Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Интересно, – сказал Флавье.

Из заваливших стол бумаг он потянул к себе толстую ученическую тетрадь в черной клеенчатой обложке.

– Я пробежал этот дневник. Он… скажем так… показался мне странным! Например: «Бенуа сбил девятого фрица. Что касается девочек, то им уже потеряли счет…»

Кастор засмеялся, не открывая рта, – это было похоже на кудахтанье. Флавье продолжал, наудачу беря страницы: «Русские пришли поздравить Вильмона с девятой победой. Маркиз к концу вечера напился, как корова…» Я ни разу в жизни не видел пьяной коровы. гг-: Вас же не было тогда здесь, и вы не могли видеть маркиза! – ответил Кастор.

Флавье сделал вид, что не заметил, пожалуй, слишком уж заносчивой нотки в его голосе. Кастор ругал себя: не докатишься же ты до того, что потеряешь хладнокровие, старина! Но он не мог сдержаться: дневник «Нормандии» в руках Флавье – для него это было святотатством. Он готов был выхватить тетрадь у Флавье и уйти с нею: «До свидания, господин майор, не суйтесь в наши дела!»

– Есть и рисунки, – сказал Флавье. – Я бы даже сказал – карикатуры…

– На память, – объяснил Кастор. Он указал пальцем на рисунок, который созерцал Флавье. – Вот, например, господин майор, это лейтенант Дюпон… Погиб над орловским аэродромом!..

– Я никогда не видел ничего подобного в походных дневниках эскадрилий, – обрезал Флавье.

– Всего остального вам тоже никогда не приходилось видеть! – парировал Кастор.

Флавье поднял на него два зрачка – совершенно лишенные выражения глаза. Он увидел мрачный взгляд, горевший яростью, дрожащие губы, глубокую складку между бровями, небритые щеки.

– Я попросил бы вас, лейтенант, бриться ежедневно. Мы – подразделение, находящееся за границей. Мы должны производить хорошее впечатление.

– До сих пор оно никогда не было плохим, – возразил Кастор.

Ему вдруг захотелось чем-то задеть эту глыбу непонимания, поставленную здесь перед ним, в этом кабинете. Должны же быть у Флавье уязвимые места; не может быть, чтобы до него нельзя было добраться. Если он защищается такими унтер-офицерскими приемами, если он скрывается за такими ничтожными уловками, значит, и он уязвим.

Кастор сделал над собой огромное усилие, пытаясь вернуть самообладание, и примирительным тоном сказал:

– Господин майор, «Нормандия»… нужно понять… это не такая эскадрилья, как другие…

– В армии, – перебил его Флавье, – не существует особых частей.

Тогда Кастор с ужасом понял: то, что он принял за уловки, имело в действительности капитальное значение. Побреется он или нет, будут или нет в дневнике карикатуры, могут или не могут коровы быть пьяными – причиной всех разногласий были самые принципы Флавье. Он почувствовал, как его охватывает паника: «я говорю по-русски и по-французски, но я не понимаю языка Флавье». Их разговор был столь же безрезультатен, как диалог глухих. Для Флавье эта тетрадь была всего лишь пачкой ненужной бумаги, для него – целым годом жизни, самым страшным и самым прекрасным. Майор видел лишь беспорядок и недисциплинированность там, где для него, Кастора, вновь открывались картины проведенных боев, вспоминались надежды и тревоги, их неудачи и победы, тоска по родине и погибшие товарищи. Орел! Что значит для Флавье Орел? Он ничего не разделил с ними, ничего не ждал, ничему не радовался. И изменения почерка в тетради также для него ничего не значили. Сначала шли мелкие с нажимом буквы Леви, убитого над Витебском. Затем большие узкие буквы Дюпона, погибшего над Орлом. Сейчас это были элегантные, четкие округлые буквы Леметра… «Он, очевидно, считает, что разные почерки в дневнике – просто небрежность», – злобно думал Кастор. Дьявол толкнул его спросить:

– Я надеюсь, что вы, господин майор, не считаете наши досье чересчур запутанными? Командир Марселэн требовал секретаршу, по возможности блондинку, чтобы привести их в порядок. К сожалению, она так и не появилась. К сожалению – со всех точек зрения! *

Флавье подавил гримасу раздражения. С момента своего прибытия в «Нормандию» он чувствовал, как земля шевелится у него под ногами. Ничто здесь не было похоже на то, к чему он привык. И он быстрее понял самолеты, чем людей. Этот спор с Кастором был ему неприятен. Он уважал Кастора, как уважал большинство летчиков «Нормандии», как восхищался Мар-селэном, хотя и не одобрял его методы. Ему казалось, что он и эти. загадочные существа никогда не найдут общего языка. Самое скверное было то, что он не мог опереться даже на новичков. Большинство из них влилось так поздно в ряды «Нормандии» только потому, что раньше они не могли этого сделать. У него же были совершенно иные причины…

Флавье всегда рассматривал армию как единое ije-лое, сознательное, но в то же время покорное, готовое отдать свою силу для выполнения задач, которые на нее возлагают высшие законные власти. Он знал историю Марселэна, который прошел через индокитайские джунгли, чтобы присоединиться к продолжавшим борьбу союзникам. В то время и он, Флавье, был способен совершить такой переход, с тем же риском, с теми же опасностями, но с целью добраться до баз, верных правительству Виши. Не из политических симпатий, а исключительно из чувства повиновения, свойственного военному. Оказавшись перед миром тех, кто отказался от этого повиновения, он хотел любой ценой воссоздать здесь ту атмосферу, которую считал нормальной. Следовательно, все должно было прийти в порядок по образцу того порядка, в установлении которого он имел достаточный опыт. Но он обнаружил, что это не так просто. Потому что порядок – слово абстрактное.

Он считал, что никогда не выходил из рамок этого порядка, а такие, как Кастор, думали, что он наконец-то к нему пришел.

Кто-то постучал в дверь и открыл ее, не ожидая приглашения. Кастор почувствовал бесконечное облегчение: «Это отвлечет меня, наконец-то отвлечет!..» Флавье взглянул на вошедшего холодным вопросительным взглядом.

– Извините, господин майор, – сказал Бенуа, – я не помешал?

«Это произойдет у меня в кабинете, – подумал Флавье. т – Я не буду определять момента-мы знаем, и он и я, что он выбран, – но инициатива будет моя».

– Помешали, – ответил он. – Что-нибудь срочное?

– Да, срочное, – сказал Бенуа. – И личное.

Он никогда не держался так корректно. Все в нем было безупречно: прилизанные волосы, свежевыбритый подбородок, начищенные ботинки, форма… Ни к чему, ни к чему нельзя было придраться. Флавье обернулся к Кастору:

– Очень жаль! Прошу через час.

Кастор украдкой восхищался Бенуа. Если уж Бенуа сделал такие приготовления, значит, он затеял крупную

153

Мартина Моно игру. Ка тору было бы очень приятно выказать Беиуа свою симпатию, хотя бы подмигнуть! Но Бенуа являл собою воплощение бесстрастности. Кастор из солидарности принял самый воинственный вид.

– Господин майор, я жду ваших приказаний. Привести в порядок дневник?

Тетрадь оставалась открытой на портрете Дюпона.

– Нет, – сказал Флавье. – Я оставлю его у себя.

Они были одни. Флавье сидел за столом, Бенуа, устремив взгляд в пространство, стоял в какой-то мрачной стойке «смирно».

Когда дверь за Кастором закрылась, ни один из них не шевельнулся. Во времена Марселэна в комнате пахло табаком. Флавье не выносил табака.

Бенуа пошел в атаку. Он решил контролировать свой голос, оставаться спокойным, не допускать никаких мелочей, которые могли бы затмить главное.

– Господин майор, – начал он, – нарыв назрел, он готов лопнуть.

Флавье поднял бровь. Он тоже решил сохранять спокойствие и вместе с тем не дать другому захватить инициативу.

– Я не люблю метафор, – холодно сказал он, – перейдемте к фактам, прошу вас.

Бенуа перестал рассматривать потолок. Глаза Флавье снова стали невероятно светлыми – требовательный взгляд намертво впивался в собеседника. Это был второй тур разыгрывающейся между ними дуэли. За всем тем, что они могли сказать друг другу, ощущался стук невидимых мечей, стремительность гибкой шпаги, которая свистит в воздухе, сверкая на солнце.

– Я хочу задать вам простой вопрос, – сказал Бенуа. – В Алжире вы были капитаном. Теперь у вас еще одна нашивка и еще одна пальмовая ветвь. Где вы их заслужили?

Флавье хорошо знал своего собеседника. Его всегда сбивала с толку прямота Бенуа. Незадолго до отъезда Флавье один полковник, прибывший из Вашингтона, рассказал ему, что в американской армии в случае конфликта между офицером и солдатом или между двумя офицерами разных званий часто случаются кулачные бои. При этом считается, что они сводят счеты как гражданские лица: оба противника снимают свою форменную одежду.

Флавье разделял негодование полковника. Майор есть майор, лейтенант есть лейтенант, солдат есть солдат. То, что их разделяет, – это не только число нашивок на рукаве или на плече. Нельзя сбросить с себя свое достоинство, сняв куртку! Именно поэтому его так и стеснял Бенуа – чувствовалось, что он в любую минуту готов сбросить куртку!.. Единственное, что утешило бы его, это то, что причина драки была весьма уважительной. Он напрягся и решил дать отпор.

– Офицеры обязаны отчитываться лишь _t перед старшими по званию. Однако в порядке исключения я отвечу на ваш вопрос.

Флавье помолчал. Он очень хорошо знал, что пошел по опасному пути. Принимая вызов, он подрывал самые основы своих убеждений.

– Я успешно сражался против англичан, – проговорил он.

Бенуа был готов ко всему. И все же он чуть не подскочил на месте.

– Против англичан?

– Вы уже запамятовали, что у нас было с ними немало недоразумений? – сказал Флавье резким тоном. – Моя третья пальма – это один из английских самолетов, сбитый мною. Он напал первым. Я имел приказ ответить на огонь, я это сделал. И, верьте мне, это так же трудно, как сбить немца.

Бенуа молчал. Первым нарушил ставшее невыносимым молчание Флавье.

– Больше нет вопросов, чтобы вскрыть нарыв?

Но Бенуа не слушал. Ему не давала покоя неотвяз* ная, постылая мысль.

– Короче говоря, – медленно произнес он, – вы явились сюда потому, что ветер переменился…

– Абсурд! – резко ответил Флавье.

Он был недоволен собой – неужели его настолько не уважают, что поняли его поступок так плохо?.

– Я ждал приказа. Я нахожусь на службе у своей страны. И я бью того врага, которого мне укажет правительство.

– Не размышляя?

– Мое дело сражаться. Каждому свое.

– А! Конечно, – тихо сказал Бенуа. – Вы в самом деле такой… И это не мешает вам командовать людьми, ставшими на этот путь тогда, когда он казался совершенно безнадежным? Да способны ли вы, господин майор, хотя бы понять, почему «Нормандия» имеет столько побед?.. Потому, что люди всегда сражаются успешнее за то, что они выбирают сами!

– Ваши слова не убеждают меня, Бенуа. В основе военных подвигов лежит не выбор, а повиновение!

– Что ж, идите до конца! Осудите нас за то, что мы уехали вопреки приказу этого подлого правительства!

– Я отдаю должное тому, что вы здесь нафантазировали, – медленно отчеканил Флавье, – но я упрекаю вас в том, что вы уехали.

Бенуа оперся обеими руками на стол. Он наклонился к Флавье, почти касаясь его.

– А если мы – мы! – не примем вашей нашивки?.

– Так и надо сделать, лейтенант.

Взгляд Бенуа упал на портрет Дюпона. Карикатурист был не особенно искусен, но ошибиться было невозможно. Чуть вытянутый подбородок Дюпона, всегда немного удивленный взгляд, улыбка, ироническая и в то же время наивная… В один миг Бенуа захлестнула волна воспоминаний: побег втроем в самолете, размахивавший руками сержант, море, которое, казалось, никогда не кончится, и потом вдруг линия на горизонте – Гибралтар! Возможно, Флавье сбил англичанина как раз в тот день, когда погиб Дюпон. Он выпрямился; нужно уйти из этого кабинета, скорее, прежде чем поднимающаяся в нем неукротимая ярость не прорвет последнюю плотину. Однако он должен был сказать еще кое-что:

– Нам уже давно предлагали отпуска. Мы всегда отказывались. Сегодня мы требуем их.

– Я посмотрю ваши личные дела, – сказал Флавье.

«Если я сейчас же не уйду, я проломлю его голову», – подумал Бенуа.

– Слушаюсь, господин майор! – бросил он тоном, превращающим эту обычную формулу в оскорбление, и повернулся на каблуках.

Флавье молча дал ему дойти до двери. Затем он вдруг почувствовал непреодолимое желание объясниться. Не успев оценить скрытые причины этого, он позвал:

– Бенуа!

Бенуа остановился, не оборочиваясь.

– Вы, Бенуа, настоящий офицер, но вы не знаете, что… что я всей душой хочу, чтобы Франция никогда не пострадала от вашей дилетантской позиции!

– Наши мертвые – дилетанты? – спросил Бенуа.

– Я чту их! – проникновенно ответил Флавье. – Но героизм может порождать и беспорядок. И если…

Стук закрывшейся двери прервал его. Бенуа вЫшел, изо всех сил хлопнув дверью.

Когда спустя несколько секунд в кабинете вновь появился Кастор, майор сидел, положив обе руки на стол. Дневник был по-прежнему открыт на том же месте.

– Видно, – сказал Кастор, ликуя и плохо скрывая свое торжество, – между вами и Бенуа отношения обостряются?

Флавье смерил его ледяным взглядом.

– Вы ошибаетесь, лейтенант. В дисциплинированной воинской части конфликт между лейтенантом и майором невозможен.

XI

Было получено разрешение на отпуска. Со стороны казалось, что в эскадрилье все в порядке. Все в высшей степени корректны, никаких скандалов. Даже Бенуа «заткнул свою широкую глотку», как говорил Леметр. Все знали, что Флавье передал начальству рапорты ветеранов об отпусках с благоприятными резолюциями. Но что он думал по поводу отпусков – это был уже другой вопрос. Атмосфера в «Нормандии» была гнетущая.

– Я человек простой, – ныл доктор, буколическая и мечтательная натура, – но если так пойдет и дальше, я начну грызть зубами стол и лезть с криком на стену.

– Зачем? – спросил Вильмон, заинтересовавшись.

– Чтобы, успокоить свои нервы, дорогой. С Флавье, похожим на Наполеона в день битвы под Ватерлоо, с Бенуа, который пугает меня до смерти, когда мне случается встретиться с ним в безлунную ночь, с вами, играющим все время в молчанку и произносящим что-то осмысленное, лишь обращаясь к собаке, с Лироном, который всегда выглядит как амфора, на которой сделал трещину какой-то садист, с Шардоном, совершенно потерявшим голову, – в такой компании честный молодой человек жить больше не может.

– Меня беспокоит Шардон, – сказал Вильмон вдруг серьезным тоном.

– И меня! – воскликнул доктор. – Говоря по-научному, я бы сказал, что у него не все дома. Его навязчивая идея окончательно сведет его с ума. И не нашему мрачному командиру поправить это дело…

– Марселэну, пожалуй, это удалось бы.

– Не знаю, – сказал доктор. – Не думаю, что мы можем помочь ему.

Вильмон понял с полуслова.

.– Мы сделали все, что могли.

– Да, – признал доктор. – Но именно так всегда говорят врачи, когда больной умирает.

Шардон стремился погибнуть. Но ему удалось лишь стать героем. Он отчаянно искал себе такого же конца., какой постиг по его вине Татьяну, он искал смерти в небе и не находил ее. Он считал себя морально обязанным Марселэну не кончать жизнь самоубийством – этот молчаливый уговор был для него нерушим, хоть и относился к области воспоминаний. Но никто не мог помешать ему сражаться и рисковать самым отчаянным образом. Его фамилия должна была уже много месяцев назад сойти с доски. Буасси погиб – а он так любил жизнь! Перье, Виньелет, Дюпон, Леви и столько других! А он, потерявший сон, зовущий смерть каждый день, преследовавший ее с упорством обманутого любовника, – он жил! Он дошел до того, что завидовал японским летчиком-смертникам, которые с именем императора на устах устремляли свои самолеты на американские корабли, – погибая вместе с теми, кого они убивали. «Может быть, зря я себя так взвинчиваю, – горестно думал он, – но мне так везет, что, видно, я и на этот раз выкручусь».

Видя его страдания, товарищи могли предложить ему лишь суровую, молчаливую дружбу. Бенуа и Леметр, думая о Шардоне, возлагали большие надежды на отпуск.

– Нужно найти какую-нибудь славную крошку, – говорил Бенуа. – Ладно скроенная девчонка изменит его образ мыслей.

Леметр улыбнулся.

– Дело не в хорошеньких девочках. Я думаю, что ему просто нужно отвлечься от атмосферы эскадрильи, тогда он сможет подумать о другом.

– Я поговорю об этом с Зыковым, – сказал Бенуа, настаивавший на своем. – У этого парня всегда целая куча девочек. Он даст нам нужные сведения.

– Бенуа, ты – самое странное смешение няньки и сводни из всех, каких мне только приходилось видеть,

Бенуа огрызнулся:

– Я стараюсь найти выход. Это разрешается или нет?

– Даже рекомендуется. Только девушки – не всегда решение.

– Почти всегда, – ответил Бенуа. – Либо дело клеится, начинается счастье, влюбленные на седьмом небе, беззаботность! Либо оно не клеится, и человек настолько погружается в переживания, что все прошлые неприятности уже не идут в счет. Таким образом обеспечен выигрыш на всех досках. Соображаешь?

– Соображаю, – серьезно ответил Леметр.

Что ж, может, Бенуа и прав… Ведь в самом деле, в любви забывается многое – или по крайней мере кажется, что забывается.

Войдя, Шардон остановился на пороге комнаты. Он вернулся с утомительного и трудного задания – все время видел вражеские самолеты и не мог их достать.

У него было лишь одно желание: броситься на кровать, закрыть глаза и надеяться на то, что он хоть сегодня заснет сразу. Но здесь парило настоящее безумие: орда здоровых парней хлопотала среди волн разбросанной одежды – открытые чемоданы плавали по ним, словно маленькие спасательные лодки. Опьяневший от счастья, убежденный, что эти милые люди придумали для него новую игру, Тарзан немедленно бросался в ту сторону, где кто-нибудь укладывал в чемодан рубашку, вытаскивал ее и возвращал владельцу с таким видом, будто говорил: «Видишь, какой я ловкий и как хорошо я понял игру!»

– Вильмон, – вопил Казаль, – отзови своего пса, или я с ним расправлюрь. Если он будет трепать мою пижаму каждый раз, как я ее сложу, я проторчу здесь еще десять лет.

– Ну и что? – ответил Вильмон. – Ты вроде меня: не умеешь сложить пижаму.

– Скажите, – спросил Шардон, застывший в дверях, – я могу узнать, что здесь происходит?

Все разом заметили его и хором завопили, приветствуя. Шардон постучал пальцем по лбу.

– Что это, сумасшедший дом?

– Нет, дорогой, это сумасшедший отпуск, – объяснил Вильмон.

Его чемодан был наполнен кучей комков: комок рубашек, комок фуфаек, комок галстуков, комок носков. И заботливо уложенные сверху полуботинки, которые он забыл спрятать на дно.

– Кроме шуток, – сказал Шардон почти шепотом, – это правда?

– Да, правда, – сказал Бенуа. – Господа не принимают, они переодеваются. Впереди – Москва, развлечения! Клянусь тебе, это будет шикарно!

И прибавил, хитро подмигнув:

– У меня есть все адреса Зыкова!

Леметр кашлянул. Шардон сидел на кровати молча, с мутным взглядом,

– Чего ты ждешь? – обратился к нему Казаль. – Сейчас за нами придет автобус. Тебе только-только хватит времени собраться…

И тут же обернулся к Бенуа:

– Нет ли у тебя еще адреса, где можно было бы найти хорошее жаркое?

– Все есть, – внушительно сказал Бенуа. – Есть все/,

Лирон мечтательно улыбнулся:

– Я бы прежде всего принял ванну.

Шардон наконец заговорил:

– Когда пришел приказ об отпусках?

– Прошло не больше десяти минут после твоего вылета, – f– сказал Бенуа___Синицын сам приехал вручить нам документы.

Лирон захлопнул свой чемодан. Его рука задержалась на замке, поглаживая немного потертую, но приятную на ощупь мягкую кожу. Это был один из тех роскошных, немного вышедших из моды чемоданов, что пожилые английские лорды привозят в большие отели Лазурного берега. Можно было только догадаться, что стоят они очень дорого – например, фирмы «Гермес» или других лондонских фирм, – но вся их элегантность именно в том и заключалась, что они казались недорогими.

– Я осмеливаюсь надеяться, – Лирон не обращался конкретно ни к кому, он разглядывал свою, как всегда, очень белую’ руку на фоне темной кожи, и это, видно, зачаровывало его, – право, я осмеливаюсь надеяться, что война для нас закончилась.

Только что раскуривший трубку Леметр медленно выпустил клуб дыма.

– Вы оптимист, господин капитан, – произнес он безразличным тоном. – Чтобы закончить войну, необходим второй фронт.

Бенуа столкнулся лицом к лицу с проблемой формы и содержания. Либо чемодан – либо вещи. Либо полная невозможность запихать вещи, либо одно из двух: отказаться от некоторых §ещей или же сесть на чемодан в надежде на чудо. Он остановился на последнем и всеми своими восемьюдесятью килограммами (одни мускулы и кости!) обрушился на крышку чемодана, которая скачала протестовала, пыталась сопротивляться, но затем со все более жалобным скрипом начала уступать.

– Ты говоришь о высадке в Европе?

– Да, – ответил Леметр.

– Когда рак свистнет! – отозвался Бенуа.

– Нужен второй фронт, – терпеливо повторил Леметр. – Из этой войны не вылезешь, если фрицев не возьмут в тиски.

– Когда рак свистнет! – произнес Вильмон. И грациозно добавил: – Как правильно выразился наш друг Бенуа…

Леметр пожал плечами.

– Подумайте, чего вы ждете от рака! Но победа, во всяком случае, возможна лишь при этом условии.

Бенуа видел, что Казаль и Вильмон его поддерживают. И все трое хором повторили:

– Когда рак свистнет!

Леметр не мог не засмеяться. Но Лирон даже не улыбнулся. Он рассматривал узоры на коже чемодана, словно это были какие-то своеобразные иероглифы, заключающие в своем рисунке трагические тайны, которые мог постигнуть только он.

Вдруг Казаль, стоявший ближе всех к окну, восхищенно вздохнул.

– Господа, – сказал он тоном, высокопарность которого плохо скрывала его волнение, – я имею честь сообщить вам о прибытии автобуса.

Все бросились к окну. Автобус был большой, сероголубого цвета, совершенно заурядный. Леметр пробо. р-мотал:

– Мы видели столько танков, виллисов, самолетов, что забыли, как прекрасен автобус!

Все молчали.

– Ну, – скомандовал Бенуа, – поторапливайтесь!

Только в этот момент они заметили, что Шардон до сих пор не двинулся с места. Он продолжал сидеть на кровати, не собирая никаких вещей, даже не притронувшись к чемодану, все еще в летном комбинезоне. Он проявлял полное безразличие к окружающему, – можно было подумать, что он не слышал ни слова из того, о чем здесь говорилось. Леметр тихо положил руку ему на плечо.

– Шардон, ты опоздаешь.

Шардон поднял отсутствующий взгляд,

– Куда опоздаю?

Леметр хотел ответить, но у Бенуа иссяк и без того очень небольшой запас терпения.)

– Эй, опоздаешь в Москву!

– Я не еду, – ответил Шардон.

– Нет, ты поедешь! – почти крикнул Бенуа. – Ты поедешь, слышишь? И если ты будешь выкидывать всякие штуки, тебя возьмут за шиворот и сунут в багажный ящик. – Он яростно заорал – Нам надоело! Ты начинаешь хныкать, едва услышав гармошку. Ты падаешь в обморок, как только какой-нибудь парень хорошо запоет. Ты теряешь сознание, когда кто-нибудь тебе скажет, что его жену зовут Татьяной. У тебя каждый вечер начинается приступ оттого, что ты не мог днем сломать себе шею… Это просто невозможно! Прежде всего, если бы ты подох раньше, чем через три месяца, это было бы подло! Потому что ты проиграл в покер свою зарплату за три месяца вперед. И потому, что проиграл ты, а выиграл я!.. И потому, что я требую, чтобы ты жил, черт побери!

Шардон, опустив голову и узкие плечи, сидел совершенно подавленный.

– Я забочусь о своих деньгах, понимаешь? – безжалостно заключил Бенуа.

Вильмон вытащил из-под кровати чемодан Шардона и начал проворно перекидывать в него вещи из тумбочки.

– Вот! Найдешь кого-нибудь, кто выгладит твои рубашки… Вот голубой носок, вот зеленый – это будет пара… Я заворачиваю пасту в шарф, чтобы она не протекла… Кстати, не беспокойся о носках, они оба темные, разница почти незаметна… Тебе обязательно нужно два черных ботинка!.. Ну вот, боже мой! Здесь же нет маньяков, коллекционирующих ботинки с левой ноги! Да еще сорок второго размера!..

– Ты забыл про Тарзана, – заметил Казаль.

«Гав! Гав!» – резвясь, пролаял Тарзан, бросив ботинок к ногам Шардона.

– Спасибо, малыш, – сказал Вильмон. – Так! Продолжим. Фуфайка дырявая, черт с нею… Та, что будет гладить, она я*е и починит. Рубахи грязные, ничего! Она постирает!.. Галстуки?.. Хм!.. Я тебе один подберу. «Галстук – это мужчина», – говорил Брюм-мель. Сколько у тебя плавок?

/

– Ты надоел мне, – сказал Шардон. – И что хуже всего, так это то, что ты даже не вызываешь во мне злости! Я не поеду.

– Ты поедешь! – сказал Бенуа. – И не скандаль.

Вдруг вдали послышался странный шум. Потом воцарилась напряженная, хрупкая тишина. Затем началось настоящее светопредставление. По всей линии фронта тысячи орудий, тяжелые позади, легкие впереди, вся советская артиллерия прорыва заговорила своим громовым голосом. Из тысячи жерл вырывался огонь, железо, смерть. Все вокруг перестало существовать, кроме этого потока чугуна и стали, этого непрерывного яростного грохота.

Французы застыли, словно пригвожденные к месту. Небо над их головами гудело от множества моторов. Самолеты, группами по пятнадцать машин, уходили к немецким позициям. Опытным ухом Бенуа слушал, моторы.

– «П-2», – отмечал он, – и «ла-5», сопровождающие, а вот и «яки».

Казаль глухо ругался.

– Все ясно…

– Да, сказал Бенуа. – Наступление!

Они вынуждены были почти кричать, чтобы слышать друг друга. Казалось, комната находится в центре огромного завода. Волна за волной, над ними непрерывно проходили самолеты. Бенуа побежал к двери.

– Вас это беспокоит, ребята, – бросил он, выходя. – Я иду за новостями!

В своем кабинете Флавье вцепился в телефон, пытаясь сквозь страшный гул разобрать слова, идущие с другого конца провода.

– Да! Понял… Повторите!.. Понял!..

Бенуа ворвался в кабинет в тот момент, когда Флавье положил трубку.

Он заговорил без церемоний:

– Генеральное наступление?

– Русские решили прорвать оборону на Немане, – сказал Флавье.

Во взгляде, который бросил на него Бенуа, было что-то очень похожее на ненависть.

– И вы нас не предупредили?

Флавье взорвался:

– Я ничего не знал!

Но Бенуа его не слушал. Нахмурившись, с презрительной улыбкой на губах, он продолжал свою мысль:

– И вы ничего не сказали! Смотрели, как мы возимся с чемоданами и садимся в автобус!

– Я ничего не знал, – повторил Флавье, четко произнося каждый слог. – Вы получили отпуск, и никто не может помешать вам уехать.

– В день наступления! – взорвался Бенуа. – Видели вы что-нибудь подобное?

– Я не вижу в этом ничего особенного, – сказал Флавье, – но вам никто не запрещает видеть.

Бенуа глубоко вздохнул.

– Хорошо! Нечего терять время на пустые разговоры. Лучше дайте мне указания.

С лица Флавье немного сошло напряжение.

– Полковник просит тройной патруль для прикрытия…

– Отлично! – оборвал Бенуа. – Куда я должен его вести?

– Поведу я, – ответил Флавье.

Они снова сошлись лицом к лицу. Между ними всегда клокотал гнев, подобный готовому к прыжку зверю. Он подстерегал их своими полузакрытыми глазами, ожидая слабости, которая бросила бы их в его пасть.

– Вы!:—сказал Бенуа тоном, заносчивость которого он сам не мог бы измерить.

Флавье не сделал ни одного движения.

– Я, – холодно сказал он. – Потому что я командир «Нормандии».

Несмотря на грохот артиллерии, он не повысил голоса. Бенуа должен был наклониться, чтобы расслы» шать его слова.

– Это будет трудно. Я не обязываю вас ни к чему. Но я предпочел бы взять лучших: Леметр, Вильмон, Казаль и вы, Бенуа.

Бенуа закрыл глаза. Но всего лишь на какую-то долю секунды.

Когда он вошел, летчики ни о чем его не спросили. Достаточно было посмотреть на него. Один Лирон, казалось, ничем не интересовался. Он неподвижно сидел на том же месте, не снимая руки с чемодана.

– Ну, – сказал Бенуа, – русские форсируют Неман.

Вильмон протяжно свистнул.

– Значит, это прорыв?

– Они наносят мощный удар. Мы сегодня – эскадрилья прикрытия. Флавье хочет, чтобы в нее вошли старички… А поведет он сам!

– Почему он? – спросил Казаль.

– Почему? – ухмыльнулся Бенуа. – Да чтобы показать нам, на что он способен.

Вильмон возразил:

– С тех пор как Флавье приехал, он сбил двух фрицев. Я не питаю к нему ни малейшей симпатии, но в бою, мне кажется, он стоящий парень.

– Да, – сказал Бенуа, – стоящий парень… Что ж, ты скоро посмеешься, мой старикашка… Потому что он попытается тебя в этом убедить. И он сломает себе шею.

– Почему ты решил, что будут бесполезные потери?

Это спросил Леметр.

– Я в этом так же уверен, как в том, что дважды два– четыре, – ответил Бенуа.

Стало тихо. Все летчики знали, что хотел сказать Бенуа. Сегодня вечером с доски будут стерты новые имена. Мое, твое – кто может угадать? Первым заговорил Вильмон.

– Ладно! Это грустно, но мы не можем отказаться.

Бенуа улыбнулся.

– Еще бы! Я хорошо знаю вас всех… И я сказал Флавье, что мы в его распоряжении.

– Кроме меня, – произнес Лирон.

Все остолбенели. Лирон не прокричал это, скорее, сказал совсем не громко. Но в его голосе прозвучала интонация какой-то безысходности. Леметр почувствовал, как его сердце сжалось от гнева и жалости одновременно. «Он похож на человека, тонущего на глубине в двадцать сантиметров, который нарочно держит голову в воде, – подумал он, – Самое страшное отчаяние – то, которое осознано и принято. Лирон бежит не от смерти – он убьет себя и без того, – будь то алкоголь, наркотик или револьвер. Он бежит от страха!»

– Русские дали мне отпуск, – сказал Лирон. – Я им воспользуюсь. Независимо от наступления.

Бенуа смотрел на него с каким-то диким удивлением. У него не было таланта Марселэна, который знал, что коллективы складываются из индивидуальностей. Для Бенуа его эскадрилья была его эскадрильей. «Старички» были «старичками». Думая о Лироне, он переживал то же чувство оцепенения, какое испытавает хирург, обнаружив гангрену на здоровом теле. Он ни на секунду не допускал мысли о том, что его товарищи могут реагировать на наступление иначе, чем он сам. Ему стало как-то не по себе, будто его предали.

Леметр подошел к Лирону. Даже если это ничего не изменит, нужно испытать последнее средство. «Неоказание помощи перед лицом угрозы смерти…» – гласит уголовный кодекс. Если Лирон с упорством слабых уже вжился в состояние, которое для себя выбрал, то в нем он был гораздо ближе к смерти, чем в своем «яке». Несомненно, в один прекрасный день его кто-то убьет. Кто-то, от кого он никогда не сможет убежать, кто не простит ему, – кто-то, кого зовут Лирон.

– Господин капитан, – тихо сказал он, – вы в самом деле поедете один?

Лирон поднял на него пустые глаза. Такой взгляд, должно быть_, бывает у человека под пыткой, когда палач уже настолько истерзал его, что душа расстается с телом.

– Да, один! – сказал он. – А почему я не могу этого сделать? У меня свои планы, Леметр, я уезжаю. – И он поник, безутешно вздохнув.–Мне страши®. понимаете, мне страшно..; Я дрожу каждый раз, когда лечу на задание… Я больше не могу.