Текст книги "Книга воздуха и теней"

Автор книги: Майкл Грубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Знаю, в моем «ухаживании за женщинами» нет никакого смысла, поскольку, как я уже говорил, Амалия в этом отношении – восторг и упоение. Известно ли ей, насколько она хороша, а если да, то откуда – ведь ее опыт практически исчерпывается мною? Ответ прост: она – очень близкая подруга моей сестры, этой ходячей энциклопедии блуда. Мне кажется, Амалия с присущей ей клинической швейцарской честностью рассказывала Мири обо всех самых мелких деталях нашей сексуальной жизни, и та заверила ее, что в этом отношении никаких недостатков у нее нет, а я – настоящая Жопа Западного Мира, раз не ценю своего счастья. Как бы ни было невыносимо, я исправно посещаю все эти обеды – в качестве наказания, наверное. Увы, легче мне не становится.

Прежде чем поехать туда, я велел водителю (как обычно поступаю в таких случаях – в порядке покаяния, возможно) отвезти меня в маленький магазинчик на углу Первой авеню и Сороковой улицы, где продаются чрезвычайно дорогие орхидеи, и купил одну для Амалии. Она их собирает. Хотя она в состоянии купить себе такой цветок, я думаю, это достойный жест внимания. Орхидея была бледно-зеленая с красными пятнышками на характерном для этих растений соцветии, похожем на срамное место, – paphiopedilum hanoiensis. В родном Вьетнаме она исчезает, чертовски нелегальная вещь. Не сомневаюсь, Амалия знает, что орхидеи – контрабандный товар, и это доставляет мне превратное удовольствие наблюдать, как мою святую совращает вожделение к цветам.

Рашид высадил меня, и на мой звонок дверь открыла Лурдес Муноз, служанка жены, сбежавшая от войны в Сальвадоре. Амалия через одно из своих благотворительных учреждений спасла Лурдес жизнь и, вопреки изречению, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным – оно всегда срабатывает для меня, – в результате бескорыстного благодеяния получила превосходную служанку и няню. Мне Лурдес не доверяет, и правильно делает. Как обычно, она с каменным лицом поздоровалась, взяла у меня плащ, и я с орхидеей вошел в дом жены.

Услышав доносившийся из гостиной смех, я двинулся на эти звуки, чувствуя, как в душе нарастает страх, поскольку узнал самый громкий голос и догадывался, что меня ждет. Живая картина: вся семья в сборе минус папочка. Амалия с золотистыми косичками на голове, в своем повседневном костюме – бледно-розовая шелковая рубашка и строгие темные брюки – сидит в любимом кожаном кресле, подобрав ноги; на мягком, как женские бедра, кожаном диване расположилась Мири, моя сестра, а по обеим сторонам от нее уселись дети. Мири и Имоджен прекрасны, как рассвет, розовый и золотой, и тут же бедняжка Нико, наш мрачный маленький нибелунг. Дети любят свою тетю Мири. Имоджен обожает рассказы о знаменитостях, а Мири знает всех (в смысле, всех богатых и знаменитых) в Нью-Йорке и очень многих в Лондоне, Риме, Париже и Голливуде. Иногда кажется, что она была замужем или имела любовную связь с десятой частью мужского народонаселения планеты. На ней часы размером с небольшое рулевое колесо.

Нико любит Мири, потому что та некоторое (недолгое) время была замужем за самым знаменитым фокусником в мире и за время их совместной жизни научилась ловкости рук, восхищающей мальчика. По ее словам, фокусник был туп, как кролики, которых вытаскивал из шляпы, и раз уж он мог заставить вещи исчезать, то она и подавно сможет. Она и вправду изрядно преуспела в этом деле; привлечь внимание Нико очень трудно, а ей это удается не хуже, чем Амалии или Лурд ее. Мири обожает детей; собственных она иметь не может, и потому быть тетей – одно из ее главных удовольствий.

Смех стих, едва я вошел в комнату. Все смотрели на меня, кроме Нико, – тот вряд ли вообще меня видел. Он все еще не отрывал взгляда от рук Мири: те двигались, и маленькие губчатые шарики исчезали один за другим. В обращенном на меня взгляде дочери читалось требование быть тем, кем я не был, – совершенным отцом в дополнение к ее собственному совершенству. Во взгляде сестры, как обычно, светились ирония и терпимость. Она больше не самая прекрасная женщина в городе, но все еще исключительно хороша и располагает средствами растягивать это впечатление до бесконечности. Пользуясь достижениями современной медицины в соответствии с требованиями моды. Она с ног до головы в черном от Диора и сверкает драгоценностями. Что касается Амалии, то она ничего не может поделать с собой и всегда в первые мгновения улыбается мне с любовью, прежде чем припомнит нашу ситуацию и спрячется за официальной швейцарской личиной. Амалия по-прежнему прекрасна, но больше не та, в кого я влюбился когда-то. Двое детей и сложности семейной жизни добавили мягкой плоти телу и морщин лицу. Я не мог удержаться и не вспомнить о Миранде – о втором шансе, что я так долго искал.

Я расцеловал их всех в обе щеки по европейской моде, давно ставшей нашим семейным обычаем (Нико, как всегда, еле заметно содрогнулся), и протянул орхидею Амалии. Она вежливо поблагодарила меня, Имоджен и Мири округлили глаза (с совершенно одинаковым выражением веселого презрения на прекрасных лицах; что это, генетика или результат хорошей переимчивости?), а Нико своим странным роботоподобным голосом коротко перечислил свойства и признаки этого конкретного вида и детали морфологии цветка. Нико интересуется орхидеями, как почти любым сложным объектом, не требующим человеческих взаимоотношений.

Я спросил Мири, над чем они смеялись, когда я вошел, и она пересказала мне историю о встрече всемирно известной актрисы и еще одной дамы, известной своей роскошной грудью и частыми появлениями в ток-шоу: обеим делали косметические маски в одном и том же салоне, и их крошечные собачки затеяли драку. Это и в самом деле была очень смешная история – маски стекали с лиц, по всей комнате летали клочья шерсти, вопили гомики… Мири продолжала рассказ, когда мы перешли в столовую и уселись вокруг накрытого стеклом овального стола из тика. Наши совместные обеды Амалия всегда сама готовила; так было и на этот раз – что-то вроде рагу из молодого барашка с белыми бобами (одно из моих любимых блюд), салат из артишоков и бутылка «Хижины отшельника». Учитывая, сколько стоит сейчас время Амалии, это, скорее всего, был один из самых дорогих обедов на земле. Нико получил свою чашку «Чириоуз»,[41]41
  «Чириоуз» – сухой завтрак из овсяной муки, пшеничного крахмала и витаминно-минеральных добавок. (Прим. перев.)


[Закрыть] составлявших примерно 90 процентов его диеты.

За обедом мы с Амалией старались поддерживать беседу и, в частности, говорили о бизнесе. Моя жена, вопреки своему презрению к тому, что называется «делать деньги» (или благодаря ему), самый настоящий финансовый гений. Она издает сетевой журнал под названием «Скупка и продажа ценных бумаг. Советы Мишкина», где рассказывает полутора тысячам подписчиков, как в течение следующей недели будет вести себя валютный рынок. Естественно, умные игроки учитывают ее информацию, что влияет на рынок, а еще более умные игроки учитывают и это; соответственно, они планируют свои операции по обмену иен-динаров-юаней с немалой прибылью, превращающей кого-то из них в миллионеров. Я считаю себя бесполезным паразитом по сравнению с людьми, которые делают настоящую работу – например, пишут песни. Но по сравнению с этими ребятами я… ну, не меньше, чем инженер-строитель. Амалия, однако, требует двадцать пять тысяч в год за подписку, и это не вызывает у нее никаких моральных проблем, поскольку она вкладывает до трети дохода в благотворительность. Мне приходилось сталкиваться с людьми, делающими дела в области финансов, и они часто спрашивали меня, не знаю ли я этого Мишкина. Я всегда говорю «нет», испытывая странное чувство гордости.

Обед закончился, и тетя Мири, как обычно, ушла играть с детьми. Лурдес подала кофе; теперь мы с Амалией получили возможность доверительно поговорить о сыне и дочери. Мы люди цивилизованные. Она спросила об Ингрид. Ей известно об Ингрид; мы очень открыты в том, что касается сексуального аспекта моей жизни. Я ответил, что с Ингрид все прекрасно, и она сказала:

– Бедняжка Ингрид.

Я поинтересовался отчего, и она ответила:

– Потому что у тебя появилась новая женщина.

Я почувствовал, как кровь прихлынула к щекам, но наклеил на лицо улыбку и спросил, почему она так думает. Она вздохнула и сказала:

– Джейк, я не тупица и достаточно наблюдательна. Конечно, в те годы, когда я доверяла тебе, я не искала никаких признаков или неверно истолковывала их, но теперь, когда я знаю, чего можно ожидать, все совершенно очевидно. Кто она?

– У меня никого нет, – солгал я. – Честно.

Она долго, пристально вглядывалась в мое лицо, потом опустила взгляд, допила свой кофе и промолвила:

– Как скажешь.

После чего поставила чашку и вышла без единого слова или взгляда. Тут же появилась Лурдес и принялась убирать со стола тарелки с таким видом, будто меня тут нет.

Потом человек-невидимка поднялся по лестнице в детскую. Нико сидел у компьютера с наушниками на голове, Мири и Имоджен смотрели телевизор, вдвоем втиснувшись в ветхое бархатное кресло, поглощенные зрелищем.

Чувствуя себя ничтожеством в большей степени, чем обычно, я подлил масла в огонь, задав Имоджен глупейший вопрос, сделала ли она домашние уроки. Не отрывая взгляда от экрана, дочь ответила скучающим тоном:

– Еще в школе.

У меня мелькнула мысль взять в углу алюминиевую биту и разнести вдребезги телевизор и компьютер, а детей взять в заложники и не выпускать, пока они не подчинятся моим требованиям. Требования таковы: чтобы все было по-другому, дети любили меня и восхищались мной, а жена испытывала ко мне нежную привязанность; но чтобы при этом сохранилось захватывающее возбуждение любовных историй, а я никогда не повзрослел и всю жизнь мотался туда-сюда на проволоке, затянутый в зеленое трико…

Вместо этого я подсел к Мири и некоторое время изучал крошечные шрамы, оставшиеся на ее лице от пластических операций, и странно блестящие мертвые участки кожи. Исполнившись сочувствия к ней, я взял ее за руку. Ближе Мири в нашей семье у меня никого нет. Все детство мы были прибежищем друг для друга, и ей жилось еще хуже, чем мне, так что основа для понимания у нас есть. Помню, как она подходила и вцеплялась мне в руку, когда папа в очередной раз впадал в буйство. Не знаю, о чем Мири подумала сейчас, но в ответ она сжала мою руку, и так мы и сидели, глядя на чуть прикрытое порно, каким нынешняя цивилизация развлекает молодежь. Потом зазвучала негромкая мелодия, Имоджен достала телефон, глянула на крошечный экран и вышла, чтобы поболтать с каким-то своим обожателем.

Мири приглушила звук телевизора и бросила на меня оценивающий взгляд.

– Ну, и кто твоя новая леди? – спросила она.

– И ты туда же?

– Это очевидно. Ты выглядишь возбужденным и менее мрачным, чем обычно. Пора тебе повзрослеть, Джейк. Вряд ли ты хочешь закончить, как те старые пердуны, что гоняются за молоденькими девочками.

– О, это шикарно – получить совет воздерживаться от тебя.

– Не хами, Джейк. Ты кобель, я сука, это правда. Но я, по крайней мере, не втягиваю в это семью, которой у меня нет. Особенно если учесть, что речь идет о такой женщине, как Амалия.

Меня не устраивал этот поворот разговора, и я спросил:

– Как папа?

Мири единственная из нас троих поддерживает контакты со старым гангстером. Информацию она выдает скупо, возможно, по его настоянию. Это вполне в его духе.

– С папой все в порядке. Я виделась с ним недели три назад. Выглядит хорошо. Ему предстоит шунтирование коронарной артерии.

– Надеюсь, они применят особо устойчивый к коррозии материал. Я бы посоветовал кирпич. Между прочим, где происходила ваша встреча?

– В Европе.

– А точнее нельзя? В Канне? В Париже? В Одессе?

Не ответив, она продолжила:

– Он спрашивал о тебе и Поле.

– Как мило с его стороны! Надеюсь, ты заверила его, что он всегда в наших сердцах. Что он поделывает?

– Разное. Ты же знаешь папу – он не может сидеть сложа руки. Тебе непременно нужно повидаться с ним. Возьми Амалию и ребятишек.

Я рассмеялся.

– Превосходная идея, Мири. Честное слово, ничего более забавного я представить себе не могу.

Последовала обиженная пауза, потом моя сестра сказала:

– Ты не обращал внимания, что твоя жена никогда не иронизирует? Неплохо бы и тебе этому научиться, хотя бы отчасти. Так же, как способности прощать.

– Религиозные советы на ночь – это хорошо. Ты не путаешь себя с Полом?

– Ты мерзко ведешь себя, и я ухожу. Мне нужно еще выпить.

Она попыталась выдернуть свою руку из моей, но я не отпустил ее, и она снова рухнула в кресло.

– Что еще?

– Мне только что пришла в голову мысль кое о чем расспросить тебя. Вращаясь в полусвете, не встречалась ли ты с русским гангстером по имени Осип Шванов?

Задавая вопрос, я не отрывал от нее взгляда и увидел, как легкая дрожь пробежала по скульптурной поверхности ее лица. Кончиком языка она облизнула губы.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что его головорезы преследуют меня. Он думает, у меня есть то, что ему нужно. Так мне кажется. – Я в общих чертах обрисовал ей дело «Булстроуд – Шекспир», не называя имени Миранды. – Так ты знаешь его?

– Мы встречались.

– Клиент?

– В некотором роде. Он любит устраивать вечеринки. Некоторые мои девочки бывают на них.

– Можешь свести нас? В смысле, приватно.

– Не думаю, что стоит делать это, Джейк.

– Потому что он скверный парень?

– Он очень дурной. Я имею в виду, он дурной даже в глазах дурных парней.

– Как папа?

– Человеческий тип тот же, но есть два существенных отличия: папа никогда не применял насилия, и Шванов – не наш отец. Зачем тебе встречаться с ним?

– Для честного обмена мнениями. Как бы то ни было, ты сделаешь это?

– Я поговорю с ним. Ты уверен, что он захочет видеть тебя?

– Уверен. Мы оба интересуемся старыми рукописями. Не сомневаюсь, нам есть о чем поговорить. Ты тоже должна пойти. Думаю, это будет забавно. А потом мы могли бы спланировать нашу поездку в Израиль, повидать папу.

Она встала.

– Я позвоню тебе.

И я остался один, если не считать странного существа, тюкающего по клавиатуре компьютера. Я встал позади Нико и посмотрел на экран. На ровном светло-сером фоне появлялись и исчезали непостижимые голубые буквы, словно капли дождя на ветровом стекле. Нико программировал. Должен сказать, среди юристов я могу считаться специалистом по компьютерам. Большинство юристов убеждены, что кожа у них начнет гнить, стоит им дотронуться до клавиатуры, но я не таков. Полагаю, я дошел до уровня четырехлетнего Нико. Я приподнял один его наушник и спросил:

– Что ты делаешь?

Мне пришлось повторить вопрос несколько раз, прежде чем он ответил:

– Разыскиваю машины.

– А, ну да, разыскиваешь машины. Для чего ты разыскиваешь машины?

– Ни для чего. Не мешай.

Он попытался натянуть наушники, но я снял их совсем и развернул его кресло так, чтобы он оказался лицом ко мне.

– У меня к тебе важный разговор, – сказал я.

Тело у него напряглось, взгляд устремился куда-то вnверхний угол комнаты.

– Сосредоточься, Нико! Меня преследуют гангстеры. По-моему, они хотя причинить вред тебе, Имоджен и мамочке. Мне нужна твоя помощь.

До него, казалось, что-то дошло.

– Это понарошку, да? – произнес он скучающим тоном.

– Нет, не понарошку. По-настоящему.

– Почему они преследуют тебя?

– Потому что у меня есть бумаги, которые они хотят заполучить. Клиент отдал их мне, а они его убили. Перед этим его пытали и вырвали у него мое имя.

Да, услышать такое – шок для ребенка, но до Нико трудно достучаться. И он не кажется особо чувствительным. Если бы кто-нибудь пытал меня, он, возможно, наблюдал бы за этим как зачарованный.

– Зачем им нужны бумаги?

– Точно не знаю. Мне кажется, они думают, будто эти бумаги могут вывести их на сокровище.

Он задумался, и я почти видел, как в его мозгу, словно в отлично выверенных часах, вращаются странные колесики.

– А это правда?

– Они думают, что да.

– Мы должны найти сокровище, – сказал он. – Тогда они оставят нас в покое.

Это один из немногих случаев, когда Нико объединил себя и меня в местоимении «мы».

– Очень хорошая идея, – сказал я. – Но сейчас я хочу, чтобы ты сделал две вещи. Во-первых, чтобы ты был внимателен на улице и немедленно позвонил мне, если заметишь что-то подозрительное. Эти люди русские, они разъезжают на черном внедорожнике. Позвони мне, если увидишь их, ладно? Во-вторых, я хочу, чтобы ты поискал в Интернете что-нибудь о человеке по имени Ричард Брейсгедл. Он умер в одна тысяча шестьсот сорок втором году в Англии.

Я записал эти данные на листке бумаги от его принтера.

– Кто он?

– Тот, кто зарыл сокровище. Разузнай все о нем, о его потомках и о том, жив ли кто-нибудь из них сейчас. Сумеешь?

– Да, – ответил Нико.

Не знаю точно, почему я поручил ему это. Насколько мне известно, Нико – специалист по поиску данных, он не раз получал награды, и университетские профессора переписываются с ним, понятия не имея, что ему всего одиннадцать. Несомненно, я мог бы нанять для такого дела коммерческую фирму, да и в офисе у нас есть люди, которые в этом собаку съели. Возможно, причина тому – чувство одиночества. Теперь же у папы с сыном появилось общее дело, вроде совместной прогулки в сосновом лесу. Придумал на ходу, так часто поступают донжуаны. Это было легко. Теперь же мне предстояло кое-что потруднее – спуститься вниз и рассказать обо всем его матери.

Письмо Брейсгедла (9)

Этот человек говорит, что его зовут Джеймс Пиготт и он служит лорду Данбертону, это знатный человек в совете его королевского величества. И он спрашивает меня, чист ли я в вере. У него лицо бледное, глаза холодные, и я вспоминаю по дням своей юности, что так выглядели все лицемерные пуритане. Поэтому я говорю, да, сэр, поистине я чист, и налегаю на мясо, пирог и эль. Когда я поел, он расспрашивает меня обо всем насчет религии: о греховности человека, о предопределении, о бессмысленности любой работы, об откровениях Священного Писания, о спасении только через веру. Мои ответы вроде как удовлетворили его, и он сказал, мистер Гастингс хорошо отзывался о тебе, а я ответил, что мистер Гастингс добрый человек и об истинной религии я много узнал после разговоров с ним. Тогда он внезапно говорит, я слышал, что твоя мать была папистка и дочь предателя-паписта. Что скажешь на это? Я очень удивился и рассердился, но скрепил себя и сказал, что, может, одно время она и была, но раскаялась в своей ошибке, а потом всю жизнь была верной протестанткой. Он спросил, была ли она происхождением Арден из Уорвикшира, и я ответил: да. И он сказал, что это спасает тебя от виселицы, парень, потому что моему лорду Данбертону нужен кто-то вроде тебя, чистый верой, но имеющий папистские связи, в особенности те, которые были у семьи твоей матери. И тут он спросил, ты когда-нибудь видел, как разыгрывают пьесу?

Я сказал, нет, ведь это не очень хорошие вещи? Да, говорит он, они даже хуже, чем ты думаешь. Потому что актеры при белом свете дня на самом деле готовят измену. Как, спросишь ты? Тремя способами. Во-первых, представления портят умы и души людей, показывая им непристойные действия, такие как убийство, воровство, насилие, сквернословие, блуд. И те, кто смотрит и слушает, могут начать подражать им, и тогда в стране наступит беспорядок, а души людей будут гореть в аду. Дальше, эти представления отвергают Божий закон, потому что показывают мальчиков наряженными как женщины, что само по себе грех, но гораздо хуже то, что они разжигают похоть Содома, чему, не сомневаюсь, актеры предаются сами, за что им заказан путь на небеса. И третье, самое худшее, что это всего лишь маска для папистских изменников. И он повторяет, маска, всего лишь маска.

И он продолжает: потому что, ты ведь знаешь, Римский Развратник очень любит богатые представления, и шелковые костюмы, и мальчиков, одетых как женщины, чтобы ослеплять людей и отвращать их от истинного поклонения Христу. Чем их мессы, где они бормочут всякую тарабарщину, отличаются от пьес? Теперь мы запретили эти мессы, но разве не пытаются они другими способами отвратить народ от веры? Что же, говорю я, выходит, актеры тайные паписты, так вы считаете? Нет, говорит он, они тоньше, они коварнее. Теперь что ты скажешь, если я сообщу тебе, что на свободе сейчас ходит человек, главный из этих актеров, который, пункт первый: придумывает, как втайне оклеветать истинную религию. Пункт второй: чей отец был папистом, много раз оштрафованным за то, что не ходил в протестантскую церковь, и чья мать родом из семьи, уже давно осужденной за стойкое неподчинение законам протестантизма, и, без сомнения, сам он тоже папист. Пункт третий: он вероломно участвовал в заговоре графа Эссекса, который восстал против нашей последней полновластной королевы, и делал это, показывая своим сторонникам в утро восстания пьесу о Ричарде Втором как вдохновляющий пример измены и убийства монарха. Еще тогда его должны были взять, но не взяли, поскольку есть могущественные люди, и они защищают его, чтобы у них лопнули глаза. Что ты скажешь о таком человеке? Ну, я и сказал (потому как понимал, что сейчас это единственный возможный ответ): в Тауэр его, он ни часа не должен ходить на свободе.

Тут он улыбнулся холодной улыбкой, говоря, ты сказал правду, парень, однако сейчас в королевстве непорядок, и мы не можем сделать этого, нет, пока нет. Видишь ли, король окружил себя не Божьими людьми, а похотливыми испорченными фаворитами, а именно лордом Рочестером и другими подобными, из них многие близки к папистам, как твоя рубашка к телу. Они развлекаются такими суетными вещами, как представления на сцене: даже у самого короля есть труппа актеров, и он заказывает пьесы, чтобы они воплощали его фантазии. Тот, о котором я рассказал тебе, главный среди этих мошенников.

Теперь, говорит он дальше, у нас есть принц Генри, добрый протестант из всех, когда-либо преломлявших хлеб, серьезный, мудрый не по годам, и его отец король не придумал ничего лучше, как женить его на папистской принцессе. Мы не можем вынести, чтобы такое случилось в нашей стране, потому что тогда в Англии погибнет Божья церковь и довершится то, что король уже начал со своими развращенными и безбожными епископами. Поэтому мой лорд Д. и другие дворяне истинной веры, размышляя над этими прискорбными вещами, придумали план и уже давно искали кого-то, кто привел бы его в исполнение. И наконец нашли его.

Кого, спрашиваю я? Тебя, говорит он. Услышав это, я сильно перепугался и спросил почему. Вот как он объяснил это: ты знаешь, что мать короля была злонравная папистка, изменница, королева Мария Шотландская, справедливо казненная нашей последней королевой. Короля давно терзает, что все добрые англичане презирают его мать и, возможно, думают так: яблоко от яблоньки недалеко падает. Поэтому он был бы счастлив увидеть пьесу, где королева Мария представлена доброй женщиной, которую несправедливо обидели. Что, если он прикажет тому мошеннику, о ком я тебе говорил, написать такую пьесу? Что тогда будет, парень?

Шевели мозгами, Дик, говорю я себе, поскольку ты полностью во власти этого человека. И я сказал, что все добрые протестанты в королевстве этого не потерпят и будут злословить. Он говорит, ага, вот почему король этого не делает. Но предположим, кто-то притворится, будто служит у знатного лорда, даже тайного советника, и пойдет к этому, который пишет пьесы, и скажет, меня послал его величество. Напиши такую пьесу, и король щедро вознаградит тебя. И предположим, пьеса будет написана, и предположим, разыграна перед королем и его двором. Что, по-твоему, тогда произойдет? Ты должен знать, что никакая пьеса не может быть разыграна без лицензии, их выдает начальник по развлечениям. Однако такая пьеса в жизни не получит лицензии, иначе это будет стоить головы тому начальнику. Предположим дальше, что у нас есть печать для этого и мы можем снабдить нашего мошенника поддельной лицензией, и тогда он и в самом деле напишет такую пьесу. И что, как ты думаешь, случится?

Ну, думаю, тогда ему конец, говорю я. Правильно думаешь, парень, сказал он и засмеялся, но безрадостно. Ему конец и всем этим проклятым пьесам тоже. Но мало того: в королевстве, как ты сказал, начнут злословить, что король хочет представить свою мать как добрую женщину, несправедливо казненную королевой Елизаветой, которая в этой пьесе будет показана как подлая интриганка. Повсюду начнется волнение, дескать, король отрекается от истины, а этого мошенника, о каком я говорил, схватят и будут пытать. Ох, да, я увижу это собственными глазами: и под пыткой он назовет имена других заговорщиков, придумавших это надругательство, а именно прежде всего Рочестера и всех остальных, кто хочет женить нашего принца на папистском отродье. Они будут обесчещены, отвергнуты всеми, и папистскому браку не бывать. Что думаешь об этом?

Сэр, говорю я, план сильный, так мне кажется, но я снова вас спрашиваю, почему выбрали Дика Брейсгедла? Он говорит, потому что тот, на кого мы нацелились, из рода Арденов, и ты тоже, ты родственник или можешь считаться им, и ты при необходимости можешь притвориться, что тоже наполовину папист, как и он. Выходит, если лорд Рочестер захочет послать к нему тайного посланца, то лучше тебя никого не найдет. Вспомни, все это надо проделать втайне, или тебе конец. Мой лорд желает преподнести королю новую пьесу в день его рождения. Теперь отвечай, ты наш человек?

На это был единственный ответ, если я хотел когда-нибудь выйти на свободу. И я сказал, да, и он заставил меня поклясться ужасной клятвой на Библии и предупредил, что даже могила моя будет проклята, если я их предам. Потом я спросил, а как зовут того человека, и он сказал: Уильям Шакспир. Это был первый раз, когда я услышал его имя.

На следующую ночь в темноте меня освободили и лодкой доставили из Тауэра вверх по реке в огромный дом на Стрэнде, принадлежащий лорду Данбертону, и представили лорду, очень важному толстому человеку, обремененному множеством важных дел. Однако он принял меня по-доброму, сказал, что я сделаю великое дело для Англии, если нам удастся исполнить то, что мы задумали. Но в конце у нас ничего не получилось, Бог в своей великой мудрости пожелал другого, и в последующие годы я часто думал, что, если бы мы добились всего, чего хотели, может, нынешние раздоры, которые опустошают нашу несчастную страну, были бы остановлены. Однако что я такое? Жалкая пешка на доске. Истинно сказано, нам не дано понимать Его великие замыслы. Аминь.

Несколько недель я оставался в Данбертон-хаусе. Кормили хорошо, одевали еще лучше, но спиртного не давали. Целыми днями мистер Пиготт учил меня читать и писать сообщения шифром, и он был изумлен, как хорошо я в этом преуспел. Я рассказал ему, что навострил свой ум, когда много лет назад занимался математикой, а шифр – это ведь почти то же самое. Он был очень мной доволен. Я читал и перечитывал книгу «Трактат о шифрах», написанную французом, но переведенную на английский сэром Порта де Фуртивасом, очень искусная работа, и еще изучал, как применять решетки мистера Кардано. Это занятие так мне нравилось, что я засиживался за полночь, поскольку в Данбертон-хаусе свечей было сколько хочешь. И спустя несколько недель мистер Пиготт изумился еще больше, потому что я придумал новый шифр, какого он в жизни не видел. Он сказал, ну, Папа его в жизни не разгадает.

После он начал натаскивать меня, говоря много слов подряд, чтобы я запоминал их и записывал в том же порядке. Кроме того, он показывал мне портреты мужчин и женщин, изображения городов по всей стране, все очень хорошо нарисованы красками, и я должен был, бросив один взгляд, описать, что видел. И еще: он придумывал заговор папистов, а я должен был разгадать, в чем его замысел. Я спросил его, все это нужно, чтобы стать тайным шпионом? А он ответил, нет, это лишь малая часть, и его ответ поставил меня в тупик.

Однако позже я понял его, поскольку вскоре пришел человек по имени Генри Уэлис, с виду пронырливый самодовольный хлыщ, прекрасно одетый, как если бы он был человеком высокого положения. Мистер Пиготт разговаривал с ним любезно, дал ему денег, а мне сказал, Дик, это твой истинный друг Генри Уэлис, он знает тебя с юности в Уорвикшире, а теперь вы случайно встретились в Лондоне и очень обрадовались. Он актер королевской труппы и хорошо знает мистера Уильяма Шакспира. Потом мистер Пиготт бросил на меня взгляд, смысл которого я сразу понял, потому что и сам должен был стать актером, только в жизни, не на сцене. Я вспомнил тогда свой первый год, когда учился литейному делу и вел себя как ученик, грубый словом и делом, а истинного себя скрывал внутри. Вот что значит быть тайным шпионом, это не просто шифр, не просто уметь запоминать слова, думал я. И еще, да, я справлюсь, пусть изменники паписты трепещут.

Все, что произошло после, ты найдешь в письмах, которые я писал лорду Д., а именно: как я познакомился с этим Шакспиром, что происходило между нами, как он написал пьесу о злой Шотландской королеве и как мы потерпели неудачу. Здесь я повторяться не буду, потому что, боюсь, мне осталось всего несколько часов. Вся моя последующая жизнь хорошо известна тебе, Нэн, и мне грустно, что я не могу рассказать о ней ему, как делал это в прежние годы. Рассказать ему, как стал артиллеристом в Германской войне, защищал доброе протестантское дело: как был на Белой горе, как мы терпели поражение от папистов под Брейтенфельдом, и лютеране помогли нам победить, но я был сильно ранен в этой войне в ногу, вернулся, мой отец к этому времени умер, твой торговец рыбой умер тоже (за что я все время горячо молился, да простит меня Господь), и 3 апреля 1632 года мы с тобой обвенчались в Святой Маргарите, а спустя год у нас родился сын, дай Бог ему долгой жизни и тебе тоже.

Еще совсем немного, потому что время мое истекает и я едва различаю страницу, хотя день ясный, видно, начинается агония. Ты хорошо знаешь мой кожаный сундук, что я храню в своем личном чулане, в нем ты найдешь письма, зашифрованные тем способом, который я изобрел. Храни их в безопасности и не показывай никому. В них рассказано, как мы шпионили за тайным папистом Шакспиром. Или так мы думали, хотя теперь я меньше уверен. Что касается этого, по своим склонностям он был никакой. Но пьесу о М. Шотландской точно написал он, как я приказал ему от имени короля. Странно все-таки, что, хотя я мертв и он тоже, пьеса все еще жива, написанная его собственной рукой, лежит там, где только я один знаю, и может, останется там навсегда.

Теперь насчет писем: если король, Боже упаси, одержит победу в нынешних раздорах и его министры придут к тебе с плохими намерениями, может, эти письма обеспечат ваше будущее, твое и нашего сына. Ты умеешь работать с этим шифром и помнишь, что ключ есть Ива, где лежит моя мать и где я хотел бы, чтобы покоились мои кости, если ты сможешь это сделать.