Текст книги "Помолвка (Рассказы)"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Проходивший сквозь стены

Жил на Монмартре, на четвертом этаже дома номер 75^а по улице Оршан, некий Дютийёль, примечательный человек, который обладал необыкновенным даром проходить сквозь стены, не испытывая при этом каких-либо неудобств. Носил он пенсне, маленькую черную бородку и служил чиновником третьего класса в министерстве записей актов. Зимой он ездил туда на автобусе, а весной и летом проделывал этот путь пешком, надев на голову котелок.

Дютийёлю совсем недавно исполнилось сорок два года, и тут ему вдруг открылось его могущество. Как-то вечером, когда он находился в прихожей своей небольшой холостяцкой квартиры, произошло короткое замыкание. Дютийёлю пришлось блуждать в потемках, но когда снова вспыхнул свет, он оказался на лестничной площадке. Поскольку входная дверь в квартиру была заперта изнутри, а ключ оставался в замке, происшедшее заставило его задуматься, и, невзирая на доводы рассудка, Дютийёль решил вернуться к себе тем же путем, каким вышел, то есть пройти сквозь стену. Столь странная способность, которая, казалось, нисколько не отвечала его собственным наклонностям, привела Дютийёля в замешательство, и в ближайшую субботу, когда он был более свободен, ибо работали они по английской системе – только до полудня, он отправился к врачу изложить свой случай. Доктор убедился, что пациент говорит правду, и после осмотра установил причину недуга, которая заключалась в геликоидальном отвердении странгулярной перегородки щитовидной железы. Он рекомендовал изнуряющие перегрузки и прописал лекарство, состоящее из порошка четырехвалентной пиретты, рисовой муки и гормона кентавра. Это средство надлежало принимать по две таблетки в год.

Приняв первую таблетку, Дютийёль положил остальные в ящик и думать о них забыл. Что же касается изнуряющих перегрузок, то служба в качестве чиновника следовала заведенному порядку, не допускавшему никаких чрезмерностей, а часы досуга, посвященные чтению газет и коллекционированию марок, не располагали к неразумной трате сил. Своей способности проходить сквозь стены он не потерял и к концу года, но, будучи человеком мало податливым на приключения и не склонным к полету воображения, он ее не использовал, разве что иной раз по рассеянности. Ему даже в голову не приходила мысль вернуться домой каким-либо иным способом, а не через дверь, да еще не покопавшись при этом в замке ключом. Возможно, он так и дожил бы мирно до старости, ведя привычный образ жизни, ни разу не впав в искушение испытать свой дар, если бы одно чрезвычайное событие внезапно не перевернуло все его существование. Господину Мурону, заместителю начальника канцелярии, где трудился Дютийёль, были поручены иные обязанности, а его место занял некий господин Лекюйе. Этот человек носил усы щеточкой и не был склонен к многословию. В первый же день новый заместитель косо посмотрел на Дютийёля, на его пенсне, цепочку и черную бородку. Он решил обходиться с ним как с каким-то старым барахлом, которое только мешает и портит настроение. Но самым тяжким было то, что новый заместитель намеревался осуществить в своей канцелярии преобразования весьма серьезные и способные лишить его подчиненного покоя. Вот уже двадцать лет как Дютийёль начинал деловые письма таким обращением: «Милостивый государь, в ответ на Ваше письмо от такого-то числа текущего месяца, а также ссылаясь на предшествующую нашу переписку, имею честь уведомить Вас…» Лекюйе намеревался заменить это обращение иным оборотом, в чисто американском духе: «По поводу Вашего письма от такого-то числа сообщаю…» К подобному эпистолярному стилю Дютийёль приучить себя не мог. Вопреки собственной воле, с каким-то машинальным упрямством, вызывающим растущую неприязнь заместителя начальника канцелярии, Дютийёль держался привычного тона переписки. Обстановка в министерстве становилась для него все более невыносимой. Когда он уходил утром на службу, чувство тревоги сопровождало его, а вечером, ложась спать, он частенько, прежде чем уснуть, размышлял целые четверть часа.

Раздосадованный отсталостью и своеволием подчиненного, наносившими ущерб начинаниям руководства, господин Лекюйе засадил Дютийёля в полутемный закуток, рядом со своим кабинетом. Вход туда вел через низкую узкую дверь, выходящую в коридор, на которой к тому же еще сохранялась надпись крупными буквами: «Кладовая». Дютийёль безропотно принял такое небывалое глумление над собой, но дома, читая в газете сообщение о каком-либо зверском преступлении, он ловил себя на мысли, что жертвой такого преступления мог бы стать господин Лекюйе.

Однажды заместитель начальника ворвался к Дютийёлю в его каморку и, потрясая письмом, закричал:

– Опять он принялся за свое! Подсовывает мне какое-то старье и позорит мою канцелярию!

Дютийёль хотел было возмутиться, но господин Лекюйе разразился громоподобным рычанием, назвал его задопятым крабом и, скомкав письмо, швырнул ему в лицо. Дютийёль был человек скромный, но гордый. Оставшись один, он почувствовал, что весь пылает, и тут же ощутил в себе вдохновляющую решимость. Он встал из-за стола и вошел в стену, отделявшую его каморку от кабинета его гонителя, однако проделал это с некоторой опаской, выставив по ту сторону стены только голову. Господин Лекюйе, сидевший за письменным столом, нервным движением руки вымарывал запятую в письме, представленном на утверждение одним из чиновников. В это время в кабинете раздалось покашливание. Господин Лекюйе, подняв взор от бумаг, перепугался невероятно, увидев голову Дютийёля, как бы прикрепленную к стене наподобие охотничьего трофея. И эта голова была живой. Через пенсне на цепочке она вперяла в Лекюйе взгляд, полный ненависти. Мало того, голова заговорила.

– Милостивый государь, – промолвила она, – вы проходимец, невежда, чурбан.

Разинув рот от ужаса, Лекюйе не отрывал глаз от этого зрелища. Наконец, сорвавшись с кресла, он устремился в коридор и побежал в каморку Дютийёля. Тот сидел на своем обычном месте с пером в руке, являя вид мирного труженика. Лекюйе довольно долго рассматривал его, наконец, пробормотав что-то, вернулся к себе в кабинет. Только он уселся за стол, как из стены снова показалась голова.

– Милостивый государь, вы проходимец, невежда, чурбан.

В этот день ужасная голова появлялась из стены двадцать три раза. И в последующие дни все продолжалось тем же манером. Дютийёль, войдя во вкус игры, уже не ограничивался оскорблениями. Он стал замогильным голосом изрекать скрытые угрозы, сопровождая их взрывами дьявольского хохота. Примерно получалось это так: «Ходит-бродит Дрожь-Берет (хохот), всем сычам конец придет» (хохот).

Слушая такое, несчастный заместитель начальника канцелярии все более бледнел и задыхался, волосы дыбом вставали у него на голове, и он чувствовал, как по спине растекался холодный пот. В первый же день он похудел на полкило, а затем, в продолжение всей недели, он буквально таял на глазах и к тому же усвоил привычку есть суп вилкой и отдавать честь полицейскому. В начале следующей недели прибывшая карета «скорой помощи» увезла его из дому в больницу.

Освободившись от тирании господина Лекюйе, Дютийёль смог вернуться к излюбленному обороту: «В ответ на Ваше письмо от такого-то числа текущего месяца, а также ссылаясь…»

И все-таки он не чувствовал себя удовлетворенным. Что-то продолжало тревожить его, какая-то новая властная страсть, и было это не что иное, как тяга к прохождению сквозь стены. Без сомнения, он мог свободно предаваться ей у себя дома, и там он этого не упускал, но человек таких блестящих способностей не может долгое время получать удовлетворение, применяя свое дарование столь заурядным способом. К тому же прохождение сквозь стены не могло являться, так сказать, целью в себе. Нет, это уход в мир приключений, где за первым последует продолжение, нарастание новых авантюр и, в конце концов, наступит завершение. Дютийёль это хорошо понимал. Он ощущал неудержимую потребность развернуться, в нем росло желание превзойти самого себя, его влекла смутная тоска, словно его призывал какой-то застенный голос. К несчастью, ему недоставало прямой цели, и он стал искать, чем бы вдохновиться, – он окунулся в газеты, где его особенно интересовали рубрики, посвященные политике и спорту. Эти сферы казались Дютийёлю вполне достойными для приложения сил. Но он отдавал себе отчет в том, что они не представляли никакого раздолья человеку, способному проходить сквозь стены, и он обратился к рубрике происшествий, на его взгляд, наиболее многообещающей.

Первое ограбление, на которое отважился Дютийёль, было совершено им в крупном банке на правом берегу Сены. Преодолев с дюжину стен и перекрытий, он проник в сейфы, наполнил карманы банковскими билетами и, прежде чем удалиться, красным мелком собственноручно засвидетельствовал, что кражу совершил он, «Упырь-Упырь». Эту подпись с чрезвычайно красивым росчерком на следующий день воспроизвели все газеты. К концу недели имя «Упырь-Упырь» приобрело небывалую известность. Все симпатии публики были безоговорочно на стороне взломщика, который так здорово издевался над полицией. Каждую ночь Дютийёль оповещал о своем новом подвиге, наносившем ущерб то банку, то ювелирному магазину, то просто какому-нибудь богачу. В Париже, как и в провинции, не было женщины, хоть в малой степени настроенной на мечтательный лад, которая не испытывала бы жгучего желания принадлежать и телом, и душой ужасному Упырю. После похищения знаменитого бриллианта Бюрдигалла и кражи в Обществе городского кредита, которые произошли одно за другим в течение недели, восторг толпы достиг исступления. Министр внутренних дел вынужден был подать в отставку, увлекая за собой и министра записей актов. Сам же Дютийёль, став одним из наиболее богатых людей в Париже, продолжал аккуратно приходить в канцелярию, ему даже прочили академический значок. По утрам, явившись в министерство, он слушал разговоры своих товарищей о невероятных событиях минувшей ночи, и эти рассказы доставляли ему величайшее удовольствие. «Этот Упырь-Упырь, – рассуждали они, – потрясающий тип, какой-то сверхчеловек, прямо-таки гений». Слушая подобные восхваления, Дютийёль смущался и краснел, и взор его сквозь стекло пенсне излучал благодарность и дружеские чувства. Как-то раз этот дух всеобщей симпатии до того растрогал его, что Дютийёль был уже не в состоянии хранить свою тайну дольше. Не без некоторой робости он внимательно оглядел сослуживцев, собравшихся за газетой, в которой сообщалось об ограблении Национального банка Франции, и скромно сказал:

– А ведь Упырь-Упырь – это я!

Признание Дютийёля было встречено взрывом такого невероятного хохота, что его просто невозможно было унять, а сам он в насмешку получил прозвище Упыря. В конце рабочего дня, когда служащие расходились по домам, некоторые из его товарищей открыто подшучивали над ним, и жизнь стала казаться Дютийёлю уже не такой прекрасной.

Через несколько дней Упырь-Упырь дал схватить себя ночному патрулю в ювелирном магазине на улице де ля Пэ. Он приложил свою подпись к сейфу и принялся распевать застольную песенку, разбивая витрины тяжелым золотым кубком. Ему ничего не стоило войти в стену и таким образом ускользнуть от патруля, но все говорило за то, что он хотел быть задержанным, вероятно, с единственной целью – пристыдить сослуживцев, чье недоверие угнетало его. Они и в самом деле были поражены до крайности, увидев в утренних газетах портрет Дютийёля на первых полосах. Они горько сожалели о том, что недооценивали своего гениального товарища, и решили в его честь отпустить небольшие бородки. А некоторые, снедаемые угрызениями совести и одновременно испытывая восхищение, даже пробовали прихватывать кошельки и часы у своих друзей и близких.

Без сомнения, можно рассуждать и так, что если кто-либо отдает себя в руки полиции, желая поразить своих сослуживцев, то такой поступок лишь свидетельствует о его крайнем легкомыслии, недостойном человека исключительных способностей. Однако кажущееся проявление свободной воли не очень много значит в таком деле. Отказываясь от личной свободы, Дютийёль верил, что он подчиняется горделивому намерению взять реванш, на самом же деле он просто скользил по склону своей судьбы. Карьера человека, который проходит сквозь стены, не будет совершенной, если он хоть единый раз не испытает тюремного заключения. Когда Дютийёль очутился в тюрьме Санте, ему пришло в голову, что он прямо-таки баловень судьбы. Такие толстые стены – да это же сущее наслаждение! На следующий день после его водворения в камеру тюремщики с изумлением обнаружили, что заключенный вбил гвоздь в стену и повесил на него золотые часы начальника тюрьмы. Он не мог или не желал объяснить, каким образом стал обладателем этой вещи. Часы вернули владельцу, но на следующее утро они оказались у изголовья Упыря вместе с первым томом «Трех мушкетеров» из библиотеки начальника. Вся тюремная охрана сбилась с ног. К тому же тюремщики жаловались, что время от времени они получают пинки в зад, и было совершенно необъяснимо, кто их ими награждал. Право, оставалось предположить, что у стен бывают не только уши, но и ноги. Неделю спустя начальник тюрьмы, войдя к себе в кабинет, увидел на столе такое послание:

Господин начальник! Возвращаясь к теме нашей беседы, состоявшейся 17 числа текущего месяца, и в связи с Вашей инструкцией от 15 мая прошлого года, имею честь сообщить Вам, что я только что закончил чтение второго тома «Трех мушкетеров» и намерен освободиться этой ночью в промежутке времени от 11 часов 25 минут до 11 часов 35 минут. Прошу Вас, Господин начальник, принять уверения в моем глубоком уважении.

Упырь-Упырь.

Несмотря на особо строгий надзор, предметом коего Дютийёль стал в эту ночь, он ускользнул из камеры в 11 часов 30 минут. Новость эта, сделавшись известной уже утром, изумила и восхитила всех. Совершив новую кражу, Дютийёль, достигший зенита славы, казалось, совсем не старался скрываться и разгуливал по Монмартру, не соблюдая никаких мер предосторожности. Через три дня после своего освобождения он опять был задержан около полудня в кафе «Мечта» на улице Коленкур, когда он попивал белое винцо в кругу друзей.

Снова доставленный в Санте и запертый на тройной замок в темный карцер, Упырь-Упырь исчез оттуда уже вечером, отправившись ночевать на квартиру начальника тюрьмы, в комнату для гостей. Около девяти часов утра он позвонил горничной и попросил принести завтрак. Не оказывая сопротивления, он позволил подоспевшим тюремщикам взять себя прямо в постели. Разгневанный начальник тюрьмы поставил усиленную охрану у двери его карцера, а самого Дютийёля посадил на хлеб и воду.

Около полудня узник отправился завтракать в ресторан, находившийся поблизости от тюрьмы, и, допив кофе, позвонил начальнику.

– Алло, господин начальник, мне очень неловко, но дело в том, что, уходя завтракать, я забыл захватить ваш бумажник и вот теперь сижу в ресторане без денег. Не откажите в любезности, пошлите кого-нибудь расплатиться по счету.

Начальник тюрьмы примчался сам, разъяренный до бешенства. Он извергал ругательства и угрозы. Гордость Дютийёля была уязвлена до такой степени, что в первую же ночь он ушел из тюрьмы с намерением больше туда не возвращаться. Теперь он решил быть осторожным. Он сбрил черную бородку, пенсне же с цепочкой заменил очками в черепаховой оправе. Спортивная кепка, костюм в крупную клетку и брюки-гольф завершили перевоплощение. Он обосновался в маленькой квартире на улице Жюно, куда, еще задолго до первого ареста, перенес часть необходимых вещей и кое-что из того, чем более всего дорожил. Шум вокруг его имени начал ему надоедать, а, побывав в Санте, он уже пресытился прохождением сквозь стены. Самые массивные, самые величественные казались ему чем-то вроде ширмочек, и теперь он подумывал о том, не попробовать ли ему проникнуть в пирамиды. Лелея план путешествия в Египет, он вернулся к мирному существованию, и делил свой досуг между коллекцией марок, посещением кино и продолжительными прогулками по Монмартру. Его превращение было настолько безупречным, что теперь, когда он сбрил бородку и надел очки в черепаховой оправе, он мог идти рядом с лучшими своими друзьями, не боясь быть узнанным. Один лишь художник Жан-Поль, от которого не могло укрыться даже ничтожное изменение в физиономии любого постоянного обитателя квартала, догадался все-таки о подлинной личности незнакомца.

Как-то утром, столкнувшись с Дютийёлем на углу улицы Абревуар, он не удержался и заговорил с ним на своем ужасном арго:

– Ага, фартово фуфыришь. Видать, собрался лудить котелки санитарам (что на обычном языке должно было означать: «Я смотрю, ты приоделся. Хочешь сбить с толку инспекторов из Санте»).

– Ой, – пробормотал Дютийёль, – ты узнал меня.

Он очень встревожился и решил поторопиться с отъездом в Египет. Но в тот же день, вскоре после полудня, он вдруг загорелся любовью к чудесной незнакомой блондинке, которую дважды, с промежутком в четверть часа, встретил на улице Лепик. Он сразу забыл и свои марки, и Египет, и пирамиды. Блондинка тоже посмотрела на него очень внимательно. В наше время ничто так не говорит воображению молодых женщин, как гольфы и черепаховые очки. Сразу идут на ум киношники, и невольно размечтаешься о коктейлях и калифорнийских ночах. Но, к несчастью – Дютийёль узнал об этом у Жан-Поля, – блондинка была замужем за очень грубым и ревнивым человеком. Он постоянно следил за ней, а сам вел чрезвычайно рассеянный образ жизни. Он уходил из дому всякий раз в десять часов вечера, возвращался же далеко за полночь, часам к четырем, и на все время своего отсутствия запирал жену на два оборота ключа, да еще вешал замки на все ставни. И днем он надзирал за ней неукоснительно, даже сопровождал ее повсюду по Монмартру.

– Всегда на стрёме, а потому, что сам шатун, грубая скотина. Не хочет, чтоб другие паслись в его огороде.

Это предостережение Жан-Поля лишь раззадорило Дютийёля. Встретившись на другой день с молодой женщиной на улице Толозе, он осмелился пройти вслед за ней до молочной лавки, и, пока красавица ждала, когда подойдет ее очередь, Дютийёль сказал, что испытывает к ней благоговейную любовь и что знает все – и про сурового мужа, и про дверь на замке, и про запертые ставни. Но, несмотря ни на что, придет к ней в этот же вечер. Блондиночка покраснела, кувшин с молоком задрожал в ее руке. Нежно взглянув на Дютийёля затуманенным взором, она слабо вздохнула: «Увы, это невозможно».

В тот радостный день, около девяти часов вечера, Дютийёль стоял наготове в улице Норвен, неподалеку от массивной стены, ограждавшей двор. За стеной находился домик, но с улицы виднелись лишь флюгер да дымовая труба. И вот в стене открылась дверь, оттуда вышел мужчина. Тщательно заперев за собой дверь на ключ, он направился вниз к бульвару Жюно. Дютийёль подождал, пока тот совсем не исчез вдали, повернув на спуске, потом еще сосчитал до десяти. Затем походкой гимнаста устремился в стену и, преодолевая препятствия, проник в комнату прекрасной узницы. Она приняла его упоенно, и до позднего часа они предавались любви.

Утром у Дютийёля невероятно разболелась голова. Но он решил, что не следует придавать этому большое значение и пропускать из-за такого пустяка свидание, тем не менее, найдя случайно в глубине ящика рассыпанные таблетки, он принял их, одну утром, а другую – днем. К вечеру головная боль поутихла, а возбуждение позволило и вовсе забыть о ней. Молодая женщина ждала Дютийёля со всем нетерпением, какое только могли породить в ней воспоминания о минувшей встрече, и они снова предавались любви до трех часов ночи. Когда Дютийёль уходил, то, преодолевая перегородки и стены дома, он ощутил плечами и бедрами какое-то непривычное трение. В первый миг он подумал, что не стоит обращать внимания на это. К тому же, лишь погрузившись в стену ограды, он почувствовал вполне определенное сопротивление. Ему показалось, что он движется в среде еще текучей, но которая, однако, становилась все более тестообразной и – при каждом новом движении – все более густой. Когда ему удалось целиком войти в толщу стены, он заметил, что совсем не продвигается дальше. С ужасом вспомнил он о двух таблетках, которые принял сегодня. Таблетки – он-то подумал тогда, что это аспирин, – содержали на самом деле порошок четырехвалентной пиретты, прописанной доктором в прошлом году. Результат такого лечения, будучи усугублен последствиями изнуряющей перегрузки, заявил о себе самым неожиданным образом.

Дютийёль оказался замурованным внутри стены. Он и сейчас там, внедренный в камень. В те часы, когда умолкает гул Парижа, ночные гуляки, спускаясь по улице Норвен, слышат порой приглушенный голос, словно идущий из могилы, который они принимают за жалостную песенку ветра в переулках Монмартра. Но это Упырь-Упырь Дютийёль оплакивает конец своей славной карьеры и тоскует о недолгой любви.

Иной раз, зимней ночью, художник Жан-Поль, сняв с крюка гитару, отправляется в гулкую, опустелую улицу Норвен, чтобы песней утешить несчастного узника, и звуки, слетая с его зябнущих пальцев, проникают в глубь камня, словно капли лунного света.