Текст книги "Маркиза де Ганж"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

значит, даже все муки ада будут недостаточным для него наказанием.

Зная об этом обычае невестки, Теодор напомнил Вильфраншу о том, что такой момент является наиболее удобным, чтобы одержать давно желаемую победу.

– Она возле склепа, – сказал коварный аббат. – Душа, преисполненная возвышенного' настроения, скорее откроется навстречу любви. Так беги же, приятель, проникни незаметно в лабиринт, улучи момент, когда она станет молиться* и, считай, она твоя. Но если ты не успеешь и момент молитвенного экстаза отойдет в прошлое, я ни за что не поручусь. Стань для нее змеем-искусителем, ведь он тоже искушал Еву во время молитвы.

Отправив незадачливого графа, Теодор поспешил к брату.

– Как ты думаешь, почему жена твоя так часто ходит молиться в лабиринт? – спросил он маркиза. – Признаюсь, дорогой, я не вижу в этом уголке ничего, что бы подогревало религиозное рвение. Уверяю тебя, если бы я был женат, мне бы не понравилось, что моя жена в одиночестве бродит по лесу, да еще в такой поздний час. Тем более, что я по-прежнему подозреваю Вильфран-ша, хотя после недоразумения в Бокэре он прибыл к нам под вполне благовидным предлогом – осведомиться о здоровье твоей жены. Я скрывал от тебя свои подозрения, не желая, чтобы ты обвинил меня в стремлении внести разлад в ваш союз, но с каждым часом подозрения мои становятся все сильнее. Впрочем, мне кажется, что у меня нет нужды защищать себя от подобных обвинений, ведь ты же знаешь: я на такое не спосо-

бен. Но если в обладании женщиной, которую постоянно тянет на приключения, ты не видишь никакого бесчестья для семьи, предупреждаю тебя: я не хочу слыть родственником той, чья неосмотрительность или слабость каждодневно дает пищу для самых серьезных подозрений. Так что я советую тебе на всякий случай взять оружие и вместе со мной пойти прогуляться к склепу.

– Послушай, дорогой брат, отчего ты всегда и во всем видишь зло? Даже в таком святом и добродетельном поступке, как молитва, ты предлагаешь мне отыскать дурную сторону!

– Ах, друг мой, разве ты не знаешь, что именно под личиной благочестия и религиозного рвения ловкие кокетки устраивают свои неприглядные делишки? Надеюсь, я ошибаюсь, и буду очень рад своей ошибке, но раз случай представился, пойдем и убедимся сами... Где сейчас Вильфранш? Сегодня утром мы с ним договорились пойти поохотиться в парке, однако в назначенный час он не пришел. Чем он занят? Почему не явился, не сдержал данного мне обещания?

– Хорошо, идем, – ответил маркиз, опуская в карман два заряженных пистолета. – Но помни: это последняя уступка твоей подозрительности.

– В добрый час, я полностью с тобой согласен, и, если это испытание пройдет успешно, я перестану досаждать тебе своими подозрениями. Однако поторопимся, надвигается ночь, и вскоре мы не сможем ничего рассмотреть, а значит, и стать свидетелями либо триумфа, либо позора твоей Эфразии.

Войдя в лабиринт, маркиз тотчас замечает на одном из деревьев загадочное изречение:

«Берегись врага, скрывающегося под маской друга».

(Да простит нас читатель: мы забыли предупредить его, что изречения благочестивого и философского содержания были не только вырезаны на коре деревьев, но и написаны на табличках, висевших на кустах.)

– Странно,– произносит Альфонс,– я не помню, чтобы изречение сие висело здесь. Ничего подобного я писать не велел...

– Оно пугает меня, – отвечает аббат. – Суди сам: разве оно не предсказывает нам печальное окончание нашей прогулки? Разве слова эти не подтверждают имеющиеся у меня опасения?

– Это предупреждение адресовано одному из нас, – задумчиво говорит Альфонс. – Но быть может, злокозненный друг – это ты, а это значит, я не должен доверять тебе...

– Не стоит придавать значение пустым словам, лучше поспешим вперед, – прерывает его размышления Теодор.

Они идут дальше... Наконец они достигли рокового места, где все должно разъясниться.

– Дальше иди один, – заявляет аббат, – я подожду тебя здесь: я не хочу, чтобы стали говорить, будто это я подтолкнул тебя совершить поступок, решение о котором имеешь право принять только ты. Иди, но будь осторожен: мы вправе раскрыть преступление, но не вправе карать его – это право принадлежит только суду; предоставь ему печальную эту заботу.

И, прислонившись к стволу раскидистого дуба, аббат остается ждать, а маркиз один идет вперед. Дойдя до изгороди из кипарисов, посаженных вперемежку с ивами, чьи ветви склоняются на

крышу мавзолея, он сквозь листву видит Вильф-ранша, сжимающего в объятиях Эфразию и впившегося в ее губы преступным поцелуем. Не дав себе времени заметить, сколь велико сопротивление Эфразии, не успев сообразить, что именно по причине бессовестного поцелуя супруга его не может ни вздохнуть, ни закричать, Альфонс, преисполнившись отчаяния и гнева, выскакивает на дорожку, подбегает к дерзкому сопернику ц приставляет пистолет к его виску.

– Защищайся, негодяй, – кричит он ему, – или я убью тебя!

Растерявшись, Вильфранш выхватывает пистолет, стреляет наобум и промахивается. Звук выстрела Альфонса сливается со звуком выстрела его соперника, и вот уже виновник несчастий маркиза отправляется смывать свое преступление в воды Стикса: Вильфранш испускает дух... Эфразия, потеряв сознание, падает на его труп.

– Сюда, брат мой! – восклицает несчастный Альфонс. – Полюбуйся плодами злодеяния, свершенного мною по твоему наущению, а заодно насладись печальной моей участью! Теперь у меня нет оснований сомневаться: вот соучастница разврата сего предателя... Посмотри, она запятнана кровью, замаравшей мою честь! Будем надеяться, что смерть уже накинула свой саван на чело ее, покрытое позором супружеской измены. О! она меня обманывала всю жизнь! Оставим их, они хотят умереть вместе, и они имеют на это право; пусть и отчаяние мое, и те, кто меня в него поверг, будут погребены в одной могиле!

Но нечестивый Теодор не намерен отказываться от своей жертвы: она наказана за свое сопротивление, и он пока не собирается губить ее. Поэтому он дает ей понюхать соль, а когда сознание возвращается к ней, поднимает ее. Но у Эфразии нет сил идти, и после нескольких шагов она падает. Оставив ее лежащей на земле, братья спешат в замок и посылают за ней экипаж. Слуги находят маркизу без сознания, с трудом укладывают ее в карету и отвозят в дом, где у нее начинается жесточайшая горячка.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Какая притворщица! – гневно воскликнул Альфонс, как только они с братом остались одни. – Как она ловко разыгрывала набожную, добродетельную и высоконравственную особу! И как лицо ее, словно специально созданное для обладательницы сих качеств, помогало ей меня обманывать! Но теперь-то я понимаю: ее привлекательные черты являлись всего лишь маской, надетой лицемерием. Только такой слепец, как я, не смог сразу распознать ее лживой сущности. Ах, мне жаль мужчин, ежели все женщины на нее похожи!

– Друг мой, – отвечал ему Теодор, – боюсь, как бы ты не был слишком скор в своих выводах. Я всегда советовал тебе быть осмотрительным, а ты слушал только свои чувства. Что нам теперь делать? Вильфранш скончался! Жена изменила!

– Надо похоронить первого и посадить под замок вторую, – проговорил Альфонс. – Ты останешься здесь, все уладишь, а я отправлюсь в Авиньон и спрячусь там, дабы избежать преследований за последствия этой злосчастной дуэли. А ты пресекай любые слухи, не давай проводить никаких расследований и сообщай мне все, до мельчайших подробностей.

– А что ты скажешь матери, чтобы оправдать заточение дочери?

– Я раскрою ей глаза на ее поведение.

– Ты не можешь этого сделать без ущерба для собственной чести.

– Не хочешь ли сказать, что я должен увековечить свой позор и продолжать держать эту женщину на свободе?

– Я вовсе не хочу этого сказать; просто предусмотрительнее было бы прислать сюда г-жу де Шатоблан вместе с внуком... И как только они покинут Авиньон, распустить слух о важных делах, вынудивших ее уехать с внуком в Париж. Когда же все трое окажутся здесь и в моей власти, я буду отвечать за всех троих. Главное – ничего не упустить, ибо предосторожности, кои я настоятельно советую тебе принять, относятся прежде всего к г-ну де Ношеру, очень богатому родственнику, намеревающемуся сделать завещание в пользу Эфразии. А если супруга твоя рассердится на нас, она немедленно завещает доставшееся ей богатство матери и сыну. Ты же понимаешь, брат, думая о мести, не следует забывать и о выгоде. Когда г-жа де Шатоблан попадет к нам в руки, все будут считать, что она в Париже, а так как мать Эфразии не слишком часто бывает в свете, ее быстро забудут, а мы распустим слух о ее смерти. С этой минуты имущество г-на де Ношера беспрепятственно вернется к твоей жене, с которой тебе будет нетрудно развестись по причине беспутного ее поведения, и мы, таким образом, сможем распоряжаться этим наследством вплоть до совершеннолетия твоего сына.

– Прекрасно придумано, дорогой, но как ча-. сто замысел далек от исполнения! Сколько препятствий придется преодолеть нам на избранном тобой пути!

– Я их преодолею, вот увидишь!

И братья отправились спать, даже не справившись о состоянии здоровья самой невинной, самой добродетельной и самой несчастной из всех женщин, покинутой ими в жесточайших страданиях.

О, как страсти ожесточают сердца людей! Кто смеет утверждать, что наши страсти являются необходимым порождением природы? Они противоречат всем ее законам! Человеческое сердце, возбужденное страстями, похоже на корабль, попавший в бурю: волны швыряют его во все стороны, и он, потеряв управление, повинуется ярящейся стихии. Едва страсти завладевают сердцем, как оно тут же становится добычей чувств, кои никак нельзя считать порожденными природой, ибо источник их ей совершенно чужд. Стоит источнику страсти забить ключом, как о спокойствии можно забыть. Возможно ли, чтобы источник этот имел природное происхождение? Разумеется, нет утверждать, что источник страстей находится в самой природе, означало бы утверждать, что Бог, являющийся движущей силой природы, хочет одновременно и добра и зла, чего в совершенстве своем Творец, естественно, желать не может. Но, могут сказать вам безбожники, если Бог всемогущ, почему Он допускает зло? Чтобы мы учились сами сопротивляться ему, ведь при помощи Его благодати мы всегда в состоянии дать отпор злу. Тогда почему, спросят они, Бог не наделяет своей благодатью всех людей? Потому что не все умеют просить Его об этом и не все достойны получить ее. Софизмы, все это не более чем софизмы, ответят вам эти безнравственные создания. Впрочем, еще более заблуждаются те, кто ве-

рит, что Творец всего сущего равно создал и плохое и хорошее. Нет, зло таится не в природе, а в испорченности людей, забывших Его заповеди: есть ли хотя бы один человек на земле, способный хладнокровно совершить преступление?.. Разумеется, нет. Но кто же тогда совершает преступления?.. Тот, кто влачит свои дни по воле страстей, кто презрел природу и преступил ее законы, – такой человек не может считать себя сыном природы. Но зло присуще природе, хотя происходит оно случайно, а не по необходимости. Если я прыгну в реку и утону, смерть моя будет случайным следствием моего поступка, она не является необходимостью, ибо в реку я бросился добровольно. Поэтому нам остается только поверить, что дурные помыслы порождены исключительно страстями, страсти вводят в заблуждение сердце человека, омрачают его разум; но как только мы подчиним их себе и начнем управлять ими, так порожденные ими и окружившие нас сумерки рассеиваются и мы вновь смотрим на мир незамутненным взором.

Но завершим же отступление, сделать которое заставил нас сюжет, и вернемся к горестям, постигшим нашу героиню.

Проснувшись утром, Альфонс сказал брату:

– Я иду к маркизе, хочу посмотреть, какое у нее будет лицо, когда она станет просить прощения за свою низость... Хочешь пойти со мной, Теодор?

– Я буду лишним, присутствие мое принесет тебе только вред. А ты будь кроток и тверд одновременно. Выслушай все, что она тебе скажет; и прости ей, если она права. Но главное – никакой жалости! Впрочем, вряд ли она сумеет оправдать

тот поступок, коим она запятнала себя вчера прямо у тебя на глазах.

– Я не собираюсь верить ее оправданиям.

– Ах, дорогой брат, разве ты не знаешь, сколь доверчива любовь? Она легко докажет тебе, что ты ничего не видел, ибо прекрасно знает, что любящий супруг готов верить всему, что говорит его обожаемая супруга. Боюсь, что и из этого испытания она выйдет такой же чистой, как из истории с Дешаном. Тогда ты имел слабость поверить ей, а Дешан тем временем рассказывает всем, что супруга твоя дозволила ему все.

– Ах, не сыпь мне соль на старые раны! Сейчас я хочу залечить хотя бы те, которые она нанесла мне только что!

– Слова мои продиктованы исключительно дружеским к тебе расположением, – это оно заставляет меня быть жестоким. Я обязан рассеять застилающий твой взор туман лжи, и непременно это сделаю, ибо вижу, что ты хочешь быть обманутым, а значит, тебя обманут непременно. О, как нам приятно прощать тех, кого мы любим, какое умиротворение испытывает наше самолюбие, когда мы убеждаем себя не верить собственным глазам! А ты, брат мой, всегда был так мягкосердечен!

– Теперь ты убедишься в обратном, – ответил Альфонс и, пожав брату руку, устремился в апартаменты Эфразии. У дверей ее комнаты его попытались остановить, утверждая, что маркиза дурно провела ночь и теперь здоровье ее требует бережного к себе отношения.

– Порок не имеет права требовать снисхождения! – вскричал Альфонс, отталкивая горнич-

ную и силой отдергивая полог, закрывавший постель его супруги.

– Встаньте, сударыня, – сурово произнес он, – и отвечайте мне.

– Я больна, сударь, но, как бы плохо мне ни было, я подчиняюсь вашему приказу.

– Полагаю, вряд ли вы страдаете так же сильно, как те, кого вы заставили страдать.

Поспешно набросив на себя платье, маркиза промолчала.

– Нет, наденьте это, – велел Альфонс, подавая ей платье, которое было на ней вчера вечером. – На нем еще сохранилась та нечистая кровь, которую вы пожелали смешать с моей кровью. Отныне вам суждено каждодневно созерцать эти пятна, дабы вы ни на минуту не смогли забыть о вашем преступлении. Полагаю, наряд сей подойдет также и для савана: именно в нем я намерен похоронить вас.

– Ах, я готова сойти в могилу, лишь бы вы вернули мне ваше расположение.

– Значит, на преступление вас толкнуло желание добиться моего расположения?

– Я не совершила ничего, отчего могла бы его лишиться; а если вы не считаете меня достойной вашей любви, то хотя бы поверьте, что я по-прежнему достойна вашего уважения.

– Высокомерие ваше поистине не имеет границ!

– О, оно не столь уж велико по сравнению с вашей несправедливостью.

– Значит, по-вашему, я не должен был верить собственным глазам?

– Видимость часто бывает обманчивой, сударь, особенно в подобных случаях. Увы, именно за вас

я просила Всевышнего, когда некто, кого я даже не узнала, схватил меня и силой поверг в то двусмысленное положение, в коем вы меня и застали.

– Я не мог читать ваши мысли, но я видел ваши действия!

– Но если вы не читали мои мысли, тогда почему вы считаете меня виновной?

– Потому что факты свидетельствуют о вашем распутстве.

– Значит, вы верите, что супруга, хранящая верность с первого дня нашего союза, супруга, обожающая вас... продолжающая обожать вас до сих пор, повинна в самом страшном преступлении, в котором она может быть повинна в ваших глазах? И всерьез обвиняете ее исключительно на том основании, что видимая сторона случившегося свидетельствует не в ее пользу?

– Как? Разве вчерашний случай не является продолжением ваших похождений в Бокэре? Разве это не последствия вашей связи с Вильф-раншем?

– Но, сударь, какое может быть продолжение, если никогда не было начала? Если мне удалось опровергнуть первую часть обвинения, почему вы хотите поверить, что вторая его часть обоснованна? Ведь как только рассыпается первое обвинение, так тотчас превращается в прах и второе! Если у вас сохранились подозрения относительно Вильфранша, почему вы попросили его остаться, хотя он приехал всего лишь справиться о моем здоровье? Кто из нас двоих совершил эту ошибку? Ответ оставляю на ваше усмотрение... И еще позвольте поинтересоваться... Вильфранш последовал за мной в лабиринт, куда я отправилась молиться за вас и за наших предков. Кто отправил

его туда следом за мной? Кто сказал ему, что я нахожусь там? Ах, сударь, неужели, когда я молила за вас Господа, когда все чувства мои были устремлены только к вам, а мысли были заняты только вами, когда я наслаждалась счастьем, уверенная, что вы наконец избавились от своих нелепых подозрений, – неужели в такую минуту я была способна совершить проступок, исполненный коварства и притворства? О нет, нет, мой милый Альфонс, ты этому не веришь, не можешь поверить! – воскликнула красавица, в слезах бросаясь к ногам супруга. – Ты не можешь считать Эфразию виновной, она не может быть виновной, потому что сердце ее принадлежит только тебе и в нем нет места для чувств к другому. Только тебя я буду обожать до последнего своего вздоха. Ведь если бы я предала тебя, разве смогла бы я и дальше любить тебя, чувствовать себя достойной твоей любви? Так люби же меня, Альфонс, люби, ибо никогда Эфразия не осквернит тот алтарь, где она поклоняется образу твоему.

И, заливаясь слезами, струившимися по ее побледневшим ланитам, эта добродетельнейшая женщина упала к ногам своего жестокосердого супруга; огонь любви, все еще заставляющий ее кровь быстрее бежать по венам, оживляет прекрасное лицо ее, и окровавленное платье скорее служит ей защитой, нежели обвинением. Наброшенное наспех, платье оставило открытой алебастровую грудь, прикрытую от нескромных взоров только беспорядочно разметавшимися роскошными волосами, ниспадающими до самой тонкой в мире талии. С нежных уст слетают слова истины, одна рука красавицы воздета к небу, другая сжимает руку мужа... Торжествующая несправедливость

хочет унизить эту гордую душу, заставить терзаться мукой... но благородная скорбь в этом не нуждается, и ангельское лицо красавицы, отрешенное от земных чувств, напоминает сейчас светлый лик божества невинности и добродетели.

Почувствовав, как руки его увлажнились слезами обожаемой им женщины, Альфонс содрогнулся и, желая заглушить... подавить порыв благородной чувствительности, которому он чуть было не поддался, принялся мерить шагами комнату, а затем, уподобившись безумцу, захлопнувшему дверь своей души перед любовью и состраданием, он грубо схватил жену и закричал:

– Следуйте за мной, сударыня! И не смейте более злоупотреблять моим доверием! Я не желаю слушать вашу ложь!

С этими словами он распахнул дверь комнаты, откуда лестница вела наверх, в башню.

– За мной, говорю я вам, за мной! Я отведу вас в каморку, которая подходит вам гораздо больше, чем апартаменты маркизы де Ганж. Супруга, уличенная в измене, не смеет оставаться в жилище честной женщины, ей надлежит жить в такой же грязи, в какой она вымарала свое честное имя, в том же сумраке, в который она ввергла сердце своего супруга.

От столь неожиданной и незаслуженной жестокости у Эфразии даже слезы высыхают; покоряясь супругу, она хочет взять с собой кое-какие вещи и одежду, но маркиз запрещает ей.

– Вы получите все, что вам будет необходимо для существования в башне, – мрачно заявляет он ей. – Можете не беспокоиться, сударыня, с вами будут обращаться с подобающей вежливостью, хотя вы этого и не заслуживаете.

Подчинившись, она следует за супругом, но, проходя мимо кровати, не выдерживает и срывает висящий над ней портрет Альфонса.

– Полагаю, эту вещь вы у меня не отберете? – умоляющим тоном произносит она.

– Оставьте этот портрет, сударыня, – отвечает Альфонс и, желая отобрать портрет, с силой пытается вырвать его у нее из рук. – Вы предали того, кто изображен на нем, а потому недостойны далее владеть им.

– Нет, нет, я не предавала его, и я не отдам его портрет, – бросает в ответ несчастная, прижимая картину к сердцу. – Он станет мне утешением в том пристанище, куда вы меня отведете, он выслушает меня и поверит в мою невиновность, ибо он более справедлив, чем вы.

А так как Альфонс не унимается, полотцо рвется и падает на землю. Словно обезумевшая мать, у которой забирают ребенка, несчастная маркиза устремляется к картине, поднимает ее и, крепко прижав к груди, следует за супругом.

Каморка, где заперли г-жу де Ганж, находилась над хранилищем архивов; круглое, как сама башня, помещение имело всего одно окошечко – под самым потолком; оно было забрано железной решеткой, сквозь которую в сумрачное помещение с трудом пробивались редкие лучи солнца. А ведь ни одно живое существо не вправе лишать света солнца себе подобного! Столик, два шатких стула и привинченная к стене железная койка с двумя жидкими матрасами – вот и вся мебель, которой пришлось обходиться несчастной женщине, привыкшей к роскоши и изобилию.

– К вам будут приходить один раз в день, сударыня, – сказал Альфонс, покидая ее. – Вам

дадут одежду и будут носить пищу. Но если вы скажете хоть слово той женщине, которая будет прислуживать вам, дверь эта более не распахнется никогда. Прощайте... Пусть пребывание в темнице вернет вашу душу на стезю добродетели и поможет мне, если это возможно, забыть ваши преступления!

– Сударь, – смиренно спрашивает его маркиза, – будет ли мне позволено писать вам?

– Вы никому не будете писать, сударыня. Вы же видите, в вашей комнате нет ничего, что напоминало бы письменные принадлежности. Вот несколько благочестивых книг, и я советую вам почерпнуть из них те чувства, которые никогда не должны были покидать ваше сердце.

Видя, что супруг ее вот-вот закроет за собой дверь, Эфразия рвется к нему, протягивает руки... О, сколь красноречив немой язык страсти! Однако даже он не способен заставить Альфонса выслушать Эфразию, ее возвышенные чувства вновь наталкиваются на чудовищную холодность... Альфонс отталкивает супругу, она падает на пол; дверь с грохотом захлопывается, и вот уже в каморке раздаются только отчаянные рыдания и душераздирающие вопли.

– Не думал я, что ты способен на решительные действия, – похвалил аббат вернувшегося из башни Альфонса. – Наконец ты сделал то, что должен был сделать... Только не вздумай терзать себя раскаянием.

– Ах, друг мой! Если бы ты ее слышал, ты бы наверняка поверил ей!

– Успокойся и запомни: когда женщина виновна, она всегда сочиняет для оправдания самые убедительные доводы!

– О дорогой брат, мне кажется, слезы ее упали мне прямо на сердце, я чувствую, сколь они горячи!

– Тебе надо развеяться, Альфонс. Поезжай в Авиньон, это очаровательный город, где ты надежно скроешься от людского правосудия и отлично развлечешься, а я позабочусь о замке. Только не забудь отправить ко мне г-жу де Шатоблан и своего сына: я уже говорил тебе, это совершенно необходимо. Вполне приемлемым поводом для ее поездки может стать желание повидать дочь. Не объясняй ей ничего вплоть до отъезда, а лучше не объясняй вовсе. Я сам все скажу ей, когда она прибудет в замок.

Решение принято, и маркиз, не повидавшись с супругой и даже не справившись о ее здоровье, уезжает.

А на следующий день Теодор отправляется к Эфразии.

– Дорогая сестра, – говорит он с порога, – я живейшим образом опечален вашим положением. Вот видите, куда может завести неосмотрительность! А я совершенно уверен, что речь идет исключительно о неосмотрительности. Разве Альфонс не совершил такую же ошибку в Бокэре? Там он был в той же мере виновен, в какой были виновны в этот раз вы. Но кто в этой жизни гарантирован от ошибок? Я в отчаянии, ибо не могу смягчить вашу участь: брат оставил мне абсолютно четкие указания. Он хотел отвести вас в сырое подземелье, куда ведет ход из подвала этой башни. Только благодаря моим уговорам вы находитесь в относительно здоровом помещении. Но что я вижу? Кровать без полога, дурной матрас, ни одного кресла! Но это можно исправить:

обстановка ваша зависит от меня, и я немедленно велю обставить вашу комнату как подобает. К сожалению, ничего другого я сделать для вас не могу. Но верьте мне – брат смягчится, рано или поздно нам удастся убедить его, поэтому умоляю: доверьтесь мне, и вы быстро убедитесь в действенности моего заступничества.

– А разве супруга моего в замке нет?

– Опасаясь последствий поединка, он отправился в Авиньон, где легче скрыться от взоров правосудия. Но я уверен, это не надолго и постепенно все вернется на круги своя.

– О небо! Мой муж в опасности, и я тому причиной! Господь милосердный! Пусть весь Твой гнев падет на меня, только пощади моего супруга!

– Как возвышенна душа ваша, Эфразия! Вы молитесь за виновника всех ваших несчастий!

– Он мой супруг и уверен, что поступает правильно, а я должна уважать его, пусть даже он несправедлив ко мне. Надеюсь, когда-нибудь ослепление его пройдет и он поймет, как сильно и преданно я любила его, и это будет мне наградой.

– Что за отвратительные стены! – восклицает аббат, окидывая взором каморку. – Разве в такой оправе нуждается бриллиант, являющий собой непревзойденный образец красоты и добродетели? – И еще более страстно продолжает: – Так, значит, маркиз запретил вам писать?

– Он лишил меня этой возможности; впрочем, что еще смогла бы я написать ему, если я уже все сказала? Он не пожелал увидеть правду в моих словах, исходивших прямо из сердца, так разве сумеет он разглядеть эту правду в написанных мною строках? Лишение меня письменных

принадлежностей и права писать и получать письма печалит меня только потому, что я не буду получать писем от него, а значит, не смогу орошать слезами строки, начертанные дорогой для меня рукой, воскрешая в памяти своей его сладостный образ! Увы, брат мой, ему надо было лишить меня всего. Правда, у меня остались мысли, их у меня не смогут отобрать. И пока я существую, все они будут только о нем – каковы бы ни были уготованные мне испытания, – эти мысли станут моим утешением.

– Что ж, может быть, – небрежно бросил аббат. – Хотя можно предположить, что когда-нибудь, получив иное предложение...

Не желая на первый раз заходить слишком далеко, он резко умолк и быстро распрощался с невесткой, пообещав ей прислать все, что могло бы облегчить ее участь, за исключением тех вещей, которые маркиз строго-настрого запретил ей давать.

После отъезда Альфонса распоряжаться в замке стал Теодор: откупщики, деловые люди, слуги – все оказались под его началом. Так как в ссоре, затеянной его братом, не было ничего зазорного, то он не стал скрывать поединок и заявил, что маркиза тайно уехала следом за мужем в Авиньон, откуда она скорее всего отправилась в Париж испросить у кардинала помилование для супруга. Женщина по имени Роза, прислуживавшая Эфразии, была доверенным лицом Теодора, так что отныне руки у аббата были развязаны. Почувствовав, что ему все труднее становится сдерживать свою страсть к той, кого он хотел купить ценой хитростей и злодеяний, предатель приготовился  действовать.   Однако,  уверенный,

что любое преступление следует совершать осторожно, он только через неделю решился вновь навестить узницу.

Свое одиночество маркиза скрашивала чтением благочестивых книг, оставленных ей супругом. Только тот, кто сам прошел через заточение, может доподлинно описать страдания узника:

Когда вокруг все расцветает иль увядает в день урочный, Он все такой же, ничего не изменяется вокруг него. Но разве это – «жить»? О Боже, с трудом «существованьем» это назову я.

Лашоссе

Когда завтрашний день как две капли воды похож на день вчерашний, ты понимаешь, как жестоко обошлась с тобой жизнь, и, проливая слезы, думаешь: завтра я буду делать то же, что и сегодня, и так будет продолжаться вечно, и никаких перемен в положении моем не будет, ибо могильный мрак уже охватил меня, я отчаялся, а значит, почти умер, потому что существование мое ужасно и нисколько не похоже на жизнь. Я перестал воспринимать известия извне, стал равнодушен к любым движениям души, забыл, что такое душевные тревоги; и хотя они по-прежнему осаждают меня, чувства мои притупились, я бесстрастно и равнодушно встречаю их, каковыми бы они ни были. Щедрый дар природы, а именно наше сердце, основа нашего существования, давно заледенело в моей груди, оно более не способно ни полюбить, ни возненавидеть, ни надеяться. Биение этого сердца, доведенное до точности часового механизма, напоминает мне колебания маятника, возвещающего наступление небытия, а раз сердце утратило способность любить, то сидящий взаперти несчастный, по сути, перестает существовать, ибо между ним и трупом остается очень мало разницы... С кем ему разговаривать? К кому он может обратиться в окутавшей его ужасающей тишине, где с ним рядом всегда незримо присутствует несчастье?.. К Богу? О преступные писатели и бесчестные безбожники! Среди нечестивых наслаждений, допускаемых вашими опасными системами, не отбирайте у несчастного единственное средство успокоения, а именно оставьте ему Господа, который протягивает ему руку; и узник, обуреваемый возвышенными мыслями, преисполняется надеждой, ибо Творец вознаграждает его, а ваши преступные удовольствия несут с собой один лишь ущерб.

Даже в самые бурные и счастливые периоды своей жизни маркиза де Ганж никогда не переставала быть набожной и всегда находила в религии отраду, которая даруется тем, кто почитает сей священный институт; вот и теперь она поглощала оставленные ей мужем благочестивые книги, и они вкупе со Священным Писанием дарили ей спокойствие и умиротворение. Каждому, кто ищет примирения и покоя, должно внимательнейшим образом прочесть книги Иова, Иеремии, великолепные псалмы Давида, а также Подражание Иисусу Христу, и он убедится, что слова этих возвышенных писаний могут принадлежать только самому Господу. Вспомнив о милостивом Господе, он вспомнит и о Его жертве, принесенной ради нашего спасения, восхитится терпением и кротостью Спасителя, присущими Ему вплоть до последней минуты Его земного бытия, и поймет, что истинным утешением в несчастьях является тот единственный луч надежды, который Предвечный дарует тому, кто сокрушается и молится. Именно в этой божественной надежде, в этой небесной манне Эфразия черпала силы, чтобы переносить свое положение, и восклицала следом за царем библейским: «О Господи! Ты есть мое единственное пристанище против зол, коими окружен я; освободи меня из рук врагов, осаждающих меня со всех сторон».

Наконец аббат решил посетить свою невестку. Отметив, что все указания его относительно обустройства каморки узницы были исполнены в точности, он обратился к ней: