Текст книги "Маркиза де Ганж"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

нас из-под носа. Обнимаю тебя, шевалье также обнимает тебя и сгорает от нетерпения поскорее с тобой увидеться.

Это письмо, присланное Теодору с нарочным, было запечатано таким образом, что вскрыть его незаметно было невозможно, а потому он был уверен, что писал его именно маркиз де Ганж.

Ознакомившись с посланием брата, аббат призвал Перре и дал ему прочесть письмо. Оба были пренеприятно удивлены полученными новостями. – Решение, к которому хотят склонить вас ваши братья, было бы, несомненно, наилучшим и наивернейшим, – поразмыслив, произнес Перре. – На вашем месте я бы не колебался ни минуты: обе дамы давно не появляются в обществе, и еще один шаг – и обе они исчезнут навсегда. – Согласен с твоим ходом мыслей, – ответил Теодор, – и нисколько не сомневаюсь в правильности твоего совета. Не будем сталкивать наши интересы, напротив, позаботимся прежде всего о них. Я понимаю, как опасно оставлять такое огромное богатство в руках недовольных женщин. И даже готов биться об заклад, что они обе, и мать и дочь, будут предпринимать все возможное, чтобы до совершеннолетия мальчика наследство лежало нетронутым в сундуках и мы бы не смогли изъять оттуда ни единого обола. Теперь предположим, что мы избавились от них обеих... Но можем ли мы с уверенностью сказать, что сумеем это сделать, не навлекая на себя подозрений? Что после исчезновения обеих женщин не будет назначен опекунский совет, дабы гарантировать сохранность наследства и противостоять любой нашей с тобой попытке им воспользоваться? Не

объединятся ли друзья и родственники завещателя и не упрячут ли наследство в надежное место? А ведь ни у меня, ни у моих братьев нет ни привычки, ни умения соблюдать жесткую экономию. Опасаясь растраты, которую мы можем совершить, родственники наверняка станут бдительно следить за сохранностью денег, оставленных мальчику, и не дадут нам ни единого шанса завладеть ими...

А если владеть наследством будет моя невестка или ее мать, у нас появляется реальная возможность достичь цели и получить право распоряжаться этими деньгами. Эфразия по-прежнему до безумия влюблена в собственного мужа, а значит, будет думать прежде всего о его выгоде, нежели о выгоде сына. Я знаю, мы ожесточили сердца обеих дам, однако никто так легко не меняет настроения, как женщины. Женское сердце доброе и чувствительное от природы, непостоянство свойственно женской натуре, а ум женский склонен к легкомыслию, так что женщина всегда готова перейти от любви к ненависти и от ненависти к прощению. На мой взгляд, обеих узниц надо немедленно выпустить, утешить, обласкать и как можно быстрее отправить в Авиньон, где маркиз окончательно усыпит их бдительность. Я сам буду их сопровождать, и будь уверен, Перре, эту партию – в отличие от предыдущей – мы выиграем непременно.

Негодяй Перре, достойный во всех отношениях своего покровителя, всегда был склонен принимать наиболее жесткие решения, поэтому сейчас на лице его читалось неподдельное разочарование: он понимал, что в этот раз преступление совершить не удастся. Страшно расстроенный та-

ким поворотом дела, он неодобрительно покачал головой и, выругавшись, заключил:

– Вы слишком добры, господин аббат, слишком великодушны, и рано или поздно вам придется в этом раскаяться. Вы все равно будете вынуждены пойти на крайние меры, но когда вы вспомните мои слова, уже ничего нельзя будет исправить.

– Послушай, приятель, – промолвил Теодор, – ты хорошо меня знаешь и, полагаю, уверен, что меня пугает отнюдь не необходимость произвести определенные действия. К сожалению, пока эти действия совершенно бесполезны, ибо способствовать они будут не столько обогащению нашему, сколько нашей гибели. Так что придется тебе пока поверить мне на слово. Но когда настанет время, ты будешь мною доволен.

С трудом успокоившись, Перре, подобно змее, был вынужден утолить свою ненависть ядом, который ему не удалось выпустить.

Чувствительная Эфразия на коленях молила Господа о милости и сострадании, ибо только от Него она ожидала облегчения несчастий своих. Неожиданно в темницу к ней вошел Теодор.

– Встаньте, сударыня, – произнес он, – ибо грядут перемены. Альфонс сообщил мне радостное известие, и я предлагаю вам незамедлительно отправиться со мной к вашей матушке, чтобы вы вместе узнали эту новость.

Закалившаяся в страданиях душа Эфразии утратила былую восторженность. Выслушав слова родственника с ледяным спокойствием, поддерживавшим ее в многочисленных несчастиях, г-жа де Ганж медленно последовала за ним в

апартаменты г-жи де Шатоблан. Там душа ее, слишком долго сдерживавшая свои искренние порывы, не выдержала, и несчастная женщина с рыданиями упала на руки матери. Г-же де Шатоблан были внятны нежные чувства дочери, ибо чувствительные души говорят на одном языке. Матушка и малолетний сын орошают Эфразию своими слезами, и долгое время никто из них троих не может произнести ни слова.

– Извольте прийти в чувство, сударыни, – наконец нарушает слезный хор Теодор, – и послушайте меня со всем надлежащим вниманием: я должен сообщить вам очень важные вещи.

Женщины успокаиваются, садятся и готовятся слушать аббата.

– Даже обладая проницательностью и божественным даром провидения, – начал Теодор, – было чрезвычайно трудно не поверить в совершение Эфразией тех проступков, в которых мы, мой брат и я, ее обвиняли. Признание Вильф-ранша выносило ей суровый приговор: хвастаясь своей победой над самой добродетельной из женщин, он в дерзости своей дошел до того, что сделал меня поверенным своих тайн и сумел неоднократно скомпрометировать мою сестру. Убедительные доказательства, ужасная сцена в парке, свидетелем которой волею случая стал мой брат, и, наконец, записка, найденная в кармане убитого, убедили нас раз и навсегда в виновности жены моего брата.

Да и кто сумел бы устоять перед таким обилием фактов, наличие которых делало вероятным любое предположение? Кто не возмутился бы, не стал ревновать? Пытаясь докопаться до истины, брат решил испытать вас, – многозначи-

тельно произнес Теодор, в упор глядя на Эфразию. – Он упросил меня попытаться убедить вас, что я питаю к вам те же чувства, что и Вильф-ранш, и выяснить, не обладаете ли вы природной склонностью к подобного рода проступкам. Еще он хотел, чтобы я, завоевав ваше доверие, узнал от вас лично, как на самом деле обстоят дела. Для этого он, собственно, и уехал в Авиньон. Я выполнил все, о чем просил меня брат, и должен публично признать, что вы с честью выдержали оба испытания, доказав тем самым вашу полную невиновность. Каждый день я сообщал брату обо всех своих шагах, но тот, уверенный в совершении вами известных проступков, постоянно находил все новые и новые причины, чтобы не верить в вашу добродетель. Когда же заключение г-жи де Ганж стало плодить нелепые слухи, брат мой, чтобы общество не расценило неправильно его поступок, сумел отослать в Ганж г-жу де Шатоблан, а в Авиньоне заявил, что строгие меры, принятые им по отношению к жене, были согласованы с ее семьей. К тому же он только что отправил к жене ее мать и сына, так что вряд ли его можно считать жестоким, каковым называют его некоторые жители города, где, как всем известно, клевета распространяется с легкостью ветра, каждодневно его посещающего. По воле брата мне через некоторое время предстояло организовать ваше свидание, однако вы, обуреваемые нетерпением, пожелали устроить его самовольно, хотя я, откладывая вашу встречу, имел на то вполне веские причины. Выслушивая вас обеих, я составлял собственное мнение и доводил его до сведения брата, который наконец согласился с ним. Это случилось как раз в тот

день, – многозначительно произнес аббат, обращаясь теперь к г-же де Шатоблан, – когда вы потребовали от меня клятвы, которую, как мне казалось, я был не обязан вам давать – особенно после того, как я получил доказательства подлинности предъявленных вам записок. Кстати, вот их оригиналы.

При этих словах обе женщины встрепенулись. Ведь если письмо, составленное в подземелье, свидетельствовало исключительно о безнравственности того, кто силою заставил добродетельную женщину написать его, и подлинность его ни у кого сомнений не вызывала, то вторая записка привлекла весьма пристальное их внимание. Схватив сей клочок бумаги, они принялись наивнимательнейшим образом изучать его.

– Какая ловкая подделка! – наконец воскликнула Эфразия.

– Успокойтесь, сударыня, – произнес аббат, – эта бумажка была найдена в кармане убитого и, без сомнения, является результатом гнусной клеветы, придуманной Вильфраншем и выполненной нечистым на руку общественным писцом. Скажу больше: тот, кто подделал ваш почерк, недавно был осужден за мошенничество и сам признался, что написал это письмо под диктовку. Теперь ясно, почему Вильфранш решил обзавестись такой запиской: захваченный на месте преступления, он с ее помощью надеялся оправдать свое беспутство, погубить вас и спастись сам. Он был уверен, что вам проще получить прощение за содеянное – ведь муж обожает вас. Так что сами видите, сударыня, иных доказательств вашей вины нет, вы полностью оправданы, и нам остается только принести вам свои

извинения и горькие сожаления за неприятности, причиненные вам исключительно по причине возникших у нас серьезнейших подозрений. Но, к счастью, все завершилось благополучно. Кстати, у меня есть и бальзам иного рода, который я с радостью пролью на ваши раны. Дорогая сестрица, г-н де Ношер скончался и оставил вам свое состояние, размеры которого вам прекрасно известны. Надеюсь, подобное завершение нашей беседы не будет вам неприятно. Так что позвольте мне первым поздравить вас со счастливыми переменами, произошедшими в состоянии вашем ко всеобщему удовольствию.

Тут предатель вскочил и, проливая слезы> такие же фальшивые, как и сердце, их породившее, обнял обеих женщин и поздравил племянника с великой милостью небес, а именно неожиданным состоянием, которое сей отпрыск достойных родителей в свое время сможет употребить самым наилучшим образом.

После столь неожиданных событий дамам настоятельно потребовался отдых, и аббат покинул их, предупредив, что вскоре всех ожидает роскошная трапеза. Стол ломился от изысканных блюд, аббат был сама любезность, и радость, спокойствие и счастье окончательно заставили обеих женщин позабыть все тревоги, которые долгое время омрачали их жизнь. За столом было решено, что все незамедлительно, то есть уже завтра, отправятся в Авиньон.

Когда общество поразил глубокий кризис, когда связи между членами его разорваны, восстановить прежнюю гармонию непросто, а главное, это нельзя сделать с такой же немыслимой скоростью, с какой разногласия раскололи его. Члены

такого общества еще долго продолжают опасаться друг друга, подсматривают друг за другом, шпионят и в любых словах, обращенных друг к другу, ищут скрытый недобрый смысл. Наши путешественники также почти не разговаривали друг с другом, а в основном размышляли. И только когда вдали наконец показались стены Авиньона, суровые морщины на челе прежних узниц стали постепенно разглаживаться – они надеялись, что суета городской жизни поможет им позабыть свои оковы; гонитель же их, напротив, задумчиво хмурил брови.

В городе пути их разошлись. Г-жа де Ганж остановилась у матери, а аббат отправился к братьям, надеясь вскоре доставить к ним в дом и обеих женщин.

Пока путешественники обустраиваются, нам хотелось бы рассказать читателю, как выглядел Авиньон в XVII веке.

Город Авиньон, прославившийся тем, что в течение семидесяти двух лет являлся местом пребывания великих понтификов, начиная с Климента V и до Григория XI, вернувшего святой престол в Рим, расположен на плодородной и приятной для взора равнине. Раскинувшись на восточном берегу Роны, город этот мог бы стать торговой столицей края, ибо местоположение его весьма способствует бойкой торговле. К сожалению, склонные к лености и сладостному безделью жители, подавляющая часть которых являлись обладателями благородных титулов, аббатами или адвокатами, с трудом терпели в своем обществе немногочисленных торговцев. Сие огромное множество потребителей, не производивших ровным счетом ничего, не могло не породить царство ни-

щеты, и золото все чаще обходило провинцию стороной, ибо в ней нечего было на него покупать, а о гармонии между продавцами и покупателями и речи не было.

Для защиты жителей от набега разбойничьих шаек Папа Иннокентий IV воздвиг вокруг города прочные стены (они и по нынешний день восхищают путешественников). Еще одной причиной, побудившей Папу заняться возведением крепостных сооружений, явилось желание напомнить всем о верховной власти пап: в 1348 году Жанна Неаполитанская, внучка доброго короля Робера, продала Авиньон его предшественнику, Папе Клименту VI, за восемьдесят тысяч флоринов. Приобретение было весьма неожиданным, ибо Жанна не имела права продавать, а Папа – приобретать земли, принадлежавшие королевской семье. Верховная власть не отчуждается; а тот, кто покупает ее, доказывает свою неспособность захватить ее силой. Право держателя верховной власти – самое незыблемое право из всех, ибо дается оно благодаря силе, а этого права ни продавец, ни покупатель во время отчуждения Авиньона и прилегающих земель не имели. Поэтому, когда у наших королей возникала потребность в этом крае или когда они хотели покарать пап, они легко его захватывали.

Вернувшись в Рим, понтифики оставили в Авиньоне своих наместников – легатов, но так как легаты имели право исполнять эту должность не более шести лет, то, следуя примеру египетского паши, они занимались только тем, что извлекали из провинции деньги, продавая все, что находилось в их распоряжении. Наместники часто допускали до власти своих любовниц, и те

становились распределителями всяческих благ. Дурное управление вкупе с полным упадком торговли способствовало неуклонному разорению края, который по положению своему должен был бы, напротив, превосходить всех своих соседей или, по крайней мере, обогащаться за их счет.

Городской гарнизон состоял исключительно из почетной гвардии легата, то есть являлся еще одной причиной обнищания города, ибо наличие такой гвардии освобождает горожан от постоя войск, обычно благоприятствующего процветанию увеселительных и питейных заведений. В авиньонской страже служили повара, слуги и лакеи, а так как служба была непродолжительна и неутомительна, то хозяева лишались своих слуг лишь на короткое время.

К причинам всеобщей вялости населения также следовало отнести снисходительность верховного правителя, который не взимал со своих подданных никаких налогов.

Полное освобождение от налогов приумножает состояние богачей и неизбежно погружает в апатию народ, которому более не требуется работать, потому что не надо ничего платить. А если мы вспомним, что дышащие на ладан владения легатов были со всех сторон окружены землями государства деятельного и энергичного, становилось ясно, что крах слабеющего государства неизбежен.

У всех народов были правительства; только у Авиньона его не было. Поэтому жители его делали все, что хотели, а дело шло как могло; однако такого деспотичного суверена, как папский легат, не было ни в одном государстве: все его приказы следовало выполнять беспрекословно,

даже постановления суда утрачивали свою силу, если они противоречили повелению легата. Так что судите сами, что могут значить законы в глазах суверена, всякий раз приостанавливавшего их действие, если они противоречили его капризам! Французские короли говорили: «Я этого хочу»; легат говорил: «Я приказываю».

Доводя до крайности обнищание этого прекрасного края, товарищество французских откупщиков платило двести тысяч франков в год, чтобы жители прилегающей к Авиньону провинции не производили ни табаку, ни ситцу. Отсутствие производства в сочетании с гарантированным доходом в звонкой монете несказанно радовало легата, отдававшего предпочтение такого рода прибыли, нежели неопределенному доходу, получаемому от производства каких-либо продуктов. Если бы легат все время жил в Авиньоне, полученные им деньги оставались бы в провинции; но, как мы уже сказали, через каждые шесть лет очередной легат отбывал, увозя с собой полученные суммы.

В Авиньоне легко можно было стать принцем или герцогом; приобретение титула и сопровождающей его папской буллы, подобной той, которую получают епископы, обходилось в круглую сумму, плата за титул рассматривалась как своеобразный налог, собиравшийся правительством вместо общепринятых налогов. Можно было подумать, что папы, не имя более возможности делать королей, возмещали сей ущерб созданием знатных вельмож.

В самом Авиньоне и в провинции Конта ощущалось влияние инквизиции, однако не столь сильное, как в Испании, а потому и в Авиньоне, и в окрестностях проживало немало евреев.

Излюбленными занятиями местных жителей являлись всякого рода развлечения, прогулки, балы, концерты, устраиваемые в церквях, дегустации легких закусок в монастырских приемных, а также доступное исключительно всем злословие. Постоянная праздность авиньонцев способствовала такого рода времяпрепровождению и как нельзя лучше соответствовала их характерам.

Во все времена и во всех странах люди светские стремились разделять все модные увлечения. Любовь к собственным мужьям среди местных дам была не в моде, зато, следуя обычаю, завезенному из Италии, было принято иметь нескольких поклонников, среди которых непременно должен был значиться чичисбей, в чьи обязанности входило подавать веер и перчатки; чичисбей, семенящий впереди портшеза, считался особым шиком.

Прибыв в Авиньон, гости недолго пребывали в неведении относительно местных интриг: подавая ужин, хозяйка гостиницы одновременно сообщала вам последние новости, достоверность которых было легко проверить, а также все местные сплетни, которые вряд ли стоило принимать на веру, ибо у всех праздных народов злословие всегда идет рука об руку с клеветой. И, довершая описание свойств, присущих праздным народам, скажем, что авиньонцы были изрядные шельмецы.

Вот каков был город, где жила г-жа де Шатоблан и где, как мы скоро увидим, маркиза де Ганж, обосновавшись на некоторое время в доме у матери, вновь станет жертвой интриг своих недругов, задавшихся целью погубить ее.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На следующий день после прибытия маркизы де Ганж в Авиньон все три брата отправились к ней с визитом. Стремление заполучить наследство вытеснило из сердца маркиза прочие чувства, и он вел себя безупречно.

– Приношу вам тысячу извинений, сударыня, – проникновенным тоном начал он, – за те страдания, которые выпали на вашу долю по причине страстной моей любви к вам. Но как обезопасить себя от ревности, когда ты влюблен в такую прекрасную особу? Недоброй памяти ветреник был очень изворотлив, а потому нам также пришлось прибегать ко всевозможным уловкам и даже поступать с вами несправедливо. Могу ли я тешить себя надеждой, что мое раскаяние сможет заставить вас позабыть мои заблуждения?

– Пожалуй, я рискну ответить тебе за свою очаровательную сестру, – вступил в разговор шевалье де Ганж, изо всех сил стараясь подавить волнение, охватившее его при виде красавицы маркизы, – и надеюсь, опровергать она меня не

станет.

– Не сомневайтесь, дорогой брат, – произнесла Эфразия, нежно обнимая супруга. – Зачем вспоминать о несчастьях, невольною причиной которых была любовь моего милого мужа?

При воспоминании о них супруг мой опечалился, и эта печаль заставила меня забыть о горьких днях, невольным виновником которых он стал.

Настал черед заняться делами, связанными с получением наследства. Маркиз немедленно предложил свои услуги, но г-жа де Шатоблан, с чувством поблагодарив его, уверенно заявила, что ее доверенные люди уже занимаются всем, что относится к этому делу, и зятю совершенно не о чем беспокоиться.

Не сумев скрыть досаду, Альфонс с надменным видом поклонился и торжественно заверил тещу и супругу, что только искреннее желание избавить их от лишних хлопот побудило его предложить свою помощь и, разумеется, он нисколько не сомневается, что все, что бы ни сделали обе дамы, будет прекрасно.

Затем встал вопрос о покупке большого дома на улице Калад, где вся семья могла бы жить зимой. Не отвергая предложения мужа, маркиза тем не менее посчитала необходимым отложить его исполнение до той поры, когда все долги, обременяющие наследство, будут ликвидированы. Г-жа де Шатоблан поддержала ее, и мнение женщин возобладало.

– Следовательно, мы увидимся только на церемонии вручения наследства, – холодно произнес Альфонс. – Однако это грустно, особенно когда любишь друг друга. И все же, – повернулся он к жене, – я далек от мысли делать что-либо против вашей воли, ваши желания всегда будут для меня законом.

– Впрочем, – промолвил шевалье, которого присутствие маркизы возбуждало все больше и

больше, – летом мы всё равно будем собираться в Ганже!

– Очень на это надеюсь, – промолвил Альфонс, – и уповаю на то, что сумею помочь моей дорогой Эфразии забыть неприятности, пережитые ею в этом замке по причине ревности и страстной любви к ней ее супруга.

Братья отобедали у г-жи де Шатоблан, а вечером все отправились на бал к тогдашней городской знаменитости герцогу де Гаданю.

Маркизу ждали – посмотреть на нее собрался весь город. Сияя, словно утренняя звезда, вспыхнувшая среди редких зимних облачков, г-жа де Ганж вошла в зал: Томность, разлитая во всем ее облике, придавала ей очаровательную загадочность. Легкая, слегка раскачивающаяся походка подчеркивала тонкость и гибкость талии и навевала воспоминание о розе, волнуемой дуновением зефира; темные волосы, заплетенные в косы, были искусно уложены в прическу, венчавшую самую прекрасную женскую головку; каждый ее шаг был наполнен изяществом и грацией; голос, нежный и манящий одновременно, придавал каждому слову, срывавшемуся с уст ее, неповторимое обаяние. Соединение стольких прелестей не могло не вызвать единодушного возгласа изумления, и, когда она вошла в гостиную, не только поклонники, но и противники ее не могли сдержать своих восторгов. Даже признанные красавицы далеко не всегда вызывают всеобщее восхищение, поэтому приз за красоту авиньонцы единодушно присудили прелестной Эфразии.

А один из потомков Лауры, модный в тогдашних салонах поэт, увидев ее, немедленно сочинил экспромт:

Чье имя обессмертил бы В своих стихах Петрарка, Коль довелось ему б совместо Узреть Лауру и Эфразию?

Как мы уже сказали, слухи о злоключениях маркизы де Ганж дошли до Авиньона, однако на этот раз провансальская учтивость возобладала над склонностью горожан к сплетням и клевете, и только некоторые позволили себе потихоньку позлословить за спиной маркизы. Аббат и маркиз исчезли еще до ужина; г-жа де Шатоблан на бал не пошла вовсе, и отвезти маркизу домой вызвался шевалье. А так как время было не позднее, он попросил Эфразию уделить ему время для беседы наедине.

– Нет ничего более приятного, – начал шевалье, – нежели расточаемые вам хвалы, но еще приятнее сознавать, что вы их заслужили.

– Все оказанные мне знаки внимания не выходят за рамки обычной вежливости, – ответила Эфразия. – С тех пор как я переехала из Парижа в провинцию, я в Авиньоне впервые: прежде я никогда не была здесь. А так как местные жители крайне любопытны, они захотели больше узнать обо мне и стали меня нахваливать, дабы я, возгордившись, начала хвастаться, а они бы из слов моих извлекли пищу для дальнейших сплетен и пересудов. Но единственные похвалы, которых я жажду получить, – это одобрение моего мужа; только его мнение имеет для меня значение.

– Зачем отвергать то, что воздается вам по праву? – возразил шевалье. – Как бы далеко я от вас ни находился, уверяю вас, я переживал за вас и горько сожалел о том положении, в котором вы оказались.

– Кому ни разу в жизни не довелось испытать несправедливость? Я совершила оплошность и была за нее наказана.

– Согласен, но наказание явно превзошло ваш проступок, и я полагаю, брат мой зашел слишком далеко.

– Когда речь идет о заблуждениях Альфонса, я никогда не смогу с вами согласиться: тот, кто любит, всегда прав; прощать – наш долг; прощать супруга – наслаждение.

– Ах, сестрица, как вы великодушны! И сколь счастлив тот, кто сумел завладеть вашим сердцем!

– К сожалению, шевалье, не все разделяют ваше мнение. Увы, Альфонс, похоже, теперь таковым себя не считает.

– Вы очень страдали все это время?

– Я вновь увиделась с мужем, так что все забыто.

– Однако этот Вильфранш очень дурно вел себя.

– В его возрасте многие глупости простительны, тем более что он жестоко за них поплатился.

– Мой брат с трудом уладил дело о дуэли. Полагаю, он сообщил вам, что несколько дней назад он получил грамоту о помиловании.

– Наверное, он щадит меня, а потому умолчал об этом.

– О, вы всегда его оправдываете!

– Тому причиною любовь. Но скажите, Вильфранш был вашим другом?

– Да, мы служили в одном полку. Он был мне симпатичен; однако его поведение по отношению к вам заставило меня разочароваться в нем, и скажу вам честно, я его не простил.

– Там, где жизнь уступает свои права смерти, озлоблению нет больше места. Не пристало живым порочить память мертвых. Тот, кто покинул этот мир, уже не может защитить себя, поэтому продолжать преследовать его, питать ненависть к его праху является непростительной слабостью, я бы даже сказала – жестокостью. Ненависть – это тяжкий и опасный груз, который рано или поздно раздавит того, кто взвалил его на себя. Давайте похороним ее, завернем в саван вместе с тем, кто породил ее. Разве не достаточно, что наша ненависть преследовала его до могилы? Может статься, и нас кто-нибудь возненавидит так же сильно. Уверена, в свой предсмертный час я буду готова простить даже того, кто покусился на мою жизнь, и я бы не хотела, чтобы душа моя, наполненная ядом ненависти, блуждала вокруг моих гонителей, наполняя их сердца ужасом. Разве я заслужу место у ног всеблагого Господа, если по Его примеру не стану проявлять милосердие?

При этих словах легкая дрожь пробегает по телу Эфразии, она краснеет и отводит взор от лица шевалье. В самом деле, кому... кому, о великий Боже! она решила поверить свои возвышенные мысли! Ведь можно было подумать, что сам Господь вещал ее устами, побуждая ее произносить то, о чем она намеревалась умолчать.

– Сударыня,– словно не заметив ее замешательства, продолжил шевалье, – мне совершенно ясно, что именно меня здесь и не хватало. Маркиз слишком ревнив, аббат слишком суров, а вам требуется посредник и миротворец.

И тут шевалье осторожно попросил подробно рассказать ему о несчастьях, пережитых собеседницей в замке Ганж, но Эфразия решительно отказалась.

– К чему, – ответила она, – ворошить прошлое, когда сегодня все стараются помочь тебе поскорее забыть пережитые тобой горести?

– Ах, сударыня, как бы мне хотелось, чтобы вместо горестей вы вспоминали только удовольствия! – пылко воскликнул шевалье. – Теперь позвольте мне удалиться. Боюсь, я и так злоупотребил вашей добротой. К тому же я опасаюсь, что подле вас меня поджидает слишком много неожиданностей.

– Не бойтесь, шевалье, – любезным тоном произнесла Эфразия, – наша беседа свидетельствует исключительно о дружеских чувствах, и клянусь вам, я буду питать к вам эти чувства до тех пор, пока вы будете стараться быть их достойным.

Шевалье удалился; а Эфразия, отправившись пожелать матери доброй ночи, задержалась у нее и рассказала ей о разговоре, только что состоявшемся у нее с самым младшим братом мужа; она призналась, что шевалье понравился ей гораздо больше, чем аббат. Она нашла шевалье благовоспитанным, остроумным, кротким – словом, таким, каким бы она хотела видеть своего сторожа в замке Ганж; ей даже показалось, что, если бы во время печальных событий шевалье был вместе с братьями, ей не пришлось бы вытерпеть столько мучений, сколько выпало на ее долю.

Г-жа де Шатоблан не разделяла ее мнения, напротив, она была уверена, что после пережитых дочерью несчастий та не должна доверять никому.

На следующий день весь город выстроился у дверей г-жи де Ганж. Подобные знаки внимания

в Авиньоне приняты, тем более что в нашем случае у них были две чрезвычайно веские причины – любопытство и неотразимое впечатление, произведенное Эфразией на балу у герцога де Га-дань. С согласия семьи маркиза де Ганж нанесла ответные визиты, за которыми последовали новые приглашения и развлечения: помня о пятистах тысячах франков наследства Ношера, все как могли стремились развлечь прекрасную маркизу.

Шевалье признался аббату, в какое смятение повергла его чувства жена брата.

– Друг мой, она – настоящий ангел, – восторженно доложил аббату шевалье. – Ни одна женщина не сравнится с ней. Сколько изящества, кротости, ума, сердечности! Не представляю, как мог ты сохранять рассудок, когда эта женщина пребывала в твоей власти!

– Никогда не надо злоупотреблять доверием, – назидательно ответил аббат, – а я, как тебе известно, был облечен весьма неприятной миссией!

– Ты вполне мог забыть об этом. Несчастный! Ты заставлял ее спать на соломе, в то время как ложем ей должны были служить лепестки роз! – возмущенно восклицал шевалье. – Ах, я был бы не в пример более снисходительным сторожем! Впрочем, все служители Церкви, и настоящие и будущие, всегда отличаются излишней строгостью. Однако это не в евангельском духе, дорогой мой. Ты рискуешь стать дурным священником!

– Я вообще не стану священником, – ответил Теодор. – Ты же знаешь: если мне захочется, я непременно женюсь; вряд ли я стану соблюдать целибат5. Однако ты влюбился в Эфразию!

Не возражай, я все вижу и высоко ценю оказанное мне доверие.

– Подумай сам, разве мог я не влюбиться в нее? Но, увы, как ты догадываешься, страсть моя безответна. Кстати, не вздумай проговориться о ней маркизу: этот ревнивец будет закатывать ей бесконечные сцены, а я, зная, что стал причиною слез этого ангельского создания, буду безутешен. Ах, друг мой, все же я не могу понять: как ты сумел пробыть так долго под одной крышей с этой женщиной и не влюбиться в нее?

– В свое оправдание скажу: я не такой легкомысленный, как ты, мой дорогой. Однако не кажется ли тебе, что после возвращения из замка Ганж Альфонс ведет себя с женой излишне холодно?

– Я с тобой согласен. Впрочем, брат наш вообще с трудом меняет свое мнение. Не исключено также, что он озабочен вопросом о наследстве. Кстати, как тебе кажется – не пора ли нам вмешаться? Если жена его останется в стороне, беспокоиться не о чем, но если она предпримет какие-либо меры предосторожности – а я уверен, мать заставит ее это сделать, – то вряд ли нам достанется даже сотня луидоров. А согласись, в нашем возрасте нам обоим нелегко оказаться на иждивении брата, который, каким бы справедливым он ни был, далеко не во всем станет удовлетворять наши желания. Что надо сделать, дорогой Теодор, чтобы помешать этой женщине передать все полученное ею наследство сыну?