Текст книги "Уран"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Ладно, – поворачиваясь к Журдану, уже спокойно сказал он, – ссора делу не помощник. Поразмысли о Рошаре обстоятельно и постарайся не принимать во внимание, что это говорю я. Готов согласиться, что сразу после Освобождения он принес нам определенную пользу, но согласись и ты, что теперь требуется уже не запугивать людей, а, напротив, всячески успокаивать их на наш счет.

– Понятно, нужно получить как можно больше голосов. А я с этим никогда и не спорил.

– Ну и прекрасно. Итак, коммунист Рошар совершил ложный донос. Весь Блемон видел, как Леопольд волок его в жандармерию. Все презирают Рошара и открыто над ним насмехаются. Ладно. Это его личное поражение, но, если его не выгнать, оно обернется поражением и для партии. Мы не только не получим новых избирателей, но и потеряем старых. Ведь этого ты все-таки не хочешь?

– Можно рассудить и более справедливо, – возразил Журдан. – Кто имеет зуб на Рошара и сейчас насмехается над ним? Буржуа, реакционеры. Среди них нам так и так не набрать новых избирателей. К нам могут прийти люди из народа, с обостренным чувством солидарности. Сохранив Рошара, партия продемонстрирует им, что умеет поддержать своих, даже когда они попадают в передрягу. Вот моя точка зрения.

Генё хотел было ответить, но вовремя прикусил язык. Он сознавал, что в бойком уме молодого учителя идеи рождаются от первого же подброшенного слова, так что продолжать спор значило вооружать противника лишними аргументами к предстоящим на вечернем заседании комитета дебатам.

– Не будем больше об этом говорить, – сказал он. – Я вижу, для тебя это стало вопросом самолюбия.

– Ты попал в самую точку. Самолюбие и впрямь заставляет меня всегда докапываться до истины.

При этих словах Журдан мысленно нашел еще один аргумент в поддержку Рошара. Но, видя, что Генё не собирается отвечать, он взял шляпу и довольно холодно извинился за то, что пробыл так долго. Руку друг другу они все-таки подали.

Привалившись спиной к двери, захлопнувшейся за гостем, Генё какое-то время смотрел в окно на дождь. В соседней комнате дети снова подняли гвалт, и Арлетта, младшенькая, пронзительно заголосила в своей колыбели. Не мешало бы взглянуть, в чем там дело. Ведь жена, уходя, просила его присмотреть за детьми. Но он прилип к двери, словно зачарованный видом дождя, и крики Арлетты не достигали его ушей – он слышал только мелодичное журчание струйки, льющейся на тротуар из водосточной трубы. Очнулся он, заслышав легкие женские шаги – кто-то прошлепал босиком по паркету коридора, а потом по плиточному полу кухни. Ему тотчас захотелось пить.

На Мари-Анн было присобранное в талии желтое платье, оставлявшее открытыми стройные ноги и руки. Генё подумал о социальных барьерах – казалось, только они мешают ему положить голову девушке на плечо, по которому рассыпались густые волосы.

– Пускай немного сбежит, – сказала девушка. – В трубах вода теплая.

Она тоже пришла выпить стакан воды. Пока она откручивала кран, Генё невольно скосил глаза в вырез ее платья. Они стояли почти вплотную друг к другу. Генё отвел взгляд, но приблизился еще. Теперь рукавом рубашки он касался руки Мари-Анн. Она стояла по-прежнему наклонившись, держа руку на кране. Голову она повернула к Генё, но глаза были опущены. Неподвижность и молчание обоих, затягиваясь, опутывали их незримыми нитями сообщничества. Барабанный стук дождя по железной крыше во дворе сочетался с тяжелым запахом, идущим от раковины. Когда Мари-Анн распрямилась, Генё обхватил ее за бедра и притянул к себе. Девушка не сопротивлялась. Прильнув к нему грудью, она сама положила голову ему на плечо. Генё боялся пошевелиться.

– Отпустите меня, – тихонько прошептала Мари-Анн, подняв голову.

Генё разжал руки и на шаг отступил.

– Теперь уж, верно, вода прохладная, – сказала девушка вполголоса.

Она наполнила два стакана и протянула ему тот, что побольше. Генё осушил его залпом, Мари-Анн пила маленькими глотками, поднимая на него глаза всякий раз, когда переводила дух. Он попытался произнести ее имя, но голос отказывался повиноваться. Поставив стакан, она взяла его руку в свои, прижалась к ней лицом и потерлась о нее щекой. Своей жесткой ладонью Генё ощущал прохладу нежной кожи и щекочущее прикосновение шелковистых прядей, свисавших со склоненной головки. Он видел ее округлый затылок с белой полоской пробора. В ложбинке между лопатками серебрился светлый, совсем детский пушок. Мари-Анн выпрямилась, утерла слезы на щеках и вышла из кухни, напоследок улыбнувшись Генё.

VIII

По воскресеньям Леопольд обычно до одиннадцати утра гулял по городу. Сегодня же он мерил шагами пустой зал «Прогресса», держа руки в карманах и понурив огромную голову словно под тяжким грузом мыслей. Глубокая, как рытвина, морщина перерезала его массивный лоб. Время от времени он подходил к двери, вставал в проеме, перегораживая его плечами на всю ширину, и, уткнувшись носом в стекло, наблюдал за движением на площади Святого Евлогия, а кулаки его судорожно сжимались и разжимались в карманах. Посреди зала, у колонны, он вдруг остановился и, зажмурив один глаз и перекосив от напряжения физиономию, принялся считать что-то на пальцах. За стойкой появилась его жена с корзиной картошки, которую собиралась чистить.

– Гляди-ка, – удивилась она, – ты сегодня не в городе?

– Нет! – прорычал Леопольд.

– Да господи, делай что хочешь. Со вчерашнего дня с тобой творится не поймешь что. Тебе слова нельзя сказать.

Мрачнее тучи, Леопольд прошествовал к стойке:

– Значит, ты хочешь знать, что́ со мной? Тебе так это нужно? Ну так я тебе скажу. Я поэт, вот что со мной! Да-да, поэт! А если это кому-нибудь не по вкусу, пускай скажет мне это! «Сынка тащите, и смываемся украдкой». Ты-то, конечно, в этом ни уха ни рыла, но это не что-нибудь, а стих. А когда я найду второй, у меня их будет два. А когда у меня их будет тридцать, пятьдесят… уж тогда-то…

Лицо его прояснилось. Перегнувшись над стойкой, он сграбастал бутылку белого и налил в стакан двойную порцию. Когда он выпил, на его лице появилось мечтательное выражение.

– Знаешь, интересно как-то все получается на этом свете. Подумать только, ведь понадобилось в двадцать восьмом году нам купить это заведение, в тридцать девятом – разразиться войне, а в сорок четвертом – разбомбить Блемон, чтобы в результате я стал поэтом. Представь себе, Андреа, что кто-то сказал бы нам это всего каких-нибудь двадцать лет назад, когда мы колесили в фургоне по дорогам. Двадцать лет, если поразмыслить, это не так уж и много, и все-таки! В ту пору я и думать не думал, что когда-нибудь стану поэтом. Да и ты, конечно, не гадала, что превратишься в такую вот старушенцию. Эх, когда я вижу тебя, такую сморщенную, высохшую, вспоминаются времена, когда мы в праздничном розовом трико разъезжали по ярмаркам…

Леопольд сложил ладони рупором и заревел, раскачиваясь из стороны в сторону:

– Дамы и господа, вам выпало счастье увидеть работу самой замечательной труппы борцов, которая когда-либо собиралась на радость знатокам. Дамы и господа, перед вами знаменитый Рауль из Бордо, чемпион Юго-Запада, грудь сто тридцать пять сантиметров в окружности. Обратите внимание, дамы и господа, какая у него мощная шея. А вот страшила Али бен Юсуф, силач из Северной Африки, единственный человек в мире, который отважился помериться силой с гориллой. И не забудьте, дамы и господа, вашего покорного слугу, Леопольда де Камбре. Мое имя наделало слишком много шуму во Франции и во всей Европе, чтобы мне была нужда представляться как-то еще. И наконец, дамы и господа, наша знаменитая чемпионка, госпожа Андреа, которая прямо сейчас вам на удовольствие покажет приемы джиу-джитсу. Подходите посмотреть на борцов! Заходите…

Он осекся. Отдышавшись, утер пот со лба и продолжал уже обычным тоном:

– А ты стояла рядом, на помосте, ровно породистая лошадка. И уж можешь мне поверить: куда больше народу, чем вся моя трепотня, собирали твои ляжки. И грудь. Все только и таращились. И вот прошло двадцать лет, грудей нет и в помине. Такова жизнь. Ляжки тоже куда-то сгинули. Все сгинуло. Рауль из Бордо? Помер. Госпожа Андреа? Высохшая старушенция, мешок с костями.

За стойкой Андреа уголком фартука утирала слезы. Леопольд положил руку ей на плечо и стал успокаивать:

– Не плачь. Я говорю правду. И вовсе не для того, чтобы тебя обидеть. Тебе, в общем-то, жаловаться не на что. Твое счастье, что я до сих пор в полной форме. Никакого тебе ревматизма, никакой другой болячки. Здоров как бык. Так что лить слезы не с чего. Если б тебе пришлось, как Андромахе…

– Кому?

– Андромахе, есть такой человек… Если б меня убили на войне, сгорело бы наше заведение и тебе пришлось бы идти к какому-нибудь хмырю в служанки – вот тогда ты могла бы скулить. А тут совсем другое дело. Я жив-здоров.

Леопольд налил себе еще белого и пробормотал себе под нос:

– Надо будет спросить у господина Дидье, что пил за работой Расин.

Поворотившись к жене спиной, он вновь отдайся поискам поэтического озарения. Хотя второй стих все никак не рождался, Леопольд ничуть не беспокоился на этот счет. Стоило ему сосредоточиться, как он начинал чувствовать в себе какое-то глухое брожение – иногда в голове, а иногда где-то в груди. И эта сила неустанно тянула к себе ускользающую рифму. Ощущение, что в нем вот-вот забьет источник гармонии, бывало иной раз настолько сильным, что Леопольд невольно подавался вперед, словно стремясь ухватить беглянку, но она упрямо не желала вылезать наружу. Впрочем, Леопольда это не огорчало. Напротив, сам этот идущий изнутри напор, подступающий к вискам и к горлу, доставлял ему наслаждение. Пока он с трепетом дожидался извержения, перед его мысленным взором чередою выстраивались персонажи трагедии. Все они были тут как тут. Тоненькая, гибкая Андромаха в траурном одеянии устремляла на своего спасителя кроткие, влажно блестевшие глаза. На стене, над самой колыбелькой, где безмятежно спал ее Астианакс, в рамке с веточкой освященного самшита висела фотография Гектора. За окном светила луна. В дворцовом парке, который точь-в-точь походил на дворик разрушенного в бомбежку блемонского Дворца правосудия, прогуливался Пирр. Из-за ствола липы в сладострастном томлении смотрела на своего жениха Гермиона в костюме укротительницы, в высоких, зашнурованных до колен, красных кожаных сапогах. Орест, хоронясь за другой липой, в свою очередь пожирал ее взглядом, из глаз и ноздрей его курился дымок. Леопольд сочувствовал страсти Ореста. Несмотря на глубокую симпатию и уважение, которое он питал к вдове Гектора, его тоже влекло к Гермионе, в отличие от Андромахи будоражившей ему кровь. Он даже рассчитывал строк через сто встретиться с ней и признавался себе, что уж с ней-то поведет себя совсем иначе, чем с несчастной вдовой. Когда он подошел к стеклянной двери, думы об искусительнице прервало появление на той стороне площади Святого Евлогия его недруга, Рошара, – тот стоял с молодым учителем Журданом. Беседа их выглядела самой что ни есть сердечной, и кабатчику показалось, что он улавливает ее смысл по поведению и жестам обоих. Журдан, похоже, успокаивал собеседника и что-то оживленно ему втолковывал. В том, как держался Рошар, не было заметно и тени тревоги или хотя бы беспокойства. Он с улыбкой качал головой, словно скромно протестуя против града похвал. В конце концов Журдан хлопнул его по плечу, и они, дружно рассмеявшись, крепко пожали друг другу руки.

Леопольд не на шутку встревожился. Явное расположение, выказанное Рошару учителем, было слишком красноречиво. Судя по всему, мерзавцу было обещано отпущение грехов партией или даже объявлено о том. Последнее предположение выглядело, пожалуй, более вероятным, поскольку происшествие получило в Блемоне чересчур широкую огласку, чтобы его не поспешили рассмотреть тотчас же.

Столь неожиданный поворот событий, как уже начинал догадываться Леопольд, не мог не навлечь на его голову серьезных неприятностей. Оправдывая Рошара, партия тем самым не только одобряла его поведение, но и принимала на свой счет постигшую его вчера неудачу и наверняка намеревалась отыграться. А единственно возможным ответным ходом коммунистов, который напрашивался со всей очевидностью, был арест Леопольда. Для партии, скомпрометированной историей с Рошаром, не существовало другого способа сохранить лицо. Глубже вникнув в проблему, кабатчик пришел к выводу, что ответ коммунистов будет тем действенней, чем быстрее последует. Так что меч уже занесен. За ним могут прийти с минуты на минуту, а что касается повода для ареста, то состряпать его не составит труда: достаточно двух-трех доносов. В крайнем случае можно будет обойтись и без них. Вполне возможно, что коммунисты не жаждут его крови. Главное для них – чтобы его арестовали и продержали какое-то время в тюрьме. До суда скорее всего дело не дойдет, и после нескольких месяцев заключения его отпустят за недоказанностью.

– Андреа, – сказал он, подойдя к стойке, – сходи возьми в шкафу золотые колбаски и зарой их в картошку.

– Прямо сейчас? А что случилось?

– Я нутром чую обыск. Да прихвати мою кепку.

Когда Андреа ушла, Леопольд задумался: не поспешил ли он бить тревогу. Причины для исключения Рошара из партии, казавшиеся ему вчера достаточно вескими, оставались в силе и поныне. И правда, железнодорожник был на плохом счету у партийцев, а особенно у руководителей, которые только и ждали предлога, чтобы от него отделаться. Не знай Леопольд об этом из верного источника, он, конечно же, не ринулся бы очертя голову в эту опасную авантюру. Трудно было поверить, чтобы кто-то или что-то могло повернуть дело в пользу Рошара. Тем не менее в подобных случаях следует быть готовым ко всяким неожиданностям, и теперь оставалось пенять на себя, что не подумал об этом раньше.

– Вот, – сказала Андреа, протягивая ему кепку. – Так что это опять за обыск?

– Потом объясню.

Нахлобучив кепку на голову, Леопольд отправился на разведку. Проще и надежнее всего – допросить самого Рошара. Подлец почти наверняка будет торчать в одном из двух кафе на берегу реки. Встретились они на Мельничной – старой длинной и узкой улице, некогда окраинной, но после бомбежки ставшей главной артерией города. Рошар, в выходном костюме, в сдвинутой набекрень фетровой шляпе, быстро шагал по мостовой в сопровождении какого-то молодого человека. Чтобы не разговаривать с ним на виду у гуляющих по улице блемонцев, Леопольд сделал ему знак следовать за ним и, свернув в боковую улицу, ведущую к развалинам, зашел в подворотню. За все это время он ни разу не обернулся, чтобы удостовериться, что его вчерашний недруг подчинился требованию. Рошар зашел туда следом за ним и торопливо забежал вперед, чтобы предстать пред очи Леопольда. Он смотрел на кабатчика как преданный пес, караулящий малейшую прихоть хозяина.

– Ну? – спросил Леопольд.

– Ты видел, я только что разговаривал напротив твоего заведения с учителем? Он сказал мне, что вечером заседал комитет, и меня не исключили из партии. Насколько я понял, он намекал, что это в основном благодаря ему.

Помолчав, он добавил смиренным тоном, в котором слышалось искреннее сожаление:

– Я тут ни при чем. Я никого ни о чем не просил. Раз ты этого пожелал, я только и мечтал, чтобы меня исключили.

– Что он еще сказал?

– Что я хороший коммунист. Что я много сделал для партии и многое еще могу сделать. Ну, мне-то, сам понимаешь, на это начхать.

Нахмурясь, Леопольд сосредоточенно разглядывал носки своих ботинок. Рошар робко тронул его за рукав.

– Послушай, Леопольд, мне кажется, теперь тебе надо держать ухо востро. Я ничего не знаю и ничего не могу с уверенностью сказать, но Журдан сам заговорил о тебе и сказал вот что – передаю тебе его точные слова: «Леопольда можешь не опасаться, о нем уже думают». И засмеялся. Я попытался его разговорить, но он не стал на эту тему распространяться. Я еще подумал, уж не вбили ли они себе в башку тебя арестовать.

Кабатчик криво усмехнулся, услышав подтверждение своим догадкам, потом взорвался.

– Видишь, до чего доводят твои идиотские выходки! Осел ты безмозглый, поганое семя! На вот, держи!..

При виде занесенного кулака Рошар сморгнул, но уклоняться и не подумал. Впрочем, карающая десница лишь скользнула по его макушке. Он поднял покатившуюся по земле шляпу и щелчками сбил с нее пыль. Донельзя счастливый, он смотрел на своего повелителя повлажневшими от признательности глазами.

– Подонок! Мне бы следовало тебя отдубасить, да ты еще можешь мне пригодиться. Чеши отсюда и разузнай, когда меня собираются брать, и, как что разнюхаешь, сразу дуй в «Прогресс», только с черного хода. Я вернусь туда через полчаса.

IX

Выйдя из подворотни, Леопольд зашагал вдоль развалин по улице Главной. За домом Аршамбо он свернул в тупик Эрнестины и прошел его до конца. Двухэтажная вилла Монгла, на которую выходили окна Генё, стояла в глубине сада.

Войдя в калитку, Леопольд заметил Мишеля, сына Монгла, – он мыл из шланга машину в бывшей конюшне, переоборудованной под гараж. Чтобы не встречаться с ним, кабатчик отправился по аллее, огибавшей газон с противоположной стороны, и, завернув за угол дома, прошел в кабинет Монгла-старшего без всякого доклада. Винодел встретил его неприветливо – впрочем, он от природы был неприветлив. Внешний его вид – дряблое изможденное лицо, тусклые глаза, бегающий взгляд, нечистая кожа и такая же нечистая рубашка – больше соответствовал его прежнему, довоенному положению, нежели тому, какого он добился под немцами. Унаследовав от отца в 1918 году солидное предприятие, он быстро привел его к упадку и много лет находился на грани разорения. В войну же он стал одним из богатейших людей округи, и даже то, что его винокуренный завод и склады при бомбежке взлетели на воздух, не уменьшило его состояния и могущества.

– Приветствую, – сказал Леопольд. – Надеюсь, я вас не побеспокоил?

Монгла, не вставая, протянул ему вялую ладонь и указал на драное кожаное кресло, где из прорехи торчала набивка. Замызганный, обставленный обшарпанной светло-желтой мебелью кабинет, в котором из-за наваленных повсюду папок и рассыпавшихся кип бумаги царил жуткий кавардак, наводил на мысль о том, что его владелец переживает плохие времена.

– Что у вас стряслось?

– Паршивая история. Вы, должно быть, слышали, что приключилось у меня с Рошаром? Я-то надеялся, что его исключат из партии. Но, увы, он остался в ней, а это значит, что меня арестуют. Вы об этом знали?

– Я? Откуда? – удивился Монгла. – А вы уверены… ну, насчет ареста?

– Мне только что подтвердил это сам Рошар. Да это и логично. Для них это вопрос престижа. Ну и как вам понравится, что меня поведут под ручки жандармы?

Монгла приподнял лежавшие на столе ладони и тотчас бессильно опустил их, как бы давая понять, что против судьбы не попрешь.

– Сочувствую вам, старина, – пробормотал он тусклым голосом.

– Монгла, если вы захотите, то сумеете меня вытащить. За этим я и пришел.

– Да вы с ума сошли, – отвел глаза Монгла. – Вы думаете, я господь бог? Да я и сам с превеликим трудом выпутался, и то лишь до поры до времени. Знали бы вы, как они на меня наседают… Сколько бы я ни трепыхался, они, чувствую, в конце концов до меня доберутся.

Леопольд поднялся и закрыл выходящее в сад окно. Эта мера предосторожности вызвала у винодела едва заметную усмешку.

– Послушайте, Монгла, – начал Леопольд, усаживаясь в кресло, – ведь это в ваших интересах, чтобы меня не арестовали. Они попытаются развязать мне язык, а уж вы-то знаете, каково нынче в тюрьме. Если они возьмутся за меня всерьез, я волей-неволей заговорю.

Монгла оглядел широченные плечи Леопольда и посаженную на них чудовищную тыквообразную голову, словно оценивая их способность выдержать пытки.

– Внешность бывает обманчива, – продолжал кабатчик. – С виду-то я крепыш, но мучений не переношу. Прямо как школьница.

– В таком случае мой вам совет: не дожидайтесь, пока вам намнут бока. Сразу выкладывайте все, что знаете. Это никому не повредит, зато ваша искренность зачтется. Кстати, лично я считаю, что в жизни искренность всегда выгодна. Не говоря уже, разумеется, о моральном удовлетворении.

Леопольд, которому пришлось молча проглотить эту горьковатую, на его вкус, шутку, понял, что попытка запугать винодела не удалась. Зная происхождение богатства Монгла, а в особенности его первые шаги к успеху, во время которых кое-что перепало и ему самому, он тешил себя надеждой, что винодел будет кровно заинтересован в его молчании. Теперь он понимал, насколько запоздала попытка подобного торга. Чувствуя унижение от того, что проявил такую непростительную наивность, он выбрался из кресла и, нависнув над письменным столом, в ярости заговорил:

– Напрасно вы потешаетесь, Монгла, это я вам говорю. Ну да, правосудие у нас в девках. Из всех газет во Франции не найдется и одной, которая пропечатала бы черным по белому то, что я мог бы про вас рассказать. Да и что бы это дало? В мире столько гнусности, что скандалы уже никого не интересуют. Вам не страшно, что соседи узнают о ваших делишках с немецким интендантом Экманом. Они и так видят вас насквозь. Шантаж потерял смысл. Согласен, Монгла, но погодите маленько. Поговаривают, будто вы протолкнули даже своего министра. Не знай я кой-чего, я бы удивился. Ведь вы всего-навсего провинциальный толстосум. Пускай среди ваших приятелей есть министры и еще бог знает кто, и вы подпитываете дружбу с ними небольшими подношениями и считаете, что хорошо устроились. Пускай вы посмеиваетесь, когда ставят к стенке бедолаг, которых дернула нелегкая замарать мизинец фрицевским дерьмом…

– Леопольд, вы перегибаете палку.

– Заткнитесь и слушайте меня. Я скажу вам кое-что новенькое. Ваши покровители понятия не имеют, кого они пригрели. Они принимают вас за мелкого торгаша, каких сотни тысяч. Какой-то виноторговец из Блемона, думают они, ну сколько он там мог отложить в чулок? Миллионов тридцать, от силы сорок. О ваших неслыханных барышах им ничего не известно. Но в тот день, когда они узнают, что вы огребли то ли шесть, то ли восемь сотен миллионов, в тот день, Монгла, вам не позавидуешь. Ваши приятели наперегонки кинутся вас доить, а когда выжмут досуха, упекут за решетку. Это вам тоже еще не приходило в голову. В наши дни, если перед людьми кто-то встает живым укором, они торопятся избавиться от него, упрятав в тюрьму. И вам этого не миновать, уж будьте покойны! Привет, Монгла!

Смерив винодела презрительным взглядом, Леопольд повернулся и направился к двери. Никакой угрозы в его словах не было – просто он, выговорившись, облегчил душу. Монгла заерзал в кресле и жестом тонущего выбросил обе руки вверх.

– Леопольд! Послушайте, не уходите так, старина.

По голосу винодела Леопольд понял, что тот напуган, и задержался в дверях.

– Я пришел не с новогодним визитом, – буркнул он. – Если у вас не припасено для меня ничего, кроме нескольких вежливых слов, то не стоит терять времени.

– Да я ничего так не хочу, как услужить вам, вы же знаете. Садитесь, садитесь, прошу вас.

Леопольд вернулся, но не сел, а остановился у стола.

– Когда вас должны арестовать? – спросил Монгла.

– Не знаю. Может, сегодня, может, завтра, но скорее всего сегодня.

– Тогда слушайте меня и не кипятитесь. Если это должно произойти не сегодня-завтра, я не в силах этому помешать. Да не кипятитесь же, говорю вам. Что я могу сделать, так это поехать в Париж и попытаться добиться, чтобы вас освободили в течение недели.

– В жизни не поверю, что вы не можете замять дело прямо в Блемоне.

– Увы, Леопольд, не могу. Как вы себе это представляете – я буду отдавать приказы жандармскому лейтенанту, прокурору и коммунистам?

– Тогда, Монгла, вы не так расторопны, как я думал. Будь у меня такая прорва денег…

Монгла деланно рассмеялся, не переставая прощупывать кабатчика настороженным взглядом.

– Вот тут-то вы как раз и ошибаетесь, старина. Конечно, кое-что я заработал, но что вы себе навоображали? Вы, как и все здесь, охотно принимаете на веру всякие небылицы. Вина я продавал столько, сколько его у меня было, согласен. Ну и что? В конце концов, виноторговля – это всего лишь виноторговля. Это вам не Эльдорадо. Чтобы заработать суммы, которые вы называли, нужно было иметь под началом целую армию рабочих, и не таких бездельников, как мои. Знаете, сколько у меня было работников в оккупацию? Самое большее – пять. Это легко проверить.

Тут уже расхохотался Леопольд, и Монгла почувствовал себя еще неуютней.

– Не считайте меня дурачком, Монгла. Ваши делишки я знаю также хорошо, как если бы варился в них сам. Махинации с Экманом мне известны от и до. Вы говорите, что вино продавалось хорошо, а об остальном помалкиваете. Это уж точно, горбатиться вам особенно не пришлось. Денежки сами плыли к вам в руки. Покупал все Экман, он же размещал на складах, отправлял, продавал. Вам, Монгла, оставалось лишь переписывать счета на свои бланки, чтобы он пересылал их в германское интендантство. Да, еще вы брали на себя труд делить с Экманом барыши. Вы служили для интенданта вывеской. Когда он уехал в Россию, вы преспокойно продолжали ту же аферу с его преемником.

– Ну верно, верно, сбывал я вино через интенданта, но такими астрономическими суммами там и не пахло.

– Да-да, вино, и все остальное. Все, что требовалось для Атлантического вала, начиная с цемента и кончая колбасой, включая сюда электрический провод и зубные щетки. Я назвал цифру шестьсот-восемьсот миллионов просто потому, что сказать «миллиард» не поворачивается язык…

– Уверяю вас, – задыхаясь от волнения, перебил его Монгла, – вы заблуждаетесь. Сами посудите, сотни миллионов – да мыслимое ли это дело…

– Да, это немыслимо, и никто бы об этом не догадался, если б вы не перестарались. Вместо того чтобы спокойно наблюдать, как Экман кует для вас денежки, вы решили войти в игру и купить кое-что сами, демонстрируя, так сказать, добрую волю. Подумайте, разумно ли было с вашей стороны просить меня раздобывать для вас те или иные товары, если Экман рассказывал мне, что закупает то же самое? Тут не требовалось большого ума, чтобы сообразить, что к чему.

– Будьте справедливы, Леопольд, ведь я дал заработать и вам.

– Если мне от вас что-то и перепало, то самое большее полмиллиона. Я заколотил бы в сто раз больше, если б захотел работать в одной упряжке с интендантом. Но я не захотел. Мне хватало для счастья аперитивов, ну и крох с черного рынка – так, не напрягаясь. Вы могли бы взять пример с меня, Монгла, но вы все упустили, и прежде всего удовольствие вдохнуть новую жизнь в предприятие, идущее к неминуемому банкротству. Вы купались в деньгах, а к настоящему делу, фирме «Монгла и сын», потеряли всякий интерес. Когда винзавод взлетел на воздух, вы и глазом не моргнули.

Монгла тяжко вздохнул и, запустив руки в вороха бумаг, загромождавших его стол, подался вперед, сгорбившись и свесив голову. Мутными, как у новорожденного, глазами он смотрел в пустоту сквозь шуршащую под его руками бумагу.

– Вы правы, Леопольд, я глубоко несчастен, несчастен до того, что хочется подохнуть. Я тону во всех этих огромных деньгах, но, увы, все никак не захлебнусь. Все это мне не по плечу. Меня уже ничто не интересует. О чем бы я ни подумал – о войне ли, о женщинах, о смерти, – я вижу все сквозь эту толщу денег, как сквозь густой туман, и мне никогда не бывает ни весело, ни грустно. Я ничто. Невероятно, но иной раз я чувствую, что превратился всего-навсего в точку, центр всех этих миллионов. Ночью мне иногда снится, что я один из тех восьми или девяти нулей, которыми выражается мое состояние. Нуль ночью, ничто днем – веселенький итог, не правда ли?

– Ну-ну, не преувеличивайте, Монгла. Вы еще не старик. У вас еще есть желания, честолюбие.

– Нуль. В лучшие минуты я еще испытываю сожаление. Мне частенько случается вспоминать одного из своих работников, Обера. Он как живой встает у меня перед глазами в своем кожаном фартуке: то закатывает бочку в заводской двор, то в мастерской чинит бочонок, то он у перегонного куба, то в каретном сарае. Мастер на все руки. В жару и в холод он всей душой отдавался делу и всегда был доволен. Довольным уходил вечером с работы и довольным приходил утром. За работой он везде был как у себя дома, а я такого чувства – что я у себя дома, – пожалуй, никогда не испытывал, даже тогда, когда имел основания считать, что что-то собой представляю… Эх, как бы я хотел быть этим человеком – человеком, который выражает себя в делах рук своих…

Монгла прервал свои излияния: в кабинет вошел его сын, Мишель, и за руку поздоровался с Леопольдом. Это был высокий, плотный молодой человек со слегка одутловатым лицом, тяжелым подбородком и глубокими залысинами на лбу. Взгляд его карих глаз выражал уверенность в себе, но в грубоватых правильных чертах, проникнутых несколько вульгарным добродушием, уже начинала накапливаться усталость, которая подчеркивала намечающееся сходство между отцом и сыном.

– Что тебе нужно? – без тени приветливости спросил Монгла.

– Приехал Лонжюмье. Я провел его в гостиную. У него пятнадцать Ренуаров, два Сезанна, семь Утрилло, один Курбе, три Дерена, два Мане, один Лотрек, три Пикассо и с десяток других, уж и не помню кто.

– Они у него при себе?

– Нет, в Париже.

– Дорого?

– Я еще не успел как следует разобраться. Надо сперва поглядеть размеры. Как бы то ни было, если мы заберем все, он сделает скидку. Я считаю, тут раздумывать нечего. Ему, само собой, я ничего не обещал, наоборот. Чем меньше покажешь заинтересованности…

Монгла-отец провел ладонью по лбу и устало вздохнул, подумав о четырех набитых картинами ящиках, которые уже стояли у него на чердаке. Это обилие мазни лишь усиливало чувство опустошенности, ощущение, что он падает в бездну, увлекаемый своим непомерным богатством. Леопольд, которому имена Ренуара, Дерена и Лотрека ровным счетом ничего не говорили, тем не менее догадался, что дело пахнет крупными деньгами, и решил распрощаться.

– В общем, не забудьте о моем деле, – напоследок напомнил он Монгла.

– Не беспокойтесь. Я сейчас же выезжаю в Париж.

На обратном пути Леопольд и сам ощутил груз той усталости, что так угнетала Монгла. Размышляя над откровениями винодела, он испытывал все большие сомнения в его всесилии. Он вспоминал беспорядок и запустение, царившие в кабинете, человека с потухшими глазами, распростершегося на своих бумагах и наперекор отчаянию еще верившего в свою значительность. На улице Главной, когда взгляд его рассеянно блуждал по развалинам, осевшее мертвой глыбой в руках этого никчемного человечишки чудовищное состояние вдруг смутно представилось Леопольду как бы оборотной стороной блемонских руин. В этом усматривалась некая симметрия, и какое-то время он раздумывал о ней, так и не сумев, впрочем, точно определить ее смысл.