Текст книги "Моцарт"

Автор книги: Марсель Брион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Волнения и суета, в условиях которых Моцарт писал музыку в этот период, не повлияли на качество его творчества, переживавшего подъем. Наоборот, скрытый романтизм, признаки которого начали проявляться с некоторых пор, теперь утверждается и даже расцветает, в особенности это ощущается в обоих Квартетах,в которых фортепьяно заменяет вторую скрипку: соль минор(KV 478) и Ми-бемоль мажор(KV 493), характер которого очень близок к лирической прозе Жан Поля, а чувства похожи на те, что поэт выражает в Flegeljareили в Titanи даже в Квинтете Ми-бемоль мажордля фортепиано, гобоя, кларнета, валторны и фагота (KV 452), которому Моцарт отдает предпочтение из всего созданного в 1783–1784 годы, столь богатые шедеврами. Случается, что музыкант даже не успевает закончить произведение до концерта, на котором его исполняют; это произошло в апреле 1784 года. Он сочинил для знаменитой итальянской скрипачки Регины Стринакки Сонату Си-бемоль мажор(KV 454), которую должен был играть вместе с ней. Но готова была только партия скрипки. Моцарт аккомпанировал ей на клавире с такой точностью и живостью, будто партитуры и не требовалось.

Леопольд Моцарт, который в 1785 году провел некоторое время в Вене, в своих письмах к Наннерль проявляет и гордость, и тревогу в связи с успехом сына. Он опасается его переутомления, которого не могут не вызвать эти гонки из одного дома в другой, расходы и хлопоты по перевозке клавира («С тех пор как я здесь, инструмент твоего брата переезжал по крайней мере двенадцать раз…»), легкомысленность Констанцы, у которой, несмотря на приличные гонорары мужа, всегда не хватало денег. Практический ум мудрого Леопольда подсказывал ему, что они могли бы отложить больше двух тысяч флоринов из всего того, что к этому времени заработал Моцарт, и, возможно, Вольфганг так бы и сделал, если бы прежде, чем начать экономить, ему не приходилось рассчитываться с кредиторами и платить самые кричащие долги.

Леопольд вместе с тем отлично понимал, что успех – существо капризное, зависимое от перемены вкусов, от любого нового увлечения публики, такой изменчивой и непостоянной. Поскольку Моцарт не делал ничего, чтобы подлаживаться под вкусы общества, задававшего тон и создававшего или разрушавшего репутации артистов, было маловероятно, что этот благоприятный период продолжится долго. Критики ругали все, что находили «необычным» в его сочинениях, писали о «тернистых путях» и «обрывистых скалах», через которые он тащит аудиторию, о «лабиринтах», куда слушатели отказываются за ним следовать. Сами термины, в которых формулировались упреки, выдавали, насколько была чужда венской публике эта новая форма выражения чувств, ставшая, сказать по правде, уже романтической. Вена весьма поздно подойдет к романтизму, если подойдет к нему вообще; она будет бойкотировать Шумана и Бетховена, потому что романтизм, заявляющий о себе у этих музыкантов и даже у Моцарта, по самому своему существу враждебен австрийскому характеру, добродетели легкости.О Моцарте можно сказать то же самое, что Ницше говорил о греках: они были легки в силу глубины; но эту глубину соотечественники и современники Моцарта редко бывали способны ощутить и оценить.

Таким образом, представляется фатально неизбежным, что после нежной связи, установившейся между Моцартом и венской публикой, она вернется к своим обычным предпочтениям и в очередной раз отвернется от трудного, отталкивающегомузыканта, чьи меланхоличные и мизантропические настроения порой делают его малообщительным, не желающим оставаться игрушкой легкомысленного, праздного, ленивого общества, чье расположение столь легко потерять, едва приходится отречься от своей независимости ради удовлетворения пустых фантазий.

По мере того как Моцарт чувствует себя все более и более склонным к музыке для пения, у него снова возрождается желание сочинить оперу. Идею немецкой оперы после серии итальянских песен 1783–1784 годов ему внушают немецкие песни 1785 года; те и другие его неизбежно возвращают в театр. К сожалению, дорогу ему преграждает постоянное препятствие: невозможность найти ни либретто, сюжет которого не был бы абсурдной банальностью, ни либреттиста, который в большей мере, чем Кальцабиджи и Штефани, обладал бы чувством драматического действия, ни, наконец, просто текста, способного поддержать музыку.

В 1782 году Моцарт получил от управляющего имперскими театрами заказ на оперу. Барон Биндер принес ему немецкий вариант знаменитой комедии Гольдони Арлекин, слуга двух господ,и, соблазненный блестящим сюжетом, искрившимся остроумием и фантазией, композитор принялся за работу. В 1783 году он получил от Вареско, автора текста Идоменея,своего рода комедию-буфф Каирский гусь,которая, несмотря на неправдоподобность и наивность действия – речь в ней идет об одном влюбленном, который переодевается гигантским гусем, чтобы проникнуть в египетский гарем, где в плену находится его возлюбленная, – вызывает у него интерес и вдохновляет на сочинение нескольких арий. Но он чувствует, что с подобным сюжетом далеко не уйти, и обращается к Il Regno della Amazoni,которого ему предлагает итальянец Петрозеллини. К сожалению, во всех этих либретто недостает очаровательной поэзии, которая присутствовала даже в таком незначительном сюжете, как Похищение из сераля.Когда Штефани в 1786 году преподнес ему крошечную историю Директора театра,он соткал из этого пустячка, которого едва хватало на какой-нибудь скетч,как сказали бы сегодня, партитуру, превосходно построенную для того, чтобы можно было показать талант певцов. Но все это были мелочи в сравнении с тем, о чем мечтает Моцарт. Какую великолепную оперу он бы написал, если бы нашел такое либретто, которое было бы действительно достойно его, и поэта, способного написать текст!..

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Гениальный плут

«Странный человек, каналья посредственного ума, но наделенный большими литературными способностями и привлекательными физическими данными, за что его любят». Таков портрет Лоренцо Да Понте, написанный венецианским патрицием Загури в письме к Джакомо Казанове. На самом деле фамилия автора либретто Свадьбы Фигаробыла не Да Понте. Эти имя и фамилию он получил от епископа Ченедо в день, когда его отец, еврей Конельяно, обратился в христианство и 29 августа 1763 года крестился со всеми тремя своими сыновьями.

Монсеньор Да Понте не ограничился тем, что дал свои христианские имя и фамилию сыну сапожника, но взял на себя также содержание и расходы на его образование и, когда тому исполнилось пятнадцать лет, отдал его в семинарию Ченедо, где мальчик в равной мере отличился как смелыми любовными похождениями, так и умом, и еще вкусом к литературе. Ему случилось даже драться на ножах со своим лучшим другом Микеле Коломбо из-за хорошенькой девочки по имени Пьерина. Это было лишь начало бурной жизни, полной авантюр, пересуды о которой долго развлекали жителей Венеции, где Лоренцо Да Понте предстояло реализовывать свои многочисленные таланты.

Переведенный в семинарию Портогруаро, он не образумился, продолжал пописывать стишки и волочиться за юбками, разумеется, тайно от учителей, считавших его целомудренным и тихим учеником. В него так верили, что приняли в младшие чины церкви. С тонзурой и в сутане, Да Понте не стал умнее, но у него хватало осторожности скрывать свое распутство во избежание неминуемого крупного скандала. Решив примирить горечь возложенных на него обязанностей с наслаждениями, которые были для него смыслом жизни, он согласился преподавать риторику в той же семинарии, где учился сам, и своим поведением создал видимость примера для остальных преподавателей. Он читал семинаристам поэмы собственного сочинения, в частности дифирамбы ароматам и стихи по случаю школьных праздников, которые все горячо хвалили.

Совершенно очевидно, что у него не было и намека на религиозное призвание, но что еще оставалось делать такому бедному юноше, как он, без семьи, поскольку отец женился вторично на красивой девушке и совершенно забросил троих сыновей? Писать стихи?.. Этим не прокормишься. Принадлежность же к духовенству, наоборот, обеспечивала пищей, крышей над головой и хоть скудным, но жалованьем; епископ Конкордии, дружески расположенный к молодому человеку, настоял на том, чтобы ему присвоили сан. Обращенный еврей согласился с этим и стал священником.

Протекция монсеньора Габриэлли и монсеньора Да Понте в течение некоторого времени покрывала проделки крестника, о которых они, разумеется, ничего не знали, но другим-то все было известно, и слухи о них дошли до ушей церковных властей. Человек с язвительным умом, любивший сочинять довольно едкие памфлеты против тех, кто ему не нравился, высмеивавший священников епархии, Лоренцо нажил себе много врагов. Директору семинарии намекнули, что ему не к лицу держать в числе преподавателей аббата, известного своей распущенностью. Множились анонимные и подписанные разоблачительные письма. В какой-то момент его положение резко ухудшилось, и, прежде чем против него были предприняты санкции, аббат Да Понте оставил портогруарскую семинарию и, поскольку у него не было ни связей, ни денег, отправился прямо туда, где его ловкость, способность к интриге и талант могли легче обеспечить ему связи и деньги – в Венецию. Он разыскал там своего брата Джироламо, ставшего секретарем какого-то адвоката, и тот нашел для него место учителя в хорошей семье.

Задержится он там ненадолго: шла ли речь о матери двоих его учеников или о самих учениках… или о том и другом сразу, неизвестно. Так или иначе, он покинул этот достойный дом и безудержно отдался жизни, которую считал для себя самой подходящей, то есть романам и авантюрам. Играя по-крупному в ридотто,где дворяне вращались среди проходимцев, выигрывая, проигрывая, иногда плутуя, он некоторое время вел довольно экстравагантную жизнь. Лоренцо влюбился в одну из самых красивых женщин Венеции, Анджиолу Тьеполо, чьи капризы то восхищали его, то мучили. У Анджиолы был брат, живший на ее счет и способствовавший ее встречам с многочисленными, всегда окружавшими ее воздыхателями. Лоренцо Да Понте испытал адские муки ревности, отвергая предложения жениться, исходившие от заботливых друзей, желавших наставить его на путь истинный и вовсе не подозревавших, что он был священником, о чем, впрочем, он и сам, возможно, забыл.

В конце концов он вспомнил об этом, порвал с развратниками, с которыми предавался наслаждениям, оставил Анджиолу ее любовникам и вернулся в родной город, где, как он надеялся, ничего не было известно об его эскаладах. Так или иначе, там были готовы закрыть глаза на его распутство, и нашелся другой прелат, епископ тревизский Франческо Джустиниани, задумавший назначить его преподавателем семинарии в своем епископальном городе, рассчитывая таким образом наставить его на правильный путь. В течение двух лет Лоренцо вел себя так, чтобы не разочаровывать этого достойного человека и вознаградить доверие, которое тот ему оказал. Он стал мудрым и осмотрительным, разврату предавался тайно и довольствовался тем, что давал волю своему фрондерству в академическом споре, в котором пылко и ловко поддерживал тезис о том, что человек был бы намного счастливее, если бы жил в своем природном состоянии, а не в организованном обществе. Вся его философия, теоретическая и практическая, выражалась в этой позиции, но она не пользовалась популярностью. Бурные протесты дошли до Венеции. Изгнанный из тревизской семинарии, Да Понте был лишен права преподавать где бы то ни было на территории венецианской юрисдикции. Копии его неосторожных речей были изъяты и сожжены. Он снова погрузился в пучину беспорядочной авантюрной жизни, но, умудренный годами – ему было двадцать семь лет, – избегал скверных компаний.

Написанный им пасквиль привлек к нему внимание интеллектуалов, доброжелательно принявших его в свой круг. Со своим приятным легким характером он быстро нашел себе друзей среди писателей и дворян, интересовавшихся духовными проблемами. Он больше не был сбившимся с пути аббатишкой: это был дерзкий, оригинальный ум, и именно в этом качестве он завел короткое знакомство с эссеистом Га спаро Гоцци и с несколькими светскими людьми, в частности с Пьетро Дзагури и Бернардо Меммо. Дзагури, занимавший высокий пост в правительстве Республики, любил артистов и подружился с ним, не придавая значения его скандальной репутации, чего не позволял себе с того времени, когда стал покровителем Казановы. Именно у Дзагури в один прекрасный день 1777 года встретились Лоренцо и Казанова. Последний получил малопочтенную должность осведомителя при венецианской полиции. Ему было пятьдесят два года, он безумно любил портниху Франческу Бускини (и, между прочим, нарисовал с нее сохранившиеся до наших дней прелестные портреты). Да Понте предстояло многому научиться у гения авантюры, виртуоза интриги, со скандальной славой которого он в юности надеялся сравняться. Он сблизился с Казановой, но когда тот имел неосторожность признаться, что ему не нравятся стихи Лоренцо, Да Понте его возненавидел. Вспоминая тот период жизни, когда они познакомились, Казанова напишет: «Да Понте сердится потому, что я не падаю в восхищении от его стихов. Но льстец не может быть другом». Не удостоившись одобрения блистательного Джакомо, аббат отказывается и от его дружбы; возможно, Лоренцо считал, что тот его компрометирует, и не хотел, чтобы его числили среди близких друзей Казановы.

«Моя натура требует, чтобы я делал только то, что мне нравится», – говорил он. К сожалению, ему доставляла удовольствие игра в революционера, что очень плохо воспринималось в обществе, столь решительно консервативном, как венецианское. Поступив на службу секретарем патриция Джорджо Пизани, человека бунтарского ума, скомпрометированного подозрительными делишками и стремившегося маскировать под смелым либерализмом свою нечестную политику, Лоренцо во всем подражал хозяину. Писал злобные памфлеты, направленные против правительства Республики и чиновников, служивших амбициям и комбинациям партии знати, неосмотрительно вовлеченной в сферу революционных идей. «Эти слова были пророческими, – пишет он в своих Мемуарах.– Мой сонет, написанный на венецианском диалекте, циркулировал повсюду. Его жадно читали все классы, и гнев тех, на кого он был нацелен, не знает границ. Женщины, связанные общим делом с Пизани и мною, вопреки воле своих мужей разучили его наизусть; они декламировали его под взрывы хохота, акцентируя на самых острых местах. Уколы от этого становились только более ожесточенными. Не осмеливаясь подгонять плеткой лошадь, ею лупили по седлу. Искали и находили поводы для обвинения и самих обвинителей. Один подлец, который был вхож в дом, в котором я часто бывал, охотно доносил об этом суду, занимавшемуся делами о богохульстве и кощунстве. На меня он донес, обвиняя, что я в одну из пятниц ел ветчину, которую, кстати, он ел вместе со мной, что пропустил несколько воскресных обедней, а сам там вообще не был ни разу в жизни. Об этом доносе мне рассказал председатель того суда, по доброте своей питавший ко мне некоторый интерес и первым посоветовавший мне немедленно покинуть Венецию. «Если им будет недостаточно этих обвинений, они изобретут другие, – сказал он мне, – им нужен виновный, и они найдут его». И на этот раз мои друзья, более чем когда-либо уверенные в том, что мои свобода и сама жизнь оказались в опасности, говорили мне то же самое. Джованни Да Лецце, чьим секретарем и другом был мой брат, предложил мне укрыться на одной из его вилл, обещая надежное убежище, пока будет сохраняться эта опасность. Но я, больше не находя в своем сердце никакой любви к родине, такой несправедливой к Пизани и ко мне, считая ее столь же недальновидной по отношению к своим собственным интересам, сколь близкой к неизбежному упадку, обошел всех троих своих покровителей и некоторых наиболее расположенных ко мне людей: все они одобрили мое решение уехать из Венеции, и я отправился в Горицию».

МемуарыЛоренцо Да Понте представляют собой необычный и чрезвычайно интересный человеческий документ, но не следует буквально понимать все, что в них написано. Этот авантюрист выставляет здесь себя в качестве положительного героя, жертвы политики, но это не совсем точно. В решении суда, приговорившего его к ссылке, говорится: «Отец Лоренцо Да Понте изгоняется из города и изо всех других городов, земель и мест Светлейшей Республики на пятнадцать лет», и если он преступит этот запрет, «будет заключен на семь лет в тюрьму, в камеру без света». В качестве мотивов приговора приводится не что иное, как адюльтери публичное сожительство,о том же говорилось и в записке, положенной в пасть льва у собора Св. Марка: Да Понте обесчестил две семьи, похитил замужнюю женщину, родившую от него детей. Дзагури, обеспокоенный тем, что аббат слишком охотно уступает своей «натуре», предостерегал его об опасностях такого попустительства: «Слишком много случайностей, аббат, слишком много! Мне самому пришлось на улице прийти на помощь женщине, родившей на камнях истринской мостовой ребенка, сделанного вами. Я больше не желаю слышать о подобных вещах».

Однако Лоренцо Да Понте не был просто распутником: у него были идеи,и комедия Бомарше отвечала его политическим убеждениям. Он явно сам себя представлял в роли Фигаро, и было вполне естественно, что ему пришла в голову мысль сделать оперу-буффиз пьесы, которая была первым выстрелом пушки Революции. Правда, он вскоре обнаружил, что история – намного более серьезная и строгая вещь, которая не терпит жанра буфф,и с согласия Моцарта назовет ее commedia per musica.

«Гориция – очаровательный древний городок германского Фриуля, расположенный на берегу реки Изонцо, примерно в двенадцати милях от венецианского Фриуля. Я направился в первую попавшуюся гостиницу со всем своим багажом, состоявшим из одежды, белья, Горация, которого возил с собой вот уже тридцать лет (потерял в Лондоне и вновь нашел в Филадельфии), Данте с моими собственными пометками и старого Петрарки». С таким скромным багажом поэт Да Понте отправился пробивать себе дорогу. Сначала была Гориция, где он соблазнил хозяйку гостиницы, не знавшую ни слова по-итальянски, как и он сам по-немецки, – он ухаживал за нею со словарем до того момента, покуда действия не стали гораздо красноречивее слов и словарь был уже ни к чему. Потом Дрезден, где его привлекла одна мистификация под предлогом возможности заработать деньги. Он переводит там Псалтырь и флиртует с двумя сестрами, влюбляется в обеих и никак не может остановить свой выбор на одной из двух, так как это значило бы отказаться от другой. Наконец, в Вене он знакомится с Метастазио, очаровывает его и наследует после него место либреттиста в императорском театре. Он водит знакомство с композитором Сальери, соглашается с его предложением написать либретто о Филемоне и Бавкиде, завоевывает благосклонность директора венских театров графа Розенберга и соблазняет Иосифа II, пленив его своим краснобайством…

Не имея ни средств, ни положения в свете, Лоренцо Да Понте поступил очень дальновидно, послушав совета своего друга Маццолы, который убедил его в том, насколько бедны современные оперные либретто, и посвятив свой талант этой благородной задаче. «В Италии не было ни одного драматического, серьезного или комического поэта, произведения которого хоть чего-то да стоили бы… Среди бесчисленного множества писак, как муравьи, осаждавших театры, не было ни одного, способного написать приличную драму, и Еврипидами и Софоклами в Риме, Венеции, Неаполе, Флоренции и других крупных городах Италии были холодные сапожники от литературы типа Порто, Цини, Паломбо и Бертатти».

Правда, за это неблагодарное и плохо оплачиваемое ремесло брались только совершенные босяки от литературы. «Кто виноват в том, что из-за бесстыдной скаредности директоров, которые, выкладывая по тысяче или по две тысячи пиастров такому едва чирикающему певцу, как Нарсет, или певице, как Тэд, без стыда и совести платили всего по пятнадцать или двадцать пиастров за либретто, над которым автор корпел три месяца, а то и больше?» Бедность оперных либретто в XVIII веке была большей частью следствием нищеты либреттистов и громадных трудностей совмещения стихов с музыкой. Писатель должен был обладать гибкостью ума, умением легко адаптировать текст и при этом быть не лишенным ни чувства юмора, ни драматического величия, которые редко встречаются вместе в одном человеке.

Метастазио был обязан своим удивительным успехом тому, что ему удалось найти поэтический стиль, подходящий для пения, и он с удивительной легкостью писал тексты для певца, подобно тому, как танцевальная музыка пишется для танца. Он сочинил неисчислимое количество опер, не утратив своей плодовитости. Если верить МемуарамДа Понте, Метастазио умер от горя, когда Иосиф II лишил его пенсии, назначенной Марией Терезией, точнее, от страха перед тем, что ее отменят; впрочем, мы уже об этом упоминали выше. Императрица отличалась такой щедростью, что удовлетворяла всех просителей. Никто и никогда не уходил от нее с пустыми руками.

Понятно, что Иосиф II решил положить конец этому разграблению казны – финансовое положение государства и без того оставляло желать много лучшего. И он объявил, что будут отменены все пенсии, кроме тех, какие он посчитает законными. За Метастазио, этим поэтом Цезаря,содержание было, разумеется, сохранено, и император написал ему любезное письмо, чтобы сообщить об этом, но прежде чем оно дошло до адресата, Метастазио внезапно скончался.

Как случилось, что обязанности блестящего поэта императорских театров достались этому Да Понте, написавшему всего-то Il Ricco d'un giornoдля Сальери да Il Burbero di buon сиоrедля Мартина-и-Солера, к тому же заимствовав его у Гольдони? Причинами этого быстрого взлета были ловкость венецианца, умевшего втереться в доверие к кому угодно, а может быть, и отсутствие более образованных либреттистов. Впрочем, начиная с этого момента аббат больше не сидел без работы. Он написал  Il Finto Ciecoдля Джузеппе Гаццаниги, Gli Equivoci– переделку Комедии ошибокШекспира – для Стефано Стораче, Una Cosa rаrадля того же Мартина-и-Солера,  Il Demogorgoneдля Регини. У него был только один конкурент, итальянец, аббат, как и он сам, по фамилии Касти, приехавший из Санкт-Петербурга, где пользовался большим успехом как поэт. Знавший его по Триесту несколько лет назад Казанова заявлял, что Касти был всего лишь «дерзким невеждой, циничным и способным только на рифмоплетство». Касти тоже надеялся на место Метастазио; именно его выбрал Паизиелло, бывший в то время на вершине славы. Поэт познакомился с музыкантом при дворе Екатерины II в 1776 году, и они решили работать вместе, поддерживая друг друга. «Касти, – заявляет Да Понте, – был в Вене более непогрешимым, чем папа в Риме». Получив поручение следить за изданием либретто Короля Теодора,аббат Да Понте захватил рукопись и, охваченный нетерпением, не дойдя до дому, зашел в какое-то кафе, чтобы ее прочесть. Небезынтересно его суждение об этом произведении, проливающее свет на те особые качества, которыми должно обладать оперное либретто. «Оно написано на чистом тосканском языке, в хорошем стиле, стихи не лишены изящества гармонии; в них есть тонкость, элегантность, живость; красивые арии, прекрасны ансамблевые куски, поэтичны финалы; и тем не менее, как мне кажется, эта драма неинтересна, в ней нет тепла, нет ничего ни комического, ни драматического. Действие затянуто, характеры невыразительны, развязка неправдоподобна и почти трагична. Каждая часть в отдельности хороша, но совокупность очень спорна. Трудно было бы описать мое впечатление от чтения этого произведения, не сравнив его с набором драгоценных камней, изделие из которых сделано неумелым ювелиром».

Либретто Свадьбы Фигаро,которое Да Понте написал для Моцарта, отличается всеми теми качествами, которых, если ему верить, недоставало произведению Джованни Баттиста Касти. Однако похоже на то, что Сальери не был доволен своим сотрудничеством с Да Понте в Il Ricco di giorno.Он якобы говорил, что охотнее дал бы отрубить себе руку, чем положить на музыку хоть одно стихотворение аббата. И действительно, текст своей оперы La Grotta di Trofonioон доверил счастливому Касти. Со своей стороны Да Понте отнюдь не строил иллюзий в отношении достоинств своего текста: либретто, признается он, было положительно плохим, но, добавляет поэт, «и музыка отвратительная». «Вернувшийся из Парижа Сальери, все еще под впечатлением от Данаиди музыки Глюка, такой отличной от нашей, сочинил свою партитуру целиком во французском вкусе и без всякой связи с собственными прекрасными и нежными мелодиями, которые словно забыл на берегах Сены». Встреча Моцарта и Лоренцо Да Понте была для обоих словно ниспосланной свыше. Аббат искал музыканта, Вольфганг – поэта. Случилось так, что в этих обстоятельствах они отлично подошли друг другу. Очень редки примеры сотрудничества, в котором гений поэта был бы равен гению музыканта: Дебюси и Метерлинк, Рихард Штраус и Гофмансталь… Рихард Вагнер предусмотрительно писал свои поэмы сам, и это были восхитительные поэмы. Что касается Свадьбы Фигаро,то мы видим здесь союз умения и гения, не больше того. Да Понте ничего не придумал сам, он заимствовал у Бомарше анекдот, персонажей, текст, но фактически все переделал.

Он придал ему новый колорит, иное движение, наделил иной судьбой. Стендаль так хорошо это понимал, что, как он говорил, автором Фигароему виделся Чимароза, а не Моцарт. Действительно, у Моцарта политическая сатира исчезает, остается лишь ария Фигаро Se vuol bailor il signor contino,которая в своей ложной веселости уже звучит с оттенком Карманьолы;в остальном же это человеческая драма, более глубокая и более универсальная, чем ее увидел Бомарше. Она отдает итальянской комедией и романтической драмой. Если Сюзанна и Фигаро сохраняют некоторые черты Смеральдины и Арлекина, какими они триумфально проходят в комедии дель арте, то в некоторых фрагментах Свадьба Фигаро– это трагедия разочарования в любви, ревности с оттенком чего-то мрачного, какого-то отчаяния, достигающая своей вершины в ночном маскараде последнего акта. Бартоло и Марцелина – персонажи буфф,но разве можно сказать это о Графе, стареющем человеке, которому невыносимо его поражение? О Керубино, почти несчастном в своей ненасытной надежде любить всех женщин, быть любимым ими?.. Эта абсолютная потребность, эта тревога, которая рождается из желания, из ностальгии, все это – уже страстное романтическое желание с его жестокими терзаниями… В самом Да Понте нет ничего романтического, но он понял состояние души музыканта и дает ему достаточно скромный, но при этом гибкий текст, который должен был соответствовать божественной партитуре. Он наделил графиню почти трагической меланхолией женщины, оставленной любимым мужчиной, чувством, которое подобает этой созревающей Розине, но такой юной сердцем, что она будет отлично гармонировать с Керубино.

Да Понте не имел больше шансов на сотрудничество ни с Гаццанигой, ни с Сальери. Когда, наконец, к нему пришел успех с BurberoМартина, ему захотелось сделать что-то значительное. Опять с Мартином-и-Солером?.. Это его не соблазняло: испанец был очень талантлив, но ему недоставало гениальности. Он был любимцем императора, однако так и не написал грандиозной оперы, с которой аббат рассчитывал связать свое имя. Тогда он подумал о Моцарте, который, по его мнению, был наряду с Мартином единственным маэстро, действительно достойным этого звания. Позднее он припишет себе заслугу открытияМоцарта и раскрытия его для публики. «Хотя Вольфганг Моцарт, быть может, и одарен от природы музыкальным гением, вероятно, превосходящим всех мировых композиторов прошлого, настоящего и будущего, он пока еще не смог проявить, во всей полноте этот божественный гений в Вене из-за интриг своих врагов. Он оставался там безвестным и непризнанным, подобно драгоценному камню, который таит в чреве земли секрет своего великолепия. Я всегда с воодушевлением и не без гордости думаю о том, что во многом благодаря моим настойчивости и энергии Европа и весь мир наконец открыли для себя музыкальные сочинения этого несравненною гения. Мои несправедливые завистливые конкуренты, журналисты и биографы Моцарта никогда не согласятся с тем, чтобы отдать эту славу какому-то итальянцу, но вся Вена, все те, кто знал Моцарта и меня в Германии, Богемии и Саксонии, вся его семья и особенно сам барон Ветцлар, его восторженный поклонник, в чьем доме родилась первая искра этого божественного пламени, могут засвидетельствовать истинность того, что я здесь говорю… И я прошу вас, месье Ветцлар, вас, господин барон, только что продемонстрировавшего мне доказательства вашей верности и доброй памяти, вас, любившего и ценившего этого данного нам самим Небесным Провидением человека, вас, кому по справедливости принадлежит доля его славы, ставшей еще более громкой и священной благодаря той зависти, которая лишь утверждает ее, и нашему веку, который единодушно ее подтвердил сразу же после его смерти, прошу вас быть свидетелем моей причастности к его славе ради потомства». Да Понте действительно мог наблюдать, как росла слава Моцарта, потому что умер почти через полвека после смерти музыканта, слава, к которой причастен и он благодаря трем своим знаменитым либретто: Свадьбе Фигаро, Так поступают всеи Дон Жуану.Сам Моцарт не считал, что чем-то обязан этому венецианцу. Он имел обыкновение полагать, что текст достаточно хорош, когда звучание музыки согласуется со словами. Рихард Вагнер упрекал его в беззаботном отношении к художественным достоинствам либретто, забывая о том, что слишком яркий поэтический текст обрек бы музыку на второстепенную роль, тогда как Вольфганг не мог этого допустить. Он писал отцу 13 октября 1781 года по поводу текста Штефани для Похищения из сераля:«В опере абсолютно необходимо, чтобы поэзия была послушной дочерью музыки». И он доказывает это на примере итальянских опер-буфф: если они нравятся повсюду, говорит он, «со всем тем, что является в либретто просто жалким, и даже в Париже, чему я сам был свидетелем, так это потому, что в них безраздельно царит музыка, и как только она начинает звучать, обо всем остальном сразу же забывают».

Для того чтобы получить это абсолютное совпадение, текст должен жертвовать собою ради музыки; нужно, чтобы по указаниям музыканта автор текста послушно вносил исправления столько раз и в таком объеме, в каком это будет необходимо. Переписка Рихарда Штрауса и Гуго фон Гофмансталя показывает, до какой степени поэт был гибок и терпелив, с каким старанием он выполнял советы маэстро и с какой готовностью стремился удовлетворить его требования. Гений Гофмансталя не становился менее великим от необходимости склоняться перед неизбежными условиями «жанра», с которым он под руководством Штрауса познакомился столь глубоко, что в своих последних произведениях думал о музыкепрежде, чем о поэзии.Сравнить прозаический текст Женщины без тенис либретто в стихах, написанное для Штрауса поэтом, значит показать, до какой степени он проник в самую суть эстетики оперы и насколько естественно приспосабливал к ней свою мысль, свой ритм и сам выбор слов. Из их переписки видно, как на опыте проб и ошибок рождались некоторые фрагменты. Что касается Моцарта, нам неизвестно, какие именно изменения он внес в первоначальный текст, чтобы сделать его совершенно адекватным музыке. Такие люди, как Штефани, Да Понте, Шиканедер, сознававшие, что лучшим служением искусству является совместная работа над ним, отбрасывали в сторону свое авторское тщеславие и работали,над текстом так, чтобы композитор остался им доволен. Моцарт не требовал, чтобы либретто было поэтическим шедевром, – зачем, если после бесконечных доработок мало что может остаться от его первоначальной формы! – он добивался главного: чтобы либретто было достаточно пластичнымдля органичного соединения с музыкой. И пусть на афише «поэт» пишет свое имя крупными буквами, оставляя мелкие для композитора, в действительности он – лишь элемент, разумеется, не пассивный, но отрекающийся от всякой самостоятельности, от всякой независимости.