Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Майкл Фрейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Лора садится на переднее сиденье.

– Поехали, – говорит она, – этот противный экспертишка рано или поздно выйдет, заглянет к себе в багажник и помчится назад.

Правильно. Мы все обсудим по дороге. Я поворачиваю, и мы едем под горку. Лора начинает смеяться:

– Слушай, я прямо как его мать, сбежавшая с Дики и «Еленой».

– Послушай, Лора, – говорю я твердо. – Я восхищен и тронут твоим поступком. И я очень благодарен тебе за картины. Но давай кое-что проясним…

Она перестает смеяться:

– Не волнуйся, между нами и так все ясно. Ты ведь не сможешь меня содержать. Ты просто подвезешь меня до Лондона – я поживу у сестры. Я ведь права, ты везешь картины в Лондон?

В Лондон? Да, наверное. И снова ход вещей вырывается из-под моей власти. В коттедж я теперь точно вернуться не могу. И еще долго не смогу. Хотя, конечно, Кейт говорила несерьезно, когда сказала «никогда не возвращайся». Никто не рассчитывает, что его слова поймут абсолютно буквально, никто. Даже Кейт.

Я чувствую, что Лора за мной наблюдает.

– Или ты опять переживаешь из-за Кейт? – спрашивает она. – Не бойся, до Лондона она из кустов на нас не выпрыгнет!

Вот именно сейчас как раз и может выпрыгнуть, думаю я, потому что мы проезжаем мимо поворота к нашему коттеджу. Но ничего не происходит.

– Надеюсь, он не заметит моего отсутствия до самого ужина, который я ему не подам, – говорит Лора. – Я обо всем догадалась, когда ты вышел из дома без картин. А когда этот противный ушастик постучал в дверь с такой самодовольной улыбкой на лице, я подумала: «Хватит, пора положить этому конец!»

Лужа около лесочка, в котором мы с Кейт нашли мертвого бродягу, окончательно высохла. Мы поворачиваем в сторону Лэвениджа… проезжаем Бизи-Би-Хани… и устремляемся на юг, в сказочную страну…

Похоже, что в конечном итоге победа осталась за мной. Не то чтобы я чувствую себя победителем. Единственное, что я чувствую, – это что мне действительно нечего терять. Все, что можно было, я уже потерял. Нет-нет, не потерял! Не могла же она всерьез сказать «никогда». Никто не говорит «никогда» всерьез.

И Лора права. Никакого преступления мы не совершаем. Эти картины не сокровища Менелая. Я вышлю ему деньги, все до последнего пенни, как я и собирался. Хотя, если эти картины такие же мои, как и его… если они ничьи… если никто уже не контролирует развитие событий… Да, я чувствую себя не Парисом или Дики, а тем человеком на своей картине, который беспомощно падает в воду. Падает на самое дно, чтобы остаться там навсегда.

Я резко торможу прямо посреди дороги и съезжаю на обочину. Мне в голову вдруг приходит ужасная догадка. И не догадка, а уверенность, такая же леденящая и неизбежная, как вода в мельничном пруду.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю на Лору. Она тоже смотрит на меня и улыбается.

– Ну что ты такой мрачный, – говорит она. – Я вовсе не заставляю тебя притворяться, что ты…

Но я продолжаю бессмысленно смотреть на нее, не в состоянии воспринять ее слова, застывший от своего ужасного озарения.

– Хорошо, – говорит она, – может, хоть один поцелуй.

Она перестает улыбаться. Ее посерьезневшее лицо медленно приближается к моему. А я выбираюсь из машины и открываю багажник.

Верхняя картина – «Всадники». Следующая – «Конькобежцы». Я перекладываю их в сторону и вытягиваю самую нижнюю.

Но я и так уже все понял. Это не та картина – она никак не может быть моей картиной, потому что моя картина выполнена на дубовой панели и весит двадцать или тридцать фунтов. Лора ни за что не дотащила бы ее до дороги вместе с чемоданом и двумя другими картинами. Размеры моей картины – три фута девять дюймов на пять футов три дюйма, и она ни за что не поместилась бы в крохотный багажник моей машины…

Картина, которую я держу сейчас в руках, в раме. И на холсте. Ее размеры – фут на два. Это та картина с собакой.

– Ты ведь ее хотел, правильно? – спрашивает Лора. Я поднимаю глаза. Она выбирается из машины и с беспокойством наблюдает за мной. – Я решила сделать тебе сюрприз. Я вспомнила, как ты на нее смотрел, пробралась в дом и сняла ее со стены.

Я смотрю на Лору. Затем на собаку. Затем снова на нее. Я думал, что мне больше нечего терять. Но, как оказалось, ошибался. Человеку всегда есть что терять.

Я забыл, что и Лору сумел ввести в заблуждение по поводу своих истинных намерений. Во всей этой истории больше всего я преуспел во вранье и притворстве.

– Он просто взбесится, когда заметит, – говорит она. – Это единственная картина, которая его действительно волнует… Ты ведь на нее положил глаз?

К этому моменту внутри меня отказывают последние пружины и амортизаторы. Они долго несли меня по очень скверной дороге и вот отказали. Я зашвыриваю собаку во тьму, присаживаюсь на декоративный заборчик перед чьей-то живой изгородью и начинаю рыдать.

Плач у дворца Амалиенбург повторяется. Только тогда я оплакивал четыре счастливых дня, а теперь я оплакиваю потерю всего, что у меня было. И всего, что я надеялся иметь.

Лора присаживается на заборчик рядом со мной, совсем рядом, но не касаясь меня. Я не могу заставить себя посмотреть на нее, однако она просто накрывает мою руку своей, и я ощущаю ее нежное, терпеливое ожидание. Удивительно, я и не предполагал, что она такая. Я ее недооценивал, как недооценивал и всех остальных героев этой истории.

Становится темно. Солнце уже скрылось за горизонтом. Каждые несколько секунд проезжающие мимо машины ловят нас светом фар, и перед их хозяевами на долю секунды выступают две фигуры на обочине, захваченные каким-то невыразимым чувством на самом исходе весеннего вечера, – такие же чуждые в их мире, как Икар или Савл.

– Прости, – наконец выжимаю я из себя и несколько раз делаю глубокий вдох. – Прости.

– Ты хотел другую картину? – мягко спрашивает она. – Ту, что в спальне?

Я ничего не говорю. Больше нет смысла это скрывать. К тому же, как выясняется, от нее не стоило ничего скрывать с самого начала.

– Она теперь опять в спальне, – говорит Лора. – Поэтому я и не смогла ее захватить. Он вынес ее из курятника, чтобы еще раз попробовать отмыть угол. Если бы ты мне раньше сказал! Я думала, что она ничего не стоит!

Теперь уже моя очередь взять ее за руку и утешать. Лору мне почти так же жалко, как и самого себя и свою разрушенную жизнь.

– И она действительно так много для тебя значила? – спрашивает Лора.

Я перевожу свои чувства к картине в простые и приятные слова:

– Думаю, что за нее можно легко получить пару миллионов.

Свободной рукой она гладит меня по руке, которой я держу ее руку.

– Bay, – наконец говорит она.

Я смеюсь сквозь слезы:

– Давненько я этого от тебя не слышал. Раньше ты на все говорила «Вау!» А однажды назвала меня трусишкой.

– Правда? Я не хотела тебя обидеть.

– А ты и не обидела. У тебя это получилось очень нежно. Тем более что это правда.

Думаю, то же самое можно сказать и о Тони. И, судя по всему, о том ее муже, от которого он ее увел. Я ее третий трусишка подряд. Может быть, мы все заменяем ей сыновей, которых у нее пока не было.

– Пара миллионов, – повторяет она. Ей нравится, как звучит эта фраза. – Он ни разу этого не заподозрил. Даже на минуту. Так же как и я. Ты не только трусишка, ты самый настоящий хитрюжка! Пара миллионов… А сколько ты хотел ему заплатить?

– Пару тысяч.

Она радостно смеется:

– Замечательно! Теперь я понимаю, что значит быть философом.

Она вскакивает на ноги:

– Поехали. Солнце зашло, и становится холодно.

В свете фар проезжающих машин она подбирает вы брошенных мной «голландцев» и собаку.

– Он прячет ее под матрасом, – говорит Лора. Представляешь, так он убивает сразу двух зайцев: у него больная спина.

Мы усаживаемся в машину, и я завожу двигатель, намереваясь продолжить свою окончательно потерявшую смысл одиссею.

– Но в твою машину картина ни за что не поместится, – говорит она. – Придется взять «лендровер».

Я как раз отвлекся, чтобы посмотреть, не идет ли сзади машина. Я поворачиваю голову и смотрю на свою пассажирку. Что она сказала?

– Я вернусь и приготовлю ему ужин, – говорит она. – Когда он вместе с собаками застрянет на кухне, я открою входную дверь. Пара миллионов? Кто знает, может, у тебя и хватит денег, чтобы меня содержать.

Мы оставляем машину в тени знака «Частные владения. Проход воспрещен».

– Что ты мне все твердишь про какую-то кражу, да еще со взломом, – говорит Лора, потому что я всю дорогу ныл, как мне не хочется возвращаться. – Какая кража? Это ведь мой дом! И я просто взяла не ту картину! Мы занесем ее назад и обменяем на нужную. Это все равно что вернуть свитер в «Маркс-энд-Спенсер», если он не подошел.

Вот она уже вылезает из машины и достает из багажника картину с собакой.

– Подожди, послушай, – в отчаянии шепчу я.

– Оставь ключ в зажигании, – спокойно говорит она.

– Когда мы вернемся сюда в «лендровере», ты меня высадишь, я сяду в твою машину и поеду за тобой… Мартин, он был бы только рад, если бы узнал, что мы возвращаем ему собаку.

Лора исчезает во тьме. Я бегу за ней, спотыкаясь о кочки на дороге.

– Подожди! – шепчу я. – Подожди! Я не хочу!

– Я знаю, что хочешь.

– Не хочу, не хочу! Я хочу уехать! Уехать отсюда!..

– Дорогой, не будь ты таким трусишкой. Нас же двое. Да его и вообще может там не оказаться.

Верно, он запросто мог спуститься вниз по склону холма, чтобы поискать утешения у Кейт.

Однако он этого не сделал. Когда мы появляемся из-за деревьев, силуэт «лендровера» четко виден на фоне освещенных окон. Я останавливаюсь. И Лора тоже.

– Я надеялась, что больше его не увижу, – говорит она совсем другим тоном. – Ты даже не представляешь, каково мне с ним было эти последние несколько недель.

Неужели и ее покинуло мужество? Я хватаю ее за рукав свитера. Мое единственное желание – как можно скорее отсюда убраться, пока нас не почуяли собаки.

Она берет меня за руку и сжимает ее.

– Следи за входной дверью, – говорит Лора. – Как только она откроется, сразу же заходи. Он не выйдет из кухни. К этому моменту я постараюсь затеять свару.

Она еще раз сжимает мне руку, на этот раз до боли твердо, и уходит во тьму. Я снова хватаю ее за рукав:

– Лора! Пожалуйста, не ходи!

Она останавливается.

– Лора, пожалуйста, – шепчу я малодушно, – ради меня! Пожалуйста.

– А как же пара миллионов фунтов? – шепчет она в ответ.

– Не знаю! Я ведь до конца не уверен! А вдруг я ошибаюсь?

Но ее уже нет. Ночь ее поглотила. Через несколько секунд на крыльце появляется бледный прямоугольник света, и на мгновение я вижу в проеме ее темный силуэт. После этого прямоугольник снова исчезает.

Я выбираю место у кромки леса и жду. Кажется, где-то здесь я наблюдал за той же дверью одним дождливым утром несколько недель назад… Нет, всего неделю назад, и даже меньше недели – пять дней. Но у меня такое чувство, будто прошла целая вечность. Для меня это уже вторая вечность, потому что я помню, что у меня было подобное ощущение, когда я стоял здесь в прошлый раз.

Я пытаюсь представить себе, что происходит сейчас в доме, но быстро отказываюсь от своей затеи. Эта небольшая шарада почему-то кажется мне самой сложной из всех. Он ведь может переубедить Лору, как это ему удалось, когда она еще была замужем за своим первым трусишкой. А может быть, она его пожалеет, как пожалела меня, и вернется к нему. И мне предстоит провести третью вечность там, где я провел предыдущие две, – у массивной дубовой двери, в ожидании, когда она откроется.

Я отчетливо понимаю, что все мое предприятие, так или иначе, давно превратилось в сплошное безумие. Даже если мне удастся завладеть картиной, наши пути очень быстро разойдутся – она отправится в банковское хранилище, а я в тюрьму.

Между тем время не стоит на месте. Мое волнение исчезает, я полностью покоряюсь судьбе. Сквозь молодую листву дерева прямо над головой я вижу Большую Медведицу с одной стороны от Полярной звезды и Кассиопею с другой – они продолжают свое бесконечное движение по кругу, не обращая на меня никакого внимания. И мне приходит в голову, что сцена вокруг меня получается просто идиллическая. Теплый весенний вечер, крепкий сельский дом, звезды. И во тьме перед домом скрывается злоумышленник. Манихеи были правы: тьма уравновешивается светом, зло уравновешивается добром. Безмятежный год брейгелевского цикла залит солнечным светом; вокруг же картин царит тьма.

Как бы Брейгель, который нарисовал столько всего, чего нельзя было нарисовать, изобразил скрывающееся во тьме зло, или Смерть, притаившуюся в Аркадии?

Я решаю вновь сосредоточиться на двери. Но происходит нечто странное. Двери я не вижу. На ее месте снова оказывается прямоугольник бледного света. Путь свободен.

И вот я переступаю порог, словно спортсмен, прыгающий в воду с вышки, или больной, переступающий порог операционной. Наступает мгновение – и человек делает шаг. Как это у него получается? Он просто делает шаг, и все.

В холле – тишина. Лишь откуда-то из глубины дома процеживается тусклый, неясный свет. Я на цыпочках дохожу до лестницы на второй этаж и замираю. До меня доносятся (по всем признакам из кухни) едва различимые звуки – глухой удар, еле слышные голоса. Высокий голос на мгновение становится отчетливее, затем низкий голос заглушает первый. Слов по-прежнему не разобрать, но смысл вполне понятен – Тони и Лора ругаются, как она и предсказывала. Голоса затихают, но я заставляю себя продолжить путь. Поднимаясь по лестнице, я натыкаюсь на что-то твердое. Это со своей небольшой прогулки вернулся портрет собаки. Я поднимаю его и вешаю на место. И правда, получается как банальный обмен в магазине: 34-й размер – на 32-й.

В спальне темно, но я не зажигаю света. Кровать все в таком же беспорядке, как и пять дней назад. Мне приходится практически уткнуться лицом в смятые простыни (с каким удовольствием я проделал то же самое на Освальд-роуд), чтобы нашарить под матрасом доску. С превеликим трудом, обдирая лак с лицевой стороны, я выволакиваю тяжеленную дубовую панель из-под матраса, затем задеваю о ручку двери и еще раз царапаю лицевую сторону, когда преодолеваю площадку между двумя пролетами. На полпути вниз, при первой возможности что-то рассмотреть, я останавливаюсь и ставлю картину на перила. На этот раз все правильно. Мерцание листвы – танец – корабль – зубцы гор. Все атрибуты весны на месте. И меня неожиданно охватывает приступ дикого торжества: чертова картина у меня в руках!

В этот момент тишина с грохотом взрывается. Я слышу, как хлопает дверь, и из глубины дома в холл прямо подо мной катит лавина голосов: крики Тони, ответные крики Лоры и веселый лай довольных суматохой собак. Я замираю на месте, стараясь удержать картину на перилах и не в силах повернуть голову и посмотреть вниз, потому что боюсь, что на лицо мне может упасть свет. Собакам же, естественно, не нужен никакой свет, чтобы обнаружить меня, и вот я уже по самую грудь погружен в теплую смесь из собачьего дыхания, мокрых языков и радостно виляющих хвостов. Я по-прежнему стою спиной к происходящему внизу и боюсь повернуться. Тони, похоже, остановился прямо в центре холла, а Лора где-то неподалеку от него. Я физически ощущаю его взгляд на своей спине. И Лорин тоже.

Я жду его возмущенного восклицания в свой адрес, но напрасно.

– Меня от всего этого тошнит, – с механической яростью продолжает повторять он.

– Малиновый бисквит, – в свою очередь повторяет Лора умоляющим тоном. – Иди поешь. На кухне, малиновый бисквит.

– Меня тошнит! – упорствует он, и, судя по голосу, тошнит его не только от бисквита. – Тошнит! Тошнит! Тошнит!

Тут я понимаю, что он в стельку пьян. Даже не глядя вниз, я чувствую, с каким трудом он удерживается на ногах. И уж тем более он не в состоянии задержать взгляд на притаившемся в окружении шумных собак злоумышленнике.

Внезапно собаки покидают меня. Они устремляются за своим пьяным хозяином вглубь дома. Наконец я осмеливаюсь повернуть голову. Лора бросается ко мне.

– Беги скорее! – шепчет она, и на этот раз в ее голосе я слышу неподдельный страх.

Долго меня упрашивать не надо – я хватаюсь за картину.

– Брось ее и беги! – настаивает она.

Бросить ее? Сейчас?

– Он в оружейной!

Но прежде чем я успеваю решить, что мне делать с картиной, Тони возвращается в сопровождении громко лающих от предвкушения охоты собак. Он велит собакам заткнуться, и я слышу, как он переламывает ружье и вставляет патроны.

– Отдай мне ружье, – приказывает ему Лора.

– Ты этого никогда не забудешь, я тебя уверяю, – говорит он.

– Отдай ружье.

– Еще мальчишкой я нашел своего дядю, когда он застрелился. Его голова до сих пор мне снится по ночам.

Раздается мягкий щелчок. Я стою, сгорбившись и придерживая картину, которая постепенно съезжает с перил. Я жду выстрела, который положит конец его земному существованию. Я должен что-то сделать, чтобы остановить его, я это осознаю. Но я также осознаю, что если он меня заметит, то дуло ружья само собой направится на меня, и тогда уже моему существованию придет конец.

– Тони, пожалуйста, послушай меня, – умоляет Лора.

Ни звука. Даже собаки застыли на месте. Само время застыло.

В этот момент звонит телефон.

Никто из нас не двигается. Телефон продолжает звонить на массивной дубовой полке прямо подо мной, и это единственное событие в бессобытийной пустоте дома. Никто из присутствующих не реагирует на его настойчивые трели, подобно тому как мы с Кейт поначалу не реагировали на свой телефон часа два назад. Однако апвудский телефон, так же как и наш, не позволяет себя игнорировать. Время медленно возобновляет движение. Тони издает слабый звук, похожий на вздох.

– Возьми трубку, – тихо говорит он, – это, наверное, опять твой дружок.

– Сначала отдай ружье.

– Возьми трубку! – орет он и со всей силы ударяет ружьем о край стола. Лора подчиняется, но в последний момент Тони, очевидно, меняет решение. Я слышу, как он опережает Лору и сам хватает трубку.

– Послушай, говнюк, – начинает он, а затем останавливается, и я с облегчением вспоминаю, что кто бы ни находился сейчас на другом конце провода, это точно не я. Возникает небольшая пауза, во время которой звонящий, судя во всему, дает Тони это понять. Мне приходит в голову страшная мысль: Кейт разыскивает меня, желая в чем-нибудь упрекнуть или о чем-нибудь попросить.

– Их нет в багажнике?! – восклицает Тони. – Что значит, нет в багажнике? Вы шутите?

Куисс. Ну конечно.

– Так это ты, – неожиданно говорит Тони страшным голосом, и я наконец поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, потому что эти слова он адресует точно не Куиссу.

Но выясняется, что и не мне. Он повесил трубку и наступает на Лору, по-прежнему с ружьем в руках.

– Ты и этот крысеныш из коттеджа, – говорит он в приступе пьяной проницательности. – Этот грязный учителишка. Конечно! Вот с кем ты трахаешься!

Лора вырывает ружье у него из рук и бросает в дальний конец холла. То ли при воспоминании о ее предполагаемой неверности, то ли при виде своего драгоценного ружья, царапающегося о плиты пола, Тони окончательно теряет контроль над собой. Он хватает ее за горло и начинает трясти, ударяя головой о перила. Она пытается что-то сказать мне, но тщетно. Я выпускаю из рук «Веселящихся крестьян», потому что надо что-то делать, и картина, кувыркаясь на разные лады, скатывается вниз по лестнице. Тони оборачивается на шум и наконец замечает меня. Он тупо смотрит на меня с открытым ртом, продолжая держать Лору за горло.

На несколько секунд мы застываем без движения. Затем он бросает Лору на пол и с диким видом озирается вокруг, очевидно, желая понять, куда она зашвырнула ружье, но у меня нет ни малейшего желания проверять свою гипотезу. Я бросаюсь вниз по лестнице, одной рукой подхватываю Лору, другой – картину, и каким-то чудом мы все оказываемся на улице, в ночной тьме. Я лихорадочно начинаю развязывать шнур, скрепляющий заднюю дверцу «лендровера». Лора издает нечто вроде предупреждающего хрипа – она по-прежнему не в состоянии говорить после хватки Тони, который снова вооружился ружьем и пытается перебраться через собак на крыльце. Тони спотыкается, ночную тьму разрывает грохот выстрела, и первый заряд уходит в пустоту – благодаря собакам. Я бросаю картину в «лендровер» и захлопываю багажник, а затем наклоняюсь и наскоро сооружаю из упаковочного шнура узел, чтобы удержать багажник в закрытом положении. Краем глаза я вижу, что Тони встает на ноги и выпрямляется. Я инстинктивно пригибаюсь, когда он стреляет во второй раз, и чувствую, как заряд дроби рассекает воздух рядом с моей головой, обжигая затылок.

– Скорей! – хрипит Лора. – Он перезаряжает!

К тому моменту, когда он снова готов стрелять, мы уже далеко. Стекло за моей спиной покрывается трещинами, однако «лендровер» это не останавливает, и мы едем по ухабам, стукаясь головами о крышу салона и ощущая себя в безопасности, окруженные знакомой вонью и испарениями бензина. Бешеный лай собак сопровождает нас с обеих сторон. Перед поворотом на дорогу я чувствую под колесами последнее препятствие и вижу, как одна из собак, кувыркаясь, подобно цирковому акробату, улетает во тьму. Но мне некогда обращать на это внимание, потому что я ощупываю рукой влажное пятно у себя на затылке.

– Возьми он на пару дюймов левее… – говорю я, рассматривая кровь у себя на ладони.

– Или жми еще пару секунд… – шепчет Лора, ощупывая горло.

Однако у нас, похоже, все в порядке. И уже второй раз за вечер мы летим по склону холма навстречу своему счастью.

Лесок… Дорога на Лэвенидж… Бизи-Би…

К Лоре постепенно возвращается голос.

– Не надо было мне оставлять на столе бутылку джина, – хрипит она.

Она вновь ощупывает шею, а затем приподнимает свитер, чтобы рассмотреть ребра. Но на этот раз мне некогда даже повернуть голову в ее сторону, потому что мне наконец удается сопоставить все факты.

Упаковочный шнур и удушение. Той идиллической весной 1565 года Филипп II приказал: дабы не дать еретикам возможность умереть мученической смертью, их надлежит казнить в полночь прямо в камерах. Несчастных связывали так, что голова оказывалась между колен, и медленно топили в лоханях с водой.

– Ну ладно, – говорит она. – Зато мы победили, картина у нас.

Но я не думаю даже о нашей победе. Я смотрю в зеркало на тяжелую дубовую панель, затолкнутую в багажник. С водительского места невозможно ничего разглядеть. Но я знаю, что увижу, когда в очередной раз рассмотрю ее.

Я увижу, что голова у человека, падающего в пруд, наклонена между колен.

Они не удерживают и не спасают его. Они его топят.

На среднем плане картины обыкновенный мирянин превращается в мученика, и никто из остальных персонажей этого не видит – происходящее убийство может заметить только сторонний наблюдатель, рассматривающий картину. Вот он, излюбленный брейгелевский прием – едва заметное, но придающее особый смысл всей работе событие, такое, как тонущий Икар, ослепленный Савл, беременная женщина, скрытая в вифлеемской толпе… Год деловито начинает свой ход, но уже в самой первой картине цикла изображено тайное убийство, разрушающее идиллию.

– Ты чего примолк?

– Думаю.

И думаю я вот о чем: Multa pinxit, hie Brugelius, quae pingi non possunt. У нас в руках пример того, чего нельзя было изобразить, – невидимая казнь, одобренное правосудием умерщвление человека, скрытое от чьих-либо глаз. Здесь оно совершается при свете дня, так что всякий нидерландец, который еще может стать жертвой подобной казни, и каждый испанец, которому эту казнь еще, возможно, предстоит осуществить, все видят. В который уж раз картина Брейгеля содержит тайный смысл, в ней подразумевается больше, чем доступно глазу. Гром и молния. Обвинение и насмешка над режимом, выраженные одной едва заметной деталью. Неудивительно, что он боялся. Неудивительно, что моя драгоценная находка была изъята из багажа победителя.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Лора. – О чем-нибудь приятном? О миллионах? Обо мне? О нас? О нас и о паре миллионов вместе?

Я накрываю ее руку своей. Но думаю я о другом: нужно немедленно остановиться и проверить. Я должен убедиться, что голова у того человека действительно зажата между колен. И если это так, то значит, я выполнил свое обещание. Я нашел деталь, подтверждающую мои догадки о происхождении картины. И мою трактовку всех остальных картин. Кому бы ни досталась эта картина по закону, ему придется заняться кое-какими изысканиями. Я же сохраняю за собой моральное право быть ее временным хранителем, если тот «ныряльщик» действительно находится в позе, предписанной указом Филиппа. Я смотрю в зеркало, чтобы проверить, можно ли остановиться. Выясняется, что нет, нас догоняет какая-то машина.

Ослепительный свет ее фар стремительно приближается, освещая картину в нашем багажнике, как будто тот, другой, водитель хочет рассмотреть ее и первым обнаружить искомую деталь. Я перевожу взгляд на дорогу и краем глаза вижу освещенное лицо Лоры, которая повернулась на источник этого яркого света.

– Твоя машина! – кричит она. – Мы не забрали твою машину!

Смысл ее слов доходит до меня не сразу. Это невозможно! Или все-таки возможно? Я снова смотрю в зеркало, предварительно прищурив глаза, чтобы защититься от ослепительного света, но в этом уже нет необходимости, потому что машина настолько близко, что ее фары скрылись за кромкой заднего стекла.

– Быстрее! – кричит Лора. – Он хочет в нас врезаться!

Да, история эта еще не закончилась.

В отчаянии я прибавляю газу. Фары машины на мгновение появляются в зеркале, а затем вновь исчезают, приблизившись на опасное расстояние. От испуга я сбавляю скорость. Преследователь врезается в нас сзади, и «лендровер» слега подпрыгивает.

– Оторвись от него! – кричит Лора. – Он пьяный в стельку!

Я снова пытаюсь прибавить газу. Но на этот раз фары сменили тактику. Они виляют в сторону и оказываются по центру дороги.

– Ой, нет, не дай ему обогнать нас!

Я увеличиваю скорость, и теперь мы несемся в безумной гонке параллельно друг другу.

– Быстрее! – кричит Лора. – Быстрее! Быстрее!

Даже охваченный ужасом, я осознаю, насколько это характерный для нее в данной ситуации совет, и понимаю, что почти наверняка он к добру не приведет, но ничего лучшего я придумать не в состоянии. Вся эта стремительно ускоряющаяся череда событий сфокусирована вот на этой безумной финальной фуге, прервать которую способен только автомобиль, движущийся по встречной полосе.

Но автомобиль все не появляется. Мы на самой пустынной дороге в Англии. Секунда за секундой, год за годом мы продолжаем свою бешеную гонку. Ну же! Хоть кто-нибудь! Появись! Покончи с ним!

Мы преодолеваем, едва не оторвавшись от земли, вершину холма, и вот она наконец – пара фар, приближающаяся к нам со скоростью как минимум сто пятьдесят миль в час.

Но в последний момент сдается вовсе не Тони. Я, что для меня вполне типично, выхожу из борьбы, чтобы избавить его от верной смерти. И вот уже моя нога жмет на тормоз. А Тони, что для него не менее характерно, просто крутит руль влево и подрезает нашу машину, как будто меня вообще не существует. Если не ошибаюсь, первый сильнейший удар происходит в тот момент, когда Тони задевает наше правое крыло, и руль бесполезно вращается у меня в руках. «Лендровер» подпрыгивает, затем следует целая серия ударов и прыжков. Мы взлетаем над поросшей травой обочиной и, в который уже раз, оказываемся в краю без троп и дорог. К страшному грохоту добавляется человеческий крик. Невозможно понять, кто это кричит: Лора, или я, или мы с Лорой одновременно; однако причина крика очевидна: посреди пустыря перед нами вдруг вырастает брошенный остов фургона, когда-то развозившего мороженое.

Я утапливаю педаль тормоза в пол до упора, но никакого решающего воздействия на события это не оказывает; события продолжают развиваться с очевидной неизбежностью. Приближение лобового стекла к моему лицу. Усиление грохота. Внезапная тьма, когда разбиваются фары. На удивление приличная дистанция, которую преодолеваем мы вместе с фургоном, пока наконец не останавливаемся. Тишина. Непривычная теснота внутри салона. Знакомый до отвращения запах бензина. Потусторонность Лориного голоса, пока она рассказывает мне о каких-то проблемах с рукой. Сложности с открыванием дверцы. Потусторонность моего голоса, когда я объясняю Лоре, что должен посмотреть, в порядке ли картина. Мои трясущиеся руки, которыми я в темноте пытаюсь развязать узел. Неожиданная вспышка неровного, но такого полезного света со стороны капота. Настойчивость, с которой Лора зовет меня на помощь.

Я уверен в себе, и мне кажется, что я держу ситуацию под контролем. За последние несколько недель я попадал и в худшие передряги и выходил из них победителем. Я знаю, у меня достаточно времени, чтобы все успеть до того, как пламя охватит машину. Достаточно времени, чтобы развязать узел и вытащить картину. Достаточно времени, чтобы открыть переднюю дверцу и освободить Лору. Единственное препятствие на моем пути – это дрожь в руках и проклятый узел, который никак не желает распутываться.

Лора начинает кричать:

– Мартин! Мартин! Мартин! Мартин! – как будто в результате аварии включилась какая-то невиданная противоугонная система. Я осознаю, что гораздо логичнее другая последовательность действий: сначала Лора, а затем узел; тогда мои руки будут меньше трястись, и будет больше света от пламени. Главное не торопиться.

Но дверь заклинило, ремень безопасности застрял, левая рука Лоры выгнута под неестественным углом, она дико кричит, и жар становится невыносимым. К счастью, кто-то отталкивает меня в сторону и без всякой жалости тянет Лору за сломанную руку сквозь спутанный клубок ремня. Я уступаю ему инициативу опасаясь лишь, что его насыщенное парами алкоголя дыхание в любую секунду воспламенится. Зато у меня появляется возможность вернуться к возне с упаковочным шнуром.

Тут я обнаруживаю, что последовательность моих действий оказалась вполне оправданной, потому что прямо на моих глазах пластиковые волокна шнура плавятся и дверца багажника распахивается.

Я тяну на себя картину. Страшный жар не облегчает мне задачу, но я по-прежнему мыслю очень трезво. Первое, что я должен сделать, – это проверить, привязана ли голова падающего в пруд человека между колен. В ярком и неровном оранжевом свете я различаю заснеженные вершины гор и мерцание первой весенней листвы. Но пока мои глаза нашаривают группу людей у мельничного пруда, вся долина начинает темнеть и покрываться пузырями. Желтая полоса равномерно спускается вниз с верхнего края картины, заглатывая синее небо и зеленые склоны. За желтой полосой следует коричневая, а за ней черная.

Мои глаза находят человека у пруда одновременно с чернотой.

И он пропадает из виду.