Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Ты за пять? – проговорил Казаль. – Что ж, ты всегда рискуешь, старина!

Шардон вздрогнул и побледнел еще больше. Казаль понял сврй промах. Он сказал это без всякой задней мысли, но, когда имеешь дело с глубоко травмированным человеком, надо быть осторожнее. Все в «Нормандии» знали, что Шардон постоянно идет на бессмысленный риск. Он настойчиво искал смерти. Но находил только победу и каждый раз возвращался все, в большем отчаянии.

На трапе показался первый летчик, затем второй, третий, четвертый…

– Ты проспорил, Бенуа! – улыбнулся Вильмон.

Тот не ответил. Не отрывая взгляда, он смотрел на вереницу летчиков. Пятый, шестой, седьмой…

– Господи! – сказал он наконец. – Их не мАьше двадцати! ¹

Все летчики были в летнем обмундировании и шли, неловко скользя по утоптанной тропке. Снег набивался в их легкие цолуботинки, ветер трепал смешно выглядевшие здесь макинтоши, открытые уши их покраснели. – .Ветераны эскадрильи созерцали новичков, застыв в безмолвии. Им казалось, что они видят кинофильм о своем србственном прибытии, – так Действительность была похожа на воспоминание.

– Я, кажется, не совсем проснулся, – раздался неуверенный голос Колэна.

Бенуа проворчал:

– В летней форме! Нет, это не сон! У интендантов все еще не нашлось времена разобраться, где находится Россия. Они так заняты, бедняги!

Внезапно громко залаял Тарзан. Навострив уши, подняв хвост, он бросился к прибывшим, прыгнул на одного из них, с нежностью лизнул в лицо и стремглав умчался.

Бенуа обратился к Вильмону:

– Твой пес гениален. Чего же ждем мы?

И он устремился вперед. Секунду спустя все они смешались в одну тесную кучу. Новички и ветераны хлопали друг друга по спине, без конца задавали вопросы, на которые никто не отвечал, говорили о том, о чем никто не спрашивал, – царил бурный энтузиазм, лишенный какого-либо смыСла.

Бенуа преобразился. Он ходил от одного к другому, одинаково усердно пожимал руки знакомым и тем, кого никогда прежде не видал, краснел от радости, находя старого товарища, говорил всем «ты» и был совершенно счастлив. Вильмон, потрясенный и восхищенный, упал в объятия Ле Гана, того самого Ле Гана, по-прежнему кругленького и по-прежнему взъерошенного.

– Ле Ган! О! Это невероятно! Откуда ты взялся?

Ле Ган смеялся, щуря глаза.

Сидел во французской тюрьме… Бежал. Испанская тюрьма… Бежал. Вот и задержался, понимаешь.

– Они заставили тебя расплатиться за других, да? – сказал Вильмон.

Ле Ган беззаботно махнул рукой.

– Пустяки! Как Шардон?

– Сбил девять.

– Вот это да!

– Неплохо,

Что-то в его голосе встревожило Ле Гана. Он бросил на приятеля быстрый вопросительный взгляд, но Вильмон сделал вид, что не заметил этого.

– Я расскажу тебе о нем после, – сказал он сухо, более сухо, чем хотел.

– Это прозвучало странно. Он любил Ле Гана, ува жал его, знал, что не по своей вине тот не приехал раньше, но ему почему-то не хотелось раскрывать тайны «Нормандии». Смерть Татьяны занозой засела в сердцах всех, кто его знал. Рассказывать об этом очейь трудно: нужно вернуться в очень далекое прошлое и потом проникнуть очень глубоко в сердце, в глубины человеческой воли. Вильмон видел, что Ле Ган хочет знать больше. Но он ничего не сказал.

Бенуа не видел Ле Гана. Он только что пережил одно из самых больших потрясений в своей жизни. В группе новичков, – согнувшись, как и другие, под тяжестью чемодана, утопая в снегу, шел человек, появление которого здесь могло только присниться Бенуа. Дрожа от холода русской зимы, этот человек оставался таким же безупречным, как и тогда, когда он изнемогал от жары под африканским солнцем.

– Господин капитан!.. – сказал Бенуа, не веря своим глазам. – Шутки в сторону!

Это был капитан Флавье из Алжира! Тот самый Флавьр, который не желал вступать в сделку с дисциплиной, Флавье, угрожавший ему тюрьмой, если он когда-нибудь попадется при попытке «дезертиро* вать».

– ГосПодйн майор, – уточнил Флавье. – Рад вас видеть снова, Бенуа. Поздравляю. Кажется, четырнадцать побед? Это хорошо.

Бенуа досмотрел на новую нашивку Флавье. В этот> момент удивление взяло верх над всеми другими его чувствами. Флавье держался превосходно. Можно было подумать, что прилетел Бенуа, а встречал Флавье,

– Поздравляю с нашивкой!

Флавье непринужденно улыбнулся:

– Спасибо! —сказал он тоном майора, разговаривающего с лейтенантом.

Пришлось сделать огромную приставку к столу. Кастор заботливо выводил мелом на доске фамилии прибывших. Новички уже не выглядели больше средиземноморскими туристами, высаженными на северном полюсе. Их переодели в подходящую одежду, и они слушали Леметра.

– О том, что стерто, говорить нечего. Первая колонка – выполненные задания, вторая – количество сбитых самолетов.

– Сколько же всего сбили? – спросил Ле Ган.

‘ He беспокойся, старина, – проговорил Казаль со снисходительной усмешкой ветерана, – здесь тебя научат понимать, что выполненное задание более важно, чем личная победа.

Ле Ган задорно выпятил вперед подбородок.

– Хочу фрица!

– Каждому по фрицу, – раздался голос парня с лицом цвета кофе с молоком. Это был мулат Лафарж.

– Не меньше, – уточнил Ле Ган.

Кастор обернулся, все еще с куском мела в руках. Он грустно улыбнулся Леметру и снова принялся за работу.

– Это ничего тебе не напоминает? – спросил он.

– Напоминает – ответил Леметр, – все начинается сначала. Эти ребята пока еще все равно что в детском саду.

В эскадрилье любили, когда Леметр начинал говорить намеками. Между Леметром-человеком и Леметром-учителем не было видимой границы. Он проявлял, вчзбоих этих качествах одни и те же недостатки и достоинства, одни и те же привязанности, одну и ту же волю к исполнению своего долга. И его теперешняя

Работа не порождала в нем ни малейших противоречий. Напротив, он видел в ней гларную причину своего душевного равновесия. Для него переход в эскадрилью был всего лишь этапом. Фашизм должен потерпеть военное поражение. Хорошо! Его работа неприятна, но необходима. Он мечтал, о том дне, когда окончится война и он вернется в свою школу, к своим Сорока ученикам, о волнующем и тонком счастье объяснить им, почему нужно любить французский язык. Мечтал о радости открыть перед ними двери Истории, показать им поступь народов – с отступлениями, скачками вперед, с яркими зорями и очень долгими сумерками. Сделать так, чтобы сквозь карту мира пробился в их сознание настоящий мир, сделать так, чтобы вот это желтое пятно стало дельтой Ганга, а та оранжевая кривая – Скалистыми Горами, заставить их мечтать о нашей планете. Сделать цифры учебников умными и доступными пониманию, открыть тайны жизни растений и их собственного тела, а в день выпуска сказать себе:

«Теперь жизнь должна дополнить мои уроки. Я сделал все, что мог». Он никогда не говорил об этом. Но где-то внутри, в глубине души он знал, что сражается в этой войне только для того, чтобы подготовиться к миру.

Дверь кабинета, Марселэна открылась, и на пороге появился Бенуа. Настроение у него, по-видимому, было неважное. Он сухо позвал:

– Леметр!

– Я, – ответил Леметр.

– Зайди, полковник хочет поговорить с тобой.

Входя, Леметр увидел сначала Марселэна. Затем

Лирона – примостившись в углу, тот разглядывал свои ногти. И, наконец, Флавье: свежевыбритый, он прямо сидёл на стуле, холодный, как айсберг.

– Вот и Леметр, – сказал Марселэн. – Я говорил о том, что отныне нас достаточно для сформирования трех эскадрилий. Бенуа будет командовать первой – эскадрильей ветеранов.

Леметр утвердительно кивнул. Это решение он находил естественным.

– Вторую я предложил капитану де Лирону. Но он отказался.

Все взоры обратились к Лирону. Кроме Флавье. Всей своей позой он выражал предельное негодование. Бенуа знал, о чем он думает: в армии не соглашаются и не отказываются – в армии исполняют приказ.

Лирон поднял голову. Он был похож на деревянное распятие в очёнь старой церкви. Глубоко врезанные морщины и потухшие краски на лице, еще заметные следы благородства, но уже и признаки некоторого упадка.

Его голос казался идущим издалека: приглушенный, без интонаций, как если бы он доносился через ватные стены.

– Я поЛагаю, что этой чести более достоин Леметр.

Леметр взглянул на него с любопытством, в его глазах светилась дружба.

– Это очень любезно, господин капитан, нр почему вы всегда стараетесь остаться в тени?.

Лирон вновь углубился в созерцание своих ногтей. Он Улыбнулся своей обычной улыбкой – печалено и покорно»

– Я не справлюсь с этой задачей, – спокойно сказал он. – До сих пор я старался делать все как можно лучше. Предстоящие бои будут гораздо более жестокими. Вы, Леметр, должны воспитывать новичков в духе «Нормандии».

Леметр хотел что-то сказать, но Лирон прервал его жестом, живость которого странным образом противоречила его размеренной медлительности. та Леметр, прошу вас, – сказал он.

Глаза Леметра были слишком черными и блестящими для нормандца. Он остановил их на темно-серых глазах капитана де Лирона. Тот не сделал попытки отвести взгляд. Один бог знает, что прочел Леметр под этими отяжелевшими веками. Но, повернувшись к Марселэну, он сказал:

– Пусть будет так!

Марселэн никак не реагировал на его слова. Лишь официальным тоном объявил:

– Командиром третьей эскадрильи будет, естественно, майор Флавье.

Бенуа неуловимо напрягся. Леметр очень не любил, когда Бенуа усмехается. Горькая складка у рта, запавшие глаза. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на него.

«О! – словно говорил. Бенуа. – Ну и публика!» И вдруг, к своему огромному смущению, Леметр почувствовал себя соучастником, застигнутым на месте преступления. Он видел, что Флавье так же напряжен, как и он, а Бенуа готов просто взорваться. Разум Леметра был против такого взрыва, а инстинкт желал его.

За перегородкой гремела "«Нини-По-де-Шьен». Голосами пятидесяти летчиков, из которых только двое или трое не перевирали мотив, она воспевала праздничное веселье на площади Бастилии, народные балы и девушек со смелым взглядом. Это была ужасная какофония, однако Марселэн улыбнулся:

– Отлично, дело улажено!.. Я считаю, что ветераны и новички быстро установили контакт.

Флавье не шевельиулся. Один Бенуа заметил легкое подергивание его пальцев. Флавье заговорил совершенно бесцветным голосом:

– Вы в этом сомневались? – спросил он.

Марселэн решил держать себя в руках. Если бы он дал себе волю, между ним и Флавье возникла бы страшная драка. Он – лично он – считал, что всегда лучше поставить точку над «i>>. Они были одного роста и, очевидно, одного веса… Он решительно отклонил эту сладкую мысль. Флавье был ему неприятен, это факт. Что он, Марселэн, командир «Нормандии» – это другой факт. А то, что сегодня Флавье, превосходный летчик, является частью эскадрильи «Нормандия», – это третий факт, не менее важный!

– Нет, – медленно ответил он, выигрывая время, чтобы подобрать нужные слова, – я просто рад. Когда я вспоминаю наше прибытие… Мы прибыли в тот день, когда наш флот потопил себя в Тулоне. Мы узнали об этом на крошечном запасном аэродроме… трещал мороз.

– Казалось, все было потеряно, – сказал Леметр, – все пропало!

В нарушение всякой дисциплины он перебил Марселэна– не для того, чтобы просто прервать, – чтобы поддержать его. Если бы пришлось в самом деле рассказывать эпопею «Нормандии», это было бы песней многих голосов. Но есть ли смысл говорить о «Нормандии» этому застегнутому на все пуговицы офицеру, который слушал их без тени улыбки и без жеста одобрения?. Что мог он понять в воспоминаниях о той первой ночи, когда они спали на полу, о тех первых днях, когда они поломали столько самолетов на глазах у огорченного Сарьяна, о первой победе, о первом погибшем? А Татьяна? Майор по званию, Флавье, очевидно, в курсе дела! А Буасси с Ивановым? А Перье, Дюпон, все другие?.. Он проник в их Историю, перешагнув через имена, даты, боевые донесения. Он должен стать частью эскадрильи, и, может быть, в один прекрасный день о нем тоже заговорят! Леметр постарался взять себя в руки. Ему было неприятно, что он позволил себе дойти до такой злости. Но, пытаясь совладать с собой, он возненавидел того, кто вынудил его к этому! Если бы

Флавье хоть попытался быть немного человечнее! Если бы он сделал хоть один шаг навстречу, вместо того чтобы оставаться неподвижным, как пень, замкнутым, как тюрьма…

Не двигаясь, ни на кого не глядя, вдруг заговорил Бенуа – каким-то странным голосом, словно это был меч, который вкладывали в ножны, револьвер, который разряжали. Тогда Леметр увидел, как чуть изменился Флавье. Почти незаметно, просто Какой-то новый оттенок во взгляде. Секунду спустя к нему вернулась прежняя бесстрастность. Но Леметру и этого было достаточно, чтобы понять, что между этими двумя людьми не может быть ничего более надежного, чем перемирие. Он еще не знал причины и конфликта; он даже допускал, что бами они не оценивают его как следует.

– Это было время, – говорил Бенуа, – когда тех, кто ехал в Россию, считали дезертирами или сумасшедшими, вмешивающимися в дела, которые их не касаются! Я надеюсь, господин майор, что вы по крайней мере оцените это в новой ситуаций.

Флавье застыл. Но прежде, чем он смог ответить, встал Марселэн. Он взглянул на всех четверых: на Бенуа, готового к схватке, но сохраняющего внешнее спокойствие; на Флавье, находящегося на грани взрыва; на Лирона, решившего оставаться в роли зрителя; на Леметра, спокойного и ясного, озабоченного лишь тем, чтобы не выйти из себя.

– Итак, мы договорились, —сказал Марселэн твердым голосом, – Предлагаю приступить к формированию эскадрилий… Леметр, дайте мне точный список.

– Я должен остаться? – спросил Лирон.

– Нет, – сказал Марселэн. – Спасибо, Лирон, не нужно.

Лирон вежливо и меланхолично кивнул, словно желая сказать: «Я понимаю, не беспокойтесь, я очень хорошо понимаю», – и вышел из комнаты. Марселэн проводил его взглядом, беспомощно развел руками и придвинул к себе список, положенный Леметром на стол.

– Приступим, – сказал он.

X

Время не улучшило отношений между Бенуа и Флавье. Конфликт не был открытым, но он ощущался во всем, подобно источнику, который вначале смутно чувствуешь под слоем сырой почвы, но который потом вдруг вырывается наружу. Их антагонизм проявлялся в каждом слове, даже в том,~как они смотрели друг на друга. Марселэн наблюдал за ними с беспокойством. Он предпочел бы открытую ссору этой повседневной враждебности, в которой Бенуа вооружился заносчивостью, а Флавье – презрением. За время, что Марселэн командовал «Нормандией», он уже сталкивался с взаимной антипатией, этого не избежать любой группе людей. Но здесь он чувствовал драму иного порядку Корни ее, были гораздо глубже, они лежали в самой природе этих двух людей. И то, что слово «честь» они понимали столь различно, было скорее проявлением, чем причиной того, почему они не могли быть вместе.

Бенуа плохо скрывал мстительную иронию, когда новичкам приходилось туго с «яками», он объяснял Сарьяну, что это не удивительно: бедняг можно извинить, их ангары так хорошо охранялись, что они уже давно разучились летать!

– Очень забавно, – процедил Флавье, кргда Сарьян, не желая вмешиваться в ссору, полез под капот, – но если в эскадрилье происходит столько аварий, отвечает за это командир, то есть в данном случае я.

– Что ж, – сказал Бенуа, – почему бы вам не отправиться на десять суток под арест?

Флавье Пожал плечами, а Бенуа, насвистывая, отошел.

После одного особенно неприятного случая – было повреждено три _чсамолета за один вылет – Бенуа так раскритиковал тех, кто, повинуясь «старому хрычу», держал воздушную армию на земле, что Леметр прервал партию в шахматы и заявил тем самым своим спокойным тоном, который, как – все уже знали, выражал у него гнев:

– У тебя короткая память, Бенуа. Ты забыл наши первые полеты?

– Ну и что? – задиристо спросил Бенуа.

– А вот что: снег, холод, отсутствие ориентиров, незнакомый самолет… Все это ставило и перед нами кое-какие проблемы, а?

– Ты мне испортишь аппетит, – сказал Бенуа.

Он и сам понимал, что это малоубедительный аргумент.

Вечером, перед тем как леч>ь спать, он подошел к Леметру. Тот собирался чистить зубы.

– Ты зря на меня кричишь, Леметр.

– Да, зря. Этого не следует делать публично, но и ты не прав. Твоя ненависть к Флавье делает тебя несправедливым. Недоверие… Эх, старина…

– Я просто не выдерживаю иногда, – проговорил Бенуа

Леметр знаком показал, что не может говорить – во рту зубная паста. Бенуа молча стоял рядом, упрямо наморщив лоб; взгляд его был враждебен.

– Послушай, – сказал он, – ты только что вспоминал, как мы приехали. Помнишь, фрицы перешли Волгу!.. А сегодня мы идем к Неману. Кое-что изменилось!.. Ну, а что же теперь здесь будет делать этот?..

Кризис разразился неделей позже.

Марселэн улетел утром в сопровождении Ле Гана в штаб армии, находившийся в сотне километров от них.

– Привезите нам икры! – крикнул Бенуа.

Эта старая шутка никого уже не смешила, но она стала традицией. Если ее никто не вспоминал, все чувствовали, что чего-то не хватает.

– Впрочем, – заметил Бенуа, когда оба самолета уже исчезли из глаз где-то на западе, – я ненавижу икру.

Вильмон улыбнулся. Он отлично помнил, как Бенуа, в первый раз увидев икру, принял ее за варенье. Заметив его искаженное гримасой лицо, Вильмон расхохотался. Бенуа секунду колебался, не зная, выругаться ли ему или посмеяться вместе с товарищем. Он, выбрал последнее и удовольствовался тем, что лишь пробурчал:

– Рыбное варенье! Нужно быть русским, чтобы изобрести такую штуку!

В то время Бенуа имел еще весьма смутное представление о русских.

Было страшно холодно, но сухо и ясно. Спокойный день, без заданий. Летчики – каждый по-своему – отдыхали. Одни писали письма, в надежде, что они когда-нибудь дойдут по назначению, другие играли в шахматы, бридж или покер. Леметр в углу читал русский роман, положив рядом словарь. Каждый раз, когда ему попадалось незнакомое слово, он заботливо вписывал его в записную книжку. Тарзан слонялся от одного к другому, выпрашивая внимания, но постоянно возвращался к Вильмону и ложился, свернувшись клубком у его ног. Столовая казалась какой-то особенно теплой и уютной. «Можно подумать, что войны нет, – размышлял Кастор, – что мы просто солдаты на отдыхе». Бывают такие паузы в жизни, своего рода передышки, когда время останавливается, события как бы стираются, невероятное давление действительности вдруг исчезает. Все знают, что долго это не продлится, и наслаждаются покоем.,

– Смотри, – произнес Казаль, глядя в окно – один возвращается.

– Только один? – удивленно переспросил Бенуа.

– Да, один.

Бенуа был уже на улице. Не сговариваясь, Вильмон и Леметр побежали за ним. И одним движением за ними поднялись все.

«Як» сеЛ. Это был Ле Ган.

Бенуа не дал ему поставить ногу на землю.

– А командир? – закррчал он.

Ле Ган довольно спокойно ответил:

– Он сейчас вернется. Я был на пределе, он приказал мне возвращаться.

– Ле Ган!

Резкий, властный, несколько суховатый, ясный голос. Флавье вышел вперед – летчики машинально раздвинулись, образуя проход.

Что произошло, Ле Ган?

– Мы встретили фрицев, господин майор. Приближаясь к фронту, вдруг увидели двух «фокке». Они дали по нам очередь… Ничего серьезного. Только это разозлило полковника. Он пошел в атаку. Сбил одного, а другой стал уходить. Командир решил постараться сбить и его.

– А вы?

У меня горючее было на исходе. Я спросил у него, что мне делать. Он приказал возвращаться.

После минутного молчания Флавье спросил:

– А как у него с горючим?

Ле Ган знаком показал, что не знает.

– Так, – сказал Фларье. – Остается только ждать.

Не глядя ни на кого, он повернулся на каблуках и зашагал крупными шагами к дому. Все молчали, даже Бенуа. Леметр, несомненно, один почувствовал, что Флавье держался как командир, словно это само собой разумелось, словно об этом даже нечего было задумываться.

– Ну, – сказал наконец Лирон, – полковник не стал бы бросаться в погоню, если бы не был уверен…

– О, – трезво возразил Вильмон, – это может случиться с каждым. Держишься за своего фрица… не хочещь упустить… а про бензин забываешь!..

Кастор налаживал связь. Уже дважды она прерывалась. Слышался ужасный треск, отчаянные «алло» на другом конце линци – и больше ничего. После третьей попытки он меланхолично взглянул на Флавье.

– Ничего себе автоматика! – вздохнул он.

– Давайте еще!

Кастор позволил себе лишь мысленно пожать плечами. Флавье раздражал его. У него было достаточно опыта, чтобы оценить серьезность положения. Но в «Нормандии» было правило: никогда не допускать паники. Можно быть переполненным тревогой, сердце может сжаться, как в тисках, но подзывать этого нельзя. Другие знают то, что знаешь ты, ты знаешь то, что знают другие. Этого достаточно. И в этом заключалась немалая часть того, что Марселэн называл «духом «Нормандии»… Но что Флавье мог понять в «духе «Нормандии»? Разве мог он хотя бы предположить, какие нити связывают Марселэна с его эска-дрилъей? «Коллектив… – Думал Кастор. – Мы коллектив. Марселэн сделал из нас не просто воинскую часть, но человеческий коллектив. Потому что Марселэн был человеком…» Он с ужасом заметил, что подумал о нем в прошедшем времени! И в четвертый раз стал вызывать дивизию.

Леметр и Бенуа были здесь же. Бенуа слышал русские фразы и видел, как помрачнело лйцо Леметра. Кастор отставил аппарат.

– Генерал требует точно сообщить час его вылета.

– Ровно в двенадцать, – сказал Леметр, не подымая головы.

Кастор снова стал говорить в трубку. КогДа он положил ее, лицо его было бледным.

– Генерал сообщает, что командир не прибыл. Если он что-нибудь узнает, он позвонит.

Не говоря ни слова, Флавье посмотрел на часы.

Кастор не решался отойти от телефона. Он вскакивал при каждом звонке. Так он выслушал какое-то туманное донесение артиллеристов, которые были уверены, что говорят с инженерной частью; Извинения артиллеристов потонули в потоке ругательств; и Кастор обернулся к Флавье.

– Я вызову дивизию, господин майор?

Летчики только кончили обедать. Обед был съеден б. ей аппетита, почти в полной тишине. Особенно глубоким было молчание ветеранов. Новички относились с уважением к их драме, хотя и не могли разделить ее с ними полностью. Для них Марселэн был лишь командиром «Нормандии». Но они хорошо Чувствовали, что между ними и ветеранами существовали самые близкие отношения. Об этом никогда никто не говорил. То была область чувств, и можно было все разрушить, начав выявлять эти чувства. Кастор никогда ничего не говорил о той ночи, когда погиб французский флот, так же как Шардон никому не рассказывал о своем разговоре с Марселэном после гибели Татьяны., Они хранили это в своем сердце, они этого никогда не забудут… Но сегодняшнее ожидание просто невыносимо…

– Если мы ничего не узнаем через полчаса, – сказал Флавье, – мы позвоним еще раз.

– Зачем ждать? – грубо спросил Бенуа.

– Потому что существуют разумные сроки.

– Превосходно! – бросил Бенуа.

У Флавье была своя манера бледнеть. Все его лицо становилось белым, и только скулы вверху краснели. Он положил руки ладонями на стол – это тоже был типично его жест, – как будто хотел любой ценой удержаться за, что-то. Он уже открыл рот, чтобы ответить, когда послышался шум останавливающегося автомобиля. Дверцы хлопнули, русские обменялись несколькими короткими фразами. Вошли Комаров и Синицын,

Одним движением вся эскадрилья встала «смирно». Лишь Кастор автоматически сделал шаг вперед. Лицо Синицына ничего не выражало. Комаров выглядел необычайно усталым. Тяжелым шагом он прошел на середину комнаты. Он ни на кого не смотрел, ничего не говорил; Синицын молча следовал за ним. «Так! – сказал себе Кастор. – Марселэн погиб!» Он почувствовал, что в нем тоже что-то умерло. Он приготовился переводить.,

– Господа… —сказал генерал по-французски.

Стояла абсолютная тишина.

Комаров положил руку себе на горло и внезапно отбросил ее, как изнуренный пловец, плывущий к далекому берегу.

– Я сообщу вам плохую весть.

Теперь он говорил по-русски.

Кастор перевел.

– Мне только что сообщили по телефону… наши солдаты нашли «як», сбитый над линией фронта… Они извлекли оттуда тяжелораненого летчика… Это был полковник Марселэн.

– Полковник Марселэн, – перевел Кастор почти неслышным голосом.

Комаров выпрямился и встал против выстроившихся перед ним летчиков. Затем обернулся, чтобы увидеть, тех, кто стоял с другой стороны.

– Россия дала ему оружие, чтобы сражаться, – сказал он, вдруг повышая тон. – Но сердце героя ему дала Франция.

«Всю мою жизнь, – думал Леметр, – всю жизнь я буду это помнить. Яркий свет, льющийся с потолка, нашу воинскую стойку «смирно», этих двух человек, которые, не говорят на нашей языке и которые пришли сюда как вестники непоправимого… Я буду помнить всю жизнь Кастора, который переводил, как машина, Шар-дона, нависшего над самим собой, Бенуа с ожесточенно сжатым ртом, Бенуа, который жаждет крови и получит ее!»

Комаров знал, что настало время выполнить самую трудную част» задачи. Тяжело сообщать о смерти героя, еще тяжелее назвать имя его преемника. Однако он должен сделать это, руководствуясь соображениями, в которых «Дух «Нормандии» занимал очень мало места…

– Пока французские власти не назначат нового командира, – сказал он, – его обязанности будет выполнять тот из старших по званию, кто получил этот чин раньше.

Сначала никакой реакции не последовало. Затем они поняли. И один за другим все взоры устремились на майора Флавье – единственного, кто так и не сделал ни одного движения;

Бенуа просто сходил с ума от гнева. Ему приходилось в своей жизни испытывать гнев – сколько раз! – но никогда он не был в такой ярости. Никогда он не был так уверен в том, что не ошибается. Комаров и Синицын уже давно ушли, а он все ходил и ходил по комнате,

– Когда мы уезжали, нас называли предателями родины, дезертирами, мерзавцами, подонками! Прошел год… Мы стали ветеранами. Наконец прибыли новые… И командира назначили из них! Нет! К черту! Я не пойду!

Казаль, сидя на краю кровати, созерцал с преувеличенным интересом свои ноги.

– Я, – сказал он тихо, – я больше не полечу.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Леметр.

Казаль спокойно объяснил;

– Я не полечу под командой Флавье. Все.

Он закурил, примял мундштук папиросы, как это делают русские, и растянулся на кровати.

– Мы протянули руку всем новичкам, – продолжал Бенуа, – многие из них прибыли только теперь потому, что у них не было иной возможности. Но Флавье– совсем другое дело. -

– Почему? – спросил Леметр.

Бенуа подошел к окну. Есля бы не было так холодно, он с удовольствием открыл бы его и подставил лицо чистому ледяному ветру, принял бы эту свежую ванну. Он вышел бы из нее обновленным. За спиной он ощущал расслабляющее тепло комнаты, густое, вкрадчи– вое! Он обернулся к Леметру.

– Флавье не хотел ехать. Он осуждал нас! А теперь он станет первым в «Нормандии», несмотря на то, что прибыл последние?

– Таков порядок, спокойно вставил Лирон.

Бенуа налетел на него:

– Сначал приказы, теперь – порядок! Я уже сказал – к черту! И повторяю это;.. Ты, Леметр, против?

Леметр знал этот тон. Он‘знал также и Бенуа: Марселэн погиб, нужно, чтобы Бенуа выговорился. Тщательно подбирая слова, он попытался вернуться к поставленному вопросу:

– Твой Флавье приехал поздно, согласен! Но он все же приехал. Добровольно. А ведь чем нас будет больше, тем сильнее мы будем. И это, по-моему, главное.

Он увидел устремленный на него, немного сострадательный взгляд Бенуа, Он сразу же почувствовал, что был несколько помпезен. Говорить в стиле лозунгов непростительно! Он улыбнулся, как бы извиняясь перед Бенуа. Тот, кажется, немного успокоился.

–  А ты, Вильмон?

– Это выглядело так, словно Бенуа вызывает свидетелей в суде. Вильмон погладил Тарзана, уютно свернувшегося у его ног. Затем тоже закурйЛ, но не смял мундштук. Он находил русский табак таким, скверным, чЧо каждый раз старался покончить с папиросой как можно скорее. Закурил он только для того, чтобы иметь время подумать.

– Чудак ты, Бенуа, – сказал он спустя секунду. – Лично мне кажется смешным, что старший по званию силой одного этого считается самыМ лучшим… Но поскольку в армии так принято, меня это не мучит, я просто плюю на это… Верно, Тарзан?

Тарзан тихонько полаял. Бенуа не обратил на него внимания. Он смотрел на Казаля.

– Я думаю о тех, кто погиб, – произнес Казаль. – Они сказали бы «нет». Я тоже говорю: нет.

Леметр почувствовал себя отомщенным. Казаль, говоря все наоборот, был так же высокопарен, как он. Леметр поймал взгляд Бенуа и подмигнул ему. Но тот не принял игры. Он продолжал допрос:

– Лирон?

Лирон помедлил с ответом. То, что он мог сказать, ему не очень нравилось. Кажется, он один не питал к Флавье никакой враждебности. Долг – понятие не простое. Наоборот, Лирон скорее находил его очень сложным. То, что он выбрал свой путь, совсем не означало, что это был единственный возможный путь. Прибытие новичков его значительно бодрило. Это придавало его мятежному акту характер легальности, рассеивало его сомнения. Пойти против приказа было для него тем же, что для автобуса пересечь Атлантический океан. Он принял нашивки Флавье с растерянной признательностью мальчугана, которого полицейский переводит через улицу. А потом он поразмыслил. И снова раздумье опустило его в пропасть неразрешимых сложностей. Он чувствовал перед Бенуа какую-то трагическую обязанность быть безупречным. Он вздохнул и снова бросился в бой, которого не желал:

– Прежде чем высказать то, что я думаю, – медленно сказал он, – я очень хотел бы узнать, каким образом Флавье, капитан, как и я, стал майором… Где он заслужил свою четвертую нашивку?

Флавье сидел в кабинете Марселэна. Стоя перед командиром, Кастор пытался смириться с ним. К своему большому огорчению, он сильно сомневался, что это ему когда-нибудь удастся.

Этот человек, расположившийся здесь, был посторонним. С точки зрения воинской дисциплины Кастор понимал всю неуместность такой установки. Но ему было наплевать! Вот что хуже всего.

– Все здесь в беспорядке, – . говорил Флавье. – Вот бумаги командира: я передаю их вам. Что же касается остального…

Кастор поморщился, увидев, как тот листает досье.

– Здесь я вижу много писем Военной миссии, оставшихся без ответа.

– Командир обращал на переписку мало внимания, – отозвался Кастор.

Флавье приподнял бровь:

– В самом деле? А где архивы «Нормандии»?

– Командир их выбрасывал, – с радостью объяснил Кастор.

.– Выбрасывал! – повторил Флавье.

– Да, – подтвердил Кастор, наслаждаясь порочным удовлетворением. – Архивом для него были доска, полетная книжка каждого летчика и походный дневник… Вот это и были настоящие архивы.