Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

IV

На тот же запасной аэродром прибыл «Дуглас», чтобы доставить их на базу в Иваново. Отныне это будет их база. Всего час полета от Москвы. Огромная тыловая база, узловой пункт. Там начнутся серьезные Дела.

«Дуглас» должен был приземлиться в Иванове через несколько минут. В конце посадочной полосы его поджидали три советских офицера: генерал Комаров – командир дивизии, в которую французы войдут как самостоятельное национальное подразделение, полковник Синицын – командир полка, вместе с которым им предстоит сражаться, и капитан Сарьян – инженер. Комаров и Синицын, казалось, отдыхали, чего нельзя было сказать о Сарьяне. Хмурый, он в отчаянии без конца листал словарь.

– Думаешь, за пять минут ты много выучишь? – с улыбкой спросил Синицын.

Сарьян ответил лишь движением плеч, выражавшим безнадежность, и нечленораздельным ворчаньем, которое должно было означать: «Отстань от меня!» или: «Хотел бы я посмотреть на тебя, будь ты на моем месте».

– Кто нолетел встречать французов? – спросил генерал.

– Лейтенант Зыков, товарищ генерал, – ответил Синицын.

– Он опять будет выкидывать свои фортели?

– Он обещал мне не дурить.

Тон Синицына давал все основания отнестись к его словам скептически.

– Будем надеяться, – сказал генерал и добавил: – Впрочем, знаем мы его благоразумие.

Он обернулся к Сарьяну.

– Ну, как дела?

Капитан бросил на него загнанный взгляд, собрался с духом и мужественно, но со множеством ошибок залпом выпалил по-французски:

– Самолет «Як» вооружен двумя пулеметами и одной пушкой, стреляющей через винт…

– Браво, – сказал Комаров. – Я тебя понял;

– Да, – ответил Сарьян, – но теперь меня должны еще понять французы.

Чуть в стороне собралась группа летчиков– Механики вдруг решили, что и им необходимо быть поблизости. С не меньшим рвением отнесся к своему долгу и обслуживающий персонал – словом, вся или почти вся база ожидала «Дуглас». Комаров исподтишка наблюдал за ними.

– Никакой политики с французами, – обернулся он к Синицыну. – Все они добровольцы и прибыли бог знает откуда, чтобы сражаться вместе с нами. Это, тбль-ко это и следует принимать во внимание. Ясно?

– Ясно, – ответил Синицын.

– Совершенно ясно, – сказал Сарьян. – А вот как они “возьмутся за дело^-—это не совсем ясно. Вы ведь знаете, откуда они прибыли. Северная Африка, Эритрея, Индокитай, Англия… А при минус тридцати, увидите, ни один не выдержит! Поднимется метель – все разбегутся! Хотел бы я знать, имеют ли они хоть понятие о том, что такое снег? И как они будут на него садиться? Хороши станут у нас машины! А кому отвечать? Ясно– не им, а мне!

Комаров мягко улыбнулся:

– Конечно, тебе. Ты инженер, ответственный за материальную часть… А ты, Синицын, что скажешь?

– Подожду. Вот посмотрю на них, тогда и выскажу свое мнение.

– Ждать недолго, вот они. И Зыков… Ах, сукин сын!..

Синицын и Сарьян подняли глаза. В небе показался «Дуглас» в сопровождении истребителя лейтенанта Зыкова – того самого, что обещал «не дурить». Увы, самолет лейтенанта Зыкова был похож на задорную девчонку, которая пристает к бесчувственному увальню. Он кружился вокруг «Дугласа», почти задевая его крыльями, уходил, возвращался, выделывал пируэты – одним словом, все это отнюдь не походило на почетный эскорт, высланный навстречу союзникам.

– Пять суток ареста! – разразился Комаров. – Десять! Щенок!

Тем временем Зыков приземлился на хвосте у «Дугласа». Высунувшись из кабины, он бросил на генерала полуумоляющий-полувосхищенный взгляд. Комаров погрозил ему кулаком и быстрым шагом направился к трапу, на котором уже показался Марселэн в сопровождении Кастора.

«На этот раз уже настоящий контакт, – думал Марселэн. – Этот генерал – наш генерал. Этот полковник – наш полковник. И капитан с оттопырившимся – несомненно, от словаря – карманом тоже будет иметь к нам какое-то отношение. Наша авантюра переходит в область реальности, она перестает быть авантюрой».

– Честь имею, господин генерал, – произнес он.

– Я счастлив пожать вашу руку, – ответил Комаров по-французски.

Синицын и Сарьян в свою очередь тоже обменялись рукопожатиями с Марселэном.

– Лейтенант Кастор, наш переводчик…

Затем, обернувшись, Марселэн указал широким жестом на своих товарищей, стоявших около «Дугласа».

– А это группа «Нормандия».

«Нормандия» – так назвали они свою группу. В качестве эмблемы они взяли герб Вильгельма Завоевателя: два леопарда на алом фоне. А эскадрильям дали названия трех больших городов: Руан, Гавр и Шербур. Это принесло капитану Сарьяну новые непреодолимые затруднения, поскольку он не мог правильно произнести ни одного из этих названий. Но Кастор его утешил:

– Ничего, – сказал он ему, – важно, что это леопарды, они кусаются!

Пятнадцать летчиков выстроились рядом с «Дугласом». Генерал Комаров говорил с паузами, чтобы Кастор мог переводить.

– Надеюсь, это не затянется, – шепнул Шардон Бенуа. – Я замерзаю.

Бенуа ничего не ответил, у него не было настроения шутить. Замечание Шардона ему не понравилось, хотя он тоже ненавидел приказы, официальные речи и лозунги. Рядом с ним стоял Перье, с застывшим лицом, словно Жанна д’Арк, услышавшая Голоса. В обычное время его вид вызвал бы у Бенуа желание выкинуть какую-нибудь глупость – из тех дурацких фокусов, которые во французской армии можно было выкидывать, если имеешь на своем счету немало «мессершмитов». Но здесь, как ни странно, у него такого желания не появилось.

– От имени советского командования, – говорил Комаров, – я приветствую летчиков сражающейся Франции.

«Вперед, за то-то и за то-то!» – подумал Бенуа.

Но Комаров продолжал, сделав паузу, чтобы Кастор успел перевести:

– Ночью мне сообщили о том, как вы одеты. Поэтому вместо того, чтобы приготовить для вас речь, я приказал приготовить экипировку. Вольно!

– Вольно! – заорал Кастор. – И пошевеливайтесь!

В нескольких метрах от них, здесь же, на летном поле, остановился грузовичок. Солдат, который его привел, оказался девушкой. Две другие девушки, в кузове, приглашали французов подойти, размахивая сапогами и полушубками на козьем меху. Они называли предметы одежды по-русски и громко хохотали. Началась настоя-щая свалка!

– Как видите, переводчиков не требуется, господин майор, – сказал Кастор Марселэну.

Тот молча улыбнулся. Синицын и Сарьян смеялись от всей души. Лейтенант Зыков, видя общее оживление, счел ситуацию благоприятной. Выйдя из тени грузовичка, он направился к Марселэну с летным комбинезоном и унтами в руках. Не заметив предостерегающего знака Синицына, смущения Сарьяна и яростного взгляда Комарова, он протянул свои подарки французскому майору. Потом, повернувшись к Комарову, застыл в безупречной стойке «смирно».

– Товарищ генерал, разрешите мне преподнести майору Марселэну комбинезон и унты. Мой личный подарок.

– Ах ты!.. – побагровел Комаров и вдруг рассмеялся. – Позвольте представить вам лейтенанта Зыкова. Одиннадцать сбитых машин. И пять суток ареста за лихачество.

– Товарищ генерал, – жалобно взмолился Зыков, – ради франко-советской дружбы…

– А, бандит!.. Хорошо. Ради франко-советской дружбы’скину трое суток! Но двое отсидишь.

Зыков делал достойные похвалы усилия сохранить пристыженный и смущенный вид. Искорки в глазах Кастора убедили его, что это ему не удалось. А Комаров тем временем говорил Марселэну:

– Это ради вас.

Кастор перевел и добавил:

– Личный подарок!

Марселэн переложил из правой руки в левую обмундирование, переданное ему Зыковым. Затем он дружески пожал лейтенанту руку.

– Спасибо, унты великолепны!

Зыков стиснул протянутую, ему руку, улыбнулся, что-то быстро пробормотал, еще раз пожал руку французу, отдал честь генералу и отправился под арест, который, видимо, не был слишком уж суровым наказанием.

– Что он сказал? – спросйл Марселэн.

– Русский обычай, – ответил Кастор. – Он сказал: от всего сердца.

Ажиотаж около грузовичка достиг своего апогея. «Мы похожи на толпу женщин в универсальном магазине в день получки», – думал Вильмон. Впрочем, это вовсе не мешало ему, подобно товарищам, примерять сапоги и ушанки. Рядом с ним Буасси примерил уже семь полушубков, когда русская девушка-солдат решительно накинула ему на плечи еще один.

– Полушубок, – сказала она.

– По-лю-шю-бок? – повторил Буасси.

– Да! – подтвердила восхищенная девушка. ч– Ну вот, – сказал Буасси, – по крайней мере я буду знать одно русское слово.

И он оставил себе полушубок.

Доктор щеголял в полушубке, способном упрятать троих таких, как он.

– Ты похож на медведя, – заметил Казаль.

– Да, вы правы, но на ученого медведя! Вы улавливаете эту тонкость?

Вилъмон примерял шапки. Он выбрал одну, которая ему понравилсь, но в это время к нему подошла девушка-солдат. Решительным движением она сдвинула шапку на его голове чуть набок.

– Вот так! – сказала она по-русски.

Вильмон не понял, что она сказала, но это и не имело значения-. Он вытащил из кармана два значка Свободной Франции. Один – чтобы приколоть на шапку, другой – подарить девушке. Она покраснела и наградила его ослепительной улыбкой. Девушка отошла, и Вильмон увидел, что старшина эскадрильи Лирон пытается придать своей шапке такой же крен, как у него. Он подошел к нему и спросил:

– На кого я похож?

Лирон, оглядев его полушубок, шапку и сапоги, ответил:

– На русского.

Вильмон вспомнил вопрос, который он задавал. себе, слушая речь генерала. Он уже знал первую часть ответа. Лирон невольно подсказал ему вторую. Простота Комарова его подкупила, и он вспомнил слова Марсе-лэна: «Там, куда мы отправляемся, лицо командира имеет большое значение». Лицо генерала тоже много значит, особенно когда выпадет случай на него посмотреть. Лицо Комарова ему нравилось. Вильмон всегда ненавидел высокопарность, и сейчас ему было очень неприятно думать, что – хотят они того или нет – для этой охваченной войной страны, оккупированной почти до самой Волги, с заводами, вывезенными на восток, с партизанами в тех районах, которые в учебниках географии называли Европейской Россией, – хотят они того или нет – для нее они олицетворяют Францию. Как это трудно – нести на своих плечах тяжесть ответственности за родину! Как это волнует!

– Бенуа, – обратился он к товарищу, – ты не задумывался над тем, что для всех этих людей мы представляем Францию?

– Я думал об этом, – ответил Бенуа. – Нелегкая работка!

Майор Марселэн надел подаренный Зыковым комбинезон. Он очень хорошо знал, что ему нужно делать. Он понимал связанный с этим риск, но в то же время и оценивал его необходимость.

Русские были очень приятны, просто очаровательны. Но французы пока походили на группу туристов, которых возят из города в город, из гостиницы в гостиницу. Майор Марселэн считал необходимым определить их намерения более точно. С этой мыслью он подошел к самолету Зыкова и осмотрел его с самым живым интересом.

– Ваш «як» похож на наш «девуатин», – заметил он. – Мне бы хотелось ознакомиться с ним по-настоящему… Вы позволите, господин генерал?

Генерал Комаров позволил. Точнее, он приказал капитану Сарьяну объяснить французу все, что тому могло показаться неясным в управлении самолетом. Еще точнее – он улыбнулся Марселэну совсем мальчишеской улыбкой, улыбкой заговорщика. А капитан Сарьян оставался невозмутим. Взобравшись на крыло, он закрыл фонарь над устроившимся в кабине Марселэном. Затем обернулся к Комарову;

– Мне кажется, он разбирается, но..*

– Пошел, – приказал генерал.

Сарьян побледнел.

– Но если…

– Хватит, – сказал Комаров. – Завтра за все «если» будешь отвечать ты, а сегодня – я!

И не допускающим возражения тоном повторил:

– Пошел!

Марсёлэн вырулил к старту и оторвался от дорожки. Он был совершенно спокоен. «Вы показали нам себя. Отлично! Вы нам понравились. Теперь мы покажем, чего стоим мы. То, что я сделаю, будет сделано не ради хвастовства, а просто потому, что я командир. Если я разобьюсь, будет новый командир. И я знаю, так или иначе, но он сделает то же, что и я. Для того чтобы 0. хорошо вместе сражаться, нужно хорошо знать друг друга, – я сейчас познакомлю вас с нами».

На земле воцарилась тишина. Французы следили за самолетом своего командира. Около грузовика стояли, задрав головы к небу, девушки-солдаты. Смотрели вверх и советские летчики. Рядом с Комаровым – Синицын и Сарьян. Зыков чувствовал себя именинником. Конечно, он находился под арестом, но ведь Марселэн летел на его самолете. И он, как знаток своего дела, оценивал фигуры, выполняемые французским майором, его риск, ловкость, уменье владеть самолетом, на котором он летит впервые. А когда майор сделал особенно низкую бочку, он с восхищением пробормотал:

– Мне кажется, не я один буду праздновать «на губе» день франко-советской дружбы!

Комаров обернулся и бросил на него убийственный взгляд.

– Скажешь французу, что если он повторит…

– Можете на меня положиться, товарищ генерал, – ответил Зыков, – я отлйчно знаю, что нужно говорить другим.

У французов тревога рассеялась. Они впервые видели Марселэна в воздухе и с радостью отметили его мастерство. Командир вовсе не обязан быть лучшим пилотом, но если он оказывается им, то при известных обстоятельствах это вовсе не плохо!

– Орел! – пробормотал Буасси.

– Их «як» тоже орел, – сказал Бенуа.

И, повернувшись к русским летчикам, он в знак восхищения показал большой палец.

– «Як» – карашо! – крикнул он.

Ему ответил генерал Комаров. Он услышал слова француза и, повторив его жест, сказал:

– Ваш командир – тоже хорошо!

Это был медовый месяц. Однако свадебные путешествия никогда не затягиваются, да и капитан Сарьян не отливался романтическим характером. Он превосходно понимал, чего стоят советскому правительству самолеты. Когда он вспоминал, какими были Доверенные ему самолеты и какими они стали теперь, ему становилось грустно. Не все французы были такими мастерами, как Марселэн. Первые же дни тренировочных полетов принесли много поломок. Сарьян знал, что они неизбежны. И все же он тяжело переживал каждую аварию, словно ранили его самого.

Мюллер зацепил за что-то крылом, чудом не перевернулся… Виньелет сел на брюхо, самолет пропал…

– Он ранен? – спросил Сарьян.

– О нет! – ответил механик, докладывавший, как было дело. – И он начнет сначала…

Что до Перье… Перье был чемпионом происшествий. Если бы ему позволили, он гробил бы по самолету в день. Сарьян сначала был к нему снисходителен: такой молодой! Но это чувство быстро прошло. Когда у летчика триста летных часов, можно ожидать, что он имеет хоть какие-то навыки. А у Перье их было немного. Он систематически разбивал самолеты и каким-то чудом сам отделывался очень легко. Но зато ремонтникам работы хватало. Сарьяна раздирали глубочайшие внутренние противоречия. Для него самолет – это не только летчик. Это еще и рабочие далекого авиационного завода в Средней Азии, строящие самолеты для фронта; это драгоценное горючее, которое дают для самолетов, но. которого не хватает для танков, или это валюта для покупки самолетов за границей. Поколение Сарьяна знало, что такое бремя импортных закупок… И что такое немцы на Волге! Самолет не игрушка.

Сколько " молодых летчиков осваивают новые само-леуы, и, конечно, при этом не обходится без поломок. Он знал, что они неизбежны* и мирился с этим. Но число аварий у Перье переходило все границы. И если вдуматься в последние данные, то у Виньелета тоже…

Но среди французов были блестящие летчики. Разумеется, Марселэн. Потом Леметр, Вильмон, Бенуа, Буасси, который для своего механика Иванова стал продето кумиром. Иванов выучил французскую фразу: «Мой француз – чемпион!» Это защищало Буасси от любых нападок. Дюпон тоже летал неплохо. В общем почти все они были хорошие летчики. Сарьян отлично ужился бы с ними, если б ему не приходилось отвечать за каждый погнутый болт. Но всякий раз, когда какой-нибудь учебный самолет разбивался при посадке из-за неопытности летчика, он не мог заставить себя не думать о вывезенных на восток цехах, об эвакуированных рабочих, живущих в бараках, и особенно о положении на Волге.

Капитан Сарьян обнаружил, что он не терпит ошибок, свойственных дилетантам.

Пока Сарьян вел счет искалеченным шасси, перегретым моторам и списанным в утиль самолетам, в общей столовой для русских и французских летчиков дела шли неплохо. За завтраком доктор сетовал, что свежего мяса дают много, а водки не дают. Казаль в который раз объяснял ему, что водку получают по сто граммов за каждого сбитого фрйца и что если он хочет понюхать водки, то ему ничего другого не остается, как подняться в воздух и сбросить на землю четверых-пятерых фашистов! Доктор ответил лишь неопределенным бурчаньем, осуждая одновременно котлеты, фрицев, Казаля и чай.

Леметр и Шардон кончили завтракать. Леметр восторгался партией в шахматы, сыгранной двумя русскими. Когда-то он сам немножко играл, но теорией никогда серьезно не занимался. Русские играли медленно, как будто время для них не существовало; они играли с бесстрастностью, свойственной лишь игрокам в поке]р.

Шардон мерился силами на бильярде с летчиком, которого все называли «Татьяна» – не потому, что он был женствен, а за то, что у этого улыбающегося здоровяка был прекрасный тенор, который, как говорил Бенуа, «брал за душу», и его любимой песней была песня о Татьяне, о разлуке с ней, которую принесла война. Татьяна пел «Татьяну» при любых обстоятельствах, даже когда капитан Сарьян делал ему неприятные замечания по поводу плохого ухода за мотором. В подобных случаях песня звучала особенно трогательно.

Оставался лишь один шар, и очередь бить была Шардона. Собравшиеся вокруг бильярда Кастор и несколько русских следили за игрой.

– Кастор, – спросил Шардон, – «тише» – как это говорится по-русски?

– Это не говорится, а кричится, – ответил Кастор.

И он в самом деле что-то прокричал.

Шардон неторопливо готовил свой удар. Он пробил – и последний шар исчез в лузе. Это был настоящий удар. Летчики просто вопили от удовольствия. Татьяна с важным видом насвистывал «Татьяну».

– Видно, мне придется учить его играть на бильярде! – сказал Шардон.

– Теперь Татьяна должен лезть, – объявил Кастор.

Летчики теребили Татьяну. Они что-то кричали, Шардон не понимал что, он уловил только одно: летчики единодушно требуют чего-то от Татьяны, а тог отказывается.

– Что они от него хотят? – спросил Шардон.

– Они требуют, чтобы Татьяна пролез под столом, – объяснил Кастор. – Это – наказание проигравшему.

– Значит, и мне пришлось бы лезть под стол?

Кастор метнул на него язвительный взгляд.

– Это тебе не по вкусу?

– Это было бы досадно.

– Смотри, – обернулся Кастор.

Татьяна, согнувшись, пытался протащить свои широкие плечи между ножек бильярдного стола. Вдруг один из русских, смеясь, что-то сказал. Кастор тоже засмеялся.

– Что он говорит? – обратился к нему Шардон.

– Он предлагает ему спеть, чтобы оплатить фант.

Татьяна, не поднимаясь с колен, взглянул на Шар-

дона, словно хотел сказать: «Его дело решать».

– Я предпочитаю, чтобы он спел, – сказал Шардон.

Ему было не по себе. Для Татьяны, для остальных это была всего лишь шутка, забавное следствие проигрыша. Но Шардон чувствовал себя так, словно с него с живого сдирали кожу. Быть униженным – это ужасно, это трудно забыть. Только сейчас он понял, что представляло собой перемирие сорокового года, и по-новому осмыслил тот неизгладимый след, который оно оставило в его душе.

Татьяна согласился спеть, но попросил гармонь. Ее отыскали где-то в углу. Переходя из рук в руки, она дошла до Татьяны. Он взял несколько негромких аккордов и запел. Воцарилась тишина. Кастору даже не пришлось просить об этом. Было лишь слышно, как переставляли фигуры на шахматной доске. Французы не спрашивали Кастора, о чем поет Татьяна. Иваново был их вселенной. Слушая Татьяну, они чувствовали, как она сужается. И вот уже это всего лишь точка в сердце гигантской и очень малознакомой им страны. Каким образом в одной песне умещается топот низкорослых казацких лошадей и величавая медлительность рек, таинственная Сибирь и Украина? Откуда в песнях Татьяны такая сила, что притих даже доктор?

Так дуадал Перье, сидя один за столом с нашлепкой пластыря на щеке. Он тщетно пытался написать письмо. Хрипловатый и нежный, серьезный и волнующий голос Татьяны заворожил его. Хорошенькая девушка-официантка накрывала столы. Он по привычке улыбнулся ей. Она опустила глаза, улыбнулась и отошла с горой тарелок. Он вновь попытался сосредоточиться на письме, но ему мешали голос Татьяны и надрывные звуки гармони. Но было и еще кое-что… Терзая ни в чем не повинное перо, юный Перье думал, и к нему пришло нелегкое понимание того, что надо быть до конца честным.

Скрипнула дверь. Пикар подошел к доктору.

– Доктор, Виньелет только что врезался в кучу снега.

– Шалопай, – отозвался доктор. – И еще во время завтрака…

Татьяна умолк. Доктор схватил свой чемоданчик, который был у него под рукой всегда, даже во время еды, и устремился к. летному полю.

Перье становилось все более не по себе. Летчики бросились за доктором. В горле у Перье словно застрял какой-то комок. Не из-за Виньелета, нет. Каждому свое! Но ой вспомнил взгляд своего механика при последней посадке, холодный голос Сарьяна, регистрирующий без комментариев все повреждения, заговорщическую улыбку Виньелета в Тегеране. Он сердито отбросил письмо и тоже вышел на поле.

Самолет Виньелета был исковеркан. Он торчал из кучи снега, подобно какому-то странному гигантскому растению. Русские уже пригнали «санитарку» и пожарный насос. Французы бежали следом за доктором, который размахивал чемоданчиком, ни на секунду не переставая выкрикивать ругательства – богатство словаря доктора поражало его друзей. Сарьян был уже тут и, не отрываясь, смотрел на останки самолета. В толпе летчиков Перье чувствовал себя беспредельно одиноким.

Из груды обломков появилась нескладная окровавленная фигура – Виньелет, живой, хотя и с рассеченным лбом.

– Все в порядке, я цел.

Перье потерял интерес к тому, что делал доктор и окружившие Виньелета товарищи. Ori не мог оторвать взгляда от СарьяНа. Тот выглядел невесело. Сарьян подошел к самолету, осмотрел его, покачал головой.

– Напишешь рапорт, – приказал он наконец механику.

Перье понял, что так или иначе, но конец близок.

Если бы только это было концом и его тревог!

* * *

Утром следующего дня оба они стояли по стойке «смирно» в кабинете Марселэна: Перье – с пластырем на щеке, Виньелет – забинтованный, что все равно не прибавляло ему солидности. «Мальчишки, – думал Марселэн, разглядывая их, – дети! Но ведь у нас не детский сад! За ребячество надо платить! А здесь оно обходится слишком дорого».

– Поздравляю вас! произнес он. – Если так пойдет дальше, вы уничтожите больше русских самолетов, чем немцы. Если, конечно, русские не потеряют терпения.

Перье был бы рад оставаться невозмутимым и Принять упреки, не моргнув глазом. Но он невольно кусал губы и, к своему огорчению, чувствовал, как на его виске пульсирует вена. Правда, сознание, чтр Виньелет был точно в таком же состоянии – это он чувствовал, даже не глядя на товарища, – несколько утешало его.

Голос Марселэна зазвучал неожиданно жестко. Лучше бы уж он кричал. Крик может вытерпеть каждый. Но эта холодная ярость, этот гнев, который нельзя выразить словами, невидимый, но несомненней, как нити основы за вышивкой, были совершенно непереносимы.

– Вы сказали неправду, – говорил Марселэн. – Вы не налетали трехсот часов.

Он вонзил взгляд в Перье.

– Сколько?

– Половину, – ответил тот.

Теперь он не солгал бы, даже если бы это грозило ему смертью.

– Виньелет?

– Около половины, – прозвучал ответ.

«Так, – подумал Марселэн. – Значит, скажем, треть. Максимум сто часов. Проклятые, паршивые мальчишки, подлые обманщики».

– У немцев первоклассные пилоты, – сказал он, – у них за спиной трехлетний опыт войны. Вы понимаете, что глупо недооценивать противника? На что вы надеетесь в воздухе?

– На удачу, хоть один раз, – сказал Перье.

– А потом?

– У нас в эскадрилье есть «ассы», – добавил Виньелет, – я надеялся, что рядом с ними…

4 Мартина Моно

И, не договорив, он с отчаянием махнул рукой, Перье тоже стал «вольно».

– Мы надеялись… *

И эта фраза повисла в воздухе. Что тут можно сказать? Как объяснить. Скелеты разбитых самолетов стоят между тем, чего они хотели бы, и тем, что у них получается. Умение надеяться – небольшое достоинство для военного. Чем могут помочь надежды в этой строгой геометрии армий?

– Вы не представляете никакой опасности для немцев, никакой!.. – продолжал Марселэн. – Вы опасны лишь для своих же товарищей. Я должен вас откомандировать.

«Вот приговор, – подумал Перье. – Он справедлив, возразить нечего. И все же это ужасно». В Англии, читая смертный приговор, судья надевает черную шапочку. Марселэн этого не знал. Но глаза Перье видели ее на голове майора.

Перье ошибался: Марселэн знал. С самого начала он старался быть справедливым. Он верил в людей и старался понять, чего стоили стоящие перед ним эти два парня. Они солгали, да, но они солгали, чтобы поехать сражаться. Следуя логике, их надо прогнать. Да, но так ли уж это муДро и логично – ввергнуть двух моло-; дых людей в отчаяние? Ведь, в конце концов, они все-таки не дети. Или точнее, это дети, которые приняли на себя мужскую ответственность. Они бродят по сумрачному лабиринту юности. Куда их направить? К вечному детству или к зрелости? Они были легкомысленны? Хорошо, мы их сделаем посерьезнее.

– Итак, я должен вас откомандировать.

Оба юноши подняли головы. Марселэн на мгновение разозлился, увидев, как по их лицам пробежал отблеск надежды. И он продолжал самым сухим тоноМ, на какой только был способен:

– Вы повторите под руководством инструктора весь учебный курс, включая полеты. Если на последнем занятии результаты будут прежние, вы отсюда уедете.

– Есть, господин майор, – ответил Виньелет.

– Есть, господин майор, – ответил Перье.

Они вышли быстрым, четким шагом. Марселэн остался в кабинете один. Перед ним висела огромная карта фронта. Флажок в черном кружке на берегу Волги твердо оставался на своем месте, но остальные отступили. Немцы были действительно очень сильны. «Сарьян прав, – думал Марселэн, – он прав, заботясь о самолетах. Это его обязанность, и он выполняет ее хорошо. Но я, я должен подумать еще и о людях. По* тому что, если мы не будем верить в людей, мы погибнем! Да! Погибнем…»