Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

ОТ АВТОРА

Роман «Нормандия – Неман» представляет собой художественное изложение действительных событий. Все в нем абсолютно достоверно, и вместе с тем все полностью вымышлено.

Чтобы сохранить должную пропорцию между эпизодами эпопеи, развертывающейся на протяжении трех лет, автор романа, как и авторы одноименного фильма, допустил некоторые вольности и свел к двадцати число основных персонажей, наделив их чертами, заимствованными почти у двухсот французских и русских летчиков, павших в боях, пропавших без вести и живущих в наши дни.

Поэтому все имена как героев фильма, так и героев романа тоже вымышлены.

Я искренне благодарна Эльзе Триоле, Шарлю Спааку и Константину Симонову за то, что они разрешили мне широко использовать их кинематографические произведения – сценарий и диалоги, – и Жану Древилю, режиссеру фильма «Нормандия – Неман», который по-дружески разрешил мне присутствовать при просмотре материала фильма в процессе монтажа и до его публичной демонстрации.

Я хотела бы также выразить свою признательность капитану Константину Фельдзеру, который любезно согласился прочесть этот роман и помог мне своими советами.

М. М.

I

Выиграет ли Германия войну?.. Этот вопрос задавали себе миллионы мужчин и женщин. Но для Франции его уже, видимо, не существовало: Франция была разбита.

В эти дни почти все, что осталось от французской армии, находилось в Северной Африке, а высшей властью для военных был Петэн.

Худшим из зол было вынужденное безделье. Особенно для летчиков.

И все-таки она была прекрасна, эта алжирская земля, с ее необозримыми пляжами и наступающими на море скалами! За прибрежной полосой угадывалась огромная страна, невыносимая тяжесть пустыни, таинственные в своей неприступности леса. Реальным для летчиксцз было лишь побережье. Здесь Африка точно сорвалась своим краем в Средиземное море, именно такое голубое, каким видится оно в мечтах, – голубое до сумасшествия. За ним – Европа. За ним – война. Здесь же – нелепая праздность.

Ожидание? Но никто не знал, чего можно было ждать. Рутина… Поступки людей потеряли смысл, да и самый смысл существования; казалось, был навсегда утрачен.

Покой… А там бушует война…

Планета трещала по всем швам, но эти юноши оставались в стороне. А войне было уже почти три года. Войны – как собаки: чтобы увидеть подлинное лицо войны, нужно помножить ее возраст на семь. Это не ребячья, это яростная юношеская война, выпустившая свои когти во все стороны, несущая смерть, смерть, смерть…

Здесь же – здесь никого не убивали.

Ну и время!

Шардон плавал. Растянувшись на спине, он наслаждался теплой водой и солнцем. Как прекрасно ни о чем не думать! Потому что, когда задумаешься… Француз без Франции, летчик без самолета, солдат без армии… Все это напоминало считалку, которую распевают дети, приплясывая на месте, чтобы выбрать, кто будет водить.

Считаться можно без конца, но вот водить! Все водят, кроме нас. Снова заскрежетала маленькая цепкая грязная машинка, что сидит в его голове и никогда, никогда не дает ему надолго забыться. «Но я ничего не хочу забывать. Ну-ка, старина Шардон, за дело!»

Он возвращался к берегу, энергичными, почти яростными взмахами рук проталкивая в воде свое тело.

– Куда ты спешишь, Шардон? – окликнул его дежурный по пляжу/– У тебя еще есть время.

Но Шардон не умел не спешить и никогда не научится. Он жил, как и плавал, – слишком стремительно.

С ббрега город с его высокими домами и балконами, за которыми угадывались лестницы Казбы, карабкающиеся на скалы, казался совершенно белым. По существу это были два города – европейский и арабский. Два города, одинаково белые, под одним и тем же небом. И в то же время – такие разные! Но Шардона это совсем не интересовало: ни узкие улочки с благоухающими лавчонками, ни свежесть в тени мечетей, ни пекло широких проспектов, ни полыхающие неоном бистро, ни прохлада мавританских кафе. Все это для него ровно ничего не значило.

Все, кроме аэродрома.

Аэродром находился километрах в десяти от города и не более чем в двух _:—от моря. Он был задуман с большим размахом: первая посадка после Марселя, ворота Африки! И хотя аэродром представлял собой лишь невозделанное поле, по которому около привязана ных к земле самолетов бродили скучающие часовые, при открытии его звучали пышные речи министров. Такова была ирония судьбы весной 1942 года: право находиться при самолетах имели лишь те из одетых в военную форму людей, кому поручили не давать машинам подняться в воздух. И большей, как утверждали, части того, что осталось от французской армии, ошеломленной «перемирием», не оставалось Ничего другого, как загорать и совершенствовать стиль баттерфляй.

На побережье Тихого океана американцы сражались с японцами, давая опустошенным островам громко звучащие названия в честь одержанных побед.

На английских берегах женщины, собирая раковины, каждый день находили обломки судов и трупы. Провожая караван судов в путь через Атлантику, все знали, что он может не вернуться… И все же караваны шли.

И – предел иронии! – на просторах этого объятого праздностью берега, всего лишь в нескольких километрах отсюда, английские самолеты летали из Англии на Мальту и обратно!

На побережье Франции, как и по всей стране, мужчины и женщины вставали в ряды борцов – граждане Подпольной Республики, те, кого ждали пытка, смерть, слава.

А здесь, на пляже, протянувшемся вдоль аэродрома, люди принимали солнечные ванны.

Вся Европа была окутана мраком гитлеризма. Грохот солдатских сапог, щелканье бича, залпы карательных отрядов. Бомбардировщики над Лондоном, разрушенный Пирл-Харбор, оккупированный Париж, Москва под угрозой – фашистские танки ползут по русским равнинам, – виселицы, костры пожаров. Завывания Гитлера: «Мы обеспечим себе победу на тысячу лет». И все нарастающий стон из гестаповских застенков.

А здесь, на пляже у аэродрома, мелодия джаза, порхающая в воздухе над полусонными людьми. Запах сигарет, рыбного супа и масла, которое втирают в кожу, чтобы лучше загореть.

Возможно, Германия выиграет войну, но здесь пока выигрывают только в карты – в бридж и в четыреста двадцать одно.

Парни, заслуживающие большего, чем их теперешняя судьба, околачиваются без дела, наблюдая, как текут между пальцами струйки песка. Самолеты, на которых можно летать, стоят на земле, привязанные железными тросами.

Шардон плыл к берегу и думал. Все представлялось довольно смутным, лишь одно было ясно: нельзя оставаться у края ринга и считать удары, когда матч решает твое собственное будущее.

Шардон коснулся ногой дна. Прямо перед собой он увидел ноги. Широко раскинутые великолепные аристократические ноги Ролана, маркиза дй Вильмона, который отлично мог бы обойтись и без этого титула, если бы он не принадлежал его предкам со времен первого крестового похода.

– Ну что, Ле Ган не вернулся? – спросил Шардон.

– Он обещал быть здесь между двенадцатью и часом, – ответил Вильмон.

Он пилоткой прикрыл от солнца глаза и, казалось, задремал. Шардон стал растираться махровым полотенцем товарища.

– Что ты хочешь из него сделать? Корпию? – пробурчал Вильмон.

– А что? Оно тоже времен крестовых походов?

– Нет, времен Филиппа Красивого.

Тишина. Алжирский полдень. Невольно поддаешься атмосфере общего расслабления.

– Ты не думаешь, что тут кроется какой-нибудь подвох? – спросил Шардон.

– Дело в цене.

– В цене?

– Собственно, в цене сошлись. Но завтра они заломят вдвое больше. И тогда – ищи другую лодку.

– Тебе кажется, что будет столько желающих отправиться к Гибралтару?

Вильмон слегка сдвинул пилотку. Шардон увидел его глаза – очень глубокие, очень ясные, окруженные множеством морщинок. Такие старые глаза на таком юном лице! Вильмон смотрел на него с дружеской нежностью и чуть строго – словно учитель, отчитывающий cвоего лучшего ученика.

– Не произноси этого слова, – сказал он тихо. – С сорокового года бежало сто летчиков. Ты знаешь, где они?.

– Да, – ответил Шардон. – Счастливчики в Лондоне, остальные в тюрьме.

– Дело не только в удаче… Есть еще высокое искусство держать язык за зубами.

Они помолчали. Что-то давило!на их плечи. И это был не только полуденный зной.

– Буасси хотел ехать с нами, – сказал Шардон.

Вильмон не сдержал улыбки.

– Значит, я буду не единственный маркиз.

И, видя, что Шардон пожал плечами, добавил:

– Он надежен?

– Англия его не привлекает. Россия – вот что его устроило бы.

– Чудак!

Вдруг Вильмон рывком сел.

– Ты знаешь, это вовсе не глупо! Там будет сформирована французская эскадрилья. Из одних французов… Он просто гениален, этот Буасси! Я готов быть убитым, но при условии, что меня попросят об этом по-французски. Хотя бы из вежливости…

Шардон тоже сел.

– Вставай, пошли завтракать. Ты не так уж не-нрав, Филипп Красивый!

Бистро было всего лишь дощатым бараком, но совсем рядом плескалось море, а девушки, обслуживающие посетителей, отличались необычайным смешением рас: глаза испанки, улыбка француженки и походка арабской женщины – так и кажется, что на голове у нее невидимый глиняный кувшин…

Набитый военными ресторанчик походил на забега-лонку. В углу стоял приейник. Над стойкой – портрет 11етэна, – у стойки и за столами – голодные, мучимые жаждой или просто скучающие люди. Они угощали друг друга, старались ущипнуть официанток – словом, перенимали мало-помалу образ жизни американской ка-аармы; разве обязательно уединяться, чтобы получить немного наслаждения! И в самом деле: что особенного, если какой-нибудь сержант увлекся приготовлением рыбного супа, а какой-нибудь лейтенант изощряется в остроумии? Чем им еще заниматься?

Шардон и Вильмон выбрали рыбный суп. Их столик оказался рядом с приемником. Но на радио им было наплевать. Их занимали другие мысли, куда более серьезные, чем тот вздор, который вырывался из этой коробки. Гибралтар… Такой близкии и такой далекий! Гибралтар, где люди снова становятся людьми. А здесь этот старик, чей портрет висит над стойкой; вынудил их бездействовать, навязал им этот покой, превратил их в ничтожества!

Они уже не принят, что думали о нем раньше: он был теперь для них не более чем символом. Маршалом, сославшим их в эту страну. Как и все абстрактные понятия, слово «величие» определить трудна. Но как бы то ни было, это понятие всегда связывают с делами, а не со словами.

– Я хотел бы послушать новости, – райдался чей-. то голос.

Оба повернули головы. Это был не слишком рослый. Но ладно скроенный парень из тех, что крепко стоят обеими ногами на земЛе. Летчик. Он протянул руку к приемнику. Другая рука его остановила – рука лейтенанта, одного из здешних завсегдатаев.

– Последние известий уже кончились.

– Нет. Я знаю время передачи.

– Я говорю о Виши.

– А я – не о Виши.

В такой момент рыбный суп, даже отлично приготовленный, теряет свою привлекательность. Шардон слушал, весь напрягшись, словно кошка, готовящаяся к прыжку. «Да, он как кошка, – думал Вильмон. – Но эту кошечку не следует дразнить маленькими мышкамй. Было бы глупо, да, слишком глупо, если бы Шардон попался из-за пустяка – просто потому, что он плохо владеет мускулами лица».

Словесная дуэль тем временем продолжалась.

– Ты разве не знаешь, что слушать Лондон запрещено? – говорил лейтенант. – Слышишь, запрещено?

– Ну и что?

– А то, что лавочку прикроют и нам придется жрать гвозди в столовке… Не хочешь ли ты отведать гвоздей?

– В крайнем случае я могу поесть и гвоздей, – ответил летчик, но не выношу слушать вздор.

И он решительно повернул ручку настройки. – Я, кажется, знаю его, – шепнул Вильмон. – Его зовут Леметр, он в гражданке был учителем.

– Стреляный воробей, – сказал Шардон,

– Стреляный, – подтвердил Вильмон. – Но он такого сложения, что сможет за себя постоять.

Вильмон хорошо знал и свою кошечку! Она была готова прыгнуть, выставив вперед когти, и все пропало бы.

Как утомительно иметь дело с людьми, которых нужно все время спасать от самих себя!

Лейтенант и Леметр смотрели друг другу в глаза. Их разделяли какие-нибудь два десятка сантиметров.

– Война – это подлость, – произнес лейтенант. – , Люди отрывают друг другу головы, не имея запасных.

– Характер войны изменился, – возразил Леметр, – нужно знать, что там происходит.

Лейтенант разгорячился. Ясно, что там свалка, в ког торой немцы задают Взбучку всему миру. Они повсюду продвигаются вперед – что об этом спорить! А потом, потом…

– Первый, кто все понял, это Старик! Если ты не можешь взять верх, нужно склониться!.. За здоровье Старика!

Он был не так пьян, как старался казаться. И его пзгляд, который искал взгляда Леметра, выдавал это.

– За здоровье Старика!

– Я не испытываю жажды, – сказал Леметр.

В этот момент вошел Ле Ган.

Ле Ган был весь какой-то круглый, волосы его напоминали свиную щетину, Он пересек бистро по диагонали с непринужденностью человека, который любит Корм и не испытывает перед ними страха. Девицы в туфлях без пяток, сновавшие между столиками, мимо-

! ходом старались задеть его. Это было очень занятно. Но Ле Ган знал, что сейчас не время отвлекаться на всякую ерунду. И девушки тоже догадывались об этом.

Он присел к столику Шардона и Вильмана. Шардон не стал ждать, пока Ле Ган заговорит.

– Ну, – спросил он, – плохие вести?

– Как сказать… – ответил Ле Ган.

Он похлебал Понемногу из обеих тарелок рыбного супа и лихо выпил стакан розового вина, незаметно поставленный перед ним одной из девушек.

– Что касается цены, то все по-прежнему, а вот лодка…

– Ну, что с лодкой? Они не соглашаются?

Ле Ган с язвительной улыбкой взглянул на Шардона.

– О нет, они согласны!.. Только чтобы в ней было семеро…

– Это нас не смутит, – сказал Вильмон, – наберем хоть восемь.

Шум вокруг них разрастался. Теперь по радио пере– _# давали что-то вроде румбы: большинство военных считало в таких случаях необходимым покачивать бедрами. Это выглядело очень странно. Изящные официантки с подносами, «Рабаджа ля Мукер» – песенка, которую горланили европейские глотки, и танцы. Местные девушки, затянутые в водоворот фокстрота, рядом с плохо выкрашенными блондинками, умевшими, однако, трястись лучше, чем они.

– Заплатить надо завтра, до обеда. Что я должен сделать? – спросил Ле Ган.

– Заплатить, – ответил Вильмон. – Будь что будет, но я больше не могу.

В комнате жарко. Жарко повсюду, но здесь это особенно невыносимо. Сержант Бенуа, поколебавшись немного, решил терпеть. Форма есть форма… Но жара все-таки победила. И когда капитан Флавье вошел в свой кабинет, одежда сержанта Бенуа была гораздо ближе к костюму купальщика, правда более или менее целомудренного, чем к форме летчика, сознающего, к чему его обязывает воинская честь (применительно к обмундированию!).

Капитан Флавье выглядел безукоризненно. Его свободно можно было сфотографировать для армейского журнала, снабдив снимок надписью: «Наши храбрые пилоты под солнцем Африки».

При виде капитана Бенуа встал. Контраст между этими двумя людьми был разителен. И не только потому, что капитан был застегнут на все пуговицы, а сержант скорее раздет, – нет, этот контраст в одно и то же время был и более неуловим и более бросок. И не потому, что Флавье брюнет, а Бенуа блондин и их лица скроены по-разному. Как это ни нелепо, их различие порождалось как раз тем, что должно было бы объединять их. Оба твердые и резкие, оба из тех, что идут вперед по прямой и до самого конца. Только – это становилось ясным с. первого взгляда – прямая Флавье не та, что у Бенуа, и в тот день, когда пути этих людей скрестились, произошла не встреча, а столкновение.

Флавье взглянул на работу Бенуа.

– Вы не закончили?

– Господин капитан, вот подробный отчет о~моторах, требующих ремонта… Сводка о запасах горючего… Это, кажется, срочно!

– Я ценю ваше усердие! Но я ценю также, когда младшие офицеры являются на службу в установленной форме.

Бенуа ничего не ответил. Впрочем, ответить было нечего. Или, скорее, все элементы ответа заключал в себе тот вопрос, который он уже давно хотел задать Флавье. Перед лицом решения, которое Бенуа не мог не принять – которое он уже принял, – он не колебался. Но Флавье должен был получить свое.

– Господин капитан… – сказал Бенуа.

Флавье оглядел его с головы до ног. Голос Бенуа немного дрожал.

– …Я хотел спросить вас… Не капитана. Летчика, сбившего шесть «мессершмиттов».

– Шесть зарегистрированных плюс два вероятных, – холодно уточнил Флавье. – .О чем спросить?

Бенуа схватил свои бумаги и опять швырнул их на стол.

– Вот! Сколько можно заполнять эти никому не нужные сводки, в то время как английские и русские летчики…

Флавье выглядел так, будто это был не человек, а статуя.

– Вы задаете слишком много в, опросов, сержант, – прервал он сухо. – Наш единств» ниый долг – повиноваться. Точка. Все.

– А если Старик выжил из ума?

Воцарилась тишина. Флавье молчал, лицо его было совершенно непроницаемо. Под взглядом Бенуа он не шелохнулся.

– Что касается меня, – продолжал Бенуа, – то я считаю, что у нас лишь один долг: выбраться отсюда и сражаться.

Флавье и бровью не повел. Он остановил на Бенуа свой холодный и уверенный взгляд. Потом он заговорил каким-то плоским, без интонаций, голосом, и ни одно слово не вышло за рамки взятого им тона.

– Выслушайте меня хорошенько, Бенуа. Если вы попадетесь, вам обеспечено пять лет тюрьмы. Если затея удастся, вы дезертир. С дисциплиной в сделку не вступают. Она слепа, и это хорошо, что она слепа. Я предупреждаю: если мне станет известно, что вы слушаете лондонское радио или мечтаете о бессмысленных экспедициях, я посажу вас под арест.

Снова воцарилось молчание. И опять его нарушил Бенуа.

– Слушаюсь, господин капитан, – произнес он.

Флавье вышел, не обернувшись.

Юный Дюпон хотел бы, чтобы на его лице было написано горячее усердие солдата, занятого сортировкой досье. Но это ему плохо удавалось. В его движениях чувствовалась скованность провинившегося мальчишки. И капитану Флавье, на беду Дюпона вышедшему из кабинета чересчур стремительно, он тоже показался мальчишкой, которого застали подслушивающим у дверей, только у этого мальчишки была двухдневная щетина.

– Что вы здесь делаете? – спросил Флавье.

– Раскладываю… – ответил Дюпон, широким жестом показывая на стоящие у дверей шкафы, заполненные досье.

– Что вы раскладываете?

– Я сортирую досье, господин капитан.

– Занятно, произнес Флавье. – Просто замечательно, чтЪ вы делаете это так тихо, да еще в час завтрака.

– Я хотел закончить, – добродетельно пробормотал Дюпон.

Флавье задержал на нем строгий взгляд. Затем слегка пожал плечами.

– Я ценю ваше усердие, но было бы неплохо, если б, оно побуждало вас время от времени бриться.

Едва он вышел, Дюпон кинулся» в кабинет, где одевался Бенуа.

– Что там еще? – бросил тот раздраженно.

Но, чтобы обескуражить Дюпона, нужно было больше строгости.

– Я все слышал, – сказал Дюпон, – я все слышал…

У него от радости заплетался язык.

Бенуа молча смотрел на него.

– Я с тобой… я тоже… Это перемирие 2идит у меня в печенках. А когда я услышал, что ты…

Внезапно Бенуа улыбнулся. Он был из тех, кого улыбка сразу преображает. Даже мимолетная улыбка. Он вынул из кармана пачку сигарет и протянул Дюро-п у. Тот тоже улыбнулся. Они неторопливо закурили.

– Повиноваться, – сказал Дюпон, – для– них наслаждение. Сделать выбор – это уже иное дело.

– Я попытаюсь… – сказал вдруг Бенуа.

И объяснил подскочившему он неожиданности Дюпону:

– Да, завтра, с Леметром. На аэродроме один «гоэланд» считается неисправным… Мотор…… Я могу все устроить…… [1]1
  угол страницы оторван – Kotmiau


[Закрыть] сломать себе шею. Затем может не хватить горючего, и тогда – в волны… И, наконец, риск оказаться мишенью для английской зенитной артиллерии… Понимаешь?

– Я ценю ваше усердие, ответил Дюпон тоном Флавье.

И он захохотал, восхищенно захохотал счастливым смехом.

Их отлет запомнился им на всю жизнь. В самых драматических обстоятельствах всегда бывает элемент комизма. Здесь комической фигурой был часовой. Он, бедняга, скучал жесточайшим образом. Если бы ему не был чужд философский образ мыслей, он, пожалуй, поразмышлял бы о небытии. Но он удовлетворялся безропотным ожиданием желанной смены.

Примостившись на крыле «гоэланда», Леметр трудился не покладая рук. Часовой таращил на него пустые глаза.

– Я как будто понял, в чем дело, – сказал Леметр. – В бензофильтр попала вода.

– Я в этом не разбираюсь, – отозвался часовой. И добавил более уверенно – И вообще мне наплевать…

– Нужно попробовать провернуть мотор, продолжал Леметр.

– Зачем? – спросил часовой. – Какая тебе разница, провернется он или нет?

– Служба, старина! – многозначительно произнес Леметр. – Побереги руки!

– Мне наплевать, – бросил часовой (видно, он не боялся повториться!) и потащился от самолета к ангару.

Леметр на секунду почувствовал жалость к бедняге. Ему, несймненно, придется размяться. Но, в конце концов, тем хуже для этих призраков.

Он влез в кабину, уселся перед щитком, вырулил на чйшлетную полосу, затем дал газ, разворачивая самолет…… [2]2
  угол страницы оторван – Kotmiau


[Закрыть] Около ангаров что-то происходило. Какой…… [3]3
  угол страницы оторван – Kotmiau


[Закрыть] по плечу часового, блаженно созерцавшего маневр Леметра, и с криком бросился к самолету, размахивая руками, как регулировщик перед за бившими перекресток машинами. Леметр потянул ручку управления на себя – либо он вырвется, либо все пропало! Сержант еще немного поработал ногами, прокричал свои последние проклятия, заглушенные шумом мотора, и отбежал, чтобы не быть сбитым плоскостью самолета.

В конце взлетной полосы «гоэланд» на бреющем полете пронесся над ремонтной летучкой, катившейся ему навстречу. Леметр успел заметить перекошенные лица и грозящие ему кулаки – и больше ничего. Ничего, кроме удаляющейся земли, встречающего неба и надвигающегося моря.

Тогда, только тогда он обернулся. Спрятавшийся в хвосте самолета Дюпон поглаживал свой свежевыбритый подбородок. А Бенуа смеялся:

– Для начала неплохо!

На земле сержант и ремонтники с летучки смотрели, как, сверкая на солнце, удаляется на север маленькая стальная молния.

– Надо доложить капитану Флавье, – сказал сер-ж, шт.

И в предвкушении этого многообещающего разговора он глубоко вздохнул.

Капитан Флавье уже был в курсе дела. Он не знал имен улетевших, но знал, что им удалось поднять в. воздух один из «гоэландов» его базы. Еще до рапорта сержанта ему доложили об Этом зенитчики. Он слышал выстрелы, видел облачка разрывов вокруг самолета, который на полном газу уходил на север. И он понял. Он не сказал об этом никому. Так никогда ничего никому и не сказал.

Шардон и Вильмон также знали о происшедшем: Им все объяснили те же небольшие облачка, то же сверкание стали на фоне безукоризненно голубого. Они молчали – к чему слова? Мозг каждого сверлила одна и та же мысль: «Им удалось!» Но кто они? Этого никто не знал. Друзья, братья, товарищи. Возможно, знакомые, может быть, и нет. Это не имело значения. Они улетели на неисправном самолете, почти без горючего, чтобы завоевать право не валяться на солнечном пляже в то время, когда мир охвачен войной. Мятежное племя, они отказались от оазиса. Безоружные воины, они требовали оружия. Осторожные люди, они искали опасности. Авантюра, которая вела их над Средиземным морем к орудиям Гибралтара, имела точный смысл. Она сливалась с тем великим пульсом войны, который управлял совестью людей. Этот маленький самолет, затерявшийся где-то между Африкой и Европой, по-своему присоединялся к тем эскадрильям. Которые из Лондона, из Москвы или с берегов Америки громили фашизм.

Шардон и Вильмон, по-прежнему привязанные к африканскому берегу, поджидали Ле Гана. Но Ле Ган не приходил. Шардон нервничал.

– Господи, что же он медлит! Что он тянет!.. Послушай, тут что-то неладно… Не случилось ли…

Да, – сказал Вильмон изменившимся голосом, – мне кажется, с ним действительно что-то случилось.

В нескольких метрах от них шел Ле Ган. Лицо его было бесстрастно. – он не выдал друзей ни словом, ни жестом. Его сопровождали двое жандармов. Щардон всегда понимал, что это возможно, что “такое бывает. Но он никогда не думал, что это случится с ними. Жандармы и их пленник были уже далеко, а он все еще не мог взять себя в руки.

– Что будем делать? – спросил он наконец.

– Начнем сначала, – ответил Вильмон.