Текст книги "Маркиза де Ганж"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Надеюсь, сударыня, вы не будете возражать, если сначала я покажу вам приготовленные для вас апартаменты. Брат настоятельно советовал мне в первую очередь заняться вашим обустройством, поэтому сначала мы отправимся к вам, и там я подробно объясню, каковы его желания и намерения.

– Но дочь придет навестить меня?

– Вполне возможно, сударыня.

И, продолжая беседу, все во главе, с Перре двинулись в сторону комнаты, удаленной от жилых комнат замка и подготовленной так, чтобы она смогла послужить для гостьи не только жилищем, но и тюрьмой. Однако, в отличие от ка-

морки, отведенной ее дочери, в апартаментах г-жи де Шатоблан сохранили прежнюю обстановку, нисколько не напоминавшую тюремную: там стояла красивая мебель и все необходимое, чтобы помещение выглядело привлекательно.

– Очень красивая комната, – удовлетворенно произнесла г-жа де Шатоблан. – Но что означают решетки на окнах и засовы на дверях?

– Они сделаны по приказу моего брата, сударыня, – ответил Теодор. – Как я уже сказал вам, сейчас я буду иметь честь объяснить вам причины и этого, и других его приказов, а потому прошу вас, садитесь.

И пока Перре занимал ребенка, играя с ним в безделушки, дополнявшие убранство комнат, аббат поведал матери своей невестки следующее:

– Нет нужды скрывать от вас, сударыня, как велика вина вашей дочери; да будет вам известно, мы имеем все необходимые документы, подтверждающие ее преступление. Поэтому супруг ее принял решение заточить ее у себя в замке и лишить вас возможности видеться с ней до тех пор, пока все не уладится. Малейшая огласка может погубить нас. А зная вашу нежную привязанность к Эфразии, мы боимся, что вы, сударыня, станете публично заявлять о ее невиновности. А чем громче вы стали бы твердить об этом, тем больше мы вынуждены были бы, во избежание нежелательных последствий, везде и всюду опровергать ваши слова и кричать на всех углах о виновности вашей дочери. В такой ситуации у вашего зятя, без сомнения, возникнет множество неприятностей. Поэтому он предпочел удалить вас, и, понимая, что удалить можно, только подвергнув вас заключению, он велел приготовить

вам эти комнаты, где, как вы сами убедитесь, есть все, что только возможно, чтобы скрасить ваше одиночество; разумеется, он повелел обращаться с вами с величайшим почтением. Так что вот ваши апартаменты, сударыня, вам будут здесь прислуживать и доставлять вам все, что вы пожелаете. И повторяю вам: вы и ваш внук будете жить здесь постоянно, не имея возможности увидеться с дочерью, ибо та пребывает сейчас в таком же заточении, как и вы. Как только вы пустились в путь, маркиз распустил в Авиньоне слух, что вы уехали в Париж добиваться у кардинала Мазарини помилования за дуэль, в которой мой несчастный брат оказался повинен по причине проступков вашей дочери. Такое решение дорого ему обходится, но полагаю, вы понимаете, почему оно необходимо.

– Сударь, – отвечала г-жа де Шатоблан, – я многое могу понять. Все же определенные поступки принято совершать в согласии с приличиями, а вы, полагаю, согласитесь, что по отношению ко мне приличиями сегодня явно пренебрегли. Мой зять, без сомнения, имеет право поступать по своему усмотрению, однако причины его поступков – отнюдь не те, которые вы мне изложили. А коли все, что вы сказали, и в самом деле послужило поводом для заточения моего и моей дочери, то я скорее поверю в ее невиновность, нежели стану поддерживать ваше мнение. И наиболее весомым аргументом в пользу ее добродетели является ваш запрет на свидание с дочерью. Что ж, мне остается только сетовать на собственную слабость: из-за нее я попала в столь грубо расставленную ловушку. Поэтому, сударь, делайте все, что хотите, я буду молчать, ибо жаловаться время

пока не пришло. Но скажите, каким образом смогу я исполнять свои обязанности по отношению к Церкви?

– Вот, сударыня, аббат Перре, викарий местного прихода, – ответил Теодор. – В отсутствие отца Эусеба он исполняет обязанности капеллана замка. Он будет служить святую мессу все дни, кои предписаны Церковью.

– Увижу ли я во время службы мою дочь?

– Нет, сударыня.

– Значит, она не ходит к мессе?

– Она молится у себя в комнате и, несмотря на всю свою набожность, не жалуется на строгие меры, которые мы вынуждены применить к ней.

– Похоже, преступления, в которых вы ее обвиняете, существуют только в вашем воображении, на деле же вы сами заставляете ее совершать весьма серьезные проступки, а именно не исполнять обрядов, предписанных Церковью.

– Сударыня, молиться Господу можно всюду, и в этой стране, как вам известно, есть много честных людей, взывающих к Господу в местах пустынных, а потому не исполняющих всех предписанных обрядов.

– Вам, сударь, принимая во внимание ваш сан, не пристало говорить подобные вещи.

– Мое облачение есть не что иное, как дань требованию семьи, предъявленному к младшему сыну: никакие узы не связывают меня с Церковью.

– Хорошо, не будем об этом и вернемся к нашей главной теме. Так, значит, сударь, вы оба, мой зять и вы, убеждены, что дочь моя виновна?

– Разумеется, только мы можем с уверенностью ответить на ваш вопрос. Связь вашей дочери с Вильфраншем началась во время злосчастной

поездки в Бокэр. Когда же сей вертопрах решил увезти ее и они вместе покинули город, по дороге на них напали разбойники. Вильфранш оставил вашу дочь в руках бандитов, главарь шайки забрал ее к себе в подземелье, и там она вновь нарушила свой долг, точно так же, как нарушала его со своим любовником. Ее соучастие в деяниях распутников стало известно одному из наших родственников, епископу Монпелье; он приказал арестовать вашу дочь, но затем из уважения к моему брату вернул ему супругу. Эфразия возвратилась в замок, но вслед за ней прибыл ее соблазнитель, и связь их продолжилась. Остальное вам известно, сударыня.

– Чтобы позволить себе мстить моей дочери так, как мстит ей муж, следует быть настолько уверенным в ее измене, насколько ты уверен в своем собственном существовании.

– А я и уверен, сударыня. К тому же мы не только многое видели собственными глазами, но и имеем необычайно убедительные письменные доказательства, при ознакомлении с которыми любые сомнения исчезают сами собой.

– И полагаю, вы можете предъявить мне эти письменные доказательства?

– В моем распоряжении имеются только копии, оригиналы у моего брата.

– Что ж, сударь, покажите мне хотя бы копии. В ответ аббат немедленно вынимает из кармана записку, где говорится следующее:

«Завтра, в день поминовения усопших, я, как обычно, отправлюсь помолиться в лабиринт к мавзолею. Жди меня там, дорогой граф, дабы занять место божества, коему я стану возносить молитвы; ты станешь моим идолом. Старайся

избегать маркиза и аббата, у них необычайно острое зрение. Целую тебя столь же пылко, как я люблю тебя, и надеюсь, что ты уже ощутил жар поцелуя, в котором горит вся моя неутоленная страсть к тебе».

Прочитав сию записку, аббат зачитал документ, изготовленный и подписанный в подземелье Дешана.

Ознакомившись с содержанием обеих записок, г-жа де Шатоблан настолько была изумлена, что с немалым трудом пришла в себя.

Однако они вызвали у нее вполне обоснованные подозрения.

– Уверена, сударь, – решительно начала она, – если записки эти подлинны, они по праву могут считаться свидетельствами нечестия и развращенности. Даже если они написаны моей дочерью, от этого они не станут менее отвратительны. Но мне почему-то думается, что они поддельные... Не кажется ли вам, что над их составлением потрудилась рука Люцифера?

– Мне кажется, – ответил Теодор, – что истина в нашем случае выглядит настолько неприглядно, что записки сии никак не могут быть фальшивками: те мерзости, которые в них написаны, придумать невозможно.

– Вот именно: они настолько отвратительны, что в них трудно поверить. Тем более что в пользу моей дочери свидетельствует столько доказательств, что они поистине затмевают ваши выдумки! Ее безграничная привязанность к господину де Ганжу, коего она предпочла всем остальным придворным; ее безупречное со всех точек зрения поведение; ее религиозное чувство, оскорбленное в нечестивых фразах так называемой записки, ад-

ресованной Вильфраншу, а также неподдельные искренность и чистота, всегда ей присущие, несомненно, отметают приписанные ей бесчестные поступки, и я склонна видеть во всем скорее клевету, нежели супружескую измену. Как бы там ни было, сударь, – прибавила г-жа де Шатоблан, прерывая разговор, дабы прекратить бесполезные пререкания, – мне сейчас требуется отдых, и я прошу вас удалиться. Исполняйте все, что вам предписано; по причине слабости своей мне придется с этим смириться, но небесное правосудие, не оставляющее безнаказанным никого, рано или поздно отомстит за попранную добродетель, кою преступление пытается раздавить. Аббат велит позвать Розу.

– Вот, – говорит он, – дитя мое, новая узница, и мой брат также поручает ее тебе. Ты будешь обращаться с ней с таким же почтением, как и со своей госпожой; будешь прислуживать ей и ее внуку в этих комнатах, двери которых станешь запирать всякий раз, когда будешь уходить отсюда. А вы, господин аббат Перре, будьте готовы прийти по первому же призыву г-жи де Шатоблан: очень скоро ей могут понадобиться ваши услуги. А если, даче чаяния, она решит поручить вам воспитание внука, вы немедленно приступите к своим обязанностям. А вам, сударыня, я буду иметь честь засвидетельствовать свое почтение, когда вы предоставите мне таковую возможность.

С этими словами Теодор удалился; викарий последовал за ним.

Мужчины уходят, а. Роза, получившая надлежащие наставления, остается с матерью Эфразии.

– Еще парочка узников, – говорит аббат своему приятелю Перре, – и наш дом будет походить

на тюремный замок. Говорят, Мазарини отдал приказ начать строительство такого замка. Так, может, предложить ему купить нашу обветшалую крепость?

– Вы счастливый человек, господин аббат, – замечает Перре, – вы можете шутить во всех положениях, даже в самых щекотливых.

– Щекотливых? А где вы видите щекотливое положение?

– Мне показалось, что эта женщина не поверила предъявленным ей доказательствам: они не убедили ее.

– Ну и что? Она в нашей власти, а больше нам ничего и не надо. В Авиньоне считают, что она в Париже, а я отвечаю за то, что в Париже никто даже не заподозрит, что она может быть в Ганже.

– Однако, – сменил тему Перре, – вы никогда не говорили мне о записке, адресованной Вильфраншу. В какой адской кузнице было выковано сие оружие?

– В моей, – ответил Теодор. – О ней пока не знает даже маркиз. Я сам составил ее и нашел в Ниме человека, весьма искусно подделывающего почерки. Достаточно было показать ему всего лишь строчку, написанную рукой моей невестки, чтобы он тут же сумел подделать ее почерк.

– Полагаю, вы предъявили узнице копию?

– Оригинал покинет мой портфель только в случае крайней необходимости. Но сейчас речь не об этом. Сегодня самое главное – не дать узницам возможности общаться, так что не переставай напоминать об этом Розе. Тебе я поручаю пристально наблюдать за мамашей. Можешь почитать ей Писание. А я займусь Эфразией.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сразу же по приезде г-жи де Шатоблан осторожный аббат почувствовал, что держать дочь в неведении о прибытии матери не удастся, ибо положиться на Розу в таком щепетильном вопросе было, разумеется, невозможно. Впрочем, невольные сообщники всегда представляют для злодеев наибольшую угрозу. Поведение Розы не раз свидетельствовало о ее добром сердце и привязанности к хозяйке. Наделив человека даже зачатками добродетели, природа властно требует от него реализовать дарованные ему качества, и преступникам, подыскивающим себе сообщников, следовало бы помнить об этом и не пытаться обмануть природу.

Аббат решил, что проще и выгоднее поссорить мать с дочерью, ибо, не имея возможности видеть друг друга, они могут рассчитывать только на добросовестность девушки, прислуживающей им обеим. И согласно новому замыслу Теодор через несколько дней отправился к Эфразии.

– Ваша матушка и сын в замке, – объявил он с порога.

– Матушка!.. Сын!.. О великий Боже! Известие, принесенное вами, для меня словно луч надежды, засиявший во тьме!

– Не спешите радоваться,– сдерживает ее порыв коварный аббат. – Луч этот вряд ли станет

для вас путеводной звездой. Г-жа де Шатоблан здесь; но она настроена против вас и не хочет вас видеть. Ваш муж прочел ей злосчастные записки, свидетельствующие о вашей виновности и подтверждающие ваши преступления, и ярость ее поистине безмерна.

– Вы по-прежнему продолжаете клеветать на меня?

– А вы по-прежнему все отрицаете?

– Сударь, давайте не будем смешивать все в одну кучу. В подземелье я написала записку с единственной целью – спасти себе жизнь и получить шанс выбраться из подневольного заточения. Письмо Вильфраншу полностью поддельное; я никогда его не писала.

– Простите, сударыня, но ваше упрямство скорее подтверждает обвинение, нежели оправдывает вас. Кротость, сдержанность и желание испросить прощения за свои проступки пристали вам во много раз больше. Покорность свидетельствовала бы о красоте души, а упорное отрицание очевидного доказывает лишь вашу приверженность пороку; вступив на его стезю, вы, видимо, решили, что, постоянно отрицая, вам не только удастся скрыть свой позор и избежать наказания, но и возложить на других ответственность за собственные злодеяния. Так знайте же: подобное притворство пользы не приносит, – наоборот, оно вредит обвиняемому и подрывает его репутацию. Только искреннее раскаяние виновного сможет растрогать судей и смягчить их приговор.

– Значит, по-вашему, чтобы заслужить уважение других, надо согласиться взять на себя преступления, которые никогда не совершал?

– Разумеется, нет. Однако когда преступление совершено, лучше признать его, нежели отрицанием усугублять свою вину. Однако оставим аргументы, рожденные сухой логикой, они слишком заумны и, очевидно, бесполезны. Ваша мать прочла записку к Вильфраншу, авторство которой вы дерзко отрицаете.

– Я не писала эту записку; и я намерена и дальше защищать себя от ложных обвинений, иначе молчание мое станет таким же непростительным преступлением, как и то, которое мне вменяют в вину.

– Вам придется защищать себя перед лицом правосудия!

– Я прошу немедленно передать меня в руки правосудия.

– Не торопитесь, ваш муж скоро это сделает. А пока удовлетворитесь известием о том, что мать отказывается вас видеть, так как нисколько не сомневается в вашей виновности.

– А тогда зачем она сюда приехала?

– Забрать бумаги, необходимые для поездки в Париж, дабы там по возможности уладить последствия злосчастной дуэли, причиною которой явились вы. Если дело примет дурной оборот, вашему супругу может грозить изгнание и ему придется уехать за границу.

– Но скажите, она расстроилась из-за того, что я не могу повидаться с ней?

– Нет, ведь отказ увидеться с вами исходит от нее.

– Увы, вся семья против меня! Даже если бы я была виновна, вряд ли меня ожидал бы более жестокий удел! О, откуда эта беспредельная жестокость, оставляющая на долю невинности всю

горечь и все муки, коих заслуживают только преступники? Но вы, кажется, были готовы предложить мне свое посредничество и свои услуги, дабы снять с меня воображаемую вину, если я соглашусь совершить подлинное преступление?

– Мое предложение по-прежнему в силе, равно как и цена его.

– Итак, вы хотите быть добродетельным только в том случае, если я стану преступницей?

– Не преувеличивайте. Действие, которое вас так пугает, заслуживает гораздо меньше порицания, чем проступки, уже вами совершенные. Лучше подумайте о том, что, отступив еще на шажок от ваших принципов, вы искупите тягчайшее преступление.

– Не вижу никакой разницы между злом, в котором вы меня упрекаете, и проступком, который хотите заставить меня совершить. А так как вы родной брат моего мужа, то преступление, которое вы предлагаете мне совершить, кажется мне еще ужаснее.

– Вы не воздали по справедливости моим чувствам, сударыня: я хочу всего лишь завоевать ваше сердце, а у нас есть доказательство, что Вильфранш требовал от вас гораздо большего.

– Заявляю вам, что я никогда не питала никакого чувства к Вильфраншу и всегда любила и люблю только мужа. Поэтому первая часть моего заявления отвергает ваши обвинения, а вторая постулирует невозможность вознаграждения, коего требуете вы в обмен на ваши услуги.

– Превосходно, сударыня! Тогда оставим все на своих местах. Моя миссия исполнена: я обязан был попрощаться с вами от имени вашей матери, я это сделал; и если вы хотите что-ни-

будь передать ей или сыну, я исполню ваше поручение. Итак, црежде чем удалиться, я готов вас выслушать.

– Ах как вы жестоки! Неужели я никогда больше не увижу сына? Нет, я не знала, не подозревала, что можно быть столь жестоким! Зачем вы сказали мне, что он здесь, если вы запрещаете мне его видеть? Лучше бы вы мне об этом не говорили! О жестокосердый, в чем я перед вами провинилась, за что вы так терзаете меня?

– Мне странно слышать ваши жалобы, сударыня. Привыкнув вонзать кинжал в грудь других, вы жалуетесь, когда с вами обращаются с примерной строгостью!

– О сын мой, твои нежные ручки не смогут утереть мои слезы, которые отец твой заставляет меня проливать каждодневно. Но ты счастливее меня, отец не отрекался от тебя, потому ты можешь сказать ему, сколь сильно я люблю его, и тот, глядя на твое нежное невинное личико, возможно, уверует и в мою невинность; и тогда слезы, кои ты не в состоянии осушить, сами перестанут литься. О, если бы тебе удалось убедить его в моей невиновности!

Время было позднее, и аббат удалился, намереваясь на следующий день отправиться к матери и поразить ее в самое сердце тем же ударом, каким он уже разбил сердце дочери.

– Сударыня, – обратился он прямо с порога к г-же де Шатоблан, – хотя брат советовал мне не позволять вам видеться с дочерью, стремление примирить вас и все уладить заставило меня подняться к ней и предложить ей спуститься к вам. И представьте себе мое удивление, когда предложение мое встретило яростное сопротивлецие

ее мятущегося разума. «Мать наверняка явилась сюда приумножить мои страдания и надеть на меня новые оковы, – ответила она, – а потому я не желаю ее видеть. Она станет упрекать меня за мои проступки, которые, поступись я своими чувствами, я могла бы и не совершать.

Но разве мы хозяева чувств, кроющихся в сердцах наших? Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Не оскорбляя никого, я признаюсь, что питала нежную любовь к предмету пылкой своей страсти, отнятому у меня дикой ревностью супруга. Теперь же воспоминания о нем утешают мне душу, и я не намерена терпеть упреки, которые я нисколько не заслужила. Вы говорите, что мать моя едет в Париж, чтобы уладить дела моего мужа. Да сопутствует ей удача! Я буду молиться за нее и за успех ее поездки, но как только дело моего супруга будет решено, я попрошу его изыскать способ, позволяющий нам расстаться навсегда. Когда не владеешь сердцем, не надобно его тиранить. Нет ничего ужаснее и несправедливее, чем тюрьма, где он меня удерживает. Кто вправе заточить человека, пока ни один суд не вынес ему приговор? И вывести из-под действия законов того, кто должен ответить за свои поступки? Не являются ли подобные действия оскорбительными для самих законов, ведь, таким образом, преступным признается их несовершенство? Возможно, такой властью обладают монархи, ибо, являясь создателями и блюстителями законов одновременно, они вправе исправлять свои творения; но этим правом могут пользоваться они одни, оно никогда не принадлежало отдельным лицам. Да, – бесстыдно продолжила она, – я хочу предстать перед судьями, дабы они помогли мне добиться своей цели, а именно – немедленного развода».

– Я вынуждена верить всему, что вы мне говорите, сударь, – ответила г-жа де Шатоблан. – Но, признаюсь, эти же самые слова мне бы хотелось услышать из уст самой дочери.

– Так, значит, сударыня, вместо того, чтобы поблагодарить меня за заботу, вы называете меня обманщиком?

– О, вы же понимаете, сударь, как горько матери слышать подобные слова от дочери! А так как сама я не могу ничего проверить, то, пребывая в положении поистине отчаянном, я прошу вас принести клятву на распятии, что висит у меня в комнате. Поклянитесь, сударь, перед лицом Спасителя и именем Его, что все, рассказанное вами на протяжении этих двух дней, является правдой; что предъявленная мне записка на самом деле написана моей дочерью, что письмо, составленное в подземелье, также является подлинным и что вы нисколько не злоупотребили моей доверчивостью.

– Сударыня, меня удивляет ваше желание подвергнуть меня подобному испытанию; но раз вам это необходимо, я подчиняюсь.

И этот чудовищный лицемер, готовый в любую минуту совершить преступление, поднимает руку и произносит перед лицом Господа слова, продиктованные ему г-жой де Шатоблан. Богопротивный и мерзостный поступок его доказывает, что, к несчастью, правильно говорят: тот, кто смог сделать первый шаг по тропе преступления, сумел переступить черту, тот бестрепетно идет по стезе порока, и нет такой подлости, какую бы он не мог совершить. Так пусть же сей

пример устрашит и сдержит тех, кто заглушает голос своей совести! Ах, пусть они, вознамерившись впервые пойти против совести, остановятся и вспомнят о тех опасностях и бедах, которые поджидают их на скользком пути бесчестья! Ибо за первым дурным поступком неминуемо последует второй, а ведь только придерживаясь добрых принципов, внушаемых нам с детства, и уважая нашу святую религию, можно избежать множества несчастий.

– Что ж, сударь, теперь я вам верю, – произнесла г-жа де Шатоблан. – Вы сами знаете, что, узнав о несчастье, мы немедленно начинаем сомневаться, а правду ли нам сказали. Надежда моя была основана на сладостном заблуждении; вы разрушили его, и мне ничего не остается, как смириться с этим.

И, бросившись к подножию распятия, ставшего свидетелем клятвопреступления Теодора, набожная и чувствительная женщина воскликнула, обливаясь слезами:

– О Господь милосердный! Дай мне силы вынести эти жестокие муки и помоги мне вернуть сердце дочери, вдохни в него прежние ее добродетели, всегда бывшие утешением моей жизни.

Заметив, что бабушка залилась слезами, внук г-жи де Шатоблан бросается к ней в объятия.

– Отчего ты плачешь, бабушка? – спрашивает он, обнимая ее своими детскими ручонками.

– Ах, милый внук, – отвечает она, целуя его, – желаю тебе никогда не знать, что значит перестать любить тех, кто составлял счастье всей твоей жизни!

Аббат же, ставший свидетелем взрыва чувств пылких и искренних, по-прежнему сохранял хлад-

нокровие... Верно говорят: преступление высасывает из человека всю душу, и тот, кто позволяет впрыснуть себе в кровь его смертоносный яд, становится врагом самому себе!

Время шло, но никаких перемен не происходило. Аббат довольно часто навещал обеих пленниц, чтобы засвидетельствовать им свое почтение, но не более того. Маркиза пыталась выведать у аббата правду о происходившем за стенами ее комнаты, но усилия ее были напрасны. Потерпев поражение, она стала уговаривать добрейшую Розу помочь ей повидаться с матерью, а так как добрая девушка была очень привязана к хозяйке, то, несмотря на грозившие ей опасности, она согласилась устроить узницам свидание.

Узнав о желании дочери, мать, до сих пор не уверенная в правдивости слов аббата, разумеется, была готова сделать все, лишь бы это свидание стало возможным. Согласие было достигнуто, осталось только обеспечить успех этого крайне опасного предприятия, ибо негодяй Перре исполнял роль сторожа и днем и ночью. Он хотел выслужиться перед обоими братьями, в то время как Роза была готова пожертвовать собой ради матери и дочери.

Итак, все было подготовлено для тайного свидания. Эфразия должна была спуститься к матери, дверь в комнату которой Роза позабудет запереть.

Стоял январь. Дрожа от холода, прекрасная Эфразия тихонько покидает свою темницу и направляется к себе в спальню, дабы со слезами на глазах еще раз окинуть беглым взором уютный уголок, бывший некогда свидетелем ее счастья.

Вырвавшись из плена воспоминаний, доставляющих ей теперь столько горя, она проходит галерею, соединяющую ее бывшую комнату с часовней. Ничто не выдает ее присутствия: предусмотрительная и осторожная Роза не позволила ей взять с собой лампу.

В галерее царила непроглядная тьма, в которой время от времени вспыхивали отблески света далеких звезд, сверкавших на небе этой ночью. Падая на висящие под потолком портреты, звездные лучи делали изображенных на них людей похожими на призраков. Слабое свечение звезд скорее устрашало ночную странницу, нежели помогало ей, ибо старинные витражи, сквозь которые лился свет ночных огоньков, поглощали большую его часть, так что потолок не был виден вовсе, а призрачные изображения на портретах дрожали и извивались, словно хотели вырваться из внезапно ставших тесными рам. А впереди был еще один коридор, куда никогда не проникал дневной свет! В конце этого мрачного коридора и были расположены апартаменты г-жи де Шатоблан. Огонек свечи, которую пришлось зажечь, задрожал, борясь с окружающей его тьмой, и потух, а его легкий дымок заклубился в мерцающем свете звезд. Несчастная Эфразия дрожит, силы покидают ее, и, чтобы не упасть, она опирается на руку своей провожатой. Внезапно кто-то грубо хватает Розу за плечо.

– Куда это вы направились? – громогласно вопрошает Перре. – А ну живо возвращайтесь к себе, или я все расскажу господину аббату!

Но Эфразия его не слышит: сознание покидает ее, и, если бы Роза не подхватила ее, она бы наверняка упала на пол и разбилась. С помощью

Перре служанка относит г-жу де Ганж к ней в башню и остается с ней, чтобы оказать ей помощь, а свирепый прислужник величайшего из чудовищ идет запереть апартаменты г-жи де Шатоблан и сообщить о случившемся своему хозяину.

– Ах, приятель, – восклицает аббат, – нет такой пытки, которой бы не заслужила эта гнусная служанка за свою измену! Какое бы наказание вы для нее ни придумали, оно все равно не будет достаточно суровым, а потому я призываю вас оставить ее в покое. Ясно, что случившееся – результат хорошо подготовленного заговора. Представляете, что было бы теперь с нами, если бы эти женщины встретились?

И Теодор в ярости мчится к невестке.

– Итак, сударыня, вы хотите ужесточить условия вашего заточения, усугубить тяжесть вины вашей? – в ярости кричит он. – Как смели вы соблазнить несчастную служанку, зачем пытались увидеться с матерью, которая твердо решила уехать, не повидавшись с вами?

Не имея возможности сказать правду и при этом не скомпрометировать Розу, маркиза отвечала, что давно хотела это сделать, а потому заставила служанку отпереть ей дверь и проводить ее к матери. Зная, то она произвела на матушку досадное впечатление, она решила попытаться изменить его в лучшую сторону.

– Следовательно, я должен наказать вас одну, – заключил Теодор.

Не имя под рукой никого, кто мог бы заменить Розу, он не стал ни наказывать служанку, ни разлучать ее с Эфразией, а всего лишь как следует отчитал ее. Невестку же его ожидала совсем иная участь.

– Следуйте за мной, сударыня, – приказал он ей, – эта комната слишком хороша для вас. Я отведу вас туда, откуда вам вряд ли удастся выйти на ночную прогулку.

И рассвирепевший аббат, грозный в своей неутоленной ярости, продиктованной исключительно его преступными страстями, тащит невестку в подвал и швыряет в темницу, куда почти не проникает свет и где всю обстановку заменяет брошенная на пол охапка соломы.

– Роза, заприте вашу хозяйку на ключ,– приказывает аббат, – и не вздумайте использовать ключ по иному назначению, иначе подвал этот станет вашей могилой.

Не в силах бороться с жестокосердием своего палача, несчастная маркиза могла противопоставить его низости только благородное терпение и мужество. Не проронив ни слезинки, ибо слезы засвидетельствовали бы его торжество, она, подобно первым христианам, гонимым за веру, начала петь псалмы, звуки которых долетели до захлопнувшего двери темницы аббата.

О религия, вот сладкие твои плоды! Способный находить в тебе утешение знает, где искать пристанище от горя в этой жизни. Разве можно печалиться, претерпевая муки здесь, на земле, когда ты уверен, что, воскреснув в лоне Господнем, ты вкусишь райское блаженство?

От невестки Теодор отправился в апартаменты ее матери.

– Совершенный вами этой ночью неосмотрительный поступок, сударыня, – сказал он, – никак не соответствует ни возрасту вашему, ни благоразумию. Понимая, что исключительно серьезные причины заставляют держать вас в заточении, зачем вы пытались нарушить наши запреты?

– Сударь, мне хотелось выяснить истинное положение дел, ибо я далеко не убеждена, что они обстоят именно так, как вы мне говорите. Я хочу сама во всем разобраться.

– Ну вот, сударыня, вы вновь высказываете мне недоверие – и это после клятвы, которую я принес по вашей же просьбе!

– Тот, кто клянется по принуждению, может быть повинен в жестокости, порожденной вынужденной клятвой. Я хочу повидаться с дочерью, и не покину этот замок, пока не увижу ее.

– Я не стану обсуждать ваше решение, – промолвил аббат, – ибо в этом замке распоряжается мой брат. Я немедленно отправлю верхового к нему в Авиньон и буду в точности следовать указаниям, которые он мне пришлет, ибо я всего лишь исполнитель его воли и поклялся в точности следовать его приказам.

– Но объясните мне, на каком основании я должна зависеть от моего зятя? И по какому праву он удерживает меня у себя в замке?

– Вы сами, добровольно, приехали сюда, сударыня; а заточение ваше является всего лишь предосторожностью, необходимой для спокойствия семьи; причину же необходимости я вам уже объяснил.

– Хорошо, сударь, пишите, я согласна подождать его ответа.

Теодор поспешил к себе и стал писать.

Воспоминания, кои довелось нам прочесть, сохранили для нас только небольшой отрывок из этого письма, зато ответ, какой вы прочтете ниже, сохранился полностью.

Авиньон, 25 января 1665 г.

Большие изменения, произошедшие после моего отъезда, вынуждают нас изменить планы. Причины, на основании которых мы держим в заточении моих жену и тещу, меркнут перед делом гораздо большей важности, о котором я сейчас тебе поведаю.

Г-н де Ношер, скончавшийся три дня назад, оставил все свое несметное состояние моей жене. К несчастью, до его ушей дошла вереница слухов о дурном обращении с Эфразией, и он сделал к завещанию ряд приписок, крайне для нас неприятных. В результате все сводится к тому, что по истечении двадцати лет, начиная с сегодняшнего дня, полновластным владельцем наследства станет ее сын. Так что если мы не заручимся поддержкой Эфразии, то все эти двадцать лет мы будем лишены права опеки и, как следствие, права распоряжаться имуществом моего несовершеннолетнего сына. А хорошо было бы получить все... ну, ты сам понимаешь... Шевалье де Ганж, оставивший свой полк и прибывший ко мне, настоятельно советует мне принять крайне жесткие меры... Но я любил эту женщину, чтил ее мать... Впрочем, во всем, что касается макиавеллиевых уловок, многочисленные примеры которых дает нам Древний Рим и современная Флоренция, вы, друзья мои, сильнее меня, так что тут я умолкаю. Шевалье утверждает, что ты не только обо всем догадаешься, но и сможешь все исполнить. Что мне тебе еще сказать? Или крайние меры, или всеобщее примирение, после которого обе дамы придут в благостное расположение духа и ты привезешь их к нам в Авиньон в таком хорошем настроении, что они не сделают ни единой попытки увести наследство у