Текст книги "Маркиза де Ганж"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Почему мы пытаемся оправдать эту самую несчастную на свете женщину, хотя, в сущности, оправдываться ей не в чем? Да потому, что мы

не хотим запятнать ее образ ни единым подозрением, даже когда речь идет о лжи во спасение.

И мы правы, что сделали это заранее, ибо столь испорченный человек, как аббат де Ганж, вернувшись из поездки и узнав о втором завещании, немедленно обвинил маркизу в лицемерии.

– А ты, братец мой, дурак, – заявил он брату, – и лучшее, куда ты можешь употребить полученную тобой бумагу, – это бросить ее в огонь. Эфразия посмеялась над нами. Ты должен был потребовать у нее отказаться от публичного заявления, сделанного в Авиньоне, и потребовать любыми способами, а ты удовлетворился составлением никому не нужной бумажки. А теперь она может предъявить эту бумагу властям и заявить, что ты силой заставил ее переделать завещание. Она и мать ее сумели выковать грозное оружие против нас, и нам остается либо победить, либо проиграть, а это значит, что либо она, либо мы должны погибнуть. Но я, как ты понимаешь, предпочитаю, чтобы погибла она. Пойми, Эфразия ухитрилась дважды навредить нам: во-первых, она сделала это чертово заявление в присутствии знати и нотаблей и тем самым связала нам руки, ибо что бы мы после такого заявления ни сделали, мы непременно прослывем расточителями, клеветниками и мошенниками... а во-вторых, она гнусно обманула тебя, обвела вокруг пальца, что лишний раз свидетельствует о низости этой коварной женщины. Следовательно, иного пути нет: либо она добровольно опровергает заявление, сделанное в Авиньоне, либо погибает, и мы спокойно живем до конца дней своих. Ибо как только она закроет глаза навеки, мы примемся оспаривать завещание, составленное в пользу

г-жи де Шатоблан и в ущерб нашему брату, ведь нам необходимо, чтобы именно он стал опекуном собственного сына. Нельзя допустить, чтобы суд решил по-иному... Что нужно для этого сделать? Прервав насильственным способом дни негодной маркизы, мы скажем всем, что это было самоубийство, докажем, что она была безумна, а следовательно, не имела права составлять завещание. Мы разоблачим ее поведение, предъявим письмо Вильфранша, письмо, написанное в подземелье у Дешана, расскажем о ее посещении берлоги Дешана, покажем судьям протокол комиссара полиции Марселя... Уверен, у нас больше чем достаточно письменных доказательств, чтобы ее признали безумной. А когда мы добьемся признания ее сумасшедшей, любые юридические документы, составленные на основании ее волеизъявления, становятся недействительными. Сам посуди: о каком разуме может идти речь, когда женщина, принадлежащая к знатнейшему семейству края, посещает злачные места, коих у нас в провинции немало, позволяет неизвестным лицам похитить себя с бала, назначает любовникам тайные свидания, разъезжает с ними в каретах по всему краю и, в довершение всех безумств, возвращается к себе в замок, чтобы добровольно свести счеты с жизнью? Э, нет, нет, друг мой, больше никаких поблажек! Мы обязаны заставить ее подписать документ, согласно которому ее публичное заявление в Авиньоне будет считаться недействительным. Если она его подпишет, пусть живет, но если откажется, мы обязаны как можно скорее прервать нить ее жизни.

На следующее утро маркизе приносят новый документ. Она отказывается подписать его,

утверждая, что подписала все, что требовал от нее шевалье, и более она ничего подписывать не станет, ибо это противно и долгу ее, и чести. Выслушав ее доводы, оба брата молча удалились. Молчание это обеспокоило маркизу; она сделалась задумчива и тревожна. Всю следующую неделю чудовища коварной лестью пытались вновь и вновь убедить ее подписать... Но все их старания были напрасны.

Вся жизнь г-жи де Ганж была посвящена исполнению высокого долга супруги; теперь же она являла собой пример образцовой матери.

О фурии ада! Одолжите мне ваши факелы – только они могут осветить те ужасные картины, кои предстоит нам нарисовать. Пусть читатель знает: все факты представлены нами в точности так, как изложены они в материалах судебного процесса. Вряд ли стоит прибавлять к ним еще сколько-нибудь нюансов, ведь для честного человека даже сухие строки протокола покажутся отвратительными; только злодеи, способные на подобные преступления, могут без содрогания читать описание кончины злополучной маркизы.

7 мая 1667 года маркиза де Ганж, почувствовав себя дурно, захотела принять лекарство. Аптекарь, проживавший в Ганже, составил ей микстуру, лично принес ее в замок и оставил в при-вратницкой. Мы не знаем, в чьих руках она успела побывать после аптекаря, известно только, что когда маркиза изъявила желание выпить ее, ей сказали, что микстуру еще не принесли. Наконец настойка прибыла. На вопрос, отчего пришлось так долго ждать, маркизе отвечают, что изготовление лекарства заняло много времени. Взяв флакон, маркиза подносит его ко рту, но, заметив, что

жидкость на удивление темная и вязкая, отказывается ее пить. Перре предлагает сходить к аптекарю и заказать у него новое лекарство...

– Нет, нет, – останавливает его маркиза, – у меня есть таблетки, действие которых сходно с действием этой микстуры. Так что я лучше приму таблетки.

И, достав шкатулку, ключи от которой имелись только у нее, она глотает свои пилюли. Перре немедленно докладывает об этом братьям, и те молча его выслушивают.

По приглашению маркизы вечером в замок приезжают несколько знатных дам из соседних поместий; после дружеской беседы дамы остаются ужинать. Маркиза, чье обхождение всегда отличалось деликатностью и любезностью, оказывает честь ужину, много шутит и в течение всего вечера ведет себя крайне беспечно и весело. Братья ее мужа, также принявшие участие в трапезе, напротив, задумчивы и рассеянны, а когда маркиза подшучивает над ними, они словно не слышат ее шуточек.

После ужина аббат отправился проводить соседок, а шевалье остался дома и провел остаток вечера в обществе своей невестки. Маркиза занимала юного родственника беседой, искренне убеждая его, что если в сердце ее вновь воцарился мир и покой, то произошло это исключительно благодаря помощи шевалье. Однако де Ганж выглядел по-прежнему озабоченным и не ответил ни на один комплимент маркизы.

Тогда, взяв его за руку, маркиза обратилась к нему с такими словами:

– Ах, шевалье, значит, вы меня больше не любите? Ваша холодность пугает меня! Или вы

хотите дать мне понять, что несчастья мои еще не кончились?..

Не успел шевалье даже рта раскрыть, как с пистолетом в одной руке и с микстурой, отвергнутой утром Эфразией, в другой в комнату ворвался аббат де Ганж.

– Еще как не кончились, сударыня! – кричит он, яростно размахивая пистолетом. – Вам пора умереть, пощады больше не будет!..

В эту минуту шевалье вытаскивает из ножен шпагу... Решив, что он хочет защитить ее, маркиза с громким криком бросается к нему:

– Ах, дорогой шевалье, спасите меня от этого страшного человека!

Однако по блуждающему взору шевалье и его судорожным движениям она понимает, что в его лице видит перед собой еще одного палача... Увы, ей предстоит стать жертвой обоих братьев! Понимая, сколь страшная участь ожидает ее, она бросается на колени и, молитвенно сложив руки, рыдает у ног негодяев... ее алебастровая грудь прикрыта лишь беспорядочно разметавшимися длинными густыми волосами... она молит злодеев О пощаде... слова молитвы перемежаются воплями отчаяния, потоки слез исторгаются из глаз ее... но орудие убийства уже приставлено к ее горлу... О праведное небо! Неужели есть на свете чудовища, способные остаться равнодушными к столь трогательной картине отчаяния?

Увы, только такие чудовища и могли замыслить сие хладнокровное убийство.

– Вы должны умереть, сударыня, – повторяет своей жертве Теодор. – И не пытайтесь нас разжалобить, лучше поблагодарите нас за то, что мы предоставили вам на выбор несколько способов

уйти из жизни. Любой из этих способов мгновенно прервет нить жизни такой лживой мерзавки* как вы. Итак, выбирайте: яд или клинок, и благодарите небо за ту милость, кою мы вам оказываем! – Как! И это говорите вы, вы, мои братья! Вы хотите моей смерти?! – восклицает несчастная, валяясь у них в ногах. – Но что сделала я, чем заслужила такую страшную смерть и почему должна принять ее из ваших рук? О шевалье! Сжальтесь, прошу вас, сохраните мне жизнь; не довершайте вашего черного дела, дайте мне умереть в тот день, когда смерть сама призовет меня

в могилу!

– Поторопитесь, сударыня, – холодно отвечает кровожадный аббат, – не тратьте попусту слова, ибо чаша нашего терпения переполнилась... Живо выбирайте способ умереть, или мы сами ускорим вашу кончину.

– О небо! Неужели только кровь моя может утолить вашу месть? Вам непременно надо пролить ее?

Но, видя, что мольбы ее лишь умножают ярость убийц, несчастная собирает остатки сил, берет флакон и выпивает роковую жидкость... Заметив осадок и решив, что основной яд остался на дне, шевалье схватил флакон и кончиком шпаги размешал остаток жидкости.

– Пей до дна, – приказывает он невестке,– ты должна выпить все, до последней капли.

Дрожащей рукой Эфразия берет флакон...

– Давайте, давайте его сюда, – произносит она, – я подчиняюсь вам, ибо хочу как можно скорее положить конец своим мучениям. Ведь проглотив смерть вместе с этим осадком, я больше никогда не увижу своих палачей...

Слова произнесены, но силы изменяют ей. Она выливает осадок в рот, но вопль отвращения, невольно рвущийся у нее из горла, заставляет ее исторгнуть все, что она попыталась проглотить. Вязкая жидкость течет на грудь, окрашивая ее, как уже окрасила губы, в черно-зеленый цвет...

О природа! Как допустила ты, чтобы это очаровательное ангельское создание было безжалостно изуродовано преступлением!

– Ну вот, – задыхаясь, произносит маркиза, – мстительность ваша должна торжествовать: смертоносный яд проник мне в кровь. А потому не откажите мне в утешении – позовите к одру моему духовника, дабы он наставил меня перед тем, как душа моя отлетит к Творцу, некогда ее создавшему. Вы жестоко убили меня, но я хочу встретить смерть, как подобает христианке, дабы, когда придет ваш черед, я смогла молить Господа сжалиться над вами и не обрекать на вечное проклятие ваши черные души.

При этих словах негодяи удаляются, вселив надежду в сердце своей невинной жертвы. Но упования ее напрасны: жестокость братьев столь велика, что они готовы лишить невестку последнего утешения даже на краю могилы, а потому для совершения святого обряда причащения они присылают к ней Перре, чье жестокосердие вполне сравнимо с кровожадностью тигра.

Едва дверь за братьями закрылась, как маркиза спешит этим воспользоваться и, пока не прибыл Перре, спешно натягивает на себя юбку и бежит к окну, выходящему на конюшенный двор. И хотя расстояние от окна до земли никак не меньше двадцати двух футов, маркиза забирается на подоконник и прыгает вниз. В эту минуту входит

Перре; видя, как беглянка от него ускользает, он, изловчившись, хватает ее за шнурок от юбки, надеясь затянуть юбку у нее над головой и таким образом поймать женщину в мешок; но надежды его не оправдываются, и юбка соскальзывает к ногам упавшей женщины. Разгневанный, Перре в ярости хватает горшки с цветами, что стоят на подоконнике, и швыряет их в Эфразию. К счастью, ни один не попадает в цель; только один снаряд слегка задевает ей плечо. Эфразия поднимается, зовет на помощь... Но кто услышит ее?.. Ах! К маркизе подбегает ее служанка Роза, ставшая к этому времени женой кучера, что служит в замке Ганж. Роза пытается помочь хозяйке.

– Ох, сударыня, – причитает она, – до чего довели вас эти чудовища! Ах, коли я могла бы предупредить вас... Мне всегда казалось, что они хотят погубить вас... Ах, дорогая моя госпожа, бедная моя хозяйка!..

Роза ведет свою измученную хозяйку в селение, в ближайший дом, где проживал некто по имени Депрад; к сожалению, хозяин в это время был в отлучке, и в доме оставались лишь его

дочери.

Добравшись до дома Депрада, маркиза засунула в рот прядь волос и, вызвав рвоту, исторгла из себя значительную часть ада, который ей пришлось проглотить. Барышни Депрад, чья доброта, сердечность и благожелательность были известны всему селению, взяли на себя заботы о несчастной маркизе. Одна из сестер тотчас вспомнила, что в коробочке у нее хранится противоядие, и дала его выпить Эфразии, и та через несколько минут извергла из желудка последние остатки ядовитого вещества, которое заставили ее выпить.

Узнав, что невестка нашла убежище в доме Депрада, аббат и шевалье помчались в селение. Изрыгая проклятия и богохульствуя, размахивая шпагами и пистолетами, они грозятся убить всех, кто осмелится помешать им расправиться с гнусной родственницей. Выломав дверь, шевалье врывается в дом к сестрам, а аббат остается караулить снаружи. Увидев, какими заботами окружили женщины несчастную маркизу, шевалье гневно кричит:

– Как смели вы помогать этой падшей женщине, этой шлюхе, что в припадке безумия выпрыгнула в окно, намереваясь бежать к своему любовнику? Ее надо посадить под замок, а не утешать!

И, гневно сверкнув глазами в сторону сестер Депрад, он добавляет:

– Только такие развратные твари, как она сама, могут ей сочувствовать!

Тем временем маркиза, мучимая жаждой, просит стакан воды; негодяй де Ганж приносит стакан с водой и с силой разбивает его о зубы невестки.

Сестры Депрад в ужасе, они требуют позвать лекаря. Теодор отвечает, что отправляется за врачом, тогда как на самом деле он всего лишь тянет время, чтобы яд успел подействовать.

Оставшись один, шевалье хочет заставить сестер покинуть дом, но они упорно отказываются и нехотя уходят только после того, как их об этом просит сама маркиза. Не желая навлекать на сестер гнев шевалье, Эфразия решает попытаться в одиночку вырваться из рук братьев-убийц.

Едва оставшись наедине с шевалье, она делает попытку смягчить его.

– О брат мой! – восклицает она, бросаясь к его ногам. – В чем я провинилась перед вами, за что вы заставляете меня так страдать? Ведь вы всегда были нежны со мной, и я искренне и чистосердечно оказывала вам предпочтение. Смерть уже набросила на ослабевшие глаза мои свою пелену, так позвольте же ей и дальше вести меня за собой, не стремитесь помочь ей, ведь смерть моя – дело всего нескольких дней. Если же вы боитесь, что оставшиеся мне дни я употреблю на то, чтобы рассказать всем о вашем кровавом и ужасном злодеянии, то клянусь вам, я даже рта не раскрою. Неужели вы думаете, что в такую минуту я могла бы осквернить себя ложной клятвой? Спасите меня, спасите, умоляю вас, заклинаю всем, что дорого вам в этом мире!

– Нет, ты умрешь, и умрешь сегодня! Жребий брошен. Твоя смерть нужна всей семье...

Возмущенная его словами, маркиза, собрав все силы, стремительно бросается к двери, намереваясь выскочить на улицу... Но свирепый тигр опережает ее, и его шпага дважды погружается в грудь молодой женщины. Зашатавшись, она зовет на помощь. Услышав ее призыв, негодяй в неистовстве наносит ей еще пять ударов; при последнем ударе клинок ломается и застревает в ране. На крики маркизы прибегают барышни Деп-рад в сопровождении жены лекаря: она замещает отсутствующего мужа. Аббат хватает маркизу, намереваясь покончить с ней, выстрелив из пистолета, но ему мешают осуществить сие намерение. Увидев, что толпа прибывает, он хватает за руку брата, и оба убегают, преследуемые ядовитыми змеями преступления и угрызениями совести.

Тем временем женщины оказывают помощь несчастной маркизе – останавливают кровь и перевязывают раны; но лезвие, застрявшее в плечевой кости, извлечь не удается.

– Тяните, тяните, упритесь в меня коленом, – уговаривает мужественная маркиза. – Надо непременно вытащить обломок и спрятать его подальше, дабы он не выдал своего владельца: я не хочу, чтобы из-за меня осудили братьев моего супруга, а потому запрещаю вам называть их имена...

О, мерзкие злодеи, как смели они погубить это^ебесное создание!

Наконец обломок извлечен, его прячут подальше, а маркизу кладут на постель в отведенной для нее комнате.

Сие печальное происшествие наделало много шуму. В округе любили г-жу де Ганж, и теперь все хотели справиться о ее здоровье. Некоторые проделывали не менее десятка лье – так им хотелось повидать мужественную маркизу и сказать ей слова поддержки. О плачевном состоянии супруга известили Альфонса, однако тот в течение двух дней даже не попытался выехать из Авиньона, продолжая заниматься делами и предаваясь своеобычным развлечениям. Подобное поведение неминуемо должно было бросить тень подозрений и на него, что, собственно, и случилось. Наконец он решил тронуться с места, но г-жа де Шатоблан с внуком опередили его.

– О мой дорогой Альфонс, – произносит Эф-разия при виде супруга, – избавьте меня от этих изменников! Смотрите, до какого состояния они меня довели! Почему вы оставили меня в их власти?..

Тут ужасные воспоминания заставляют маркиза содрогнуться...8

– Увы! – продолжает маркиза. – Я вижу, что упреки эти огорчают вас, сударь. Однако состояние мое не позволяет мне покрывать жестокость, о которой теперь известно всем. Поверьте, я бы хотела умереть, зная, что и вам, и братьям вашим удалось замять скандал. Но я понимаю, что уже невозможно скрыть имена убийц, и смерть становится для меня мукой, ибо я знаю, как дороги вам ее виновники.

Любой после таких слов зарыдал бы, – любой, но только не маркиз де Ганж. И Эфразия, терзаясь невыносимой болью, попросила оставить ее

одну.

На следующий день Альфонс пришел к супруге раньше прочих посетителей.

– Сударыня, – начал он, – у меня есть обоснованные подозрения, что вы сами навлекли на себя свою участь. У вас было время поразмыслить, но вы отвергли все сделанные вам предложения. Так не отягощайте же свою совесть грехом упрямства. Я сейчас пошлю за нотариусом, и вы откажетесь от заявления, сделанного в Авиньоне. – Нет, сударь, я этого не сделаю, – твердо ответила маркиза. – Все останется так, как есть, я не буду ничего менять.

Страх навлечь на себя подозрения помешали маркизу де Ганжу возобновить свои уговоры. Опасаясь, как бы кто-нибудь не догадался о его тайных мыслях, которые он был крайне заинтересован скрыть, он покинул жену. Однако, полагая, что Эфразия не так плоха, как говорят, он думал к ней вернуться, дабы продолжить разговор. Но вернуться ему не случилось, и вскоре он,

как и его братья, был уже далеко от сих печальных мест.

Чувствуя, что дни ее сочтены, г-жа де Ганж вновь призвала к себе священника... И каково было ее изумление, когда к ней вновь явился Перре! Он принес ей святое причастие, но она в страхе отказалась его вкусить. Только после того, как викарий согласился проглотить другую половину облатки, она последовала его примеру. Убедившись, что ее не хотят отравить, г-жа де Ганж исполнила все, что требовал ритуал святого причастия. Однако она была крайне опечалена, что ей пришлось принимать святое таинство из рук поистине ужасного человека9.

Через пять дней из Тулузы прибыли советники с целью незамедлительно начать расследование. По причине избыточной чувствительности, присущей ее возвышенной душе, г-жа де Ганж захотела дать убийцам возможность уехать как можно дальше. Поэтому она попросила судей подождать с расследованием до тех пор, пока она не переедет к матери в Авиньон, где сможет полностью посвятить себя этому важному делу: здесь, в доме, ставшем для нее обителью страха, она не может сохранять необходимое для правосудия хладнокровие. Просьба ее была удовлетворена.

Через день после посещения чиновников она почувствовала ужасную слабость и поняла, что ей не суждено еще раз побывать в Авиньоне. Чувствуя приближение своего последнего часа, она захотела увидеть всех, кто был ей воистину дорог, и для этой встречи она велела надеть на себя красивое платье и расставить вокруг кровати цветы. Когда же все – мать, сын, сестры Деп-рад и еще две или три местные дамы, чье обще-

ство она ценила очень высоко, а также преданные слуги, среди которых не была забыта и добрейшая Роза, – собрались вокруг ее кровати, Эфразия произнесла проникновенную речь, исполненную убежденности в непременной победе добродетели над коварством и преступлением.

– О матушка, – начала она с состраданием, – хотя я еще очень молода, час мой пробил, и скоро душа моя, отделившись от тела, поднимется к Господу, оставив здесь, на земле, лишь бренные останки. Прежде я считала, что кончина, подстерегающая нас в конце пути, гораздо более страшна, нежели мне кажется сейчас. И мне хочется верить, что сладостной кончина становится только для тех, кто в жизни своей ничем не злоупотреблял, кто, повинуясь воле неба, достойно следовал дорогой испытаний и, преисполнившись надежды, сумел обойти все подводные камни, коими дорога эта была усеяна. В свой последний час мне хочется единым взором окинуть всю свою жизнь, от первого дня ее и до последнего. Ведь мнится мне, именно в этот миг можно с полным правом почувствовать себя счастливым, особенно если ты знаешь, что за прожитые тобой годы радости были редки, а печали часты. Убедившись, что, несмотря на пережитые тобой горести, ты ничем не запятнал свою совесть, сколь отрадно сознавать, что ты вправе рассчитывать на доброту и справедливость милосердного Бога, ожидающего нас, дабы даровать нам утешение.

Согласитесь, досадно после счастливо прожитой земной жизни проводить вечность в тоске и печали. Увы, земная жизнь не всегда обходилась со мной милосердно, но даже если судить ее будет самый суровый критик, он сможет подтвердить,

что ежели яи не сделала то добро, кое мне хотелось бы сделать, то я и не совершила того зла, кое мне приписывают мои недруги. Я чувствую себя обязанной сказать об этом тем, кто слушает меня сейчас, и не гордыня говорит во мне, но стремление к истине: ведь злодеи всегда пытаются очернить невинность, и чаще всего им это удается.

О матушка, поверили бы вы, когда бы вам сказали, что вы воспитываете свою дорогую Эф-разию единственно для того, чтобы судьба швырнула ее на растерзание преступникам? Поверили бы, что заботы, расточаемые вами дочери, дадут ростки нечестия? Так пусть дорогой сын, которого я оставляю вам (и с этими словами она поцеловала мальчика), пусть он, когда придет время, станет вам утешением, коим не смогла стать мать его! А тебе, сын мой, я скажу: страшные картины, что предстали сейчас пред взором твоим, не должны умалять любви твоей и почтения к отцу, ибо настанет день, когда ему понадобится утешение, а не упреки. Его вины в моей гибели нет: его не было среди моих палачей, руки его не обагрены моей кровью, не он оборвал нить моей жизни... Да и пристало ли мне жаловаться, что нить сия порвана? Сотканная из бед, нить сия давно уже накрепко привязала меня к несчастьям, и вряд ли мне удалось бы развязать ее узлы. Зачем плакать о том, что дни твои сочтены? Не лучше ли утешаться мыслью, что будь судьбе угодно продлить их, она сделала бы это единственно для того, чтобы подвергнуть тебя новым тяжким испытаниям, а потому лучше поблагодарить небо за то, что оно кладет конец твоим мучениям. Разве Господь, сотворивший нас, не знает, когда нам следует покинуть этот

мир? И ежели все дела Его справедливы, как смеем мы жаловаться на Его решения?

Будем же молиться и перестанем плакать. О Господь милосердный! Ты знаешь: совесть моя всегда была в руке Твоей, Ты всегда даровал мне утешение, и, даже когда слезы мои лились не переставая, я твердо знала, что Ты непременно осушишь их, устранишь их причину, и я поверяла Тебе все свои горести и невзгоды. Наконец-то я возвращаюсь в лоно Твое, вверяю Тебе свою душу; прими же меня, а когда настанет час, помести меня между нежно любимой мною матушкой и моим невинным чадом. В тоске и тревоге покидаю я сына: лишенному в столь юном возрасте направляющей руки матери, ему придется одному следовать по тернистым тропам жизни. Так охрани же его, Великий Боже, от несчастий, во множестве выпавших на мою долю, и дозволь мне пребывать в уверенности, что все беды, уготованные семье моей, все до единой, обрушились на меня, и когда настанет час моего сына, Ты, о Великий Боже, примешь его, счастливого, в Свое лоно! Все, кто слушает меня сейчас, помолитесь за несчастную Эфразию! И пусть невинные и чистые руки хрупкого младенца молитвенно вздымаются вместе с вашими, дабы в храме Предвечного та, кому вы сейчас внимаете в последний раз, нашла утешение от горестей, обрушившихся на нее.

Тут маркиза де Ганж слабеющей рукой берет распятие и, глядя на него просветленным взором, прижимает его к сердцу.

– Увы! – продолжает она. – Разве добрый Господь, принесший себя в жертву ради нас, не страдал больше, чем я? Несчастье – это титул, дающий право на благоволение Его; через не-

счастья Христос стал достойным своего преслав-ного Отца, через несчастья я стану достойной Его неиссякаемых щедрот. О, какое умиротворение вносит в душу святая религия! Именно в сей последний миг ты особенно чувствуешь ее сладость, именно в эту минуту факел ее освещает всем почитателям своим путь в счастливую гавань, где их ожидает Творец всего сущего. Господь Всемогущий, пусть те, кто окружает меня, также удостоятся щедрот Твоих! Они окружили меня неустанными и трогательными заботами, облегчили мои страдания, а значит, были проводниками доброты Твоей, и Ты должен излить на них милосердие Свое.

Матушка, окажи мне милость и подойди ко мне, я хочу окончить дни свои на груди у того, кто произвел меня на свет, от него я хочу получить вторую жизнь, кою надеюсь провести подле моего Господа. А ты, сын мой, прими слова прощания от матери, по злой неволе лишившей тебя нежной заботы и материнского воспитания; я оставляю тебя в надежде, что ты избежишь несчастий, погубивших меня. Никогда не стремись отомстить за меня... О! на что мне жаловаться, если меня лишают жизни, полной мучений, дабы взамен дать жизнь лучшую? Матушка, сын мой, заберите из этого замка мой портрет, и когда будете иногда смотреть на него, вы, матушка, вспомните дочь, умершую в любви к вам; а ты, сын мой, вспомни о том, кто даровал тебе жизнь и кто, теряя жизнь собственную, продолжал обожать тебя.

Все залились слезами, повсюду слышались горестные рыдания и вопли отчаяния. Казалось, сам ангел возвращался на небо, унося с собой славу и цветение мира, и мир, лишившись своего

самого прекрасного украшения, ожидал крушения, случиться коему суждено в тот миг, когда погаснет звезда ангела.

Через два часа после произнесенной Эфра-зией благочестивой речи эта небесная женщина, чьи добродетели поистине были выше всяческих похвал, покинула мир, куда она явилась тридцать один год назад и достойнейшим украшением которого являлась все эти годы.

После того как тело ее подвергли вскрытию, было обнаружено, что удары шпагой не были смертельны и только сила яда сумела свести ее в могилу: внутренности ее были словно обугленные, мозг почернел. Тело ее забальзамировали и на два дня поместили в часовню, где люди могли оказать ей последние почести, – в ту самую часовню, где некогда супруг ее увидел слезы на ее портрете.

Все соседи горевали о постигшей их утрате: маркизу любили, ибо она всегда была готова утешить страждущего. На третий день тело отправили в Авиньон и предали земле на кладбище, где были похоронены ее предки... Там она покоится до сих пор, а память о сей добродетельной женщине, полагаем мы, будет жить вечно.

Г-жа де Шатоблан сделала все, чтобы закрепить состояние за внуком и добиться наказания убийц дочери. Маркиза де Ганжа посадили в тюрьму и судили; на процессе он сам защищал себя. А так как прямых улик его участия в убийстве не было и подозрения, павшие на него, не подтвердились, судьи ограничились лишением его дворянского титула, пожизненным изгнанием и конфискацией имущества. Но как только стало известно, что в изгнании он встретился

со своим братом-шевалье, подозрения немедленно переросли в уверенность, однако пересмотреть дело уже не представлялось никакой возможности.

Шевалье и аббат де Ганж добрались до побережья, там наняли лодку и уплыли на ней в неизвестном направлении. Парламент Тулузы приговорил обоих братьев к колесованию10, а аббата Перре – к пожизненной каторге11.

Шевалье поступил на службу к Венецианской республике и вместе с другими наемниками отправился осаждать Кандию, вскоре к нему присоединился маркиз. Через некоторое время оба брата нашли свою смерть – заслуженную, однако славную, коя никак не могла считаться искуплением за совершенное ими страшное преступление: Альфонс был убит снарядом, а шевалье погиб от взрыва в подкопе.

Не сразу настигло мщение неба и аббата. Ему удалось добраться до Голландии, где некая юная француженка познакомила его с графом Липпе12. Теодор сумел завоевать доверие графа, и тот сделал его своим советником, а потом даже поручил воспитание сына.

Наделенный всеми талантами, кои природе следовало бы даровать только тем, кто не использует их во зло, Теодор старательно воспитывал порученного его заботам отрока. В то время в доме графа проживала чрезвычайно хорошенькая молодая особа, и аббат, презрев чувства, кои обязан был питать по отношению к своему благодетелю, соблазнил ее и даже дерзнул просить ее руки. Граф отказал ему, полагая, что по рождению учитель сына стоит на слишком низкой ступени общественной лестницы.

Впрочем, не желая прослыть несправедливым, граф Липпе почел своим долгом расспросить Теодора подробнее.

– Кто вы? – спросил он однажды у него. – Назовите мне ваше подлинное имя, и тогда я дам вам окончательный ответ.

Неосторожный аббат, полагая, что не только не устрашит, а напротив, разжалобит слушателя, называет свое настоящее имя... признается, что он – несчастный аббат де Ганж... Преступление, память о котором была еще свежа, повергло графа Липпе в такой ужас, что он захотел немедленно арестовать аббата, и непременно отдал бы такой приказ, если бы супруга не воспрепятствовала ему.

– Надеюсь, вы понимаете, что вам следует немедленно покинуть мой дом, – заявил граф Липпе, с трудом сдерживая гнев. – А мне остается только уповать на милость Господа и надеяться, что вы еще не успели отравить душу моего сына своими ложными принципами.

Изгнанный из дома Липпе, аббат укрылся в Амстердаме; соблазненная им мадемуазель приехала к нему, и он на ней женился.

Но прах несчастной жертвы по-прежнему взывал к мщению, ибо преступление аббата все еще не было наказано. Но известно, что кара обрушивается на виновника именно в тот миг, когда тот уже считает, что избежал возмездия не только людского, но и небесного.

Через шесть месяцев после женитьбы, около шести вечера, Теодор по узкой улочке возвращался к себе домой. Неожиданно к нему приблизился незнакомец.