Текст книги "Маркиза де Ганж"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Друг мой, – обратился Теодор к своему конфиденту, как только они остались одни, – скажи мне, можешь ли ты представить себе, что на свете есть женщина, еще более совершенная, чем супруга моего брата? Если бы я был старшим в роду, жребий, возможно, даровал бы эту женщину мне, но сейчас мне остается только горько сожалеть, что я не появился на свет раньше Альфонса... Как, однако, капризна дама, именуемая Фортуной! И все же, бесценный мой Перре, наслаждение, даруемое нам женщинами, мы чаще всего получаем вне брака, ибо лишь одна из трех, а то и четырех побед наших завершается браком.

– Разумеется, господин аббат, вам больше подходит быть старшим, – ответил Перре. – Однако судьбе было угодно сделать так, а не иначе, и мы не можем ничего изменить.

– Согласен; но я могу нарушить ее планы.

– О! вы не сделаете этого, ведь ваш брат столь любезен! И так искренне любит жену!

– А как по-твоему – отвечают ли ему на его любовь?

– Еще как! Супруги не расстаются буквально ни на минуту. Когда они вместе, счастливее их нет на всем белом свете. А если госпожа чего-нибудь пожелает, господин мгновенно бросается исполнять ее желание. Ах, как нежно они заботятся друг о друге, как внимательны и предупредительны!.. Впрочем, господин аббат, это не имеет никакого значения, и, если вы уверены, что мои хлопоты пойдут вам на пользу, я незамедлительно выведу на линию огня всю свою артиллерию. У вас не будет оснований усомниться в усердии Перре.

– Друг мой, – ответил Теодор, – мне кажется, завоевание будет нелегким. Конечно, Ам-бруазина де Рокфей, рядом с которой я сидел за ужином, также весьма недурна, но, если мне взбредет в голову приударить за ней, мне придется на ней жениться, а ты прекрасно знаешь, что я не желаю связывать себя узами Гименея. Поэтому гораздо лучше я чувствую себя подле Эфразии: она волнует, возбуждает меня, и эти чувства нисколько не противоречат той извращенности, коей природе было угодно меня наделить. И потом, не кажется ли тебе – впрочем, как и мне,– что Эфразия, хотя и старше по возрасту, в сотню раз лучше малютки Амбруази-ны? Я предпочитаю женщин, будоражащих воображение, и не слишком ценю тех, кто может воздействовать исключительно на чувства.

– Но она ваша невестка!

– Друг мой, я это знаю. И хотя я уважаю и люблю своего брата... дорогого брата, который, будучи старшим, обошелся со мной крайне вели-

кодушно во время раздела наследства... я готов, поправ чувство признательности, оскорбить или даже разорвать его супружеские узы... словом, соблазнить эту честную женщину – его жену... Ах, дорогой Перре, признаюсь, подобные поступки чрезвычайно привлекают меня! К тому же, мой милый, огонь, полыхающий в очах Эфразии, способен растопить любые льды – подобно тому, как лучи дневного светила растапливают льды Кавказа. Известно ли тебе, что, пока она была при дворе, король отвратил свой взор от прекрасной Манчини? А ведь в то время он был пылко влюблен в племянницу кардинала Маза-рини!

– Да, сударь, знаю и нисколько этому не удивлен. Эфразия достойна любви самого короля, так что, когда вы добьетесь ее расположения, вы вознесетесь выше короля.

– Нет, нет, я постараюсь смирить свои чувства, стану делать все, чтобы казаться добродетельным, и, если понадобится, покину этот дом. Но если все усилия мои будут напрасны, если любовь возобладает над разумом, ты, я полагаю, поймешь, что моей вины тут не будет вовсе. Ибо любовь сильнее разума, а потому несчастен тот, кто, слабый от природы, пытается сопротивляться упавшему на него любовному бремени, клонясь к земле, словно тростник под порывами северного ветра. Нет, я не намерен противиться природе и надеюсь, что предмет желаний моих разделит выпавшее на мою долю сладостное бремя.

Порочная страсть аббата была Перре только на руку, поэтому, осыпанный милостями и подарками младшего де Ганжа, он не стал ему

возражать, и оба нечестивца, вполне довольные друг другом, отправились спать.

На протяжении двух недель аббат де Ганж, желая прогнать тоску, навеянную деревенской жизнью, со всей доступной ему страстью предавался развлечениям, кои могли предоставить ему замок и прилегающие к нему окрестности. Ужины и балы, охота в парке и прогулки по берегам реки Од – любезные хозяева ничего не забыли. И преступное чувство, вспыхнувшее в груди Теодора при виде прелестной Эфразии, разгоралось еще ярче. Как ни старался молодой аббат погасить бушевавшее в нем пламя, оно только сильнее опаляло его, и вскоре он почувствовал, что более не в силах сопротивляться руке, размеренно и неустанно подталкивавшей его к бездонной пропасти порока. Но кто знает, прилагал ли аббат на самом деле все усилия, чтобы не скатиться в бездну? Не стремился ли он туда сам, без всякой посторонней помощи? Ведь всем известно, что слабодушный всегда находит оправдание своим слабостям, а тот, кто не имеет мужества бороться с собственными дурными наклонностями, винит во всем свою несчастливую звезду.

Когда наконец бурные развлечения сменились спокойствием и безмятежностью, Эфразия сказала супругу:

– Друг мой, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что между тобой и братом существует огромная разница. В нем нет ни капли доброты твоей, ни крупицы твоей кротости! Признаю: он не чужд добродетели, однако это возвышенное чувство занимает в душе его лишь крохотный уголок, в то время как в твоей душе оно расцветает пышным цветом. Стоит только взглянуть на тебя, как сразу проникаешься к тебе любовью, а чтобы полюбить его, на мой взгляд, следует приложить чрезвычайно много усилий.

– Слова твои, Эфразия, я могу приписать исключительно твоей любви ко мне. Мой брат-аббат любезен, остроумен, и, когда ты лучше узнаешь его, ты, без сомнения, станешь любить его так же, как и я.

– О друг мой, чтобы полюбить его, мне вполне достаточно тех уз, что связывают его с тобой; однако я по-прежнему утверждаю, что он тебя недостоин.

– Возможно, тебе больше понравится шевалье, – заметил Альфонс. – К сожалению, дела пока удерживают его в Ницце, где сейчас расквартирован его полк, но вскоре он приедет к нам, и я надеюсь, что все вместе, вчетвером, мы проведем в этом замке несколько счастливых и радостных лет.

– Ах, тебе уже мало моего общества! А мне для счастья ну^сен только ты,– ты один можешь сделать меня счастливой; кроме тебя, мне никто не нужен.

Тут беседа их была прервана г-жой де Рокфей, явившейся пригласить их в Ганж послушать в тамошней церкви новую проповедь отца Эусеба. И все обитатели замка отправились на проповедь. Отец Эусеб говорил о божественной любви. О, каким жаром пылали слова почтенного священнослужителя! С каким чувством славил он праведные души людские, воспитанные в любви к своему Творцу! Обращаясь к сердцам, он призывал всех почитать Небесного Отца, ибо Ему мы обязаны всем. Какую глубокую признательность обязаны

мы питать к Творцу своему – ведь именно благодаря Ему мы способны наслаждаться красотами и чудесами творения! В речи своей священник рисовал прекрасные картины мира, сотворенного Господом, и верующие в умилении преклоняли перед Творцом колени. Тех же, кто дерзко усомнился в величии Творца, речи отца Эусеба заставили раскаяться и уверовать.

– Тот, кто не верит, – говорил святой отец, – не может чувствовать; тот, кто не признает Господа творцом своим, слеп на оба глаза. В душе чувствительной всегда есть вера и любовь. О, неблагодарные сердца! Как смеете вы отрицать существование Бога, когда рука Его оберегает вас в пучине горестей, куда в неверии своем вы погружаетесь все глубже и глубже! Кому, по-вашему, обязаны вы способностью отражать удары тех, кого сами развращаете своими лживыми речами? Господь протягивает вам руку помощи, а вы ее отталкиваете! Не буду напоминать вам о гневе Его... я не намерен устрашать вас, хотя вы уже не раз заслужили Его гнев. Я хочу напомнить вам только о доброте Его. Торопитесь внять Его милосердному гласу, покайтесь, и объятия Его всегда будут для вас раскрыты.

В Ганже и окрест было немало протестантов, но добрая слава отца Эусеба шагнула так далеко, что многие протестанты являлись его послушать. Как и католики, они были растроганы его проповедью, – ведь любовь к Господу присуща всем и повсюду, во все времена и во всех религиях. Любовь эта объединяет людей, ибо каждое существо, наделенное разумом, непременно имеет религию и, исполняя ее обряды, отдает дань признательности Тому, Кто вдохнул в него жизнь. Все добро-

детели проистекают из искреннего принятия учения Господа, ибо учение это располагает душу к чувствительности, а чувствительность становится источником добродетелей. Душа же неверующего пуста, и он, не сумев воспринять ни единой добродетели, сам того не замечая, впускает в нее порок, от которого потом не в состоянии избавиться, ибо в борьбе своей не имеет помощников.

За обедом все говорили только о проповеди отца Эусеба; а так как добрейший реколлект отсутствовал (он остался обедать у кюре), то сотрапезники без смущения возносили ему самые возвышенные хвалы.

Только аббат де Ганж холодно отозвался об этой проповеди.

– Есть вещи столь естественные и простые, – заявил он, – что я всегда удивляюсь, отчего их делают темой проповеди. Проповедовать существование Господа означает предполагать, что есть люди, не верящие в Него. Но я не могу себе представить, чтобы в наших краях нашелся хоть один такой человек.

– Я с вами не согласна, – ответила г-жа де Рокфей. – Во-первых, я точно знаю, что мало кто из неверующих готов в этом признаться, и тех, кто не признается, на мой взгляд, немало. А во-вторых, я никогда не смогу назвать верующим того, кто слепо идет на поводу у своих дурных страстей. Если бы такой человек верил в Бога, разве не смог бы он с Его помощью укротить свои страсти?

– Но, – возразил аббат, – разве не существует законов, призванных остановить тех, кого не останавливает страх перед Божьей карой?

– Таких законов недостаточно, – продолжала г-жа де Рокфей, – к тому же их нетрудно обойти. Преступления, совершенные втайне, становятся неподвластны закону, а люди, обладающие властью, и вовсе дерзко презирают любые человеческие установления! Что помогает слабому не трепетать при одной только мысли о могуществе сильного? Только утешительная мысль о том, что справедливый Господь рано или поздно отомстит его гонителю! Что говорит бедняк, когда его обирают? Что говорит несчастный, когда его притесняют? «О! – восклицает и тот и другой, проливая слезы, кои тотчас утирает рука надежды. – С тем, кто меня тиранит, обойдутся так же, как и со мной; мы вместе явимся на суд к Предвечному, и там мне будет отмщенье». Так не отбирайте же это утешение у несчастных! Увы, зачастую оно единственное, которое у них остается, а потому не будем жестоки и не станем отнимать у них последнее!

Прекрасные глаза Эфразии, в полном согласии с ее добрым сердцем, одобряли все, что говорила г-жа де Рокфей. Бросив взгляд на невестку, Теодор стал рассеян и постарался придать разговору менее серьезный тон; ему это удалось, а вскоре беседа и вовсе прекратилась, ибо все вышли из-за стола.

Хотя для обитателей замка Ганж зима прошла в приятных беседах, развлечениях и забавах, все с радостью встретили наступление весенней погоды. Сердце Теодора было по-прежнему не на месте, и он наконец решился покинуть дом, где находиться ему стало крайне опасно. Однако разговор, состоявшийся у него с коварным Перре, неожиданно возродил в нем надежду на победу, на которую он давно уже перестал рассчитывать.

– Друг мой, – сказал он своему коварному конфиденту, – зима прошла, а дела мои так и не сдвинулись с места; прежние заботы гложут меня, и хотя кругом все оживает и цветет, сердце мое, лишенное пищи, отказывается присоединиться ко всеобщему возрождению. Словно увядшая роза, оно терзается прежними муками, сгорает от прежних желаний и, как и раньше, чувствует свое бессилие. Ну почему, скажи мне, почему, когда все в природе оживает, я чувствую в себе только смерть? Чем чаще я вижу Эфра-зию, тем сильнее я люблю ее и тем больше смущаюсь, не в силах заставить себя поведать ей о своих чувствах, пробудившихся во мне с неведомой мне прежде силой. Известно ли тебе, приятель, что я впервые не нахожу в себе мужества поведать женщине о своей любви, впервые мне страшно, что чувство мое может остаться безответным. Смущение мое наверняка покажется тебе странным, но, увы, любезный мой Перре, я ничего не могу с собой поделать.

– Честно говоря, господин аббат, – ответил Перре, – я недостаточно учен, чтобы объяснить сию загадку. Но одно я знаю точно: стыдливость и рассудительность – эти два качества, коими щедро наделена Эфразия, – без сомнения, оказали на вас не самое лучшее влияние. На вашем месте я бы не стал скрывать свои чувства, а, напротив, признался бы в них прямо; поверьте мне, сударь, женщинам нравятся сильные и решительные мужчины.

– Ты знаешь, какой план я придумал?

– Нет, но что бы вы ни замыслили, будьте уверены, во мне вы всегда найдете человека, на которого во всем можно положиться.

– Так я на тебя рассчитываю?

– Разумеется, господин аббат. Но прежде объясните, чего вы хотите.

– Надо внести смятение в души обоих счастливчиков; познакомившись с горем, они станут более уязвимыми, а ревность, кою я намерен заронить в сердца их обоих, вызовет у мужа либо раздражение, либо охлаждение, и тогда супруга его сама упадет ко мне в объятия.

– Сомневаюсь, чтобы ваш план удался, сударь: они оба уверены в прочности своих чувств.

– Потому что их чувства еще не подвергались испытаниям. Мы расставим им ловушки, они в них попадутся; и тогда ты увидишь, Перре, кто из нас прав. Именно на мою грудь прольются слезы, кои я заставлю их исторгнуть, и я тешу себя надеждой, что ты будешь доволен, увидев, каким образом я стану осушать эти слезы!

– Куда же делись ваше благоразумие, ваш страх показаться неблагодарным, ваше стремление бежать, дабы не уступать желанию?

– О каком благоразумии ты говоришь? Страсть моя накалена до предела, исступленное желание влечет меня к ней!

– Тогда давайте действовать, сударь, и скоро вы убедитесь, с каким рвением я буду помогать вам!

А вам, читатель, я предлагаю последовать за этим негодяем, ибо поступки его лучше увидеть самому, нежели услышать рассказ о них из чьих-либо уст: очевидец всегда узнаёт больше интересного, чем слушатель.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пока маленькое общество пребывало в замке Ганж, граф де Вильфранш, офицер и достойный во всех отношениях молодой человек, охотно общался с Теодором: он нашел в нем недюжинный ум и манеры, более приставшие военному, нежели служителю Церкви. Со своей стороны Теодор, давно уже питавший относительно Вильфранша вполне определенные планы, пользовался любой возможностью, чтобы сблизиться будущей жертвой.

– Дорогой граф, – обратился к нему аббат во время одной из прогулок по парку, – мне кажется, живя в этом доме, вы проводите время в праздности. А сначала мне показалось, что вы имеете виды на Амбруазину! Она прекрасно сложена и вполне заслуживает вашего внимания; даже если вы не намерены связывать себя узами брака, признайтесь, из нее могла бы получиться восхитительная любовница!

– Я никогда не осмелюсь питать подобных мыслей относительно столь уважаемой особы, как мадемуазель де Рокфей, и я не настолько богат, чтобы претендовать на ее руку.

– А вы уже пытались что-либо предпринять?

– Нет, даже пытаться не собираюсь, ибо я не нашел в Амбруазине ничего, способного подтолкнуть меня к каким-либо действиям. Когда я прибыл сюда, мне показалось, ч:го она выделяет меня; однако, встретив в ответ на свою пылкость одну лишь холодность, я успокоился, и это спокойствие не покидает меня до сих пор; вот почему времяпрепровождение мое кажется вам праздным.

– Вы не правы. В вашем возрасте и с вашей внешностью не пристало томиться от бездействия; простой в любовных делах может оказаться плачевным для такого красивого кавалера, как вы. Если вам не нравится Амбруазина, оставьте ее моему брату, которому, как я подметил, она вовсе не безразлична.

– Как! Маркизу?

– Неужели вы считаете, что его страсть к Эфразии будет длиться вечно?.. Ах, какой вы еще новичок в любви, дорогой граф! Женятся по необходимости, а потом устраиваются по потребности. Я не утверждаю, что Альфонс влюблен в Амбруазину, зато знаю точно, что мадемуазель отвергла ваши чувства только потому, что она без ума от моего брата, и теперь вы, как честный и благородный рыцарь, обязаны возместить утрату бедняжке Эфразии.

– Так, значит, вы советуете мне заняться вашей невесткой?

– Это самая приличная связь, какую вы можете завязать в этом доме; я же просто предлагаю вам свои услуги... Разве Эфразия вам не нравится?

– Я нахожу ее обольстительной, и все, что вы мне советуете, без сомнения, весьма соблазнительно. Но я ни за что бы не отважился начать за ней ухаживать, если бы вы не убедили меня в неверности ее супруга.

– Дерзайте, мой дорогой, дерзайте, а потом мы с вами обменяемся новостями.

Когда граф пообещал Теодору последовать его совету, тот уже погрузился в обдумывание второй части плана.

Коварный аббат де Ганж хотел не только заставить свою невестку оступиться, а потом воспользоваться ее слабостью, ему хотелось, чтобы Альфонс также запятнал свою честь и Эфразия, убедившись в неверности мужа, не раздумывая устремилась в его объятия... Но, скажете вы, разве не может статься, что она бросится в объятия Вильфранша, ведь именно его ей подставляют? О, в этом вопросе у аббата не было никаких сомнений: он был уверен, что в любую минуту сумеет не допустить неверности невестки, а ежели дело действительно дойдет до измены, он всегда сможет уничтожить Вильфранша и повернуть события в выгодную для себя сторону.

Трудно даже вообразить, до какой степени возрадовалась душа Перре, когда Теодор, посвятив его в свой план, поручил ему заняться проработкой многочисленных его деталей.

– Черт возьми, как вы умны, господин аббат! – с восторгом воскликнул Перре. – Если бы вы пошли в политику, вы превзошли бы самого Мазарини!

– Друг мой, – ответил Теодор, – такая страстная любовь, как моя, способна преодолеть любые препятствия, ничто не устоит против ее силы. Подобно шквальному ветру, она разрушает, стирает в порошок все, что стоит у нее на пути; и чем больше она встречает препятствий, тем больше у нее сил, чтобы препятствия эти преодолеть или разрушить.

Прежде чем привести в действие вторую часть плана, аббат посчитал разумным оценить результаты первой.

– Ну и чего вам удалось добиться? – спросил он Вильфранша спустя месяц.

– Ровным счетом ничего, – отвечал граф. – Эту женщину ничто не может заставить свернуть с пути истинного, ее добродетель прочна, как скала.

– Держу пари, вы просто неправильно приступили к делу; добиваясь благосклонности женщины умной, надо взывать не к чувствам, а к самолюбию. Попытайтесь убедить ее, что с ее ослепительной внешностью, дарованной ей природою единственно для того, чтобы нравиться, глупо чураться света. Высмеивайте супружескую верность, а затем идите дальше и убедите ее, что тот самый муж, которого она предпочитает всем своим поклонникам, первым изменил своим клятвам и что вы только тогда перестали пытаться сломить сопротивление Амбруазины, когда она призналась вам в своей любви к Альфонсу, который явно предпочитает ее собственной супруге. Продолжайте воздействовать на ум, и тогда вскоре вы сумеете воспламенить сердце.

– Подобный способ кажется мне опасным, – ответил Вильфранш. – Ведь если я не сумею сломить сопротивление Эфразии, она объяснится с Альфонсом, и они оба станут моими врагами.

– Возможно, вы и правы – если бы речь шла о другой женщине. Но в нашем случае я уверен, что вам удастся пробудить ее чувства, тем более что я исполнен решимости услужить вам, а именно убедить ее в том, что муж ей изменяет, а его

убедить в том, что сердце его жены принадлежит вам.

– Но когда мы достигнем цели, мне придется принять вызов. Разумеется, я не возражаю: дуэль всегда меня развлекала, но, если я убью супруга, мне вряд ли придется рассчитывать на благосклонность супруги, дуэль лишь отдалит меня от нее.

– Ни слова больше, друг мой, ни слова! Рассуждения ваши крайне далеки от истины: опасаясь скандала, который погубит его жену, мой брат не станет драться. Будьте уверены: он покинет замок, отправится в Авиньон, куда его призывают неотложные дела, и мы останемся хозяевами поля битвы.

– Дорогой аббат, – произнес Вильфранш, – возможно, обстоятельства воспрепятствуют выполнению столь хорошо придуманного вами плана, однако я готов вновь попытать счастья, ибо, признаюсь вам, я бесконечно влюблен в вашу невестку. Но если и на этот раз я потерплю неудачу, я откажусь от дальнейших попыток. Пусть лучше я погублю свою любовь, нежели стану причиной гибели обожаемой мною женщины.

Прошло еще несколько месяцев, но за все это время хитроумный план аббата не принес ни единого плода, и, сгорая от нетерпения, аббат принялся осуществлять второй план.

Стояла середина лета. Вечерняя прохлада побудила всю компанию отправиться на прогулку в сад, где все постепенно разбрелись в разные стороны. Заботами аббата маркиз не заметил, как остался один на один с мадемуазель де Рокфей, в то время как Теодор сделал своей спутницей Эфразию. Но все было подстроено так ловко, что

обе пары должны были непременно встретиться в конце аллеи.

– Мне кажется, – обратился Теодор к невестке, – что во время прогулки каждый выбрал себе в спутники того, кто пришелся ему по душе.

– О чем вы говорите? – спросила Эфразия.

– О том, что пока благоразумная г-жа де Рокфей ведет душеспасительные беседы с отцом Эусебом, ее дочь гуляет с вашим супругом. Впрочем, мне не на что жаловаться: разве мог бы я найти спутницу более прекрасную, нежели моя любезная невестка?

– По-моему, пары подобрались превосходно, и я не понимаю, отчего вы говорите об этом шепотом.

– О прекраснейшая и достойнейшая из женщин, – воскликнул аббат, – каким счастливым характером наделило вас небо! Недаром говорят: тот, кто не способен причинить зла ближнему своему, сам никогда не станет жертвой зла. И тем не менее зло не только существует, но и творится повсеместно, ибо в повелениях Всевышнего сказано, что явится нечестивый и вселит нечестие в сердца людские. Так вот, нечестие под названием «неверность» сегодня овладело вашим супругом; так что поверьте мне: совсем не по воле случая он пребывает сейчас наедине с Амбруазиной. А если вы хотите, чтобы я оказал вам услугу, убедил вас в печальной своей правоте, поклянитесь мне хранить слова мои в глубочайшей тайне, или я оставлю вас страдать и терзаться ужасными подозрениями, ибо хуже незнания может быть только неуверенность.

– Ах, брат мой, – воскликнула Эфразия, – какое грозное оружие вы избрали, чтобы терзать

мне сердце! Разве вы не знаете, сколь оно чувствительно? Разве вам неизвестно, как дорог мне Альфонс? И что я, без сомнения, предпочту тысячу раз потерять жизнь, нежели один раз утратить его сердце?

– Дорогая и любезная сестра, именно потому, что все это мне прекрасно известно, я не хочу, чтобы вы по-прежнему оставались слепы. Ваш супруг обожает Амбруазину, он никогда не питал к вам таких пылких чувств, какие он питает к этой юной особе. И я опасаюсь, как бы эти чувства не завели его дальше, чем можно было бы предположить, а потому вам без промедления следует проявить инициативу...

При этих словах силы покинули несчастную маркизу, глаза ее закрылись, и она рухнула к подножию дерева.

– Вот этого я добивался, – злобно произнес Теодор, отправляясь на поиски Вильфранша.

Граф ожидал за ближайшим поворотом.

– Маркиза в обмороке, – сказал ему Теодор, – она лежит возле дерева. Воспользуйся обстоятельствами и позаботься о ней; теперь, если ты пожелаешь, она твоя.

И, удостоверившись, что Вильфранш помчался туда, куда ему было указано, Теодор поспешил в боковую аллею, где его брат прогуливался с Амбруазиной.

– Брат, – обратился он к Альфонсу, – думаю, нам надо поспешить к твоей жене: до меня донеслись какие-то крики. Не знаю, кто сейчас сопровождает маркизу, но в криках этих явственно звучал призыв о помощи, поэтому мне кажется, нам всем вместе следует немедленно бежать в ту сторону.

– О небо! Что ты говоришь?! – воскликнул маркиз. – Я был уверен, что жена моя с тобой!

– Я был с ней, но затем мы расстались; вернувшись к ней через несколько минут, я увидел, что она лежит у подножия дуба в глубоком обмороке. Заметив неподалеку Вильфранша, я подозвал его и попросил оказать ей помощь, а сам отправился предупредить вас...

Без лишних разговоров все устремляются за Теодором, и тот ведет спутников своих прямо к месту, где он оставил Эфразию. Они добираются до цели и видят пребывающую без сознания маркизу в объятиях Вильфранша.

– Поспешите, Альфонс! – восклицает граф! – Я не знаю, что стало причиною обморока вашей жены, но все мои старания привести ее в чувство успеха не имели.

Амбруазина расшнуровывает корсет маркизы, трет ей виски, дает понюхать соль. Эфразия открывает глаза, тревожно озирается по сторонам и, заметив, как муж ее хлопочет вокруг нее вместе с той, кого она считает своей соперницей, дает волю слезам, потоком хлынувшим из ее прекрасных глаз.

– Что с тобой, дорогая? – спрашивает Альфонс, покрывая лицо ее поцелуями. – Откуда эти страхи и печали?

– Не тревожься, друг мой, не волнуйся, – отвечает Эфразия, с трудом поднимаясь на ноги. – Вернемся в замок: короткий отдых, без сомнения, пойдет мне на пользу.

Желая скрыть недомогание, Эфразия предусмотрительно попросила спутников своих не рассказывать о происшествии отцу Эусебу, который вместе с г-жой де Рокфей как раз подходил

к ним. Осушив слезы, она приняла участие в общей беседе.

– Мы только что вышли из лабиринта, – сообщила г-жа де Рокфей. – Я много слышала о нем, но побывала в нем впервые.

– Скитания по лабиринту весьма поучительны, – произнес отец Эусеб, – ибо дает пищу и зрению, и душе. О, какие возвышенные мысли о вечном посетили нас во время этой прогулки!

– Воистину, такие мысли несут нам утешение, – изменившимся голосом произнесла Эфразия, – ведь именно они сопровождают нас к той двери, за которой прекращаются все наши несчастья. Жизнь очень жестока, и в любую минуту мы можем потерять все, что нам в ней дорого, что побуждает нас любить ее самое.

– Откуда у вас такие мрачные мысли? – тихо спросил Вильфранш Эфразию. – Ведь вам жизнь преподносит только розы и скрывает от вас свои шипы.

– Вчера я тоже так думала, – таинственным шепотом ответила маркиза, – но несколько часов назад я убедилась в обратном.

– Лишь бы часы эти не заставили вас усомниться в моей любви! – пылко восклицает граф.

Маркиза смотрит на него с величайшим изумлением и уверенным голосом произносит:

– Разве я со всей ясностью не дала вам понять, что подобного рода речи не доставляют мне удовольствия? Так отчего же вы их возобновляете?

– О чем может шептаться моя жена с Вильф-раншем? – спрашивает Альфонс у Теодора, стоящего неподалеку от собеседников. – С каких это пор у них завелись секреты?.

– Вряд ли речь идет о чем-нибудь важном, – небрежно ответил аббат. – Спросите у маркизы, одно ее слово вам все разъяснит. Уверен, когда завтра мы проснемся, дело будет улажено.

Вернувшись вечером к себе, аббат нашел на камине записку от Эфразии. Вот что в ней говорилось:

«Я ничего не стану рассказывать мужу до завтрашнего дня. Сегодня он все утро будет занят делами в Ганже, так что приходите завершить начатое вами дело и, если вы по-прежнему намерены всадить кинжал мне в сердце, разите без пощады».

Разумеется, аббат не собирался отказываться от свидания: он считал необходимым довести до конца задуманную им интригу и для этого намеревался использовать все, что могло бы принести свои плоды.

Прежде чем отправиться к маркизе, он решил серьезно продумать тактику своего поведения.

«Мне предоставляется прекрасная возможность сделать признание, – рассуждал он. – Однако поспешность может меня погубить. Она обо всем расскажет мужу; и вместо того, чтобы приблизиться к цели еще на шаг, я в один миг потеряю все. Следовательно, надо продолжать делать все, чтобы заставить ее изменить супругу с Вильфраншем. Так я избавлюсь от неудобного соперника и одновременно поссорю маркизу с мужем, который, узнав про измену, либо накажет супругу, либо бросит ее, но и в том и в другом случае она, несомненно, придет ко мне».

О, какая ужасная арифметика... Но что можно ожидать от столь испорченного человека, как Теодор?

– Дорогой аббат, – оставшись наедине с Теодором, первой начала разговор маркиза,– во время вчерашней прогулки меня поразили две вещи. Первая – это подозрения, которые вы пожелали посеять в моем сердце относительно невинной прогулки моего мужа в обществе мадемуазель де Рокфей. Вторая – это загадочные обстоятельства, в результате которых я, потеряв сознание буквально у вас на руках, очнулась уже в объятиях Вильф-ранша. Как могло случиться, что вы столь легкомысленно уступили чужому человеку право оказать мне те заботы, кои должны были оказать сами и кои я в своем положении могла принять только от вас? Почему Вильфранш решил воспользоваться моей беспомощностью? Почему в оставшееся время, проведенное нами в парке, он вновь стал осаждать меня дерзкими предложениями, которые он уже высказывал два или три раза и которые я с негодованием отвергла? Только вы, брат мой, можете дать ответ на эти загадки, и я надеюсь, что вы сделаете это не столько по причине связующих нас уз, сколько из чувства дружбы.

Во время столь необычной для нее речи маркиза не смела взглянуть на аббата. Внезапно она встрепенулась и, словно желая прочесть ответ на лице его, устремила на аббата вопрошающий взор своих прекрасных глаз.

Хитроумный и изворотливый аббат де Ганж прекрасно знал, что отражением состояния души являются глаза и лицо, меняющее свое выражение посредством сокращения мускулов; мускулы приводятся в движение волею человека, и тот, кто обладает сильной волей, может придавать лицу своему любое выражение. И вот привыкший лицемерить аббат уставился на невестку с той же

дерзкой решимостью, что и она на него, с той разницей, что отвага маркизы была порождением искренности и чистоты души, в то время как в наглом взоре Теодора царили ложь, преступление и притворство.

– Сударыня, – начал аббат де Ганж, – чтобы ответить на ваши вопросы, я хотел бы понять, с какой целью вы мне их задаете. Узнав о чувстве вашего мужа к мадемуазель де Рокфей, вы изумились, но изумление мгновенно сменилось недоверием к словам моим, и вы даже не пожелали поверить фактам... Позвольте заметить вам, дорогая сестра, что логика сердца, не имеющая ничего общего с истиной, бесконечно вредит логике ума. Следуя слепой сердечной логике, мы каждодневно впадаем в заблуждение, ибо нам желательно верить только в то, что нам приятно, и мы безжалостно отбрасываем все, что внушает нам страх. Из всех побуждений, живущих в душе нашей, самым обманчивым является надежда. Вспомните, что нарисовано на прекрасной картине, вызвавшей у вас в Париже неподдельное восхищение: мы ведь не раз обсуждали ее той зимой. Как вы помните, сюжет картины прост: человек, зажав в руке светильник надежды, не позволяющий ему заметить таящуюся во мраке истину, неумолимо движется к смерти. И мы с вами понимаем, что едва под ногой его окажется отверстая могила, как надежда, будучи дочерью суетных желаний, немедленно улетучится, оставив его один на один с суровой истиной.