Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

V

Наконец настал день, когда эскадрилья получила первое задание.

Все проходит, даже время. Зима сменилась весной, пришел март со своими оттепелями. Первые подснежники и, вероятно, где-то девушка, первой решившаяся снять платок, встречая теплые дни.

Утро было погожее, но в воздухе чувствовалась влажность – весна/Не была ясной и сухой. Томительно пахло травой. Учеба закончилась, небо теперь стало дорогой на фронт. Впереди их ждал враг. Со вчерашнего дня они на фронтовом аэродроме. Шесть «яков», пилотируемых шестью французами, должны были сопровождать группу советских бомбардировщиков. Мюллер, Симоне, Буасси, Дюпон, Леметр, Марселэн. Остальные – на земле – тревожно ожидали Конца операции.

Одно дело последовать огромному порыву сердца, другое дело – превратиться в ученика, учиться – день за днем, шаг за шагом– пользоваться превосходным, но незнакомым оружием. Они шутили, ругались, ворчали, скандалили; они говорили, что это чудовищно, невозможно, бессердечно, недопустимо; они работали; иной раз им хотелось напиться, и они напивались» когда представлялся случай. Знакомясь с «яками», они пережили всю гамму чувств: любопытство, восхищение, энтузиазм, отчаяние и, наконец, чувство мастерства. И вот – первое задание!

Двадцать огромных бомбардировщиков уже прошли над их новым аэродромом у самого фронта. Взлетев попарно, к ним безупречно пристроились все шесть «яков». Вскоре самолеты скрылись в западном направлении.

Можно сказать, историческая дата, – заметил Вильмон, все еще глядя в опустевшее небо.

– Ты, должно быть, рад, что присутствуешь при этом? – спросил Бенуа. – Уже потому хотя_? бы, что твои предки отсутствовали четырнадцатого июля…

– Они немного задержались, – парировал Вильмон.

Медленно печатая шаг по размокшей земле, они возвращались в помещение.

– Все-таки это что-нибудь да значит, – сказал Бенуа.

Вильмон промолчал. Что он мог сказать? Он знал только, что очень любит Бенуа.

Они летят. На земле все маскируются, не зная, ни кто они, ни куда направляются. Может быть, они возвращаются из рейда на Москву, может быть, летят из Москвы бомбить немецкие линии… Нужно привыкнуть, чтобы безошибочно распознавать звук мотора.

Они летят. Под ними простирается русская земля. Разве это их земля или земля, завоеванная ими? Крестьянин видит в сером небе нынешней дождливой весны эскадрилью и думает: «Это наши или он?» Крестьянин думает о хлебе, закопанном в саду, о пар; тизане, спрятанном в погребе. В конце улицы он видит немецкого часового. Он очень боится, этот крестьянин. Но, насвистывая, он продолжает строгать новый черенок для вид.

Они летят. И когда их встречают немецкие зенитки, крестьянин понимает, что это наши. Это понимает и партизан в погребе. Идет дождь. Впрочем, что ж удивительного? Весна…

В/ этот день жизнь казалась полковнику фон Линдту не слишком радостной. Утром он получил письмо от своей жены Хильды. Нйльзя сказать, что оно его слишком обрадовало. Это очень мило, когда жены полковников помогают ухаживать за ранеными в госпиталях. Это традиционно и даже необходимо. Но в госпиталях много лейтенантов. Хильда без конца заверяла его в своей вечной любви, писала, что убеждена в победе, и лишь вскользь упоминала какого-то лейте-нанта Шредера. Горький опыт научил полковника понимать, что означают упоминания такого рода.

Фон Линдт помнил этого человека со страшно изуродованным лицом, Который лежал в тыловом госпитале, заполненном светскими женщинами, играющими роль преданных сестер милосердия. Над своей кроватью умирающий написал на куске картона: «Слишком тяжело ранен, чтобы быть интересным». Внезапно фон Линдт почувствовал, как на лбу у него выступают капельки пота. Ему стало дурно при мысли, что его жена может ухаживать за турком! Ведь фюрер даже туркам оказал честь защищать арийскую расу… Фон Линдт этого не одобрял – он любил Германию. Но тем, кто помоложе, возможно, в один прёкрасный день придется ввязаться в игру, которая им не очень понравится, – драться с более сильным противником. Он тряхнул головой. Какие вздорные мысли! Этого не может быть! Если бы кто-нибудь из подчиненных осмелился сказать ему что-либо подобное, он расстрелял бы его, не задумываясь. Мы победим, это так же верно, как дважды два – четыре. А этот город на Волге – всего лишь клещ на породистой собаке.

Перед полковником лежит карта. Они дойдут, до Москвы. Они пересекут Урал, Они углубятся в Монголию и в Китай. Один армейский корпус займет Владивосток, другой пройдет за Великую стену. Танки совершат, тодько в обратном направлении, путь лошадок Чингис-хана. И он, фон Линдт, в своем автомобиле с трепещущим на ветру Центральной Азии генеральским флажком дойдет до Тихого океана. О, он несомненно будет генералом, В один прекрасный день он под сенью знамен вернется в Берлин. Позвонит Хильде за час до прибытия. Она придет его встретить. Будет покорна, восхитительна, будет радоваться французским духам. Он даст ей пощечину. Шикарный отъезд – и грозное возвращение! Потом он овладеет ею, и у них родится сын.

– Хайль Гитлер! – раздался голос.

Фон Линдт обернулся. Вошел капитан Дрекхауз. Он был еще в летной форме.

– Извините, гйсподин полковник, – сказал он. – Срочное донесение.

Кивком головы фон Линдт приказал ему говорить.

– Я скажу вам странную вещь… – начал Дрекхауз.

Полковник, хорошо знавяшй капитана, отметил в его голосе не свойственную ему неуверенность. Обычно Дрекхауз всегда шел прямо к цели. Видно, он здорово сбит с толку, если так тянет.

– Господин полковник, я должен был перехватить русские бомбардировщики, шедшие в сопровождении истребителей. И вдруг я услышал нечто невообразимое: в воздухе говорили по-французски.

! – По-французски? – переспросил фон Линдт.

– Я знаю французский, господин полковник. И я слышал совершенно ясно: «Симоне, возьми левее»… Вы ведь, кажется, тоже говорите по-францувски?

– Да, – ответил фон Линдт. – Что дальше?

– Я просто ушам своим не верил, но я слышал, как тот Же голос добавил: «Симоне, перестань валять дурака!» Это типично французская экспрессия, господин полковник.

– Я знаю, – ответил тот.

Капитан Хольм и другой офицер, находившиеся в комнате, расхохотались. Фон Линдт бросил взгляд в их сторону. Лица офицеров выражали самое веселое, самое откровенное недоверие. Что касается – фон Линдта, то он давно знал, что возможно все, даже самое невозможное. Но этот смех убедил его. Вот так, наверное, с такой же бодрой жестокостью и неумолимой ясностью смеются немецкие бароны, отвергая предостережения трусливых женщин или хныкающих попов.

– Капитан Дрекхауз, – произнес полковник фон Линдт, – вы переутомились.

Капитан Хольм захохотал еще громче. Дрекхауз чуть вздрогнул и оперся рукой о стол.

– Франция побеждена, – продолжал фон Линдт, – * и признала поражение: она сотрудничает с нами. Утверждение, будто в какой-то советской части есть французы, – плод галлюцинации. Я советовал бы вам как можно скорее побеседовать с врачом.

Хольм продолжал смеяться. Дрекхауз не двигался с места, глядя прямо в глаза фон Линдта.

– Есть, господин полковник, – пробормотал он наконец.

У двери он повернулся, безупречно щелкнув каблуками.

– Если вы. будете писать рапорт, господин полковник, я позволю себе напомнить вам два обстоятельства. – Прежде всего то, что здесь только мы двое говорим по-французски. Затем – последнюю фразу, которую, я услышал. Француз сказал: «Перестань валять дурака». Честь имею, господин полковник.

Леметр только что вернулся. Он закурил самую сладкую сигарету – сигарету посадки. Теперь «Нормандия» ежедневно получала боевые задания. Они включались в изнурительный ритм, который проклинали вслух, а втайне обожали. В точно определенных местах немецкая военная машина работала с перебоями… И в этом была доля их участия. Отныне они знали свое место в войне. Считаются только с теми, кто действует. И они действовали! «Боже мой!» Думая об этом, Леметр усмехнулся. Реванш имеет совсем особый вкус. Как чистый спирт, если его выпьешь залпом, – нечто среднее между горьковатым апельсином и сладким ликером! Как далеко оно, недавнее безделье на пляже! Алжир, Гибралтар, их побег на такой крошечной лодчонке. Тегеран, защищенный от мира горами надежнее, чем морем. Все это совсем недавнее прошлое стало почти нереальным. Теперь он живет только сегодняшним днем. Плох табак – кричим! День рождения товарища – желаем ему счастья! Сбили фрица – вписываем единицу на доску! Он думал: что сейчас, в этой, какой-то временной жизни волнует их? Все проблемы относились к данному часу. Когда он летал, смерть бывала вторым пилотом. До сих пор каждый раз, когда он возвращался невредимым, он видел, как она вылезала из самолета и исчезала в конце аэродрома, слегка покачивая головой, – смерть, сухая и хрупкая, как ветка вишни в вазе. Но когда смерть силою вещей становится соседкой, она утрачивает свой трагический облик – теперь она лишь один из заполняющих жизнь рисков, не больше. Леметр любил это без всякой романтики. Любил просто-напросто потому, что смерть– это для других.

Он вспомнил историю, рассказанную ему подвыпив» шим атташе посольства в Тегеране. Однажды в садах Багдада садовник бросился в ноги калифу: «Государь, позволь мне уехать. Я встретился в этой роще со Смертью. Она улыбнулась мне… Государь, она меня ждет!.. Позволь мне уехать в Самарканд!» Калиф согласился: пусть садовник едет в Самарканд. Он даже дал ему своего лучшего коня… Вечером, когда садовника уже не было, калиф гулял в той же роще. Он тоже встретил Смерть. «Ты очень напугала моего садовника, – сказал калиф. – Он убежал от меня сегодня, не чуя под собой ног». – «Сегодня? – переспросила удивленная Смерть. – Но я только завтра жду его в Самарканде!»

Смерть никогда не бывает там, где ее ждут. Подвыпивший атташе, разумеется, даже не подозревал, что она уже основательно устроилась в его печени и в артериях и не подумает оттуда убраться. Более капризная, чем самая хорошенькая женщина, она лишь изредка является на зов.

Вдовствующая маркиза де Вильмон говорила, что самым опасным местом в мире является постель. «Почему, бабушка?» – «Потому, детки мои, что в ней чаще всего умирают». Он, последний из Вильмонов, улыбался, думая об этой старушке. Ему пришла в голову любопытная мысль: а ведь она, пожалуй, одобрила бы его решение приехать сюда. «К варварам, бабушка?» Она поправила бы на носу очки, покачала бы своей седой головой, от которой всегда исходил запах лаванды. «О! Варвары, варвары!!!» Вдовствующая маркиза имела свои представления о варварах. Варвары кладут лед в шамбертен, едят рыбу с помощью ножа и. мучаются идеями патриотизма. Здесь ее представления о варварах потерпели бы крах. Лед – да, но без шамбертена. Есть ножи, и совсем нет рыбы. И никаких неясностей в вопросах патриотизма! «Шутки в сторону, – говорил себе Вильмон, – ее приняли бы за королеву Маргариту, отправляющуюся в крестовый поход. И она отправилась бы в этот поход, клянусь богом!» Клятвы всегда очень облегчали его. «Клянусь богом, клянусь богом, клянусь богом!»

Юный Перье был жестоко раздосадован. Одно дело– заявить, что у тебя триста часов, другое дело – обнаружить, что даже после тренировок ты далеко не свободно владеешь самолетом и практически не умеешь выполнить ничего, кроме учебных упражнений.

Он патрулировал. в паре с Бенуа. Они шли на высоте около двух тысяч метров. Перье стиснул зубы и весь напрягся. На душе у него было очень неспокойно, но он старался не показать этого Бенуа. С ним он должен был счастливо выпутаться из всех; неприятностей – с этим знакомым голосом в шлемофоне, который он вначале разбирал в величайшим трудом.

– Держись как можно ближе ко мне, – сказал Бенуа.

Перье летел примерно в ста метрах от Бенуа. С одной стороны, это немного задевало его самолюбие, с другой – успокаивало.

– Я боюсь задеть тебя, когда ты приближаешься, – ответил он.

Раздавшийся в наушниках громкий смех Бенуа показался ему немного оскорбительным.

– Старайся избежать этого-

Избежать, избежать… Легко сказать! Сейчас Перье по достоинству оценивал свою неопытность. Его задача была проста: не отставать от Бенуа. В обложенном тучами небе, где повсюду бродили фрицы, все оказалось совсем не гак, как он представлял себе раньше. Небо и самолет приобрели свое соответственное значение: небо огромно, самолет мал. И от него, от Перье, зависит не только его собственная жизнь, но и жизнь Бенуа. Ему было не до гордости.

– Если ты отстанешь на вираже, – говорит Бенуа, – ты меня заденешь.

«Значит, мне нельзя отставать на виражах. Но у меня не получается… не получается… Бенуа, я не умею, не умею, не умею… Конечно, я не потеряю самообладания, но сейчас, в деле, я познаю себя, Бенуа! Я не могу тебе сознаться. Мы здесь двое мужчин, и я сам вызвался быть’ вторым. Но я-то знаю, что по-настоя-щему здесь один мужчина и один юнец».

Так продолжалось еще некоторое время. Он видел, как сверкает впереди винт самолета Бенуа. Они двое были группой. Казалось, между ними протянута тончайшая, но очень прочная нить, которая их неразрывно связывает. Воздух вокруг них терял свою прозрачность. Сначала маленькие облачка стекались к нему, чтобы вдруг накинуться на его самолет, оставляя на ветровом стекле непроницаемые пятна тумана, затем большие тучи закрыли землю и небо и наконец окружили самолет так, что через них лишь смутно угадывался то кусочек неба, то черный клочок земли.

В наушниках прозвучал голос:

– Перье, я тебя не вижу. Слышишь меня?

– Я слышу тебя, но где ты?

Вот оно какое, одиночество. Ни одного звука, кроме рева мотора. И кругом эта вата, в которую вонзаешься, как в сугроб из свежевыпавшего снега. Все исчезло; он даже не знал, где земля. Остался лишь фантастический мир белых облаков, таинственных замков, которые разрушались и возникали вновь по мановению какой-то волшебной силы. В этом мире тумана и SieBeco-мости самолет, твердое сооружение, непоколебимое и неизменное, был инородным телом… Да, вот оно, одиночество. Перье переселился в другой мир: в пульсирующую область туманного неба. Он был похож на пловца, который спустился без скафандра на слишком большую глубину. У него не хватало самообладания выбраться отсюда самому. И он закричал:

– Бенуа, Бенуа, Бенуа, Бенуа! Ты оглох?.,

В наушниках послышался долетевший до него голос, несколько иронический, но такой успокаивающий…

– Все в порядке! Если ты будешь так орать, тобой заинтересуются боши.

Он не осмелился сказать Бенуа, что боши были бы по крайней мере чем-то человеческим в этой леденящей бесчеловечности облаков. Он изо всех сил старался не сбиться с курса.

* Но он не мог ничего сделать, малыш Перье. Когда туман наконец рассеялся, Бенуа уже не было видно. Пропал куда-то, словно испарился. Зато на очень большой высоте и еще очень далеко показались два других самолета. «Это немцы, – подумал Перье со спокойствием, которому сам удивился. – Они сейчас попытаются атаковать меня сзади, это классический прием. Защищаться придется одному. Я же говорил – хуже всего одиночество! Я солгал – мне и расплачиваться. Если бы мне удалось сбить хоть одного!»

Это действительно были немцы. И они имели на своем счету немного больше, чем сто пятьдесят летных часов! Увидев их, Перье призвал на помощь все свое хладнокровие. Он знал, что, не потеряй он так глупо Бенуа, вдвоем они расправились бы с противником. Но наши поступки преследуют нас. Тегеранская ложь могла получить свое логическое завершение здесь, над русской равниной. Как бы то ни было, это его бой. В конце концов, это как раз то, чего он всегда желал… И поскольку он надеялся на удачу – хотя бы один раз, как он сказал Марселэну, – почему бы этому не случиться сегодня?

Но удача не пришла.

Полковник фон Линдт разглядывал бумаги, которые были у него в руках. «Курсант Перье… Родился в Бордо…» Перед ним в ожидании приказаний стоял капитан Дрекхауз.

– Бордо – это во Франции, – тихо сказал он.

– Знаю, – бросил полковник.

«Этак мы никогда не кончим. Что же будет дальше, если побежденная страна отказывается считать себя побежденной? Заключено перемирие, они сотрудничали с нами. И вот! О, эта война – сизифов труд…»

– Вам известно, что такое сизифов труд? – спросил он.

– Да, – отозвался Дрекхауз, – но я думаю, что здесь это знаем только вы и я.

Сизиф без конца поднимает камень на вершину горы. Камень каждый раз катится? вниз. И Сизиф начинает сначала, расточая время, на бесплодную работу. Такое наказание боги ада придумали Сизифу за его преступления.

– Вы знаете, в чем обвиняли Сизифа, господин полковник?

– Да, – ответил фон Линдт. – В гордости. Он возомнил себя равным богам.

– Но он не был богом, – заметил Дрекхауз.

Фон Линдт швырнул бумаги на. стол. На фото Перье старался выглядеть солидным мужчиной.

– Летчик сильно обожжен, – произнес Дрекхауз. – Его отвезли в госпиталь.

– В этом не было необходийости, – раздался чей-то голос.

Оба одновременно, обернулись. В комнату вошли два офицера. Первый, тот, что произнес эти слова, улы-v баясь, приблизился. «Жаба!» – подумал Дрекхауз. Это было верно. Два выкаченных глаза за стеклами без оправы, нездоровая кожа, рот – из тех, что напоминают звериную пасть…

– Лейтенант Хайнрих, гестапо, – представился он.

Дрекхауз чуть не рассмеялся: гестаповцу не следовало бы быть так откровенно похожим на человека своей профессии! Фон Линдт взял себя в руки.

– Что вам угодно, лейтенант? – холодно спросил он.

Улыбаясь, Хайнрих становился еще безобразнее.

– Я пробыл принять пленного. И выполнить приказ.

– Какого пленного? – спросил фон Линдт. – И какой приказ?

– Пойманный партизан должен быть расстрелян.

Фон Линдт поднял брови:

– Самолет регулярной советской армии. Пилот в военной форме. Где же здесь партизан?

– Франция больше не воюет, – спокойно произнес Хаййрих. – Этот человек может рассматриваться только как террорист.

– Дрекхауз, – произнес фон Линдт, – вызовите госпиталь.

Их взгляды встретились. Стоя между ними, Хайнрих по-прежнему улыбался.

– Слушаюсь, господин полковник, – ответил Дрекхауз.

Он уже готов был снять трубку, как раздался звонок. Он поднес трубку к уху.

– Да? Капитан Дрекхауз… Да… 0!/Добрый день, майор… О! Да, да… Да, конечно… Сейчас передам… Ясно… До свиданья, майор.

Дрекхауз положил трубку.

– Это из госпиталя, господин полковник, майор медицинской службы Пельцер. Он сообщает, что французский летчик умер.

– Жаль, – процедил Хайнрих. – Это былЪ бы отличным примером.

– Я могу быть свободен, господин полковник? – спросил Дрекхауз.

– Конечно, – ответил фон Линдт, – конечно.

Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Ах, скорей бы уж пришла эта победа, пока он еще не слишком стар для того, чтобы вкусить ее плоды.

Так эскадрилья потеряла своего первого летчика» Дюпон записал в походном журнале: «Мы потеряли нашего первого товарища…» Он хотел добавить что-ни-будь более определенное, но почувствовал, что это ни к чему. Подумав, он написал только фамилию «Перье» и дату. Остальное было бы просто литературой.

На кровати Перье царил, беспорядок. Здесь валялись документы и фотографии, бритва с лезвиями, зубная паста, карандаш, зубная щетка, пояс, лыжные ботинки, флакон одеколона, свитер – ничтожный хлам, мертвые, ничьи вещи.

– Больше ничего нет, – сказал Кастор.

Заканчивая осмотр тумбочки, он извлек оттуда фотографию– смеющаяся во весь рот брюнетка, и другую, где Перье обнимал за шею еще молодую женщину, поразительно похожую на него. Позади них – крыльцо с несколькими ступеньками, дррота, увитые виноградом; это был, видно, один из тех квадратных домов прошлого века, которые пахнут воском и вареньем. Дом Перье. Мать Перье. Вдова. И отныне одна на всем свете – навсегда. ~~

Они стояли около его кровати: Бенуа, Виньелет, Симоне, Вильмон, Казаль… Бенуа распоряжался,

– Ты, Кастор, сохранишь документы и фото. Будешь нотариусом эскадрильи… Остальное поделим между собой.

Кастор оторопело посмотрел на Бенуа:

– Ты с ума сошел! Это невозможно!

Вид у Бенуа был самый решительный. Леметр изучал его, растянувшись на своей кровати.

– Так надо, Кастор. Ты ничего не понимаешь в традиций*. Когда пилот сыграет в ящик, его монатки делят товарищи – вроде аукциона. Есть возражения?

– Но, – сказал Симоне, – рыться в чужих вещах– это отвратительно!

Остальные молчали. Леметр, очень внимательно следивший за происходящим, чувствовал, что товарищи колеблются. Они негодовали, они были удивлены, сбиты с толку. Они хорошо знали, что мир, в котором они теперь живут, имеет свои нормы поведения – идет война, настоящая, ужасная война! «О! Бог войны, – думал Вильмон, – ты тоже не. должен быть чувствительным». Но Бенуа уже продолжал:

– Нечего нюни распускать! Что ж, вопрос ясен. Ну, кому нужен табачный кисет?.. Чтобы подать пример, его забираю я. ОдекЬлон? Маркизу!.. – Он бросил флакон Вильмону, поймавшему его на лету.

– Лыжные ботинки – это тебе, Виньелет, твой размер, Тебе-, Казаль, пояс… Перье он больше ни к чему..*

Летчики хранили молчание и не двигались с места. Этот мрачный аукционер – неужели это Бенуа, послед* ний слышавший голос Перье, его напарник в последнем полете? Но вот он заорал:

– Ему, Перье, оставалось только одно: впороться мне в хвост. А он бросил меня р, как голубь, пошел на снижение… Там наверху любая глупость ойлачивается максимальной ценой. Нечего рассчитывать на фарт! Чудес не бывает!

Он прокричал это одним духом. Затем умолк и шумно вздохнул. Но его взгляд словно сковал всех.

– Если вы будете продолжать так дальше, вы заплатите по кругленькому счету! Наше дело – это вовсе не то, что вы думаете. Наш долг вьшолнить задание, вернуться живым и начать сначала. А вы, вы умеете только в бирюльки играть. Атаковать! Таранить!.. Герои!

– Я хочу сбить фрица, – сказал Виньелет. – И немедленно.

– А я – пятерых для начала, – отозвался Симоне.

Бенуа рассмеялся. В этом смехе слышались презрение, гнев, ирония и где-то в глубине – если прислушаться очень чутким ухом с очень тонким знанием психологии – тревога.

– Вот-вот! Играйте роль рыцарей без страха и упрека! А я, вообразите себе, я цепляюсь за. жизнь… Я трушу… И маркиз тожё трусит. Не рассчитывайте поделить наши пожитки, мальчики! А я уже вижу тех из вас, кто может расстаться со своей зубной пастой И галстуком!

Леметр приподнялся на своей кровати. Это уж слишком. Бенуа в таком состоянии, когда еще понимают, что говорят, но уже Не могут себя контролировать. И все потому, что он очень любил Перье, и еще потому, что суровые люди умеют скрывать свои чувства только под маской цинизма. Сейчас сарказм Бенуа больше всего соответствовал слезам.

– На кого ты намекаешь? – спросил Казаль.

– На меня? – спросил Колэн.

– Это я буду сбит? – спросил Виньелет. – Ты думаешь обо мне?

Леметр видел, как дрожат губы Бенуа. Сейчас свершится непоправимое… Тогда он встал и, стараясь, чтобы голос звучал как можно более сухо, сказал:

– Ты ничего не знаешь, Бенуа. Заткни, свою широкую глотку, если это тебе не слишком трудно!

Бенуа шагнул вперед. «Если он бросится на меня, он меня уложит. Но лучше хорошая драка, чем такие разговоры».

– Идет, – сказал Бенуа, – но. хорошенько намотайте себе на ус: если сделан неверный ход, не стыдно отойти. Там наверху подарков не будет! Никогда!

Резко повернувшись на каблуках, он вышел, хлопнув дверью.

Все молчали. Потом Вильмон медленно поднялся и положил одеколон обратно на кровать Перье.