатиры и нимфы, получили приказ отступить в Великий Зал, где ныне устроены будут танцы; отменили и Процессию по Тропе-меж-Дерев. Решено было продлить церемонию с места, когда Глориана, привязана к Майскому Древу придворными, освобождается Рыцарством Альбиона в лице сира Танкреда, если только дождь не зарядит еще сильнее, Древо же оборонили большим квадратом парусины, что натянулся над ним подобно парусу. Мастера Уэлдрейка позвали выйти и продекламировать еще одно стихотворение.

В перьях, переливающихся водой, кою он с каждым жестом повсюду разбрызгивал, поэт объявил о намерении прочесть недавние станцы из длинной эпической жесты, писомой последние шесть лет, названием «Атаргатис, или Небесная Дева».

– Как вы помните, Ваше Величество, сир Фелицит, Рыцарь-Пастух, совсем недавно расстался с сиром Геметом, Рыцарем-Отшельником, что вновь наставил его на истинный путь в поисках Двора Королевы Атаргатис. Однако, прежде чем достичь Двора, он должен пережить множество иных приключений, из коих всякое научивает его следующему уроку и тем готовит к положению Защитника Королевы, объемлющего Мудрость, Умеренность и Справедливость внутри себя, а равно Храбрость, Добродетель и Милость. – Водяная бусина прокатилась по его клюву и плеснулась на костюмированную ногу.

– Мы помним вашу историю, мастер Уэлдрейк, и обратились в слух в ощутительном и приятственном предвосхищении ее продолжения, – элегантно ответствовала Майская Королева, пока стихотворец извлекал закапанный томик из оперения и прочищал горло.

 
По лесу сумрачну прекрасный рыцарь наш,
Колеблем страхом, без поспешности плутал,
Вдруг расступился перед ним лесной пейзаж:
Там дровосек, высок, удало разрубал
Священный дуб, а с ним и мелколистный вяз,
Рябину скромную и ясень благородный,
Стволы и ветви топором кромсая враз;
Тут крикнул ФЕЛИЦИТ ему остановиться,
Копью в знак мира позволяя опуститься.
 
 
«Как звать тебя, о дровосек? – он вопросил. —
Ты дюж весьма, широк бедром, могуч плечом;
Молю, скажи, зачем ты не жалеешь сил,
Сосну и тис круша бесщадным топором,
Корням невинным истреблением грозя?
Ведь лес здоров, и он веками буйно рос,
Ты ж губишь зелень, в плоть ее топор вонзя.
Зачем устроил ты сей гибельный покос?
Как звать тебя, о дровосек? Таков вопрос».
 
 
Кудрей серебряных сиянье целиком
Лик дровосека укрывает, как волна,
И борода его златым мерцает льдом,
И грудь железная черна и зелена,
Глаза блестят, как две свирепые звезды,
А члены розами горят из темноты.
Вдруг от гиганта рыцарь скорбно отступил.
«Я ХРОНОС, Времени Сатрап! – тот отвечает. —
И УРАВНИТЕЛЬ, мой топор, всё подчиняет!»
 
 
«Ведь правда в том, – свою он речь спокойно длит, —
Что в Равновесье Жизнь и Смерть пребыть должны;
Раз Человек не в силах выбрать, с толку сбит,
Богами мне и Жизнь, и Смерть подчинены:
Час сменит час, и день за днем всегда бежит,
И смену лет топор мой верный сторожит».
«То суд неправедный, – промолвил ФЕЛИЦИТ, —
Из-за него горюет всяк, ища ответ:
Коль все умрут, зачем являться им на свет?»
 
 
«Круг замкнут времени, а равно горних сфер,
Меж тем начетверо путь смертных разделен,
Как год, опричь своих времен, не знает мер.
Сим боги Знак дают тому, кто был рожден:
Когда, последних лет достигнув, он увянет,
Ему родиться вновь однажды суждено.
Пусть СМЕРТИ длань в небытие его утянет,
Губами нежными дарует ЖИЗНЬ дыханье,
Весна придет, отметив тем зимы скончанье».
 
 
«Как верно, – молвил ФЕЛИЦИТ, беря бразды,—
Все гибнут, дабы в скором времени ожить,
И если, ХРОНОС, боль несут твои труды,
Они и радость помогают нам продлить.
Коль вновь поеду через час я сей тропой,
Не видеть мне тобою учиненной бойни:
В цвету деревья, доброзрачен куст любой,
И величаво ввысь НАДЕЖДА воспаряет,
И ГЛОРИЯ златой Весной всемудро управляет!»
 

Невзирая на ливень, то был миг Уэлдрейка. Не нашлось среди собравшихся ни единой души, что не возжглась от идеалов и мудрости его эпических строк, кроме, быть может, Уны, графини Скайской, влившейся в общую овацию, однако умудрявшейся хлопать в ладоши чуточку не в такт с прочими. Даже сам Уэлдрейк принимал поздравления изящнее обычного, приведя Уну к убеждению в том, что он наконец согласился учесть запросы слушателей и намерен потакать их вкусам, нежели собственному.

Дождь перестал. Засветило сквозь тучу маленькое солнце. Навесы были разобраны, свернуты и оттащены в сторонку. Любопытная лань продолжала, жуя, глядеть на людей из сверкучей благоуханной дубравы.

– Видите, мастер Уэлдрейк, ваши слова изгнали серость небес и выманили солнышко из укрытия! – льстила Майская Королева, продвигаясь к оплетенному лавром Древу, дабы припасть к нему и рассмеяться; музыканты между тем появились вновь, с тамбурином, рожком и флейтой, и тут же смешались с придворными, и каждый, взявши ленту ткани, принялся танцевать, кружась так и эдак, припутывая поюневшую, веселящуюся Глориану к мощной опоре Весны, привязывая невинную, огненновласую гигантессу столь прочно, как лорд Монфалькон скрепил ее с ее Долгом.

Монфалькон вновь был на балконе. Ранее он выходил, чтобы послушать стихи Эрнеста Уэлдрейка, теперь же тревожился, наблюдая радостный Двор, окруживший и сковывавший свой Идеал (при всем при том цепи были из маргариток и шелка), и содрогнулся всем телом, обуздывая порыв ринуться немедля в парк и заорать, дабы ее освободили. Он усмирил себя, глубоко вздохнул и улыбнулся собственному неразумию. Вот-вот из дворца покажется сир Танкред, сразу после того, как Королева произнесет свои слова, и ее вызволит. На сей раз стихи были авторства мастера Уоллиса, Секретаря Высокой Речи. (Монфалькон находил их сухими и стерильными в сравнении с творением мастера Уэлдрейка.)

 
Найдется ль Рыцарства достойный образец
Вернуть свободу Королеве наконец? —
 

возопила Глориана и стала ожидательно глядеть в парк, в сторону двери, посредством коей должен явиться Воитель.

Сира Танкреда было не видать.

Графиня Скайская обнаружила, что вдруг сделалась бдительной, и спросила себя, с какой же стати. Вероятно, с той, что сир Танкред, вечно рвущийся представиться Королеве в привычных ролях, был расположен выступать на сцену скорее слишком рано, чем слишком поздно.

Глориана потрясла головой и пропела свой куплет второй раз.

Водворилась тишина. Вода звучно капала с окружающих деревьев, с поручней высокой Тропы-меж-Дерев. Похрустывание, сопроводившее движения лани, подчеркивало всеобщую недвижность. Солнце исчезло.

И в сию затихшую, растерянную толчею ввалился, пошатываясь, сир Танкред. Он не надел золотой шлем, его золотые, причудливые доспехи были застегнуты лишь наполовину. Незакрепленные пластины болтались и гремели сообразно его шагам.

Резкий, задыхающийся крик леди Блудд эхом отразили ее соратники по труппе.

– Сир Танкред! – Королева пыталась высвободиться из пут, но те держали ее крепче некуда.

На золотых доспехах Танкреда виднелись кровавые потеки. Кровь обагрила его лицо, его усы, его руки. Слезы били ключом из выпученных глаз, красный рот зиял, словно боль навязала рыцарю немоту.

Графиня Скайская первой достигла его, взяла за руку:

– Сир Танкред. Что случилось?

Воитель Королевы восстенал и исторг из себя слова:

– Она мертва. Леди Мэри. Я был… я пришел… Ах, она убита!

– Освободите меня! – кричала Глориана, биясь в путах позади них и раскачивая огромное Древо. – Освободите меня, кто-нибудь!