Текст книги "Нормандия - Неман"

Автор книги: Мартина Моно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Его размышления были прерваны звуками, донес* шимися от рации. Тревожный голос с неба: «Алло, Кастор». Он рванулся к аппарату.

– Алло! Я – Кастор. Прием.

– Это Колэн, – послышался жалобный голос. – Слушай, Кастор-

Кастор вздохнул. Если начинается так, значит, ничего страшного. Просто какая-нибудь просьба.

– Что там тебе приспичило?

– Я забыл на взлетной полосе свое барахло, – сказал Колэн.

Кастору показалось, что он видит, как тот хлюпает носом и утирает его рукавом, словно ученик, забывший в школе грамматику.

– Ладно, ворона. Я его возьму.

– Спасибо, старый хрыч! – поблагодарил Колэн.

Голос Колэна растаял в эфире.

Кастор сделал недовольный жест.

– Мальчишки! – сказал он Сарьяну. – Сосунки! А я при них как кормилица…

– Ты слишком худ. Кормилицы бывают покруглее.

Сарьян очертил в воздухе руками то, что представлялось его воображению.

– Было бы неплохо, если бы у нас здесь оказалось две-три… – сказал Кастор.

Сарьян нахмурился. Малейшая фривольность приводила его в ярость. Он знал, что у многих французов были в Москве приятные связи. Но твердо решил делать вид, что это ему неизвестно. И в особенности не допускать даже самых невинных Шуток. Ему следовало остерегаться – с французами самая безобидная шутка могла принять отвратительный смысл! Он молча стоял с оскорбленным видом. Кастор пожинал плоды своей провокации. Ему хотелось расхохотаться. «И все же, – подумал он, – я его очень люблю».

– Кто-то из наших возвращается, – сказал вдруг Сарьян.

Сейчас он говорил по-русски. На горизонте показался «як». В его полете было что-то необъяснимо странное, необычное. Увидев его, Сарьян и Кастор обменялись быстрыми взглядами. В один момент они встали рядом, плечом к плечу, догадываясь о чем-то страшном и готовые ему помешать. «Як» несся к земле, как раненый бык к барьеру. Радио донесло звенящий голос, который старался казаться спокойным.

– Алло, Кастор! Алло, Кастор!

– Я – Кастор. Прием.

– Я – Буасси. Я – Буасси.

– А, это ты, Буасси… Я слушаю.

– Очередь «фокке»… Пробит масляный бак… Отовсюду течет… Я ослеплен… Алло, Кастор?

– Я – Кастор. Слушаю, Буасси.

– Я ничего не вижу, Кастор, не вижу!.. Веди меня на посадку. Ты меня слышишь?

– Я слышу и вижу тебя. У. тебя выпущены шасси. Ты слышишь?

– Слышу. Но ничего не вижу, абсолютно ничего… Веди меня. Веди.

– Попробуй делать то, что я буду говорить… – сказал Кастор.

На площадку высыпали летчики. Они не отрывали взглядов от самолета. Рядом с Кастором стоял Сарьян, прямой, неподвижный как статуя.

– Алло! Буасси… высота сто метров. Слышишь, сто метров. Идешь без крена. Сбавь газ! Снижайся… Ручку от себя, говорю тебе, или будет поздно.

И тут же заорал:

– Поздно! Поздно!.. На себя! Поднимайся, Буасси! Надо подняться… Так!.. Бери влево… еще…

Летчики следили с земли за этим страшным полетом. То, что произошло с Буасси, может случиться с каждым. Струя масла в глаза, внезапный мрак, неизбежность смерти, желание жить. И – это было как галлюцинация слуха – слушали по радио голос того, кто там, наверху, вел эту ужасную борьбу.

– Алло, Кастор… Делаю новый заход… Веди меня) Слушай?.

– Слушай хорошенько, – повторил Кастор. – Понемногу поворачивай…

Вдруг он передал микрофон Сарьяну.

– На, Сарьян.

Сарьян сохранял спокойствие. Не теряя ни секунды на размышления, он заговорил на самом лучшем французском языке, на какой только был способен.

– Алло, Буасси! Я Сарьян! Высота триста метров. Бери влево.

Тем временем Кастор звонил по телефону, Нужно было вызвать Марселэна, Свободным ухом он слышал, как Сарьян своим размеренным голосом вел Буасси. Но иллюзий не оставалось. Буасси не мог приземлиться. Для этого нужно было иметь хотя бы один шанс, а Кастор видел, что у Буасси его нет.

– Он начинает вихлять, – сказал Леметр.

Буасси делал третью попытку. Хвост серого дыма за его самолетом становился все гуще. Сарьян с микрофоном в руках старался изо всех сил.

– Если он промахнется еще раз, ему не останется ничего другого, как прыгнуть, – сказал Бенуа,

– Он взял Иванова, – напомнил Леметр. – А у Иванова нет парашюта.

Бенуа в ярости топнул ногой.

– Ну вот! Брать в самолет парня без парашюта! Но уж если они не могут прыгнуть оба, пусть прыгает один!

Леметр промолчал. Он видел искаженное гневом лицо Бенуа. Над их головами Буасси, с невидящими глазами, залитый маслом, слушал голос Сарьяна и мучительно искал выхода. Подбежавший к микрофону Марселэн оценивал обстановку, стараясь найти решение.

– Возьми микрофон! – сказал Сарьян Кастору.

Тот послушался, как автомат. Он чувствовал себя опустошенным. С приходом Марселэна он потерял всякую способность бороться. Безжизненным голосом он почти машинально повторял Буасси указания.

– Алло, Буасси… Я – Кастор. Так, прямо… Прямо, говорю тебе… двести метров. Так!.. Ты идешь на площадку, сбавь газ… Я – Кастор!.. Ты слышишь?.

– Слышу… – ответил далекий голос Буасси. – Веди Меня, Кастор.

Не нужно было иметь большого воображения, чтобы понять, что происходит наверху. Все очень хорошо знали: каждую минуту может случиться, что такой взбесившийся «як» будет вести любой из них. Слушая голос Кастора, они миг за мигом переживали вместе с Буасси его трагедию.

Сарьян подошел к Марселэну. Они говорили, не глядя друг на друга, устремив взоры к небу.

– Он не сядет, – сказал Сарьян.

– Есть один шанс, – отозвался Марселэн,

– Он промахнулся дважды.

– Может попытаться еще раз.

– Нет, – сказал Сарьян.

Марселэн абсолютно не сомневался в том, что Сарьян прав. Но он колебался. Он хорошо знал, какой приказ должен дать, но не мог этого сделать. мог.

– Он не сможет сесть, – повторил Сарьян,

– Ты знаешь, что у Иванова нет парашюта, – сказал Марселэн.

– Я знаю. Буасси должен прыгать.

Они слышали, как Кастор давал указания в микрофон. Голос его дрожал. Они слышали негромкие голоса летчиков; все вокруг них были в тревожном ожидании. Они стояли прямо, плечом к плечу, зная, что не в силах посмотреть Друг другу в глаза. Ни один не вынес бы взгляда другого.

– Сарьян, – сказал Марселэн, – а если бы там было наоборот, ты отдал бы приказание?

– Без колебаний.

Марселэн шагнул к Кастору, взял из его рук микрофон.

– Прыгай! – сказал он тоном, не допускающим возражений.

«Як» снова возвращался.

– Алло, Буасси, – сказал майор. – Алло! Буасси», Я – Марселэн. Ты слышишь?

– Я – Буасси, Я слышу вас, господин майор. Веч дите меня.

– Прыгай! Буасси, я приказываю… Ты слышишь, прыгай!

Снова все стихло. Дым за хвостом самолета становился черным. Бенуа глухо ругался. «Он поджарится. Чего он ждет?»

Вновь раздался голос Буасси, на этот раз удивительно спокойный. Те, кто его слышал, представляли себе, как, с залитым маслом лицом, чувствуя за спиной ды-хание Иванова, он думает, что ему делать.

– Я – Буасси… Я хочу посадить самолет… Ведите меня.

– Буасси, я приказываю тебе прыгать.

Голос Буасси зазвучал снова – с нечеловеческой силой. Можно было подумать, что Буасси не слышал, что ему говорили.

– Направление и высоту. Я требую направление и высоту. Я – Буасси… Отвечайте!

Марселэн чуть не раздавил микрофон.

– Анри, – сказал он мягко, – Анри! Слушай меня… Прыгай!..

Было невыносимо смотреть на эту смертельную борьбу, развертывающуюся у них на глазах. «Это просто дурной сон, сейчас все мы проснемся…» Он ничего не мог поделать со своими дрожащими руками…

– Дай мне микрофон, – сказал Сарьян.

На его вдруг окаменевшем лице теперь не было написано ничего, кроме сконцентрированной, почти яростной воли.

– Буасси! – вызвал Сарьян. – Я – Сарьян! Ты меня слышишь?

– Я – Буасси. Слышу. Ведите меня.

– Буасси, слушай меня. Я знаю, что Иванов с тобой. Ты слышишь? Приказываю тебе прыгать. Я, Сарьян, приказываю тебе прыгать.

– Нет, – ответил Буасси.

Сарьян отнял микрофон от губ, посмотрел на него, словно это было какое-то удивительное сказочное существо, которого он никогда раньше не видел, и нетерпеливо протянул микрофон Марселэну.

– Веди его, – сказал он тихо, – что ты можешь сделать?..

Невероятный диалог возобновился. На земле слышали только голос майора, твердый и спокойный, что совсем не соответствовало выражению его глаз. Буасси были необходимы эта твердость, это спокойствие. Если у него оставался хоть какой-нибудь шанс, то он заключался именно в этом. «Як» снова направился к посадочной полосе.

– Он не сядет… – сказал Леметр.

Это был не вопрос, а утверждение. Бенуа и Вильмон ничего не ответили. Все трое, подняв глаза к небу, застыли, словно пригвожденные к земле.

«Что сделал бы я на его месте? – думал Леметр. – Верно, то же, что и он. Не думаю, чтобы я смог прыгнуть. А в общем не знаю. До каких пределов можно владеть собой в таких невероятных случаях? Но прав ли он?

В этой беспощадной войне – можем ли мы не быть беспощадными? Нужно победить, жизнь Буасси помогает добыть победу. Но чью победу? И зачем? Ведь если разобраться, то все, что теперь происходит, – это победа фашистов, потому что они заставили нас взяться за оружие и стать такими же беспощадными, как они. И все же, пожалуй, я бы не прыгнул… По крайней мере надеюсь…»

«Умереть так, – думал Вильмон, – о нет!.. Умереть, сражаясь, умереть, повергнув на землю противника, но не так, в окружении друзей, которые смотрят на тебя и ничем не могут помочь! Господи! Сделай, чтобы я умер не так… Не так…»

«Прыгай, Буасси, – думал Бенуа, – прыгай* Буасси!.. Не нужно бесполезных жертв, никогда! Ничто не может спасти Иванова, потому что посадка – это смерть. Вы оба сломаете себе шею. Ни за что. Прыгай, Буасси. Спасайся. Это война убийц, а не рыцарей. Прыгай же, ради бога!»

Буасси промахнулся. Он пдршел поперек посадочной полосы. Марселэн прокричал ему об этом. Буасси дал газ. «Як» задрал нос к небу. Потом все пошло очень быстро. На полных оборотах мотор заклинило, самолет, потеряв скорость, клюнул носом, прошел через вертикаль и, падая вверх шасси, разбился, охваченный пламенем.

Их похоронили вместе. В этот день лето, казалось, было одето в цвета осени. Французские летчики несли гроб Иванова, покрытый красным знаменем со звездой, с серпом и молотом. Русские шли рядом, они несли гроб Буасси, покрытый трехцветным знаменем Франции. Сзади шагал генерал Комаров, по обе стороны от него – Марселэн и Синицын. Пилоты, механики, весь персонал базы шли за ними в глубоком молчании. Леметр думал о том, что еще никогда не слышал он такой тишины. Оркестр Восемнадцатого гвардейского полка играл похоронный марш, красивый и протяжный, но и его приглушенные звуки, будто обтянутые крепом, казались частью тишины. Они были как бы ее составной частью, придавали ей свой смысл, свой трагизм. За могилой стоял взвод солдат с винтовками «на плечо». Никогда, никогда Леметр не осознавал до такой степени непоправимость утраты.

Генерал Комаров сделал шаг вперед, за ним Кастор. Комаров говорил таким же чужим голосом, какой Кастор уже слышал однажды, когда генерал сообщал о смерти Тарасенко. Кастор, с побледневшим лицом, переводил.

– Лейтенант Анри де Буасси и старший механик Иванов, – говорил генерал, – вместе сражались и погибли в борьбе за одно и то же Дело, за мир и независимость своих народов. Пусть они мирно спят рядом в этой земле, которую они вместе отвоевали у врага.

«Да, это правда, – думал Бенуа, – отвоевали. Фрицев гонят домой. Они еще кусаются, но отступают. Они уже не смогут остановиться. Маркиз! Каждого сбитого мною фрица я буду дарить тебе!»

На веревках гробы опустили в могилу. На советской земле общий памятник соединит последнего из Буасси с его другом Ивановым. В один горький день узнает Галина… И старый господин, который охотится на тетеревов. А та, которая так похожа ça его единственного сана, будет срывать розы на западной стене, силясь устоять перед искушением исчезнуть в темной глубине пруда… Но сегодня их смерть принадлежит только их товарищам… Солдаты произвели салют. Тихо-тихо вновь заиграл оркестр. Это была знакомая Леметру, красивая и печальная мелодия, напоминавшая о выжженной земле, сожженных селах, сгоревших самолетах, обуглившихся трупах людей. Время от времени в великую печаль этих звуков врывался порыв неистовой силы. «Они мертвы», – плакали скорбные звуки. «Мы отомстим за них», – отвечала песнь гнева.

Бенуа вспомнился мрачный пригород его юности, где он слонялся по пустырям; спрятав ранец где-нибудь под откосом, он убегал туда, где росла чахлая трава и валялся мусор. Улицы уходят вдаль, они окаймлены серыми домами, в окнах которых сушится белье. Куча маленьких братьев И сестер, больная мать, пропавший без вести отец… Бенуа принял все это на свои плечи, и каждые две недели, когда он приносил получку, мать говорила с восторгом:

– Ты настоящий мужчина!

Он не осмеливался сказать ей, до какой степени тяготит его такая жизнь. Он работал на большом металлургическом заводе. Гудок регламентировал жизнь. Возвращаясь домой, Бенуа выписывал на велосипеде зигзаги по жалким садикам, где за колеса цеплялись желтеющие листья салата… Затем он оказывался на широкой улице. На автобусных остановках толпился народ. Через окна бистро можно было увидеть людей, стоящих у стойки. Бистро манило теплом и уютом, но у посетителей был какой-то временный вид. Передохнув, они снова оказывались по другую сторону стеклянной двери, уходили в ночь и в холод.

Эту музыку он уже где-то слышал. Да, конечно, на кладбище. То были бедные похороны в восемь часов утра. Было холодно – начало марта. Хоронили Мартэна, старого рабочего, который, кажется, много лет назад руководил профсоюзом. Бенуа очень любил его. И он пришел, хотя его никто не звал. Просто потому, что ему так хотелось.

Факельщики торопились. Они везли старого Мар-эна во всю прыть. У могилы Бенуа увидел одного рабочего из своего неха. Он говорил тихим, просительным голосом, все время заглядывая в бумажку, которую держал в руке. Это было очень скучно – он ронял фразы, застывавшие раньше, чем они касались ушей собравшихся. Его вежливо слушали. Он закончил словами в честь мирового пролетариата. Присутствующая часть пролетариата одобрила речь и собралась уходить.

Но тут вышла из толпы какая-то девушка, встала у края могилы и запела. Бенуа не находил, чтобы она была красива: немного толста, пальто на ней топорщилось, голова была покрыта платком… В то холодное утро она пела ту же песню, что сейчас играл оркестр Восемнадцатого гвардейского полка… Из-под опущенных в могилу гробов уже вытаскивали веревки..: «Земля, твое парадное ложе…» Почему эти слова вдруг всплыли в его памяти? Уже много лет он не вспоминал их. Все было как в тумане: воспоминания, увязнувшие в песке прошлого. От той незнакомой ему песни в его памяти остался только образ девушки, резко выделявшейся среди людей, продрогших от холода в своих слишком коротких пальто или поношенных макинтошах, слушавших ее безыскусственный, но прекрасный голос.

Да, конечно, это была та самая песня. Старавшийся всегда казаться бесстрастным, он сам удивился, что она так тронула его сердце, и пытался подавить волнение. Старый Мартэн давно превратился в прах, сейчас они проводили в последний путь Буасси и Иванова. А что стало с той девушкой? Если она тоже умерла, была ли земля ее парадным ложем?

Комаров отдал честь. Затем он бросил в могилу горсть земли. Она рассыпалась на крышках гробов. Марселэн тоже бросил землю. Затем Синицын, затем, один – за другим, все, кто был у могилы. Оркестр продолжал играть. И, как аккомпанемент, слышался мягкий стук падающей земли.

– Марселэн, – сказал Комаров, войдя в кабинет майора, – почему не пришел Шардон?

Не поняв русской фразы, Марселэн почти догадался, что она значила, услышав имя Шардона. Он тоже заметил его отсутствие: Шардон один не был на похоронах.

– У него навязчивая идея: он вбил себе в голову, что русские ему не простят… – и, поколебавшись секунду, он закончил: —…того несчастного случая.

Комаров выслушал перевод Кастора и, подумав, сказал:

– Я знаю, что он водил группу на Орел, а вчера сбил двух немцев.

Марселэн пожал плечами.

– Он стремится… он ищет… Вы понимаете?

Взгляды их встретились. Марселэн снова вспомнил смерть Тарасенко. Тогда Комаров сказал ему: «Ты понимаешь, Марселэн?» И так как тогда он понял, теперь он был уверен, что Комаров тоже поймет его сейчас с полуслова.

– Ищет! – задумчиво проговорил Комаров.

Обычно в кабинете Марселэна всегда был слышен гул столовой. Песни, смех, голоса официанток… Сейчас – ничего. Не видя их, Марселэн представлял себе своих летчиков. Он знал, если летчик гибнет в бою, его товарищи не имеют права поддаваться печали. На аукцион он смотрел так же, как Бенуа. Но смерть Буасси не была похожа на другие. Она несла в себе целый мир мыслей, целую концепцию жизни и войны, принять которую было не так просто. Даже самые легкомысленные из них в этот вечер молча размышляли. Такие мысли – не всегда хорошая компания.

– Это его проблема, – сказал наконец Комаров. – Никто не сможет решить ее за него. Но человек не всегда находит то, что ищет. Иногда он находит обратное. А пока, в ожидании, он хорошо сражается. Что ж, прекрасно… Нужно выиграть эту войну!

IX

Наступившая осень не принесла ничего нового. Жизнь текла в русле своей обычной повседневности. За несколько месяцев фронт почти не продвинулся. Укрепив свои позиции, немцы пытались помешать продвижению. Советский Союз шел на них, как бульдозер, неотвратимо отбрасывая их и уничтожая тех, кто пытался ему сопротивляться. Это была не армия, изгоняющая другую армию, это была вся страна со своими женщинами, детьми, тыловыми городками, со своей Историей и со своим Будущим. Никогда в анналах войн ни одна нация не защищала свою жизнь так яростно. Речь шла не о том, чтобы потерять несколько областей и заплатить выкуп, – ставка была гораздо выше. На другом конце света, на океанских островах, тоже шла смертельная схватка. Шло сражение и в пустынях Африки. На планете Земля пылали все континенты.

Здесь женщины валили лес и подтаскивали бревна к саням. Лошадей, которых вермахт не убил, он украл. Глядя на то, как женщины, согнувшись в неимоверном напряжении, медленно и упорно тянут втроем огромные бревна, Марселэн всегда чувствовал себя немного виноватым перед ними. Так же, как перед женщинами, водившими легкие бомбардировщики полка, специализированного на ночных полетах. Немцы называли их ночными колдуньями. Каждый вечер они улетали к вражеским позициям, еще совсем молодые, почти все красивые, ставшие красивыми благодаря своему героизму, волшебницы смерти и огня. На земле они любили музыку и танцы; им случалось болтать ни о чем» мечтать в тишине, склонясь над письмом или фотографией. Они хохотали до упаду, как школьницы, ребячились, капризничали. В полете они становились стремительными, четкими, несгибаемыми. Если бы те, кого они убивали, могли видеть их лица, они подумали бы, что против них сражаются валькирии. Марселэн вспомнил, как однажды одна из них на рассвете сделала посадку. Это было в тот самый день, когда он узнал, что ему присвоили звание полковника. Спрыгнув с самолета на землю, она сняла шлем – длинные светлые волосы рассыпались по плечам. Чисто женским движением она собрала их в пучок. Заметив, что Марселэн смотрит на нее, улыбнулась ему таинственной улыбкой женщины, знающей, что она красива, но что она любит не вас! И ушла, закалывая волосы шпильками, которые вынимала из кармана мужского комбинезона.

Новый аэродром был на разоренной земле. Фронт продвинулся, но все следы войны остались. Дорога вдоль аэродрома была усеяна зловещими останками: подбитые танки, опрокинутые грузовики, покореженное железо. Телеграфные провода безжизненно свисали со столбов. На перекрестках еще виднелись наполовину вытащенные из земли немецкие дорожные указатели, по которым больше уже не шли войска. Если находили нетронутый дом, это приводило в восторг. Обуглившиеся дома по краям дорог напоминали театральные декорации.

Леметр и Вильмон смотрели, как проходят пленные. Их жалкие колонны тянулись целыми днями. Оборванные, изнуренные существа с небритыми щеками, по колена в грязи. Здесь были перемешаны все рода войск – сплошная серо-зеленая масса. Они шли как-то механически, шли по тем же дорогам, по которым они уже проходили раньше, через города, которые они сожгли, мимо виселиц, где больше не висели тела партизан. Они возвращались к Москве, которую надеялись захватить, к той самой Восточной России, в просторы которой они намеревались войти победителями. От них ускользала эта чудовищная ирония судьбы: у них не было ни мыслей, ни надежд. Тащились и раненые, иногда кто-нибудь опирался на плечо товарища. Колонны пленных охранялись партизанами.

Большинство пленных переживало скверный сон: происходило нечто невообразимое. Ведь они уже были на пути к победе! А то, что происходит сейчас, так противоречит обещаниям фюрера, что не может быть правдой. Значит, это сон! Только некоторые из них с горькой иронией отмечали, что фюрер, как всегда, сдержал свое обещание, – он же им сказал, что они пойдут на Москву! Наиболее пылкие думали: «Эти красные способны на все! Воинов вермахта подвергнуть такому унижению!» Другие задавали себе вопросы, отвечать на которые было неприятно. Вроде того вопроса, например, что часто возникал у капитана Дрекхауза, когда он смотрел на конвоиров партизан: «Являются ли партизаны нормальным элементом современных войн?» Он вспомнил французского летчика – никогда он не был так рад смерти врага.

– У них недурной видик, у этой расы господ! – сказал Вильмон, глядя на процессию пленных. – Настоящее стадо баранов.

– Один из этих баранов сбил Буасси, – отозвался

Леметр.

Они не знали, что Дрекхауз, который сбил Перье, в этот момент проходил мимо них. Он ничем не выделялся из этого потока грязи, усталости и беспомощности. Люди, стоящие на краю дороги, его не интересовали – сейчас он был занят только тем, чтобы поставить свою ногу в след, оставленный впереди идущим.

Леметр раскурил свою трубку. Он не любил русского табака, но другого не было.

– Я был пацифистом, – сказал он, задувая спичку. – Да, старина! Я верил в братство всех людей и во многое другое. А затем как-то один нацист заявил: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!» Помнишь?

– Нет, – ответил Вильмон, – я не занимался политикой.

– Я знал, что произойдет. И я решил сделать все, чтобы стать летчиком-истребителем.

Он ткнул своей трубкой в сторону продолжавших шагать немцев.

– С людьми нужно говорить на том языке, который они понимают.

Вильмон был несколько удивлен. Леметр казался ему явившимся с иной планеты. Для него, Вильмона, все события были лишь серией случайностей. Нечто вроде непрерывного покера. Его удивляла возможность что-либо предвидеть. И наука предвидения, тайны которой раскрывал перед ним Леметр, казалась ему особым видом рулетки. Либо проиграешь, либо выиграешь. Леметр выиграл. Вильмон смотрел на него с уважением – так смотрят на удачливых игроков.

Пленные все шли… «Я не хотел бы, чтобы обо мне по-. думали, что у меня низменные инстинкты, – думал Леметр, – но это доставляет мне некоторое удовольствие». Опершись на расщепленный телеграфный столб, он с наслаждением курил свою трубку. Вдруг один из конвоиров остановился перед ним. Это был бородатый старик, в костюме которого странно сочетались военная и гражданская одежда. Он был немного похож на Иванова, хотя выглядел гораздо старше его. Рядом с ним остановился мальчик лет четырнадцати. Он пожирал обоих летчиков блестящими от любопытства глазами. На боку у него болтался огромный немецкий пистолет. На мальчике была пехотная фуражка, а к фуфайке, на которой, несмотря на спущенные петли, еще можно было различить красные и синие узоры, он нежно прижимал крошечный комочек шерсти – щенка, хватавшего зубами торчавшие нитки.

Старик протянул Леметру папиросу – движение, по которому в любом уголке земли поймут, что нужно огня. Леметр улыбнулся и чиркнул спичкой. Старик тщательно прикурил, выпустил клуб дыма и окинул себя критическим взглядом.

– Партизан? – спросил Вильмон, и старик понял его, потому что это слово так же звучит и по-французски.

– Да… А вы? – спросил он по-русски. – Ваша форма не совсем такая, как у наших.

Вильмон бросил на Леметра беспомощный взгляд. Он считал себя неспособным выучить русский язык, но в сущности он никогда и не пробовал сделать это. «Как-то был даже случай, – подумал он с угрызением совести, – когда я подшутил над Леметром, вооружившимся грамматикой и словарем». Он также с огорчением вспомнил, как подшучивал над учителями, и подумал, что эти шутки под вопросительным взглядом старого партизана и горящими глазами паренька, пожалуй, потеряли бы всю соль. Леметр не растерялся.

– Француз! – сказал он по-русски. – Он тоже. Летчики… Вместе с русскими товарищами бьем фрицев… Понятно?

Он повернулся к Вильмону, поднял четыре пальца левой руки, а правой с силой хлопнул его по груди.

– Он – четыре, понял? Четыре!

У Вильмона от удара перехватило дыхание. Ему захотелось выругать Леметра. Но когда он заметил улыбку, которой его наградили партизаны, он все понял: он в свою очередь поднял левую руку и палец

129

9 Мартина Моно правой руки. И, опустив их одновременно, отвесил Ле-метру сдачи.

– Он – шесть…

Мальчик серьезно разглядывал их. Вдруг он разразился целым потоком русских слов, обращаясь к своему товарищу. Тот посерьезнел. Начался спор.

– Что они говорят? – прошептал Вильмон.

– Я улавливаю одно знакомое слово из трех, – ответил Леметр, – и, как правило, прилагательное. Сам понимаешь!

– В том-то и дело! – с горечью сказал Вильмон. – А я бы очень хотел узнать!

Старик положил руку на плечо мальчика. Тот по-прежнему держал щенка. Потом он быстро поцеловал щенка между ушей, ласково взъерошил ему шерсть и вложил его в руки Вильмона.

– Возьми на счастье.

Вильмон будто окаменел, держа в руках этот теплый комочек. Щенок высунул свой крошечный язычок и стал осторожно лизать его руку.

– Леметр, – взмолился он, – что он говорит?

– Он говорит, что дает его тебе и желает счастья.

Голос у Леметра был – это с ним иногда случалось – очень мягким и каким-то очень далеким. В такие минуты казалось, будто самого Леметра здесь нет, а есть только его изображение на экране и голос его слышался, как через микрофон. Настоящий Леметр отсутствовал. Он витал в сферах, доступных ему одному. Он открыл дверь в эти сферы в тот день, когда нацист сказал о культуре и пистолете! С тех пор это случалось с ним часто.

Старик уже шел вперед бодрым шагом тренированного человека. Паренек бежал, догоняя колонну. Он повернулся, чтобы махнуть в последний раз рукой, выкрикнул какую-то непонятную, но, видно, теплую фразу и тоже исчез. А пленные – волна за волной – все шли и шли. «Вот оно, счастье!» – подумал Леметр. Он видел скелеты домов, воронки от снарядов и эту жалкую орду, что тащилась мимо. Щенок хрипло тявкнул. Он был смешон и трогателен в своем желании понравиться. Вильмон держал его в своих ловких и нежных руках.

– Я полагаю, он высоко оценит американские консервы, – сказал Леметр, поглаживая голову щенка. – Мы сделаем из него страшного сторожевого пса.

Названный Тарзаном – кто скажет почему? – щенок проявил самое пылкое желание ликвидировать второй фронт. Вся эскадрилья пичкала его лакомствами, несмотря на яростные протесты Вильмона, отчаянно охранявшего здоровье своего подопечного. Он торжественно излагал принципы, которыми следовало руководствоваться для рационального питания собак.

– Дела идут, глупыш! – говорил Бенуа, бросая Тарзану кусок сахара. Щенок визжал от радости. – Этот звереныш – настоящий страус. Жрет решительно все!

Тарзан, виляя хвостом, подтверждал его слова. Вильмон с негодованием вздыхал. А Бенуа продолжал бросать новые куски сахара.

Февральским утром Бенуа и Вильмон шагали по скрипящему снегу на аэродром. Тарзан резвился, путаясь у них под ногами.

Дружба Бенуа и Вильмона пришла к ним не сразу. Она складывалась постепенно, и они сами не могли бы сказать, что их сдружило. Они никогда не разговаривали о значительных вещах. В детстве и в юности никогда не встречались. Единственное, что их объединяло, – это решение не согласиться с поражением Франции. Но они смутно чувствовали какую-то внутреннюю общность. Это была одна из тех молчаливых дружеских связей, которые не требуют словесных излияний, но вместе с тем рождают чувство спокойной уверенности.

Вильмон еще помнил, прибытие первой почты. Кинувшись к приземлившемуся «Дугласу», он на ходу крикнул:

– Пополнение?

Бенуа метнул на него мрачный взгляд.

– Придумай что-нибудь другое, если хочешь посмешить! Каждый раз, когда настроение падает, говорят о самолете с пополнением… С этим полковником

Дюваном и генералом Фантомом пропадешь, черт бы взял их обоих!.. Хочешь пари? Два запасных мотора для Сарьяна и десять ящиков консервов для нас…

С самого начала разгрузки стало ясно, что Бенуа прав. Под руководством Сарьяна механики с бесконечными предосторожностями вытаскивали из самолета мотор в деревянном ящике.

– Видишь? – коротко бросил Бенуа.

Но вот Кастор, уже успевший залезть в кабину, стал спускаться с самолета с большой пачкой писем в руках. Стоя под трапом, летчики зачарованно смотрели на него.

– Господа! Не сон ли это? Почта!

Началась раздача писём. Лирон… Колэн… Пикар… Леметр…

– А мне? – спросил Бенуа.

– Открытка… правда, она послана полгода назад!..

Кастор обернулся к Вильмону.

– Сочувствую, старина! Твоя подружка не балует тебя письмами.

– Почитаем вместе мою, – сказал Бенуа.

Он стал громко читать. «Мой дурачок, ты, кажется, у русских. Помни обо мне и привези мне шубку из норки. Тысяча поцелуев. Моника».

– Ты имеешь право на пятьсот поцелуев и должен оплатить половину стоимости шубки.

– Превосходно, – ответил Вильмон.

– Но самое оригинальное – то, что я уже не помню, кто такая Моника.

Они расхохотались. Кастор завершил свою роль почтальона. Он уходил, держа в руках толстую пачку писем.

– Это погибшим? – остановил его Вильмон.

– Только для Перье. Тридцать семь… И все – один и тот же почерк…

…В этот день все-таки прилетело пополнение: вот они и спешили встретить прибывших, шагая по февральскому снегу. Впереди шел Марселэн. За ним остальные летчики. Все. На посадочной полосе уже останавливался транспортный самолет.

– Остается узнать, сколько их, – сказал Вильмон.

, Бенуа скептически поморщился.

Держу пари, что трое;

– А я – за пять, – вмешался Шардон.

Он тоже был здесь. Его трудно было узнать. За несколько месяцев он постарел лет на Десять. Глубоко врезавшиеся морщины, горькие складки у рта, безжизненный взгляд придавали его юношескому лицу трагическое выражение. В самом деле, по его виду трудно было сказать, сколько ему лет. Он был похож на юную статую старости.