Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Майкл Фрейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Есть ли на моей картине какие-нибудь следы того, что она пережила 350 лет европейской истории? Ну прежде всего, в какой-то момент она оказалась в руках человека, который закрасил подпись. Подобное случалось с картинами и раньше. Вспомним о трех сантиметрах по высоте, которых не хватает «Сенокосу». От дубовой доски невозможно случайно отколоть такую ровную и узкую полоску, даже, например, задев картиной о косяк при переноске. Кто-то не поленился аккуратно ее отпилить. Зачем? Зачем кому-то понадобилось скрывать подпись, указывающую автора шедевра живописи? Мне в голову приходит только одно объяснение: потому что хозяин картины не хотел, чтобы ее узнали. А почему у него могло возникнуть это желание? И снова только одно объяснение: потому что он боялся, что картину украдут.

Моя картина содержит еще одну деталь, возможно, оставленную тем же человеком, который спрятал и подпись, – этикетку на задней стороне:

Vrancx: Pretmakers in een Berglandschap (um 1600 gemalt).

Кто мог это написать? Очевидно, человек, который знал голландский или фламандский. И хотя бумага пожелтела, надпись сделана на печатной машинке, и, значит, уже в двадцатом веке. Однако я припоминаю, что дата в скобках (um 1600 gemalt) была не напечатана, а приписана от руки. Как будто автор этикетки подумал об уточнении не сразу, а когда этикетка уже была приклеена. Немного странно. И тут я понимаю, что в этой надписи есть нечто еще более странное. Как я сразу этого не заметил? «Um 1600 gemalt» – это не голландский или фламандский. Это немецкий.

Некий голландец или фламандец боится, что картину у него могут украсть, если поймут, кем она создана на самом деле, изготавливает фальшивую этикетку на своем родном языке, а затем добавляет дату на другом языке… Нет, дату, скорее всего, добавил кто-то иной, на своем родном языке. Значит, это был немец. А зачем немцу понадобилось писать что-либо на голландской картине?

Потому что произошло то, чего так опасался владелец-голландец. Она была украдена. Украдена этим самым немцем.

Вот как могли развиваться события:

1940 год. Вермахт реквизирует квартиры в Брюсселе. Или в Антверпене. Или в Амстердаме. В одной из квартир солдаты находят картины. Какой-нибудь лейтенант, знающий о живописи примерно столько же, сколько Тони Керт, осматривает оборотную сторону картин, надеясь наткнуться на подлинник Рембрандта или Вермера. О Вранксе он никогда не слышал, но картина симпатичная, и поэтому он все равно ее забирает. Выламывает из рамы, чтобы легче было ее транспортировать. И справляется об авторе в местной библиотеке, прежде чем отвезти картину домой в подарок невесте. Затем, чтобы произвести на нее впечатление, пишет на этикетке: «Примерно 1600 год».

Что ж, возможно. Но как картина оказалась у Кертов?

Еще один возможный сценарий: 1945 год. Британская армия реквизирует квартиры в Ганновере. Или в Гютерсло. Или в Оснабрюкке. В одной из квартир солдаты находят картины. Майор Керт, знающий о живописи примерно столько же, сколько будет знать его сын (сына ему еще предстоит зачать после возвращения с фронта), не испытывает особых угрызений совести, когда освобождает семью местного гауляйтера от бремени обладания «Еленой», которая будет очень неплохо смотреться над лестницей в родном Апвуде. Однако когда майор Керт отбирает две-три понравившиеся ему картины, похожие на работы голландских мастеров, у более скромных жителей Германии, он не забывает совать им пачки сигарет из войсковой лавки.

И это возможно. По крайней мере ясно, что моя картина побултыхалась в потоке истории не меньше, чем другие работы цикла. Так их и крутило на порогах, пока не вынесло в спокойные, гладкие воды современности. Три в Вене, одна в Праге, одна в Нью-Йорке, и одна в курятнике Кертов.

В этих картинах есть что-то еще, до чего я пока не добрался. И что я вот-вот пойму. Потому что даже в том идиллическом 1565 году что-то Брейгеля все же беспокоило, ведь за эти самые двенадцать месяцев он также создал «Клевету» и «Христа и грешницу», то есть те две картины, в которых он выступает против осуждения ближних – ложного или обоснованного.

Ответ вертится у меня в уме, как слово на языке или лицо, которое смутно припоминается. У меня такое чувство, что ключ ко всем тайнам где-то прямо перед моими глазами, и мне надо только его увидеть.

И когда на следующее утро я в одиночестве просыпаюсь в нашей широкой супружеской постели на Освальд-роуд, меня осеняет: упаковочный шнур. Все сходится! Упаковочный шнур, который, если приглядеться, заметен на моей картине, связывает ее со всеми остальными картинами серии, разбросанными по миру. Эти картины выстраиваются в ужасном сценарии, уготованном им историей и соединяющем их с поместьем Кертов, а также с фазанами, на которых в Апвуде вы натыкаетесь на каждом шагу, или с крестьянами, которых ожидает одна судьба – их подстрелят и зажарят заживо безликие фигуры в черных прорезиненных капюшонах, свирепые палачи германской инквизиции.

Я уже встал и чищу зубы в ванной, но это видение продолжает возвращаться. И гораздо позже, когда я успел продумать, как буду выбираться из этой ситуации, когда я успел в последний раз погрузить в прицеп «Елену», чтобы отвезти ее на юг Лондона, одна деталь видения никак не выходит у меня из головы.

Упаковочный шнур.

Но что эта странная деталь может означать, я пока не имею ни малейшего понятия.

Ну все, еще немного. К концу дня моя картина будет у меня в руках.

К этому моменту я уже успел забыть об упаковочном шнуре. Еще немного… однако у этого «немного» есть несколько вариантов развития, которые я и прокручиваю сейчас в голове. Я стою у банка «Нэт-Уэст» в Лэвенидже, и в руках у меня пакет из супермаркета «Сейнсбери». Однако в пакете лежат не продукты, а аккуратные пачки банкнот: две тысячи пятидесятифунтовых билетов в восьмидесяти пачках, по двадцать пять билетов в пачке, и несколько купюр разного достоинства отдельно. Шестьдесят четыре пачки я получил от весьма подозрительной наружности компаньона мистера Кёнига на территории «Тайд-уотер-индастриал-истейт» в Ротерхите и шестнадцать – в банке (деньги Кейт плюс увеличение нашего ипотечного кредита). Теперь я жду, когда Лора вынесет мне последние семь тысяч фунтов. Я решил подождать на улице, потому что представил себе, как будут смотреть на нее ее знакомые служащие и клиенты банка, если я буду стоять рядом с ней, пока кассир отсчитает деньги, а затем она бросит их в мой пакет.

Я жду не только появления Лоры, но и нападения грабителя. Конечно, вероятность того, что в Лэвенидже средь бела дня кто-нибудь решится напасть на человека ради пакета с продуктами, довольно невелика, но все же в сельской местности наблюдается рост преступности, да и нельзя исключить, что от Ротерхита за мной следили какие-нибудь еще более подозрительные компаньоны мистера Кёнига. Я также ожидаю, что меня схватит полиция, судебные приставы или сотрудники охранного агентства, нанятые братцем Джорджи. Кроме того, я жду, что вдруг откуда ни возьмись появится Тони, причем именно в тот момент, когда Лора выйдет из банка и протянет мне деньги, хотя я не знаю, как Тони окажется в Лэвенидже, если у нас его «лендровер». Я также не удивлюсь, если мы наткнемся на Кейт, приехавшую в Лэвенидж за покупками.

Но самое главное – я жду, когда все закончится. И я надеюсь, что это произойдет очень скоро. Через полчаса или около того. В крайнем случаев через час или два. Так или иначе, до захода солнца все в моей жизни начнет возвращаться в нормальную колею.

Из всех более или менее вероятных случайностей материализуется только одна – Кейт. Конечно. Я так и знал. Я был в этом так же уверен, как и в атрибуции «Веселящихся крестьян». Тильда болтается у нее на груди в «кенгуру», а в руках у нее пластиковый пакет, как и у меня. Я даже не успеваю удивиться, как она начинает переходить дорогу, направляясь в мою сторону. Несмотря на все мои страхи, первое, что я испытываю, – это внезапная нежная радость. Поскольку Кейт, в отличие от меня, не ожидает этой встречи, она узнает меня на несколько секунд позже, и в первое мгновение ее лицо озаряет такая же вспышка радости. Однако тут же она вспоминает, что между нами не все гладко, и свет исчезает из ее глаз.

Ее «здравствуй» звучит так же настороженно, как и «алло» по телефону.

– В магазин ходила? – задаю я нелепый вопрос.

– Так, купила кое-что. – Она не спрашивает, что я здесь делаю, днем, по дороге из Лондона в наш коттедж. Я приподнимаю на дюйм-другой свой пакет, как очевидное объяснение моего здесь пребывания, однако и сам не знаю, какой смысл вкладываю в этот жест, – намекаю на деньги в пакете или на продукты. Что у нее в пакете, я могу даже не спрашивать. Она наверняка купила Мне какое-нибудь угощение, чтобы за ужином без лишних слов отметить мое возвращение.

– Насколько я понимаю, домой тебя подвозить не надо? – спрашивает она.

– Нет, спасибо, – отвечаю я и начинаю объяснять, что должен сначала вернуть автомобиль хозяевам. Но позади меня уже материализовалось более наглядное объяснение.

– Семь тысяч, – говорит Лора, засовывая в мой пакет еще пять увесистых пачек и несколько отдельных пятидесятифунтовых бумажек. – Хотя лично я считаю, что лучше бы нам спустить их за уик-энд на Багамах… Ой, здравствуйте!

– Здравствуйте, – отвечает ей Кейт.

Пауза. Осталось еще немного. Все почти закончилось. Или очень скоро закончится.

– Ну почему, как ни придете в банк, перед вами в очереди обязательно оказывается какая-нибудь старушка, которая вносит на счет свои сбережения пятерками? – жалуется Лора шутливым тоном.

Кейт ничего на это не отвечает. Несколько секунд она просто стоит, не зная, что делать. А затем уходит. Я бегу за ней.

– Послушай, – говорю я, – я скоро вернусь… Мне только надо… – И я показываю ей сумку, но Кейт ее не видит, потому что идет быстрым шагом, не останавливаясь и не оборачиваясь.

1565 год. Отчаяние, страдания и гнев… Да, они вот-вот выльются в кризис.

– Прости, – смиренно просит Лора, когда я к ней возвращаюсь, – надо было мне сначала осмотреться.

– Нет-нет, что ты, – галантно отвечаю я. – Это я виноват, не переживай.

– Ты не сказал ей про деньги?

– Нет.

– Вот черт!

Да уж, действительно. Но я ведь и Лоре не сказал о деньгах Кейт. Я сам про себя чертыхаюсь.

– И это была шутка, – говорит Лора.

– Ты о чем?

– О Багамах.

– Я понимаю.

– Она ведь не подумала?..

– Очень возможно. У нас с ней была размолвка.

Мы вместе направляемся к стоянке.

– Это из-за меня? – тихо спрашивает она.

– И из-за тебя тоже.

– Но это же глупо!

– Согласен.

– Ведь ничего не было.

– Не было.

Мы неловко забираемся в «лендровер».

– Высади меня там, где и подобрал, – говорит она. – И больше ты меня не увидишь.

– Спасибо, – говорю я.

Она обиженно смеется.

– Спасибо за деньги, – объясняю я.

– Не увидишь, если не захочешь.

– Конечно, захочу, что ты. И обязательно отдам деньги, как только смогу.

– Непременно, – говорит она, но не спрашивает, когда я это сделаю.

По дороге в Апвуд мы не произносим ни слова. И правда, когда я смогу с ней расплатиться? Как только завершится процесс идентификации моей картины. Пока мы едем, я пытаюсь прикинуть время, которое могу на это потратить; нельзя заставлять Кейт и Лору ждать только потому, что мне нужно соблюсти какие-то приличия, как это планировалось изначально.

– Думаю, что смогу вернуть деньги месяца через два, – говорю я Лоре. – Это нормально?

– Не бойся, я не стану докучать звонками и письмами.

– Спасибо, – снова говорю я. Потому что больше ничего придумать не в состоянии.

Она смотрит на меня.

– Ты не думай, я понимаю, как несладко тебе пришлось, – мягко говорит она. – Когда ты так вот наткнулся на Кейт. Мне тебя искренне жаль. По твоему виду ясно, каково тебе.

– Да уж. Но не переживай. У меня все будет в порядке. Спасибо.

– Только бы ты не благодарил меня через каждые пять минут.

Я останавливаюсь перед поворотом к Апвуду.

– Дай мне минут двадцать, прежде чем появишься, – говорю я Лоре. – А то вдруг он сопоставит одно с другим? Хотя к тому моменту я с ним, скорее всего, закончу.

– Даю тебе десять минут, – говорит она, выбираясь из машины. – Не могу же я слоняться здесь вечно. Даже ради тебя.

– Пятнадцать, – делаю я контрпредложение. Все мои прежние мечты о поиске высшей истины превратились в жизнь мелкого лавочника, который бесконечно с кем-то торгуется.

– Хорошо, тогда я выкурю сигарету, – с вызовом сообщает она, закрывая дверцу. Затем снова ее открывает, роется в своей сумке и бросает в салон смятую пачку. – Нет, не стану я курить, – говорит она. Но вид у нее унылый, под стать моему.

Я еду дальше, мимо знака «Проход воспрещен», не забыв предусмотрительно спрятать брошенную Лорой пачку в карман. Еще немного. До захода солнца все должно кончиться.

Да, но солнце пока над горизонтом. Теплый весенний день склоняется к вечеру. И путь мой лежит вниз по зеленым склонам холма к беззаботному синему городу на берегу моря, где меня ждет готовый к отплытию парусник.

Я буду там до захода солнца.

КОНЕЦ ИГРЫ

Когда я стучу в массивную дверь и в доме начинают лаять собаки, мое настроение улучшается. Такое ощущение, что я только что прошел очень трудный ритуал инициации, который подтвердил, что я способен иметь дело с настоящим искусством. Я пережил все степени унижения, и испытания только закалили меня. Я закатал штанину на правой ноге, я выпил зараз положенный новичку галлон пива. Мне брили голову, мне полосовали кожу, и я отстоял ночь в Часовне Страха. И теперь я стучу в ворота храма, чтобы потребовать награду.

– Деньги при вас? – нетерпеливо спрашивает Тони, даже не дождавшись, когда дверь откроется настолько, чтобы в щель могли протиснуться собаки. Я показываю ему пакет. Тони улыбается:

– «Сейнсбери»! Отлично! У них там только лучшее!

Собаки униженно падают передо мной ниц. Сегодня мы здесь желанные гости, мой пакет и я.

Он проводит меня в комнату с потертым ковром и разваливающимся диваном, где мы побывали с Кейт в первый наш вечер в Апвуде. Я вынимаю из пакета восемьдесят четыре пачки и еще семнадцать отдельных бумажек и раскладываю их на длинном столе позади дивана, пока Тони наполняет бокалы уцененным аперитивом. Мы сделали полный круг и вернулись к тому, с чего начинали.

– Сто двенадцать тысяч, – решительным тоном говорю я. – Минус пять с половиной процентов. Получается сто пять тысяч восемьсот сорок. Пусть будет восемьсот пятьдесят, поскольку мелочи у меня все равно нет.

Я готов к приступу ярости при упоминании о комиссионных, о которых, я подозреваю, он совсем забыл. Однако он не говорит ни слова. Теперь, когда сделка состоялась, он ведет себя как джентльмен. Он пересчитывает пачки, но не считает купюры в каждой из них и даже не берет в руки отдельные бумажки. После этого он становится сама любезность.

– Простите, если иногда вел себя как последний говнюк.

– Нет-нет, не извиняйтесь, – говорю я великодушно. – Жизнь – это война, в которой нам всем приходится сражаться до последнего.

– Да, обстоятельства просто схватили меня за горло.

– Можно себе представить. Но в будущем вас ждут счастливые деньки. – Я поднимаю бокал. – А Лора к нам присоединится? – непринужденно спрашиваю я. Все мои вновь обретенные навыки в придумывании suggestio falsi вернулись ко мне в этот час победы.

– Ее где-то носит, – отвечает он. – И я даже не знаю, где она.

Тони усаживается в старое кресло перед большим пустым камином и мрачно смотрит в бокал, охваченный приступом меланхолии.

– Знаете, для меня ваша помощь много значила, – говорит он. – И дело не только в деньгах. Иногда мне кажется, что все меня бросили на поле боя. Правительство делает все возможное, чтобы меня разорить. Соседи ненамного лучше. Оба сына – полные неудачники. Один чистит клетки в приюте для собак. Бабская работа. Второй стал социальным работником. Еще одна бабская работа, верно? И какой, по-вашему, я должен сделать вывод? Лора считает, что этим самым они пытаются мне что-то доказать. Одному Богу ведомо, что. А тут еще мой замечательный братец свалился на голову. Иногда я думаю: за что так мне достается? Может быть, когда-нибудь вы мне объясните.

С точки зрения философа, как я понимаю.

– Что ж, когда-нибудь объясню, – говорю я с сочувствующим вздохом, хотя принял твердое решение никогда больше не переступать порог этого дома. – Впрочем, я сам не слишком уверен, что знаю ответ. – Я весь сейчас сплошное нетерпение: мне хочется получить другие картины и убраться отсюда. Я как-то не ожидал услышать благодарственные речи и задушевные признания. И меня начинает охватывать безотчетный страх, что с минуты на минуту в дом ворвется Джорджи в сопровождении судебных приставов и ищеек, натренированных на поиск сульфида мышьяка и карбоната меди, и разрушит мои планы в последний момент. – Что ж, – с сожалением говорю я, посматривая на часы.

– Вы ведь приехали на «лендровере»? Я подвезу вас до коттеджа.

– Спасибо, – говорю я, вставая на ноги и забирая свой пакет с оставшимися там примерно тремя тысячами кровью и потом добытых фунтов. – Вряд ли я смогу донести все эти картины, если пойду пешком.

Но он продолжает сидеть, вглядываясь в черную дыру холодного камина.

– Я делаю все, чтобы сохранить наш старый дом, – говорит он печально. – День и ночь только об этом и думаю. Но все напрасно. Даже если мне удастся его сберечь, то сыновьям на него наплевать. И как бы я ни старался, все разваливается у меня на глазах.

Я пытаюсь пробормотать что-то подобающее случаю, но в голове у меня только три картины, которые мне предстоит у него забрать.

– Давайте лучше поскорее вынесем отсюда «голландцев», пока еще что-нибудь не рухнуло, – напоминаю я.

Собаки поднимают головы и смотрят на дверь. Одна из них ограничивается коротким лаем. Слышно, как открывается входная дверь. Это пришел Джорджи!

В коридоре раздаются шаги, и Лора просовывает голову в дверь. Ах да, я о ней совсем забыл.

– Что это вы здесь задумали? – спрашивает она. – Уже выпиваете?

– Мы отмечаем великое событие, – говорю я. – Продана «Елена».

– Здорово, – без особого интереса говорит она. – А я гуляла. Сколько за нее дали?

Я открываю рот, чтобы ответить на вопрос, а затем перевожу взгляд на Тони. Он по-прежнему не отрываясь смотрит в камин и, судя по всему, не только не слышал Лориного вопроса, но даже не заметил ее появления. Я поворачиваюсь обратно в сторону Лоры, не зная, что сказать, потому что я не уверен, привык ли Тони посвящать ее в свои дела. Она тоже смотрит на Тони и передразнивает его гримасой, пока он не видит.

– Наверное, сотни тысяч? – спрашивает она.

Не зря я осторожничал.

– Тысячи, – смело признаюсь я.

– Невероятно, – бормочет она и исчезает.

– Да, – говорит Тони, – а тут еще она.

Долгая пауза. Я заставляю себя присесть на подлокотник дивана. Иначе я поступить не могу – гуляла! – восклицает он и издает короткий смешок. – Она никогда раньше не ходила пешком дальше дороги!

Я мог бы разубедить его в этом, но предусмотрительно воздерживаюсь.

– И бросила курить, – говорит он.

– Неужели? – И на это я мог бы предложить ему комментарий человека информированного и подтвердить, что разделяю его опасения. Но я воздерживаюсь. – Молодец!

Еще одна долгая пауза. У меня возникает впечатление, что в комнате стало темнее. Уже заметно, что скоро зайдет солнце.

– Я признаю, что сам не всегда вел себя так уж достойно, – говорит он. – Мы оба виноваты. Но я действительно к ней изрядно привязался. Она дорога мне, и я не смогу без нее, как бы странно это ни звучало. Не знаю, что она там задумала, но на этот раз чувствую, что дело серьезное. Может быть, я и дурак, но не настолько. И, Мартин, если она меня бросит…

Он смотрит на меня, и в его глазах снова стоят слезы. Надо полагать, что к этим слезам и я причастен. Но меня уже не волнуют его слезы. Или то, несу ли я за них ответственность. Меня уже больше ничего не волнует, кроме картин и желания поскорей с ними отсюда убраться.

– Не переживайте, – даю я ему нелепый совет, а затем от нелепости прямо перехожу к вранью: – Она любит вас. Я заметил, как она на вас смотрит. – Я снова встаю на ноги и повторяю свой демонстративный жест с часами, после чего от вранья перехожу к суровой практичности: – Ну что, подвезете меня?

Лора возвращаегся с бутылкой купленного ею джина.

– Я лучше выпью этого, – объявляет она. – Кто-нибудь хочет?

Тони наконец встает и выходит из комнаты.

– Поехали, если надо ехать, – бросает он мне.

– Не хотите? – настаивает Лора, показывая мне бутылку.

– Тони решил меня подвезти, – объясняю я.

Она посылает мне воздушный поцелуй, а вслух говорит:

– Передайте привет Кейт.

Я выхожу из комнаты в коридор вслед за Тони и собаками.

– Но если я когда-нибудь доберусь до джентльмена, о котором у нас шла речь, – говорит мне Тони, как только за нами закрывается входная дверь, – я проедусь по нему трактором.

– Не забудьте картины, – напоминаю я.

Он отсоединяет от «лендровера» прицеп и открывает для меня дверцу. Пока он обходит машину, чтобы сесть на место водителя, одна из собак меня опережает и запрыгивает на сиденье.

– Или пропущу его через комбайн, – продолжает Тони.

– Картины не забудьте.

– Забирайтесь. Какие картины?

– Как же, «голландцев». Те другие три картины, которые я для вас продаю. – Я изо всех сил стараюсь не выдать голосом свою панику.

– А, те… – Он садится в машину и заводит двигатель. – О них можете не волноваться. Мне уже помогают от них избавиться.

Я сажусь на заднее сиденье и захлопываю дверцу. Я настолько ошеломлен, что не в состоянии вымолвить ни слова. Мы медленно трясемся по ухабам. Что-то в этой мертвой тишине, охватившей вселенную, очевидно, заставляет его посмотреть на меня, а что-то в моем лице наводит на мысль, что нужно еще добавить какую-нибудь фразу-другую.

– Спасибо, что предложили свою помощь. Простите, надо было вас раньше предупредить.

На полпути вниз по склону холма мы вынуждены прижаться к обочине, чтобы пропустить машину, едущую нам навстречу. Водитель опускает стекло, и на свет появляется пара огромных ушей. Узнать их несложно – последний раз я видел их у человека верхом на велосипеде.

Тони тоже опускает стекло.

– Я скоро вернусь, – говорит он, – попросите Лору угостить вас выпивкой.

– Я чувствую себя виноватым! – кричит Джон Куисс в ответ. – Разъезжаю здесь во взятой напрокат машине, отравляю воздух. Просто я подумал, что мне никак не доехать с картинами до Лондона, если я привяжу их к рулю велосипеда.

Мы продолжаем движение.

– Он считает, что за одного из этих мерзавцев можно очень прилично выручить, – объясняет Тони.

Все быстрее и быстрее несет река свои воды. Отчаяние, страдания и гнев выливаются в кризис. После этого течение мгновенно замедляется и заканчивается гладью мельничного пруда. Мы попадаем в страну, где не существует истории.

Все действительно закончилось еще до захода солнца, как я и предполагал, примерно за час.

Я перемещаюсь по нашей кухне, подобно призраку, то раскладывая книги на столе, то снова их собирая, не в состоянии сказать Кейт ни слова, вообще не в состоянии что-либо говорить. Наши пути то и дело пересекаются, поскольку она занята приготовлением бутылочки для Тильды. Мы даем друг другу пройти, то попадая в солнечный луч, проникающий сквозь оконное стекло, то выходя из него, да и само заходящее солнце то появляется, то исчезает. Вся эта картина похожа на сложный ритуальный танец, исполняемый в полной тишине.

Думаю, что никогда в жизни со мной не происходило ничего хуже. И уж с нами точно не происходило ничего хуже. Я даже не знаю, как начать ей все это объяснять. Я сам до сих пор еще не осознал масштаб и внезапность катастрофы, которая привела к полному изменению мира вокруг меня.

Наверное, я мог бы начать вот с чего: я мог бы сказать ей, что в конечном итоге сдержал свое слово. Что я не нашел объективных доказательств своей правоты и, следовательно, не привел в действие свой план. Или я мог бы исключить из своего признания слово «следовательно». Но я и вправду не осуществил свой план! И это очень важно. По крайней мере не осуществил его до конца. Я мог бы честно признаться ей, что от пятнадцати тысяч фунтов ссуды и от шести тысяч фунтов, занятых у нее, у меня осталось три тысячи сто пятьдесят фунтов в пластиковом пакете. Что я обязательно расплачусь и с ней, и с банком, пока не знаю как, но что-нибудь придумаю, даже если мне придется работать в ночную смену на местной бензоколонке. Что я полностью посвящу остаток жизни исполнению этого обещания. Как полностью себя посвятил своему предыдущему предприятию.

Я мог бы сказать ей, что по крайней мере мне больше никогда не придется принимать участия в сомнительных сделках, способствовать уклонению от налогов, перепродавать краденое или участвовать в тайных встречах, вроде той, свидетельницей которой она оказалась.

Я мог бы сказать ей, насколько нелепа ее интерпретация ситуации с Лорой и как мне это обидно.

Я мог бы сказать ей, что преуспел в своем мошенничестве, преуспел настолько, что Тони даже в голову не пришло, что меня прежде всего интересовали другие три картины. Я уподобился нидерландским правителям, посадившим своего человека на испанский престол. Я перехитрил всех, включая самого себя.

Я мог бы сказать ей, что именно ее слова, оброненные в разговоре с Тони, к счастью или к несчастью, погубили в конечном итоге все дело. Что именно она разрушила построенную мной Вавилонскую башню, мимоходом упомянув Джона Куисса.

Я мог бы указать ей, что в результате наших совместных усилий картина по крайней мере попадет в руки уважаемого искусствоведа и будет достойно пристроена.

Я мог бы сказать ей, как горько мне было от ее предательства.

Я мог бы сказать ей, что опустился на самое дно, и обратно наверх путь мне заказан.

Я мог бы сказать ей, что втайне чувствую облегчение, потому что мне не выпала та ужасная ноша, которую мне пришлось бы на себя взвалить, если бы мой план удался.

Но я ничего ей не говорю. Я сижу на своем конце стола и тупо рассматриваю пластиковый пакет из супермаркета «Сейнсбери». Она сидит у противоположного конца стола и держит в руке приготовленную для Тильды бутылочку. В конечном итоге она заговаривает первой. Конечно. Снова она.

– Мартин, – тихо говорит она, – я люблю тебя, и мне кажется, что, по-своему, ты тоже меня любишь. И поэтому я хочу тебя кое о чем попросить. Сделай это ради меня или даже ради нас обоих. И ради Тильды тоже, потому что я знаю, что ее ты точно любишь.

Я жду, склонив голову и не двигаясь.

– Пожалуйста, уйди и не возвращайся, пока все это не кончится, – просит она.

Наконец я знаю, что ей ответить. Это очень просто.

– Все кончилось, – говорю я.

Она смотрит на меня. Я продолжаю смотреть на пакет. Я слышу, как наверху начинает ворочаться Тильда.

– Картина что – теперь у тебя? – спрашивает она.

– Картины у меня нет. И не будет. Я проиграл. Ты выиграла. – Я встаю и кладу перед ней пакет: – Здесь осталось немного денег. Я как-нибудь постараюсь достать остальные.

Она печально смотрит на пакет. Она даже никак не отреагировала на новость о том, что я умудрился потерять почти все деньги, так ничего и не добившись.

– Мне очень жаль, – говорит она.

Я не до конца осознаю, что сейчас должно произойти. У меня появляется такое чувство, что я должен ее поцеловать. Я неловко беру ее за руки, давая понять, что ей лучше встать. Она неловко поднимается. Мы неуклюже встаем друг напротив друга. В руке у нее бутылочка для Тильды.

Звонит телефон.

Я делаю недовольное лицо и не двигаюсь с места, готовясь ее поцеловать. Она не двигается с места, ожидая, когда я ее поцелую. Время для нас как бы остановилось, как для той парочки в кустах с бывшей моей картины. Но этот настойчивый звонок, требующий нашего внимания, подобно хныканью ребенка, делает продолжение примирения неуместным. Она оборачивается и смотрит на телефон.

– Не подходи, – говорю я ей.

Она подходит к телефону и снимает трубку. Некоторое время она слушает, не говоря ни слова, а затем так же молча передает трубку мне.

– Прости, – говорит Лора, услышав мой голос, – я знаю, я обещала не звонить. Но они у меня! Прыгай в машину и немедленно приезжай!

Она кладет трубку. Я кладу трубку. Я смотрю на стол и чувствую, что мне в голову как будто сделали анестезирующий укол.

– Послушай… – говорю я Кейт.

Я вижу, как она рукой, в которой по-прежнему зажата Тильдина бутылочка, пододвигает ко мне пакет с деньгами.

– Лучше уж ты оставь эти деньги себе, – говорит она. – Потому что ничего еще не закончилось, верно? И никогда не закончится. Так что, Мартин, просто уходи. И, пожалуйста, никогда не возвращайся.

Вода неподвижно застывает в мельничном пруду. А затем снова стремительно бросается в погоню за временем. История останавливается на целый год. А затем вновь устремляется вперед, к Восьмидесятилетней войне.

Как только я подъезжаю к повороту на Апвуд, Лора выбегает из-за своего уже ставшего привычным убежища «Частные владения. Проход воспрещен», необычайно взволнованная и довольная собой.

– Они уложили их в багажник и вернулись в дом, чтобы выпить по стаканчику! – кричит она. – И я просто вытащила их оттуда.

Я выпрыгиваю из машины. Лора уже устремилась обратно к знаку, чтобы забрать картины.

– Ты вытащила их? – в отчаянии спрашиваю я. – Вот так просто взяла и вытащила?

– Я поверить не могла, когда поняла, как он тебя с ними надул! – Она открывает багажник моей машины и складывает в него картины.

– Но ты вытащила их, – говорю я, – а значит, это… – Ну точно уж какое-нибудь преступление. Разве нет? Но только как его классифицировать? Я не знаю.

– Это не кража! – восклицает Лора. – Какая еще кража?! Не кража, если ты вышлешь ему деньги!

Все верно, не кража. Но…

– Вы ведь с ним о чем-то договаривались, правильно? – говорит она, захлопывая багажник. – Мы просто выполняем уговор!

Да. Возможно. Я, правда, не уверен, насколько определенным был этот наш уговор, но с нравственной точки зрения, да… наверное…

– У тебя ведь остались еще деньги? – спрашивает она, а затем берет с переднего сиденья пакет и заглядывает внутрь. – Полно! Пошлешь ему потом несколько тысяч – он жаловаться не станет! Потому что знает: одно лишнее слово – и братец явится к нему с постановлением суда!

Скрепя сердце я усаживаюсь в машину. Но она снова бежит к указателю и вытаскивает из-за него какой-то предмет… Чемодан! Это еще зачем?

– Я позвоню ему завтра, – говорит она, забрасывая чемодан на заднее сиденье. – Прежде чем извещать его о чем-то неприятном, всегда лучше убедиться, что находишься на другом конце провода.

Она бросает его? Здравое решение. И самое время. Но что за роль отведена во всем этом мне?