Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Колэн! – позвал Марселэн.

Он. обернулся. Майор по-прежнему сидел за столом Синицына; вид у него был радостный.

– Может, ты подойдешь к доске, Колэи, там надо исправить небольшую ошибку…

На доске эскадрильи мелом была отмечена победа Дюпона; имя. Перье было стерто. Стерто было и имя Колэна…

– Небольшая ошибка, – проговорил Колэн.^:– Вы называете это небольшой ошибкой?..

Колэн не узнавал своего голоса, он был хриплым, и когда Колэн хотел засмеяться, смех его тоже звучал неестественно. Внезапно он пришел в ярость. Он закричал – и теперь это был его голос, его настоящий голос, живой.

– Не одна «ошибка»! Две ошибки! И порядочные!

Он одним махом вписал снова свою фамилию. А в колонке побед поставил единицу.

– Вот! – сказал он.

«У меня было два погибших и одна победа, – думал Марселэн. – Соотношение изменилось. Две победы и один погибший. А завтра новые победы и новые жертвы. Все на земле пропорционально».

Завтра? Завтра будет новый день. Эскадрилья ликовала. Никто друг друга не слушал. Колэн и Дюпон чокались по кругу. Татьяна, не умолкая, пел. Через одеяла, которыми были завешены окна, пробивался свет зари.

VII

Потом была битва за Орел.

Русские решили любой ценой вернуть Орел. Немцы решили любой ценой Орел удержать. Это уже само по себе делало обстановку чрезвычайной. Советская армия больше не отступала. Она прорывала немецкий фронт.

6 Мартина Моно

81

Дни и ночи, без отдыха, без передышки сражались люди в этом перевернутом вверх тормашками мире, в котором не было Ничего, кроме огня, стали, воплей Войны и воплей смерти. Многие погибали.

Было лето. Вместе с Восемнадцатым гвардейским полком «Нормандия» помогала удерживать небо.

«Одно дело – читать военные сводки, – рассуждал Буасси, – другое дело – пережить их самому». Впро-чем, он и сам удивлялся, что до сих пор не потерял способности думать о чем бы то ни было. Как и его товарищи, он жил в состоянии полного изнурения. Война была здесь все двадцать четыре часа в сутки. Когда дьявол играет на скрипке, нужно танцевать под его музыку. Дьявол наслаждался. Каким великолепным оркестром были для него пушки и пулеметы, вопли умирающих, шипение пылающего бензина! «Но почему, почему я думаю о дьяволе?» Не успев найти ответ, он уснул.

На земле стояли два самолета, готовые подняться в воздух по первой сигнальной ракете. В воздухе они подчинялись команде по радио. В этот день Буасси был одним из дежурных пилотов. Он должен бодрствовать, должен иметь ясную голову – это тоже своего рода героизм. Он чувствовал усталость – усталость женщины-» от домашнего хозяйства. Каждый день мыть полы, мыть посуду, стирать белье! Такова была битва за Орел: снова и снова без конца расчищать небо. Мы – домохозяйки второй мировой войны. И как только выпадет спокойная секунда – спать, спать!

Иванов, русский механик Буасси, дежурил около самолета. Он видел, что его летчик заснул. Но он знал, что сигнальная ракета не заставит себя ждать, и ждал ее, не говоря ни слова. Он тоже подыхал от усталости. Буасси грезил о кровати красного дерева в спальне, обтянутой голубым персидским шелком; на стене напротив него – мудрый маленький предок, который не уступил королю Людовику XV. «Вот почему, сын мой, в нашей семье не было маршала Франции», – печально говорил его отец. Буасси во сне улыбался портрету.

Иванов мечтал о жене – все равно в какой кровати. Она уехала¹ на восток со* своим заводом. «Только бы эта война не слишком затянулась, чтобы не поздно было иметь ребенка! Только бы не проспать ракету!» %

Над площадкой рассыпалась ракета. Длинный хвост зеленого света под серыми тучами. Откинувшись на сиденье, Буасси был похож на мертвеца. Иванов вскочил, взобрался на крыло и осторожно положил руку на плечо Буасси.

– Лейтенант, ракета!

Это было почти пределом его познаний во французском языке. Буасси оставался бесчувственным. «Он теперь заснул на два дня, – подумал Иванов. – Нужно потормошить его и покричать». Ну а уж если кричать, то кричать по-русски!

– Вставай, вставай, елки-палки! – закричал он, од* новременно тормоша Буасси за плечо.

Буасси открыл один глаз и враждебно посмотрел на своего механика.

– Оставь меня в покое, – пробормотал он.

– Ракета, – сказал Иванов.

– Ракета? – повторил Буасси и вдруг приказал совершенно проснувшимся голосом – Уходи, Иванов, я лечу!

Иванов спрыгнул на землю. Он смеялся во весь рот. Буасси тоже смеялся, вытянув шею, чтобы лучше видеть приборы. Смех этих морщинистых масок, вылепленных усталостью, казался неестественно молодым. Вдруг они снова стали серьезными. Иванов сказал что-то по-русски, чего Буасси совершенно не понял, но в знак согласия кивнул головой.

– До скорого свидания, – бросил он, отпуская тормоза.

Иванов в свою очередь кивнул.

И вот самолет Буасси – всего лишь точка в темнеющем вечернем небе.

О эта битва за Орел! Как быстро В те дни гибли люди! В один и тот же день у вокзала были сбиты Мюллер и Симоне, а Виньелет и Леви – над аэродромом. Перье опередил Виньелета лишь на несколько недель.

Сражение шло уже три дня. На земле русские соби-К&лись, как муравьи, бросались на противника и снова перегруппировывались. Если удавалось отвоевать сотню метров, это считалось огромной победой! Стелясь по земле, зарывшись в нее по самую шею, пробираясь через поля несжатого хлеба – жать было некому, – они порой подымали взоры к небу. Там шла такая же жестокая битва, как и у них на земле. Небо никогда не бывало пустым. Перед ними – Орел. Над ними – небо Ор ла. Орел… Орел, который нужно было отобрать у противника. Имя города может стать таким же милым, как имя женщины. Орел, сердце мое, моя мечта, ты будешь нашим. Над Орлом гудели «яки» «Нормандии». Виньелет и Леви, Мюллер и Симоне – так умирали под Орлом люди!

– Мы будем помнить Орел, – говорил Марселэн.

Он сидел на боевом аэродроме у самой линии фронта, укрывшись под крылом с моего самолёта вместе с повисшим на телефоне капитаном Лироном. Лирон был самым молодым в эскадрилье. Он был похож немного на печального журавля, все время хлопающего крыльями. Ему никогда не удавалось проникнуться общим настроением. Он был здесь, хотя ничто не вынуждало его к этому. Он приехал через Мадагаскар и Сирию, совершив почти фантастическое путешествие, однако он как-то не слился с группой. Он ни с кем не был откровенен. Для него не существовало тех простых товарищеских отношений, которые давно установились между остальными. «Он что-то утаивает от нас, – думал Марселэн. – Он не хочет быть с нами. Он делает дело, не любя его». Лирона ни в чем нельзя было упрекнуть, он был крайне вежлив. Почему же под Орлом майор находил его почти невыносимым?

– Вызов, – сказал Лирон.

Марселэн взглянул на него. Его глаза были будто подведены.

– Что там еще им нужно?

– Патруль, шесть самолетов, – ответил Лирон.

– Куда?

– К аэродрому.

Аэродром. – это Виньелет и Леви. Марселэн в изнеможении покачал головой. ж

– Скажи, что люди устали.

Лирон склонился над аппаратом. С переводом разговор занял много времени.

– Ну, – спросил Марселэн, —что они говорят?

– Что русские тоже устали, – ответил Лирон.

– Шесть, – подумал вслух Марселэн. – Что ж, надо найти шесть!

Столовую оборудовали, как могли, – временную столовую на временном аэродроме. Бесконечные перемещения, не успеешь обжиться – снова в путь…

Где-то мы будем завтра: впереди или позади? В комнате царил беспорядок – временное жилье, в котором по-настоящему не жили. Нагроможденные друг на друга ящики, столы на козлах, керосиновые лампы.

Растянувшись во весь рост на одном из столов, Вильмон спал; в таких же позах лежали каменные фигуры в его фамильных склепах. В углу доктор за отсутствием партнеров обыгрывал сам себя в карты. «Бубновой дамой короля пик… червовый туз… Ох, надо было трефовой семеркой! Сколько еще будут умирать без моего участия? Девятка бубен на десятку пик… Я люблю всех карточных королев: Юдифь, Аржин, Паллас, Рашель. Пятую даму зовут Орел. Поскольку карты всегда врут – а я потеряю эту даму, – значит, мы выиграем битву за Орел».

В другом углу отдыхал Бенуа. Он только что вернулся с задания. Рядом Казаль, Дюпон, Леметр – все с одинаково усталыми лицами. Теперь их жизнь стала какой-то механической и предельно простой. Столовая перестала быть местом веселья, где они любили собираться в, свободное время. Она стала Каким-то зловещим залом ожидания, напоминающим провинциальный вокзал.

– Артиллерия, – раздался голос Бенуа. – А что делает артиллерия?

Он был на пределе, даже больше чем па пределе. Он чувствовал себя грязным, злым, готовым сцепиться со

#сем миром.

– Ничего! Все авиация и авиация! А ну-ка снова туда, мальчики!

Он с силой поддал ботинок Дюпона. Ботинок исчез в груде ящиков.

– Ты что, – заорал в ярости Дюпон, – озверел, что ли?

– Хватит с меня, – Бенуа новым ударом ноги отправил туда же второй ботинок. – И уж если я говорю, что с меня довольно, так это действительно так! Понял?

Казаль сидел, облокотившись на стол, зажав руками голову. Он поднял пустой взгляд.

– Орел – это узел всей обороны немцев. Они никогда его не отдадут.

Он повторил с отчаянием:

– Никогда, никогда, – и уронил голову на руки.

– Да, – заметил Леметр, – это узел. Поэтому русские и бросают против него сконцентрированные силы.

Дюпон полез разыскивать свои ботинки. Он нашел один, но второй как сквозь землю провалился.

– Если кто мне осточертел, так это ты, Бенуа, – сказал йн.

Затем обернулся к Леметру:

– А ты, уж больно ты надоел со своей всегдашней защитой русских.

– Нечего спорить, – сказал Леметр. – Все мы слишком устали.

– Сегодня сбили четверых наших, это важнее усталости, – продолжал Бенуа. – Если так пойдет и дальше, от «Нормандии» к концу недели ничего не останется,

Казаль вмешался снова.

– Останется! Доктор останется!.. Один… Он возьмет Орел, взломает фронт и погонит бошей в Берлин, поддавая им под зад ногой.

Леметр смотрел на Бенуа. «Всегда, когда гибнет один из наших, ты страдаешь. Я знаю тебя, суровый из суровых, это было каждый раз, начиная с гибели Перье! Из всех нас тебе одному эскадрилья въелась в душу. Но смерть товарища – с этим ты не справляешься»,

г*-. Что ж вы не смеетесь? – спросил доктор. – Разве не забавно то, что сказал Казаль!

Никто не ответил. Доктор покрыл бубновую восьмерку семеркой пик. *

– Если такие тонкие шутки уже никого не могут рассмешить, значит, дело в самом деле плохо!

– Не могу же я до конца войны ходить в одном ботинке! – ворчал Дюпон.

– Тебе не придется долго мучиться. Для нас война окончится здесь, – сказал Бенуа.

Вильмон по-прежнему спал, даже ни разу не пошевелился. «Я должен что-то сказать, – думал Леметр, – но что я скажу им? Если бы я послушался своего внутреннего голоса, я присмотрел бы себе стол и тоже заснул бы. Орел… что это за штука – Орел? В один прекрасный день мы вступим в Орел и, если там останутся кровати, поспим. Но от Орла ничего не станется, кроме разрушенных стен. Тогда мы выспимся на земле…»

– Ты спишь, Лёметр? – спросил Бенуа.

– Нет, – ответил тот, ₌ не сплю…

И тут же заснул.

Входя, Марселэн увидел такую картину: Леметр и Вильмон спали. Казаль сидел с совершенно отупевшим видом; Бенуа ругался, не сводя мутного взгляда с ботинка, который Дюпон злобно совал ему под нос. Доктор, держа в руках три последние карты, о чем-то глубокомысленно размышлял. Лирон следовал за Мар-селэном. Они обменялись печальными взглядами. Марселэн повел плечом и начал:.

– Добрый вечер! Только что звонил полковник Синицын. Он требует патруль.

Дюпон перестал размахивать ботинком. Казаль встал. Бенуа медленно размял папиросу.

– Куда?

– Аэродром, – произнес Марселэн.

– Там остались Виньелет и Леви, – сказал Казаль.

– Жаль, что они не вернутся… Они могли бы нам кое-что рассказать о том, что там происходит.

Голоса разбудили Леметра, Словно сквозь пелену, он увидел: Марселэн стоит у двери. Он очень печален и очень суров, глаза занимают все лицо. «Интересно, немцы устали так же, как мы? Самым секретным оружием сейчас было бы лекарство против сна».

– Русские утром потеряли девять бомбардировщиков, – произнес Марселэн. – Они идут снова.

Доктор покрыл три последние карты. Теперь он, тихонько смешав их, стал строить карточный домик на шероховатой поверхности ящика, служившего ему столом.

«Странно думать, что в наше время настоящие каменные дома столь же хрупки, как это сооружение. Что осталось от вокзала в Орле? Он, должно быть, безобразен, как все вокзалы. Интересно: русские тоже субботними вечерами набивались в поезда и устремлялись за город? Наверное, так же как у нас, продавали газеты, папиросы, была почта, сияющая буфетчица за стойкой… Каким был вокзал в Орле, до того как его превратили в пепелище?»

– Я хорошо знаю, о чем вы думаете, – сказал Марселэн. – Но это приказ. Надо!.. Вас поведет капитан де Лирон.

Капитан Лирон вздохнул. Он был согласен. Он никогда не нарушал приказ. Единственным чрезвычайным актом в его жизни было решение не подчиниться правительству Виши и присоединиться к Свободной Франции. Он сделал это с таким же самым скромным вздохом. Жизнь не слишком весела, тем более когда приходится выбирать такой невероятный путь. Капитан де Лирон целую ночь бродил по улицам, прежде чем. отважился на этот шаг. Сам того не подозревая, он пережил те же муки, что и его предок, советник де Лирон, когда после провозглашения Нантского эдикта он решил остаться протестантом.

Верный своему королю, исполненный инстинктивной и профессиональной ненависти к беспорядку, советник де Лирон все же стал мятежником. Читая условия перемирия, его праправнук решился скрепя сердце сделать такой же шаг. С тех пор его меланхолическую фигуру можно было видеть на фронтах союзников. Он и сам не понимал, почему, ненавидя англичан – ведь были Наполеон и Жанна д’Арк, презирая американцев – скотов, которые не вынимают изо рта жевательную резинку и хлещут виски, не любя русских – он их представлял себе не иначе, как с ножом в зубах, восхищаясь немцами – они добились большого патриотического подъема, – он оказался у русских, стараясь вместе с американцами и англичанами помочь им разбить немцев!

– Надо, – повторил Марселэн.

Он никогда еще не встречал такого сопротивления. Под этими направленными на него, будто соединившимися в один взглядами, он чувствовал себя не очень-то хорошо. И так как его нервы тоже были на пределе, он все же надеялся, что они избавят его от необходимости подкреплять свои слова приказом. Молчание нарушил Дюпон.

– Надо так надо!.. Вот и все… Извините, Лирон, я думаю, вы поймете… Мы предпочли бы, чтобы нас вел Бенуа.

Лирон и бровью не повел; он по-прежнему стоял, повернув голову к перегородке и полузакрыв глаза. Впрочем, никто не осмеливался поднять на него взгляд.

Марселэн знал, что решение должно быть принято немедленно. Орел не мог ждать. Орлу было наплевать на переживания, чувствительность и субординацию. Война не кончится в Орле. Нужно, чтобы «Нормандия» существовала и после Орла. Будет ли война выиграна или проиграна – Орел лишь ее эпизод. Как бы то ни было, нельзя разлагать эскадрилью. Назначение Лирона было грубой ошибкой, которой он никогда бы не допустил, если бы не был так измотан. В чем заключается долг командира? Упорствовать в своей ошибке? «Король не может ошибиться», – говорят англичане. Или смотреть на вещи здраво, оценить обстановку и поступить в соответствии с ней?

Слабый, осторожный кашель прервал его размышления. С улыбкой, которая лишь подчеркивала его огорчение, Лирон проговорил:

– Господин майор, я тоже предпочел бы… я бы чувствовал себя спокойнее.

Марселэн взглянул на Лирона, и ему показалось, что он видит его впервые. Человек, оценивающий себя По своей действительной ценности, – никаких иллюзий. Несколько часов хорошего отдыха рассеяли бы усталость Бенуа, Вильмона и других. Усталость Лирона не пройдет никогда. Он был здесь потому, что понимал свой долг, потому, что это то место, где пристало быть Лирону, но пружина лопнула. Если бы ему пришлось умереть, он умер бы за то, во что он не верит. С его лица навсегда исчезла радостная улыбка. О, не сразу, а постепенно, по мере того как разрушалась столь любимая им цивилизация.

– Это благодаря моим глазам, – сказал Бенуа.

Он не был так проницателен, как Марселэн, потому что на нем лежала меньшая ответственность. Но, как и Марселэн, он уже знал, что возглавит этот патруль. Минуты кризиса не должны длиться бесконечно. Слишком много дела. И все же трудно было вынести улыбку покорной жертвы: он повернулся к Лирону.

– Вы понимаете, господин капитан, всему причиной мои глаза… Вдаль я вижу лучше, чем кто-либо другой. Поэтому, очевидно…

Он говорил невпопад. Но Лирон сделал вид, что не замечает этого. Он еще раз горько улыбнулся.

– Несомненно, – сказал он, – так будет лучше для всех.

«Довольно, – подумал Марселэн, – если я дам им волю, все они будут считать себя смешными, и я тоже». Он взглянул на часы и объявил твердым голосом:

– Хорошо! Решено. Поведет Бенуа. А теперь не могу ли я попросить вас поторопиться?

Все, толкаясь, вскочили и начали собираться. Механизм сработал еще раз: сомнамбулы протрезвели. Один Вильмон продолжал спать на столе. Казаль склонился над ним.

– Вильмон!

Вильмон поморщился, как ребенок зимним утром, когда за окном еще совсем темно, но уже пора вставать и идти в школу.

– Вильмон! – повторил Казаль, довольно грубо встряхивая товарища.

Вильмон открыл один глаз, затем второй, увидел над собой голову в фуражке, приятно улыбнулся и снова закрыл глаза. Но не надолго. Казаль наполовину стащил его со стола. Тогда Вильмон встал, провел рукой по волосам и спросил голосом пьяного:

,– Ч_{то Т}акое?

– Мы летим туда, – сказал Казаль, – нам оказывают особую честь.

– Куда? – спросил– Вильмон.

– Не спрашивай ничего, – ответил Казаль, – пусть это будет для тебя приятным сюрпризом.

Он протянул ему летную куртку, шлем и перчатки. Вильмон машинально стал одеваться. Остальные были уже на улице. Он догнал их нетвердым шагом. Приятный ветерок ласкал лица: моторы шести самолетов уже работали. Они поднялись в воздух парами. Стоя в дверях, Марселэн слушал удаляющийся гул моторов.

– Они обессилели, – произнес доктор.

– Знаю, – ответил Марселэн.

– Я слышал их разговор. Это физический и моральный предел.

– Знаю, – повторил Марселэн.

После вылета этой шестерки комната казалась еще более зловещей. На столе валялась забытая пачка папирос. На всем лежал отпечаток заброшенности, горькой и тусклой скудости. В холодном воздухе чувствовался запах табачного дыма. Доктор снова стал тасовать карты.

– Твои пасьянсы меня раздражают, – заметил Марселэн.

– Это не пасьянсы, – сказал доктор, – это, скорее, игра в прятки с удачей. Я называю ее так потому, что удача никогда не приходит.

Марселэн зевнул. Последние несколько дней ему было как-то не по себе. В желудке тяжесть, мучают мигрени, десны кровоточат… Его постоянно угнетала тоска, потому что он чувствовал себя не на высоте. Орел был первым большим испытанием для эскадрильи. Прибыв сюда, она как бы подписала молчаливый договор. Договор французов. Возможно, это было то самое, за что Марселэн больше всего ненавидел Виши. Если какой-нибудь русский, американец или англичанин струсит, честь страны не будет этим запятнана. Но они, французы, не имеют права на малейшую слабость. Потому что тут же им скажут: «Конечно… – французы…» Но если бы кто-нибудь сказал такое в его присутствии, Марселэн уверен, он разбил бы ему физиономию!

Да! Эскадрилья… На всех них лежала ответственность, но на нем – больше, чем на других. Он должен был им помогать, командовать ими, если надо – быть резким, понимать их, должен был держаться так, чтобы они верили в него. Ему порой казалось, что все его летчики связаны с ним крепкими невидимыми нитями. Он чувствовал подергивание этих нитей, натянутых по-разному, в зависимости от, характера каждого из них. Что бы с ним отныне ни произошло, ничто не дает ему права распоряжаться собою вне этих связей. Он командир эскадрильи «Нормандия». Что его ждет в будущем – кто может сказать? Во всяком случае, не одиночество.

Внезапная судорога исказила его лицо. Это повторялось теперь все чаще и чаще, и он начал серьезно беспокоиться. Заболеть было просто немыслимо.

– Мне надо показаться тебе, доктор, – сказал он, потирая живот. – У меня там что-то испортилось.

Доктор побарабанил пальцами по ящику. Прямо под дамой пик было написано: «US Army» [5]5
  US Army – Армия Соединенных Штатов


[Закрыть]. Рядом видне ли. сь еще какие-то английские слова.

– Я не люблю играть роль ясновидца, но держу пари, что это цинга, – спокойно произнес он. – У меня уже не первый случай. Слишком много консервов! Смешно, не так ли, мы дошли до того, что жалуемся на второй фронт!

– Я не намерен подыхать на этом фронте, – заметил Марселэн.

Он расстегнул свою куртку. Было видно, что он чувствует себя очень плохо. Осмотрев его, доктор не смог скрыть огорчения.

– Я могу дать вам рецепт. Поменьше волнений, отдых, мертвый час после обеда, побольше фруктов, говяжье филе…

– Ты мрачный кретин… – начал Марселэн.

Телефонный звонок прервал его мстительную тираду. Он бросил убийственный взгляд на доктора, который, поднявшись в высокие сферы науки, являл собой воплощение оскорбленной невинности, и снял трубку.

– Майор Марселэн. Это ты, Кастор?.. Да… Сразу?.. Хорошо, иду…

Положив трубку, он стал застегивать куртку.

– Срочное совещание у генерала Комарова, доктор. Я пошел. Ты ничего не потеряешь, если подождешь.

– Я буду ждать, – ответил доктор. – Я нахожу, что это очень хороший рецепт.

Подходя к аэродрому, Шардон сделал традиционную замедленную бочку. Задание выполнено, сбил одного! Он был переполнен радостью. Новая победа «Нормандии»! Над Орлом сегодня стало одним мерзавцем меньше. Это он, Шардон, заставил его есть землю. Где-то там затухало огромное пламя: бензобаки не бездонны! Какая исключительная удача! Он был на земле, в боевой готовности, когда его вызвал Бенуа. Он поднялся – и этот фриц так глупо к нему прицепился!

К сожалению, в столовой один лишь доктор. Шардон нашел, что публики маловато. Тем более, что доктор всегда делал вид, будто не слушает никаких разговоров, не относящихся к игре в карты. Но Шардон был так горд, так счастлив, что это его не обескуражило. Он с таким же успехом рассказал бы о своей победе одному из русских механиков, не понимавших ни слова по-французски, если бы ему не попался под руку никто другой. Он подошел к доске, как завоеватель к пленному, вписал против своей фамилии единицу в колонке побед и провозгласил:

– Сто граммов водки, доктор! Я сбил одного!

– Поздравляю, – отозвался доктор.

– Это было сделано потрясающе ловко, – продолжал Шардон.

Никогда он не был так счастлив. Быть победителем– какая это фантастическая штука! «Он вырос», – отметил про себя доктор. «Это так просто», – думал

Шардон. Он хотел бы, чтобы его встретила сотня товарищей с музыкой, с песнями, Татьяна с гармонью. Он хотел бы, чтобы его победа стала грандиозным праздником… Но разум умерял его пыл: фрицев сбивают каждый день. «Да, но этот – этот мой». Ему очень хотелось бы увидеть сейчас Марселэна.

– Это было сделано потрясающе ловко, – повторил он.

– Я слушаю, – проговорил, сдаваясь, доктор, – * рассказывай.

Шардона не нужно было уговаривать.

– Я лег на заданный курс и тут же увидел его. Он был в очень удобном положении… Я даю газ, нажимаю гашетку, очередь… Я промахнулся! Ах, доктор, я готов был локти кусать… Обгоняю! Теперь я в его власти. Сейчас он меня собьет, понимаешь, я уже мертв… Невероятно! Этот трус не стреляет! Я подставил ему хвост, а он дал мне развернуться! Он дал мне вернуться к нему… сосунок… На этот раз я не промахнулся…

Что-то в позе доктора вдруг заставило его прервать рассказ. Голова доктора была чуть склонена, плечо немного опущено…

– Эй, у тебя такой вид, точно ты не слушаешь меня!

– Очень интересная история, – ответил доктор. – ¹ Только все ваши рассказы о боях похожи друг на друга, и вы их рассказываете мне целыми днями…

Марселэн сразу же понял – что-то случилось. Когда он показался в дверях, дневальный доложил о его прибытии. Комаров даже не шелохнулся – стоя спиной к двери, он смотрел в окно. «Никуда он не смотрит, – подумал Марселэн, – просто не желает видеть меня».

– Честь имею, господин генерал, – сказал он самым официальным тоном.

Комаров продолжал стоять не двигаясь. На фоне окна вырисовывался его силуэт; глыба недоброй тишины, враждебный затылок.

Марселэн бросил вопросительный взгляд на Кастора. Тот ответил жестом, выражающим недоумение. Марсе-лэн сделал шаг вперед, остановился. Это было невыносимо – чувствовать присутствие генерала, которое, по правде говоря, было больше похоже на отсутствие, ощущать огромную тяжесть осуждения —тебя даже не хотят видеть!

«Тем хуже, я нарушу субординацию, – думал Марселэн. – Я начну сам». Он уже открыл рот, когда от окна вдруг донесся голос Комарова. Неожиданно спокойный, будто каждый звук был проверен, но с тем оттенком дрожи, который скорее угадывался, чем был слышен, – голос человека, овладевшего своим гневом. Комаров по-прежнему не оборачивался. Он обращался к Кастору.

– Переводите майору Марселэну слово в слово… Вы поняли? Слово в слово.

^:– Он хочет, чтобы я перевел вам слово в слово, – * сказал Кастор.

Комаров никогда не прибегал к таким предосторожностям. Марселэн напрягся до предела: он еще не знал, какая произошла катастрофа, но знал, что она произошла.

– Переводи! Я тоже настаиваю: слово в слово.

Комаров заговорил. Марселэн видел, как мертвенно побледнел Кастор. В глазах его стоял ужас.

В нормальной обстановке вывести Кастора из равновесия было очень трудно. В тревожной обстановке под Орлом это было еще труднее. Между умолкнувшим Комаровым и ожидающим Марселэном он стоял без слов, ошеломленный тем, что узнал.

– Ну, ты слышал приказ? – глухо сказал Марселэн.

«Я всего лишь магнитофон, – подумал Кастор, – машина для записи. У меня больше нет сердца, нет души – я только превосходный переводчик». Каким-то одеревеневшим голосом он произнес:

– Один из французских пилотов только что сбил капитана Тарасенко…

– Татьяну?.. – воскликнул в ужасе Марселэн.

Комаров продолжал. Марселэн чувствовал, как дрожь охватывает его тело. Он слушал русские фразы, в которых разбирал некоторые слова… два имени и затем перевод. Это был какой-то кошмар… два голоса, оба пытавшиеся оставаться бесстрастными.

– Тарасенко передал по радио, что его атакуют, – переводил Кастор.

Ритм русского голоса стал медленным, тяжелым. Марселэн слушал французский, а глухой бас русского звучал при этом трагическим аккомпанементом.

– Он не ответил на огонь, – говорил Кастор, – он покачал крыльями… Он сделал вираж, чтобы показать звезды… Француз будто ослеп: вернулся и расстрелял его.

Слова генерала сразили Марселэна. Он смотрел на Кастора, ставшего белее мела, и знал, что ему не легче. В этот момент он еще не думал о Татьяне, он думал лишь о чудовищном факте: француз сбил русского. То, что это был Татьяна, усиливало трагизм происшедшего. Но сейчас дело было даже не в том, кто погиб. Еще не время было вспоминать гармонь Татьяны, его голос, его смех, фотографию, которую он показал однажды вечером, сказав просто: «Ольга!» Кто возьмет на себя тяжесть сказать ей, Ольге? Сейчас он, французский майор, стоял перед русским генералом. И от него ждали не трогательных излияний, а объяснений.

– Кастор, – сказал Марселэн, – скажи генералу…

Но что он скажет генералу? Что он очень сожалеет?

Что на войне могут быть случайности? Что люди валятся с ног от усталости? Что такое больше не повторится? Нет… Так заведующий машинописным бюро извиняется за орфографическую ошибку, допущенную машинисткой…

– Послушай, скажи ему…

Его прервал голос русского. Он доносился по-прежнему от окна. До сих пор Марселэн не видел глаз Комарова.

– Генерал требует слово в слово, – сказал Кастор.

Комаров обернулся. Он, видно, почти не спал последние двое суток. Марселэн наконец увидел его убитые горем глаза, новые морщинки, всю его громоздкую фигуру, которая напоминала утес посреди жестокого урагана. Он старался выдержать удар, но чувствовалось, насколько он потрясен. Несгибаемый и в то же время такой уязвимый! Марселэн слышал все тот же одеревеневший голос, без оттенков, бесконечно усталый, голос, которому бессознательно подражал Кастор.

– Люди измотаны… – говорил Кастор.

«Да, – думал Марселэн, – они перешли предел возможного. Я знаю, мы знаем это, но это ничего не меняет…»

– Это несчастный случай, – перевел Кастор. Наказания не будет…

Марселэн вновь напрягся. Комаров смотрел на него. Каждый видел в глазах другого горечь, тревожное ожидание.

– Тарасенко имел на счету восемь побед…

«И потом это был человек. Он любил жить, он любил смеяться, любил играть на бильярде, он любил Ольгу… Он очень любил нас, французов».

– И он был моим другом… – переводил Кастор.

«Сказано все. «Нормандия» продолжает существовать, но Татьяны нет… И ничто никогда не изменит того, факта, что в него стрелял француз. Отныне это – между нами и русскими».

Вдруг Комаров сделал три шага вперед. В нем уже не было ничего официального, ничего, напоминающего о том, что это генерал говорит с майором. Перед Мар-селэном стоял просто человек, которому было что сказать другому человеку. Он взял. Марселэна за плечи:

– Марселэн, – сказал он на своем ломаном французском языке, – Марселэн, 1 ы понимаешь меня!

Марселэн знал, где Комаров выучил – или считал, что выучил, – французский, где он уже встречался с французами: это было в военной академии, в очень своеобразной академии, имя которой – война в Испании. Там. не вдавались в тонкости языка – важен был смысл слов.

–; Да, понимаю, – ответил он.

Марселэн за свою жизнь познал много чувств. Он познал любовь, ненависть, страх, презрение, дружбу, энтузиазм, он считал, что познал и гнев. Но, выходя из кабинета Комарова, он почувствовал в себе особый гнев. – Красный гнев проходит быстро: человек бьёт, случается – убивает, гнев проходит. Белый. гнев более

7 Мартина Моио

97 стоек г у него цвет свечногэ воска, который сам себя пожирает. Подобно воску, он служит оболочкой для медленного огня; подобно, воску, он постепенно тает. Но худший вид гнева – это черный гнев. В нем бешенство и стыд, бессилие и эта непереносимая убежденность в том, что ты не смеешь распускаться. Этот гнев доступен не каждому. Это гнев тех, кто руководит людьми.

Шардон рассказал свою историю еще раз – теперь Пикару, пока доктор перевязывал тому руку. Он выпил свой небольшой запас водки. В ожидании положенных ста граммов он чувствовал себя в отличном расположении духа, легким, как фейерверк. Он больше не думал об Орле, и только вскользь – о задании, с которого вернуХся: улетело шестеро, вернулось пять. Он думал о сбитом фрице и ликовал.