Текст книги "Доспехи для героя"

Автор книги: Мартин Райтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава XV
УШИ БУРУНЬКИСА

– Тише ты, дуралей, тише, не упоминай ее имени, – Бурунькис испуганно поежился. – Не ровен час, беду накличешь.

– Как же, накличу! – рассмеялся Капунькис. – Разве забыл, что Безе-Злезе не может из своего Удгарда пробраться в Мидгарды? Даже великаны етуны могут, а она нет. Ну, братец, ты и трус, самый настоящий трус!

– Но ведь такое раньше уже было. Забыл? Было! – попытался защититься Бурунькис. – Не зря многие бежали из Большого в Малый Мидгард: от нее спасались.

– Ерунда! – уверенно сказал Капунькис. – Это было так давно, что она уже издохла в своей пустыне. Или, что скорее всего, ее сожрал змей Ёрмунганд, что плавает в океане, окружающем землю.

– Нет, Ёрмунганд не мог ее сожрать, потому что он плавает. Ты что, думаешь, этой, – Бурунькис умышленно не назвал имя, – делать нечего, только прыгать в океанские волны? Соленая вода – не песок! – тут Бурунькис внезапно обернулся к Генриху и спросил:

– Ну, все понял?

– Приблизительно, – неуверенно повел плечами Генрих. – Но это пока неважно. А кто победил на турнире?

– Какой-то барон. Мы баронов и герцогов не очень то знаем. Это те, кто при королевских дворах живет, всех знают.

– А вот и не всех! – возразил Капунькис. – Всех знать нельзя, потому что Малый Мидгард не имеет ни конца, ни края! Каждый знает только тех, кто в его королевстве живет!

– А почему наш дед Тунькис знает имена всех соседних царей?

– Потому что он путешествовал много – вот почему! А другие путешествуют мало и поэтому ничего не знают. Я и сам бы ни за что не сунулся в болота, где полно всяких мертвецов и зубатых жаб. А как подумаю о безголовом Охотнике с его парочкой голодных волков, у меня аж мурашки по коже бегают. Туда-сюда, туда-сюда.

– А это потому, что ты трус! – сказал Бурунькис.

Капунькис энергично закачал головой.

– Никакой я не трус. Разве забыл, как мы повстречались с одним из великанов-етунов и я бросил в него камнем, а ты побоялся? Так что трус – это ты!

– Хи! Какой же я трус, если опалил хвост волку оборотню, который напал на деревню зеленых карликов? – спросил Бурунькис.

Что то я не припомню такого, – ехидненько ухмыльнулся Капунькис. – Как ты однажды спрятался в кустах, заслышав дракона, это я помню…

– Так ведь… так ведь… – Бурунькис замялся, не зная, что ответить, наконец придумал и выпалил: – Так ведь у тебя голова дырявая, поэтому ты и не помнишь!

– А вот и врешь! Генрих сам проверял – нет у меня в голове дырок!

– Значит, будут! крикнул Бурунькис и с кулаками бросился на братца.

– Тихо! Тихо! Родителей разбудите! прикрикнул на драчунов Генрих.

– Нет, не разбудим, – запыхавшимся голосом сообщил Капунькис. – Мы на них чары сна напустили. Они теперь до утра не проснутся…

– Стоп! Что еще за чары?!

Глюмы прекратили драку и с удивлением посмотрели на Генриха.

– Разве мы не говорили, что все древнерожденные умеют немного колдовать? Одни больше, другие меньше. Но, конечно, по-настоящему колдовать умеют только колдуны и ведьмы. Один колдун, Каракубас, так наколдовал, что полгорода провалилось под землю, и тех, кто не успел из ямы вылезти, пожрали проклятые тролли, – вздохнул Бурунькис. – За это наш король Реберик Восьмой и выгнал его из королевства. А до чего ж, злодей, могучий был!

– Постойте! – вдруг выкрикнул Генрих. – Я ведь знаю вашего Каракубаса!

– Откуда? – недоверчиво спросил Бурунькис.

– Пару недель назад он появился в нашем городе…

– Врешь, – с сомнением сказал Капунькис. – С чего бы это ему покидать Малый Мидгард? Реберик ведь выгнал его только из Берилингии.

– Зачем мне врать? Генрих пожал плечами. – Все расхаживал в меховой шубе, призраков вызывал, а потом подрался с местными ведьмами. У него еще нос картошкой, а когда он говорит, кажется, что скрипят колеса несмазанной телеги.

– Верно, он такой, – кивнул Бурунькис, обменявшись с братцем удивленными взглядами.

– И кто ж из них победил? Ведьмы или он?

Генрих пожал плечами.

– Точно я не знаю, но колдуна с тех пор в городе не видно. Так что, думаю, победили все-таки ведьмы.

– Не, ведьмам Каракубаса ни за что не осилить. Но битва, должно быть, была славная, – сказал Капунькис.

– Жаль, что ты не видел ее, – вздохнул Бурунькис. – А то б рассказал. Я страх, как люблю такие истории.

– Да уж конечно, это тебе не деревянным копьем на турнире махать, – подначил братца Капунькис и, не давая времени Бурунькису огрызнуться, поспешно спросил Генриха:

– Что ж он делал в вашем городе? Случайно не знаешь?

– Искал какие-то старые рукописи, – ответил Генрих. – Особенно его интересовала рукопись какого-то ал-Харита…

– Вот уж дурак этот Каракубас! Совсем старик помешался на старинных колдовских записях, – сказал Бурунькис. – Он еще когда служил при дворе…

– Он что же, служил королю? – удивился Генрих.

Ага, – кивнул Бурунькис. – Было время. Служил. Пока не отыскал в развалинах записки какого то сумасшедшего и в виде эксперимента не провалил в землю городишко Кольберг. Тут уж наш Реберик не выдержал и выгнал его с треском. Теперь у него другой колдун на службе.

– Зачем же ему колдуны при дворе? – удивился Генрих.

– Ну как же. У всех королей имеются колдуны. Они погоду предугадывают, одобряют или нет всякие важные решения, судьбу предсказывают. Колдуны, если они безобидные, очень даже нужны королям. А этот, Каракубас, все хотел стать величайшим повелителем стихий и потому совсем не занимался государственными делами.

– И не повелителем стихий, а Королем Стихий! – прервал Бурунькиса Капунькис. – Он все обещал, что придет время, и он сделает Альзарию летающей столицей.

– Альзарию? – переспросил Генрих.

– А что ж еще? – пожал плечами Капунькис. – Зачем делать летающей какую-то деревеньку? Альзария – столица. Почему ей не летать?

– Столица чего? – спросил Генрих.

– Вот какой-то ты непонятливый! – вздохнул Капунькис. – Альзария это столица Берилингии. А Берилингия – это лучшее во всем Малом Мидгарде королевство. А правит им король Реберик Восьмой. Он очень справедливый и даже не побоялся мести чародея!

– Так ведь храбрее Реберика Восьмого нет короля во всем мире! Если бы он прошел по улице… – Бурунькис подбежал к окну и выглянул на площадь. – Так вот, если бы он прошел вот по этой улице, то… Смотрите, Фунькис! – внезапно сменил тему глюм.

Капунькис тоже бросился к окну.

– Точно – он! – подтвердил малыш. – Вот здорово! Если уж он появился на улице, значит, обязательно выкинет что нибудь веселое! – Капунькис повернулся к Генриху и объяснил:

– Фунькис младше нас и потому особенно любит озорничать. Куда нам до него!

Генрих подошел к окну и увидел на улице мохнатого малыша, одетого так же, как Бурунькис с Капунькисом. Малыш несколько раз прошелся возле стоящих на площади автомобилей. Голова его при этом крутилась во все стороны, как будто глюм пытался высмотреть что-нибудь необычное. Неожиданно он остановился около одной из машин, воровато осмотрелся и, выудив из кармана какую-то штуковину, наклонился к бамперу.

– Смотри! Смотри! – зашептали глюмы, точно боялись спугнуть проказника. – Сейчас табличку с цифрами скрутит! Молодец!

– Молодец? – удивился Генрих.

– Ну да, мы вот дома сидим, а он делом занимается.

– Ах да, – с пониманием сказал Генрих. – Я и забыл, что у вас, глюмов, это называется делом…

– А то нет! – с важностью ответил Бурунькис. – Мы все, что угодно, сломать и раскрутить можем. Ты не смотри, что мы роста небольшого…

– Ну, то что вы можете ломать, я уже успел заметить. А хозяину машины штраф придется платить.

– Много?

– Да нет, не очень…

– Вот видишь, ничего страшного и нет!

– Конечно, нет, – с улыбкой сказал Генрих. – Но приятного тоже мало. Скажи, а тебе понравилось им, если б утром ты обнаружил, что у тебя откручено ухо?

Бурунькис в задумчивости потер нос, потрогал себя за уши.

– А какое, левое или правое? – неожиданно спросил он.

– А что, есть разница? – давясь смехом, спросил Генрих.

– Конечно, есть! Я когда на правом боку сплю, у меня правое ухо все время загибается, и голова начинает болеть. Вот так загибается, – глюм свернул пальцами свое ухо в трубочку. – Поэтому, если открутят правое, я жалеть не буду…

– Так дай, я его сейчас и откручу! – радостно закричал Капунькис, хватаясь за ухо.

Бурунькис заверещал от боли, схватил братца за шерсть и повалил на пол. Генриху пришлось в который раз воспользоваться силой и разнять драчунов. Ухо Бурунькиса распухло и раскраснелось, точно свекла. Потирая его, малыш сказал:

– Пошли поглядим, открутил Фунькис табличку или нет.

Глюмы взобрались на подоконник, прижались носами к стеклу и принялись следить за Фунькисом. Генрих тоже посмотрел в окно.

Маленькому глюму на улице надоело возиться с примерзшими болтами. Он нашел себе другое занятие: лепил из снега комки и швырял их в уличный фонарь. Один бросок был особенно метким: комок хлопнулся прямо в стеклянный плафон, и стекло посыпалось на дорогу. Почти сразу же откуда-то выскочил домовой с метлой и принялся гоняться за маленьким глюмом.

– Не угонится, – со знанием дела заметил Капунькис. – Домовые не могут бегать так быстро, как мы, глюмы.

Домовой и в самом деле не догнал глюма. Вскоре он вернулся к фонарю, смел осколки, а потом сходил за длинной, раскладной лестницей. На помощь ему поспешили еще трое домовых. Не прошло и пяти минут, как на месте разбитого плафона оказался новый.

– И что, так всегда? – удивленно спросил Генрих.

– Ну да, мы, глюмы, любим проказничать, – важно заявил Бурунькис. – Домовые всегда гоняются за нами, а поймать не могут…

– Я не про то, – сказал Генрих. – Неужели домовые каждый раз убирают и чинят то, что поломали другие?

– А как же иначе? – Бурунькис пожал плечами. – Домовые для того и существуют, чтоб за порядком следить. Мы когда тебе комод разбили, знали, что домовые его починят и на место поставят. А ты на нас кричал!

– В окно хотел выкинуть! – подхватил Капунькис. – Но мы все равно на тебя не обижаемся. Ты ведь не знал, что домовых еще называют «вахтенными порядка». За нами они всегда уберут…

– А за людьми? – спросил Генрих.

– Какой ты смешной! – сказал Капунькис. – Зачем им за людьми убирать? Разве что так, иногда. У них главная забота – мы, древнерожденные. Для этого они и были, собственно, созданы богами.

– Понятно, – кивнул Генрих. – А я-то думаю – почему они со своими метлами даже днем по улицам расхаживают? Домовые что же, никогда не спят?

– Как это, не спят? – удивился Капунькис. – Отдыхать должны все, даже призраки и хайдекинды. А у домовых просто договор между собой: одни спят ночью, другие днем или когда очень солнечно. Домовые не любят, когда совсем солнечно. А хайдекинды, наоборот, обожают жару и солнце; они вообще спят очень мало, часа два-три в день-ночь. Но почему, я не понимаю – им ведь не надо за порядком следить, как глупым домовым. А вот драконы, так те любят дрыхнуть: неделю могут храпеть в своем логове, а то и две, пока не проголодаются. Но спят они очень чутко – мышь услышат, если, конечно, перед сном не обожрутся, тогда уж они спят, как… как… как люди, вот.

– Хороший ответ – «спят, как люди», – Генрих улыбнулся. Теперь последний вопрос… Объясните мне, пожалуйста, почему все древнерожденные говорят на одном языке, да еще таком человеческом, что даже я его понимаю?

– Почему ты решил, что на «человеческом»? Да и что такое «человеческий»? Мы говорим на общемаломидгардеком, на «эхт», важно заявил Бурунькис. – Мы – это все древнерожденные, у кого есть, конечно, мозги и все те люди, которые живут в Малом Мидгарде. А у вас, в Большом Мидгарде, языков столько, что даже странно, как вы сами себя понимаете.

– Верно, – перебил Капунькис братца. – Обычные люди нас не понимают, и мы их тоже не понимаем, разве что удастся иной раз прочитать человеческую мысль. Но вот почему на «эхт» говоришь ты, это уж действительно загадка. Ты точно не колдун?

Глава XVI
УТРАЧЕННОЕ СЧАСТЬЕ

Следующей ночью глюмы не пришли. Генрих напрасно прождал их до самого рассвета.

Сидя на подоконнике, мальчик с удивлением наблюдал, как древний народец собирается небольшими кучками и о чем-то совещается. Никто в эту ночь не убирал около домов, никто не попивал пиво. Все были чем-то озабочены, и даже призраки не гуляли по площади. Под утро Генрих увидел, что сказочные существа выходят из домов целыми семьями, грузят на тележки свое добро. Целые вереницы привидений, кобольдов и хайдекиндов двигались через площадь большой колонной, оставляя дома.

«Как странно, размышлял Генрих. – Никогда бы не подумал, что домовые и призраки могут куда то переезжать, точно люди. Любопытно – как часто они меняют дома и квартиры? Надо будет обязательно разузнать у глюмов. Но куда это запропастились мои друзья? Помогают кому-то переезжать?»

Ночь прошла, а утром, выйдя в город, Генрих не узнал его. Город стал другим. Всюду была грязь. Ветер таскал по улицам обрывки газет, бился о стены домов, завывал, точно волк, в узких проходах между строениями. Здания, которые раньше навевали романтическую ностальгию о прошлом, радовали глаз великолепием старины, теперь выглядели жалкими, серыми развалинами. Но самое ужасное для Генриха было в том, что он не увидел ни одного древнерожденного существа. Куда-то подевались шустрые хайдекинды, исчезли неутомимые трудяги домовые, разъезжающие в ступках шуликуны…

Но изменился не только город. Изменились люди. Все они имели усталый вид и нездоровый цвет лица, как будто проснулись после затянувшейся шумной вечеринки. Любое, даже самое незначительное происшествие вызывало в них раздражение, перерастало в скандал, едва не заканчивающийся дракой. Люди забыли о том, что можно улыбаться. Даже родители Генриха, собираясь на работу, умудрились поссориться, чего никогда раньше не было, а мама Генриха даже швырнула на пол тарелку и разрыдалась.

– В этой провинциальной дыре никакой жизни нет! – направляясь в школу, услышал Генрих разговор двух соседей. – Надо скорее отсюда бежать, не то сгниешь в глуши, света не увидишь.

В школе учителя то и дело кричали на учеников, а дети на переменах затевали настоящие побоища, заканчивавшиеся синяками и кровью из носа. Клаус Вайсберг на каждом перерыве цеплялся к Генриху, пытаясь спровоцировать мальчика на драку. Он то рассказывал одноклассникам под общий смех, что Генрих без памяти влюбился в самодовольную дуру, внучку уродливой старухи Карлы Майселвиц, то нарочно грубо толкал Генриха, выкрикивая:

– По сторонам смотри, идиот. Людей не видишь? Так я тебя сейчас научу смотреть. Или ты возомнил себя большим героем? Ну-ну. Давай-ка сейчас выясним, какой ты герой! Клаус замахивался кулаками, и Генриху приходилось позорно убегать, отчего Клаус приходил в настоящее бешенство, обзывал его трусом и обещал после уроков непременно ему «физиономию синяками украсить». Причина того, что Генрих избегал драки, заключалась не столько в том, что он побаивался более сильного и боевитого одноклассника, а в том, что Генрих чувствовал: у бедняги Вайсберга, как и у других людей, в душе что-то сломалось. Что-то очень ценное и важное. Что-то, из-за чего начинают ненавидеть жизнь и весь мир. Генрих чувствовал это, и ему было жаль Клауса. Чтоб избежать обещанных неприятностей, Генрих вышел из школы не через главный ход, как обычно, а через запасной.

Пытаясь найти объяснение происшедшему, мальчик полдня бродил по городу, приглядываясь к людям, рассматривая улицы, разыскивая древнерожденных. Ему не удалось увидеть ни одного улыбающегося человека, а единственным нечеловеческим существом, которого Генрих увидел за это время, был уже знакомый ему зеленый бородавчатый гоблин, помощник владельца кафе. Сегодня гоблин был без своего замызганного передника и, судя по мешку за его плечами, зашел он в кафе ненадолго, скорее не на работу, а в последний раз, прощаясь. На жабоподобном лице гоблина застыла печаль, его толстые, свисающие мокрой тряпкой губы дрожали, а в огромных выпученных глазах поблескивали слезы. Гоблин время от времени отгонял мух от сваленных в кучу сосисок и вздыхал:

– Ну, недотепа, ну, растяпа… Что ж ты делаешьто? В холодильнике сосисочки держать надо, в холодильнике. Ты так все продукты изведешь… мухи все перепортят. Как же ты справляться без меня теперь будешь? Ротозей ты, ах, ротозей, пропадешь ведь совсем…

Хозяин кафе гоблина не видел и продолжал суетиться, делая множество лишних, бесполезных движений, упуская из виду, как всегда, самое главное.

– Хотите хот-дог? – спросил он, заметив наблюдающего Генриха.

– Нет-нет, спасибо, – ответил Генрих, вздохнул и зашагал домой. Теперь мальчик был уверен, что люди сделались злее по одной-единственной причине: из города ушли древнерожденные. А с ними людей покинуло счастье. У самого своего подъезда Генрих увидел глюма Плюнькиса. Сморщенный старичок рыдал, уткнувшись в ладошки, плечи его дрожали. Рядом, на земле, лежали небольшая котомочка с цветными заплатками и почерневшая от времени кастрюлька: все нехитрые пожитки маленького глюма.

– Простите, господин Плюнькис, – решительно подошел Генрих к глюму. – Вы плачете, но все равно уходите из Регенсдорфа, да? Почему? Почему все древнерожденные оставляют нас? Объясните мне, прошу вас.

Плечи старичка затряслись сильнее, а рыдания его сделались громче.

– Ах, лучше не спрашивайте, странный молодой человек, – сквозь слезы сказал Плюнькис. – Ни о чем не спрашивайте. Горе, какое горе! Разве мог я когда-нибудь подумать, что доживу до того времени, когда последние древнерожденные уйдут из Большого Мидгарда? Я даже никогда не предполагал этого. Никогда. Ах, почему я не умер раньше, несколько лет или хотя бы неделю назад? Что же мне теперь, старику, делать? Кому я нужен в этом Малом Мидгарде?.. Прощай, моя маленькая, милая комнатка в подвале, прощайте и вы, странный молодой человек, понимающий «эхт» и способный видеть то, чего не видят другие. Увы, теперь вряд ли ваши знания и способности пригодятся вам, если вы, конечно, не колдун и не умеете путешествовать по мирам. А в Большом Мидгарде отныне вам не с кем буде говорить на «эхт». Да хранит вас Один, – сказал Плюнькис, поднял котомочку, кастрюльку и с обреченным видом побрел прочь от мальчика.

Генрихом овладела такая безысходная тоска, что он сам не заметил, как ноги повернули к дому Карлы Майселвиц. Мальчику невероятно захотелось увидеть Альбину. «Может, она хоть сейчас сжалится надо мной, заметив мое расстройство, – думал Генрих. – Но даже если она и не сжалится, то я только посмотрю на нее и мне сразу станет легче. Я уверен, что станет».

– Простите, пожалуйста, – сказал Генрих, когда старуха отворила дверь и выставила в щель свой длинный, безобразный нос. – Меня зовут Генрих Шпиц. Могу ли я увидеть Альбину?

– Ишь, чего захотел! – буркнула старуха. – Проваливай! Не про таких, как ты, она.

Лицо Генриха сделалось еще печальней, чем было, он вздохнул, отвернулся от двери. Но, видимо, в старухе, хоть она и была ведьмой, осталось что-то человеческое, потому что, заметив опущенные под тяжестью печали плечи мальчика, его совершенно унылый вид, она сжалилась и бросила вдогонку:

– Нет Альбины. К отцу уехала. Теперь уж не скоро появится она в Регенсдорфе.

Эти слова, впрочем, утешили бедного Генриха еще меньше. Если до этого он имел надежду встретить ее на улице, в месте, где она обычно гуляла, то теперь он лишился и этого. «А другой такой, как Альбина, во всем мире не найти, – подумал Генрих. – И значит, придется мне всю жизнь провести в одиночестве. Как жаль, что я не успел объясниться и доказать, что подлый Клаус все про меня наврал! Верно люди говорят: одна беда не ходит. Вначале исчезли древнерожденные, а потом и Альбина».

Вечером Генрих, печальный, уселся у окна и просидел так до трех часов ночи. На площади Святого Якуба не появилось ни одного древнерожденного, только мелькнули зыбкими тенями два или три испуганных призрака.

– Приветик! – вдруг услышал он знакомый голос.

Обернувшись, Генрих увидел глюмов. Мохнатые малыши бесшумно вошли в комнату. Бурунькис внимательно смотрел на Генриха, а Капунькис сосредоточенно разглядывал небольшую картину на стене, где было изображено штормовое море и терпящий бедствие корабль.

Бурунькис толкнул братца и зашептал:

– Скажи «здравствуй!», невежа.

Капунькис вздрогнул, будто очнулся, посмотрел на Генриха и кивнул.

– Привет… А это что такое? – он указал на картину.

– Рисунок. Ты что, никогда не видел картин? – удивился Генрих.

– Может, и видел, только не обращал внимания, – ответил глюм. – Ты, что ли, нарисовал?

– Нет, конечно, я ведь не художник, – сказал Генрих. – Нравится?

– Красиво, – вздохнул Капунькис. – И чем это нарисовано?

– Ну, красками, кисточкой, – пояснил Генрих – Художники могут чем угодно рисовать. Карандашами, например, или углями…

– Я гоже хочу рисовать, – задумчиво произнес Капунькис.

– Ой, держите меня, а то упаду! – прыснул Бурунькис. – Тоже мне, художник выискался! Сейчас ка-ак тресну по лбу, так ты у меня скультором станешь!

– Не скультором, а скульптором, – поправил мохнатого малыша Генрих.

– А что, есть разница? – удивился Бурунькис.

– Еще бы.

– Но ты ведь меня понял? Так чего ж к словам придираешься? пожал плечами глюм.

– Ладно, – вздохнул Генрих. – Не мне тебя учить.

– Во-во, это верно! – кивнул Бурунькис. – А то все вокруг только и делают, что поучают других. Как будто весь мир состоит только из учителей и учеников!

– Точно, – кивнул Генрих. – Вы, гнумы, и без чужих поучений разбираетесь, что к чему…

– Мы не гнумы, мы глюмы! – возразил Бурунькис.

– Но ты ведь меня понял, улыбнулся Генрих. – Зачем же к словам цепляешься?

– Ты хитрый! – сказал Бурунькис. – Ты меня перехитрил. Хорошо, пусть будет по-твоему: не скультор, а скульптор. – Глюм немного помолчал и спросил:

– Что у нас сегодня новенького?

Генрих печально вздохнул, кивнул головой на окно.

– Мир стал другим, город стал другим, я даже не знаю, как объяснить. Внешне вроде все как раньше: дома, улицы, люди. Но только чего-то не хватает. А чего, я и сам не знаю. Древнерожденные почему-то уходят…

– Мы, собственно, потому и зашли, – сказал Бурунькис.

– А все-таки я буду художником! – упрямо, совершенно не к месту, повторил Капунькис. Он внезапно развернулся и выскочил из комнаты.

– Что значит: мы потому и зашли? – спросил Генрих Бурунькиса. В кладовке что-то загромыхало.

– Попрощаться. Уходим мы. Насовсем из города, да и из Большого Мидгарда уходим…

Бурунькис замолчал. В комнату ворвался Капунькис, держа в руке шило. Ни слова не говоря, он забрался под стол, а через секунду оттуда донеслось царапанье.