Текст книги "Маркиза де Ганж"

Автор книги: Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Ну вот, дорогая Эфразия, надеюсь, новая обстановка вам понравилась?.. О! ваше изгнание с земли я могу расценить только как отлет ангела небесного, пожелавшего приблизиться к бескрайней сфере Творца. Уверен, уже очень скоро величайшие наслаждения возместят урон, нанесенный вам теми лишениями, кои – я уверен – переносить осталось вам недолго.

– Хотелось бы верить, дорогой брат, – ответила маркиза. – Признаюсь, надежда не покидает меня с самого первого дня моего заточения.

– Ах, как мне хотелось бы еще больше скрасить ваше одиночество! – воскликнул коварный аббат, бросая на Эфразию пламенные взоры.

– Ввергнутая в пучину несчастий, я могу уповать лишь на милость Всевышнего, – отвечала супруга Альфонса.

– Я далек от того, чтобы лишать вас этой милости, – произнес аббат, – напротив, я хотел бы предоставить вам возможность немного развеяться.

– Но как?

– Вы знаете: участь ваша в моих руках – так распорядился ваш супруг... Но если вы сжалитесь надо мной, я смог бы облегчить ее...

Маркизе, в полной мере наделенной интуицией и проницательностью, показалось, что она поняла смысл слов Теодора, а потому она обернулась и с такой тревогой взглянула на него, что он никак не мог не заметить охвативших ее чувств.

– Я не понимаю вас, брат мой,– кротко ответила она ему. – Вы говорите, что решение моей судьбы зависит от Альфонса и облегчить мою участь может только он... Так что же вы намерены делать без его дозволения?

– Обожать вас, маркиза, – воскликнул Теодор, бросаясь к ногам Эфразии, – признаться вам в вечной любви! Любовь эта родилась в моей душе, когда я впервые увидел вас, и теперь она пребудет со мной до конца дней моих.

Привыкнув решительно отвергать подобные признания, на этот раз маркиза растерялась, ибо, с одной стороны, она понимала, в какую бездну горя повергнет ее отказ, а с другой стороны, испытывала необоримое отвращение к той преступной связи, которую осмелились ей предложить. Она не могла разом предать и долг, и супруга, и добродетель, а потому ужасно разволновалась, и только стыдливость и религиозное чувство поддержали ее и не дали ей потерять сознание.

– Выйдите, сударь, покиньте меня, – твердо ответила она Теодору. – Я думала найти в вас друга, а вижу перед собой всего лишь соблазнителя... Выйдите, повторяю вам; пока у меня есть силы, я сама стану нести бремя своих несчастий... Но если к несчастьям своим я добавлю сей низменный поступок, то бремя мое поистине ста-

нет непереносимым и я буду обречена на вечные мучения.

– Вы поступаете опрометчиво, сударыня,– покачал головой аббат, направляясь к двери,– поэтому оставляю вас наедине с вашими мыслями, и уверен, что по прошествии времени они изменятся в мою пользу.

– Я не изменю ни единого своего помысла, и ничто не заставит меня забыть ни ваших заблуждений, ни моего супруга, – гордо произнесла Эфразия.– Я уверена: ничто и никогда не заставит меня совершить подобное преступление.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Трудно представить себе; но еще труднее описать словами замешательство Теодора, когда женщина, которую, по его представлениям, несчастья должны были бы немедленно бросить в его объятия, решительно ему отказала.

– Не думал я, что она такая гордячка! – заявил он Церре, описывая ему сцену, свидетелями которой мы только что стали. – Как ты считаешь, приятель, что нужно сделать, чтобы сбить спесь с неприступной Эфразии и принудить ее сдаться?

– Делать все ровно наоборот, сударь, – ответил конфидент. – Вы слишком мягко отнеслись к ней. Раз она встречает вас сурово, значит, вам следует быть с ней суровым вдвойне, ибо только так вы сумеете победить ее. Она жестока с вами – и вы будьте с ней жестоки. Лишите ее всех удобств, которые вы ей предоставили, пусть каждый день она испытывает все новые и новые лишения и пусть знает, что этим лишениям подвергаете ее вы. А еще она должна знать, что только от вас она может получить то, чего она желает: вы один можете сделать ее счастливой, примирить ее с мужем и заставить вновь заблистать бриллиант ее добродетели. Как только она это поймет, вы увидите, как в ее душе, несгибаемой, словно она отлита из бронзы, гордыня уступит

место покорности, а нужда бросит ее в те единственные объятия, что готовы раскрыться ей навстречу.

– Бесценный мой Перре, совет хорош, однако очень жесток.

– А вы предпочитаете пребывать в состоянии неизвестности? Как соотносятся сейчас ваши желания и ее поведение? Разве не следует всегда выдвигать вперед собственные желания, нежели интересы других? Словом, не мне учить вас житейской мудрости, ведь я всего лишь ваш ученик, стремящийся быть достойным своего учителя!

– Ты прав, друг мой. Отныне я заявляю: долой жалость! Я буду слушать только голос своей любви. И все же действовать надо постепенно; сегодня причиним горе, завтра попытаемся соблазнить, и так далее, до тех пор, пока она не сдастся.

– Да, вот так-то будет лучше, – одобрил Перре. – Но вдруг она не уступит?

– Такого быть не может. Женщина, мой дорогой, подобна крепости: когда в стене пробивают брешь, осажденные капитулируют. Хуже будет, если придется предпринимать осаду.

– Вы правы, сударь, разумеется, лучше будет, если крепость капитулирует. Впрочем, с чего вы взяли, что она не капитулирует?

– Я очень рассчитываю на капитуляцию... Пришли ко мне женщину, которая ей прислуживает, я дам ей распоряжения.

Призвали служанку, девицу лет тридцати, с самого детства проживавшую в замке в услужении.

– Роза, – обратился к ней аббат, – идите и скажите вашей хозяйке, что согласно новому распоряжению ее супруга удобства, которые

я постарался для нее создать, должны быть немедленно ликвидированы, а комната приведена в прежнее состояние. Она должна выглядеть так, как выглядела до тех пор, пока я по доброте душевной не обставил ее со всем возможным комфортом. Вы заберете из комнаты абсолютно все: портрет, книги, мебель – и оставите на кровати всего один матрас.

– Но, сударь, – жалобным тоном начала Роза, – ваши приказания слишком суровы. Госпожа заболеет... а ведь она только что оправилась от сильнейшей лихорадки!.. Уверяю вас, сударь, такая жестокость убьет ее.

– Я знаю, Роза, – ответил аббат, – однако обстоятельства вынуждают нас поступить именно так: дуэль наделала много шума, и, только доказав всем измену жены, брат мой может получить прощение за этот злосчастный поединок. И если сюда явятся, строгость содержания неверной жены должна стать свидетельством того, что именно она стала причиною случившегося несчастья. Ты же знаешь о поединке, Роза, и ты достаточно умна, чтобы все понять как следует.

– О сударь, я все понимаю, однако требования, предъявляемые обстоятельствами, не должны, как мне кажется, превосходить те несчастья, которые они могут повлечь за собой. А ведь госпожа такая добрая, кроткая, безропотная...

– Если она сумеет разжалобить тебя, я тебя прогоню. Ты обязана видеть в ней только преступницу. Проступок ее мерзок, и мерзость его должна заставить всех забыть о чувстве сострадания, ибо чувство сие способно преуменьшить ее преступление. Разве ты не знаешь, Роза, что маркиза нагло выставляла напоказ свою связь

с Вильфраншем? Что этот предатель перестал соблюдать минимальную осторожность? Что он публично обесчестил ее? Что брат мой застал их на месте преступления? Полагаю, об этом она не стала тебе рассказывать, а потому ты, Роза, не знаешь правды об этом преступлении!

– Вы правы, сударь, ничего подобного я не знала... Изменить такому доброму хозяину, как господин маркиз! Это ужасно! Можете быть уверены – теперь мое отношение к ней изменится.

– Так иди же и без всякой жалости исполняй мой приказ, а потом возвращайся и доложи, какое действие произвел он на нее.

Наступают минуты, когда даже отпетые преступники задумываются над своими поступками и угрызения совести, словно набат, начинают звучать в их сердцах; но когда они уже готовы повернуть назад, на сцену выходят страсти и неумолимо влекут их вперед. В такие минуты кажется, что природа вновь обрела свои права, которые разум пытался у нее отобрать. Яростная борьба преступления и раскаяния чаще всего пугает человека благоразумного, ибо борьбы этой не было бы вовсе, если бы преступник не пытался противопоставить преступление добродетели. Человек счастлив, когда торжествует разум; тому же, над кем верх одерживают страсти, можно только посочувствовать: раскаяние вновь явилось, пытаясь достучаться до его удрученного сердца, но время ушло, люди презирают его, законы свирепствуют, десница Господня занесена для мести... И только самому себе обязан злодей за все свои страдания. Жестокосердому Теодору неведомо раскаяние: его душа, распахнутая навстречу любой подлости, не пропускает ни единого луча добродетели.

– Как дела, Роза? – спрашивает аббат спустившуюся с башни служанку. – Исполнила ли ты мои приказания?.. Ты плачешь, Роза? А я был уверен, что убедил тебя, что слабость тут неуместна!

– Ах, сударь, раз вы так говорите, значит, так оно и есть. Но я не могу не плакать, когда вижу, как рыдает моя госпожа.

– И как же она восприняла мой приказ?

– С ангельским смирением, сударь. Она хотела отдать мне гораздо больше вещей, чем вы велели мне забрать у нее, она уговаривала меня взять у нее последний матрас с кровати. «Мне достаточно и деревянных досок, – сказала она, – ибо после того, как я потеряла сердце моего супруга, в этом мире мне больше ничего не надо. Единственное, что мне нужно, дитя мое, – это гроб...»

И из глаз Розы заструились слезы... ..– Спрашивала ли она обо мне?

– Нет, сударь, хотя я рассказала ей, как горько вы сожалели, передавая мне приказ вашего брата ужесточить заточение ее. Но она ответила, что ничего другого и не ожидала.

– И она ни разу не попеняла мне?

– Ни разу, сударь.

– Что ж! Значит, завтра вместо тех блюд, которые ты ей обычно приносишь, отнеси ей только хлеб и воду.

– О сударь, я никогда не соглашусь исполнить такой приказ!

– Что ж, если ты не хочешь исполнять приказ, я исполню его сам. Твой отказ свидетельствует только о том, что ты сама столь же порочна, как она, иначе тебя не смогла бы разжалобить

участь чудовища, ставшего причиною бегства собственного мужа, гибели любовника, бесчестья всей семьи и всех прочих будущих несчастий, которые наверняка воспоследуют как результат ее преступных деяний... Неужели ты ни разу не укорила ее за ее поведение?

– О нет, сударь, ибо там, где ясно видна добродетель, невозможно предположить зло. Увы! Приписав госпоже подобные низости, я бы оскорбила ее, а если бы я стала говорить с ней о преступлении, то добродетель, которая столь зримо в ней присутствует, наверняка встала бы на защиту своих прав и госпожа бы восторжествовала.

– Роза! Я вижу, что такая служанка, как вы, мне не подходит. Ваше место займет аббат Пер-ре, я препоручу ему ваши обязанности, и – уверен! – он справится с ними как нельзя лучше.

Тут добрая Роза сообразила, сколько вреда принесет маркизе эта замена, и, желая по-прежнему быть полезной своей госпоже, она решила притвориться и заставила себя перечислить преступления, в которых якобы виновна ее госпожа, а затем сделала вид, что внимательнейшим образом слушает подробности мерзких поступков, которые со злобной радостью расписывал ей Теодор. Наконец она пообещала в точности исполнять все, что ей приказывали.

Через несколько дней после того, как режим содержания маркизы был ужесточен до крайности, аббат предпринял новое наступление. Но едва он вошел, как изнуренный вид маркизы настолько поразил его, что в нем немедленно проснулась жалость. Однако, обладая сердцем развращенным, аббат прекрасно умел подавлять в себе благородные чувства.

– Сударыня, – заявляет он невестке, – я пришел засвидетельствовать вам сожаления, испытываемые мною в связи с необходимостью исполнять приказания брата; но дело с дуэлью еще не улажено, и новые строгости предложены им с целью убедить всех, что вы являетесь подлинной виновницей случившегося несчастья.

– Выходит, сударь, – ответила маркиза, – вы хотите уверить меня в том, что супруг мой совершил второй несправедливый постзаток, чтобы загладить первый?

– Начав извинять ваши преступления, сударыня, можно и вовсе забыть о них. Когда преступная наглость заходит столь далеко, от нее можно ожидать всего.

– Ах, сударь, давайте лучше призовем на наши головы молнию, дабы она поразила того, кто из нас двоих более виновен!

– Нет, сударыня, мне бы не хотелось увидеть вашу смерть.

– Эта увертка выдает вас, Теодор, она показывает гнусную душу вашу, и вы от этого ничего не выигрываете.

– К чему такая пылкость, когда одно только слово может резко изменить вашу участь в лучшую сторону?

– Я скажу это слово – если вы согласитесь выслушать его в присутствии моего мужа.

– К чему эти увертки? – небрежно бросает Теодор. – Подобная просьба плохо согласуется с чувствами, в которых я признался вам, Эфразия. Эти чувства для меня превыше всего, мне трудно передать их словами, а любовь к вам стала для меня законом. Если вы скажете заветное слово, вы составите мое великое счастье, ибо я дышу

исключительно ради вас. Одно ваше слово – и конец вашим несчастьям. Откажитесь от надежды вновь завоевать сердце моего брата: он слишком уязвлен, вы никогда не вернете его. Так неужели я не могу окружить вас теми же заботами, коими окружал вас он, кои вы ожидали от него? Если законы не могут позволить нам быть счастливыми во Франции, мы можем уехать, моей родиной станет любое место, в котором вы согласитесь жить вместе со мной. Если вы последуете за мной, Эфразия, пойдете со мной, моему блаженству не будет конца и я сделаю все, чтобы вы вновь стали счастливы.

– Так, значит, все, что вы только что сделали, выполнено отнюдь не по приказу моего мужа? В таком случае хитрость, с помощью которой вы хотели заманить меня в ловушку, весьма неуклюжа.

– Нет, сударыня, нет, все содеянное мною зло я исполнил по его приказу. Сам я желаю вам только счастья.

– Прекрасно, только я не желаю покупать его такой ценой. Ваше коварство раскрыто, сударь, и, если бы мои способности распутывать интриги не уступали хитроумию, с которым вы эти интриги плетете, возможно, я бы разоблачила вас раньше. Увы, слабый может только разоблачить негодяя, в этом ему помогает сама природа, дабы он мог обезопасить себя от тех козней, которые сильный может выстроить против него. Я разгадала вас, сударь, теперь вы можете делать все, что угодно, а я по мере тех сил, кои дарует мне небо, стану защищать себя от ваших козней и интриг.

– Заклинаю вас, сударыня, – словно не слыша ее, продолжал аббат, – не будьте ко мне так

жестоки! Вы любите мужа – прекрасно! Только я могу вновь обратить его взор в вашу сторону, я один могу вернуть вам его сердце – и я же могу погубить вас навсегда в его глазах, если вы не ответите на мою страсть.

– Так, значит, жестокий и коварный человек, вы полагаете, что я могу вернуть себе сердце мужа поступком, порочащим меня и делающим меня недостойной его?

– Вам ничем не придется жертвовать, ибо он ничего не узнает. А вот если вы откажете мне – о чем я, разумеется, стану глубоко сожалеть, – вы все равно ничего не выиграете.

– Если все мои попытки вновь завоевать уважение мужа будут обречены на провал, по крайне мере я сохраню уважение к самой себе, ибо совесть моя будет чиста, а чистая совесть является великим утешением: только с чистой совестью мы умираем с миром. Я знаю, как ненавистен преступнику несчастный, отказавшийся стать соучастником его преступления, но, что бы вы ни делали, отнять у меня самоуважение вы не сможете.

Разъяренный аббат вышел и лично запер дверь.

Однако Теодор решил сменить тактику и велел вернуть маркизе вещи, которые скрашивали ее уединение, и даже приумножил их, предоставив ей все, что только могло доставить ей удовольствие: книги, бумагу, чернила, цветы, птиц, – словом, все, что она любила, было принесено ей во множестве; также пищу теперь ей подавали ту, которая ей особенно нравилась, и вдобавок Роза каждый день спрашивала, чего ей еще было бы угодно получить.

– Как теперь обстоят дела? Что она говорит обо мне? – спросил через несколько дней аббат у Розы. – Не стала ли она отзываться обо мне лучше?

– Не хочу вас обманывать, сударь, однако госпожа моя, похоже, совершенно нечувствительна к тому, что вы для нее делаете, и относится к вам так же, как относилась тогда, когда вам угодно было ужесточить заточение ее. «Роза, – сказала она мне с полнейшим хладнокровием, – причины, побуждающие моего брата так поступать, мне известны, а потому я не могу ни быть ему признательной за эти снисхождения, ни пенять ему за его дурное ко мне отношение. В этом мире я не жду иного счастья, кроме счастья увидеть вновь своего супруга, но я не уверена, что он доставит мне эту радость. Надо смириться, моя хорошая, знай, что я ко всему готова. Ты даже представить себе не можешь, дорогая Роза, какое утешение приносят самоуважение и религия для чувствительной души! В несправедливом отношении к нам других мы можем найти своеобразное наслаждение. Быть правым – это такое великое удовольствие для самолюбия, что, поняв это, ты никогда не предпочтешь роль преследователя роли жертвы. Смирившись со своими несчастьями, я гораздо более счастлива, чем могут подумать, и если надежды мои свершатся и меня вновь возвратят мужу, мне будет приятно сознавать, что я не дала несчастью сломить меня». Вот что сказала мне госпожа, сударь.

Пытаясь разобраться, какую цель преследовал аббат, столь резко меняя свое поведение по отношению к Эфразии, Роза попробовала расспросить не только аббата, но и свою госпожу,

однако и тот и другая – по причинам совершенно противоположным – были предельно сдержанны, и служанка, оставив свои попытки, умолкла и только исполняла приказания.

Наконец Теодор вновь отважился посетить невестку.

– Ну как, сударыня, – произнес он, открывая дверь, – теперь вы больше мною довольны?

– Нет, дорогой брат, – с улыбкой ответила добродетельная женщина, – нет, я нисколько вами не довольна, ибо, что бы вы ни делали, действия ваши порождены единственной причиной, и причина эта слишком низменна, чтобы я была довольна ею.

– О, насколько ложны ваши представления о женской добродетели, дорогая сестра! – воскликнул Теодор.– Будучи соглашением, заключенным обоими супругами, брак имеет силу только до тех пор, пока каждому из супругов угодно данному соглашению следовать. Как только договор нарушен, сила, его скрепляющая, ослабевает, и вот уже один из супругов начинает размышлять, а стоило ли ему вообще заключать эту сделку. Так вот, спрашиваю я вас, разве гражданские и церковные законы способны предусмотреть, что узы, которыми они соединили супругов, могут сделать одного из них несчастным? Ведь брачное соглашение бывает добровольным с обеих сторон, а если одна из сторон перестает его исполнять, оно превращается в злоупотребление и тиранию. Некоторые законодатели это уже поняли и установили развод. Но если некое правительство согласилось ввести у себя развод, этот венец законодательной мудрости и предусмотрительности, почему бы тогда всем не принять его? Почему подданные правителя, не

принявшего развод, не могут избавиться от ига, тяжким бременем лежащего на них только по причине нерадивости законодателей? Пока закон еще не выработан, человек мудрый поступками своими подталкивает законодателя к его созданию, опережает законотворчество и следует этому закону, словно он уже вступил в силу. Поверьте, дорогая сестра, все, что противоречит моим словам, является нелепым и вредным для всего населения. Отсутствие соответствующего закона лишает мужчину и женщину возможности исполнить свою цель в другом месте, куда их призывает природа, и топит в потоках слез целые поколения. Одним словом, обязательство нести ярмо брака в то время, когда брак сей усыпает наш путь только терниями, кажется мне столь же преступным, как и иные присущие людям пороки. И я говорю твердо, без колебаний: тот, кто добровольно соглашается исказить планы природы, которые она строит относительно нас исключительно ради нашей же пользы, достоин адских мук.

– Все, что вы говорите, сударь, – ответила маркиза,– есть не что иное, как соображения, порождаемые логикой чувств. Но с той минуты, когда женщина добровольно соглашается вступить в брак, она связывает себя с мужем неразрывными узами, а потому в любой ситуации обязана уважать своего супруга. А если она поступает вопреки этой связи, она неминуемо погружается в пучину супружеской измены. Есть ряд причин, достойных уважения и обусловленных политическими соображениями, на основании которых некоторые монархи смогли расторгнуть заключенные ими браки – благо их подданных узаконило их развод. Развод монарха нельзя считать

преступлением, ибо от неудачного брака монарха может пострадать весь народ. Однако для нас, простых смертных, дело обстоит совершенно иначе: для нас любой проступок, совершаемый вопреки закону, не имеет оправдания, а потому, перестав быть делом политическим, развод становится преступлением.

Что, по-вашему, станет с детьми, лишенными матери, бросившей их по причине своего непостоянства? Давая жизнь другим детям, мать сия вынуждена будет пренебречь детьми уже рожденными! Только непостоянство и, как следствие, распутство могут стать причиною развода супругов; однако последствия сего деяния будут не менее горестными, нежели причины, их вызвавшие. Как только женщина порывает с одним супругом по причине недовольства им, она начинает искать другого, и никто не сможет поручиться, что после она не захочет найти себе третьего, четвертого... и так до бесконечности. И какое, по-вашему, мнение можно составить о такой безнравственной женщине? Я считаю, что она заслуживает только презрения; и даже если у мужчины есть обязательства по отношению к этой женщине, то взять ее замуж в эти обязательства явно не входит. Я согласна с тем, что особый климат или же присущее мужчинам непостоянство могли побудить отдельные народы узаконить развод, но если у народа нет на это веских причин, он не должен возводить сию нелепость в ранг закона.

Рассмотрим, коли вам угодно, развод с точки зрения чувства. Какую ценность могут иметь в глазах второго мужа клятвы женщины, не сумевшей сдержать их по отношению к первому мужу? Неужели вы считаете, что, живя под дамокловым

мечом измены, второй супруг может быть счастлив? Затем на смену страху придет охлаждение, и вот уже все даже думать забыли о супружеском счастье. Да и о каком счастье можно рассуждать, когда один из супругов не в состоянии ни уважать, ни любить другого? Одним словом, в чем видите вы разницу между супругой разведенной и супругой изменившей? Если наказанием второй является презрение, то аналогичная кара должна постичь и первую! Ибо если недоверие женщины к мужчине, которому она поклялась быть верной, является преступлением, то почему, скажите мне, нарушение клятвы верности с дозволения закона не заслуживает такого же наказания? Ибо где бы ни скрывалось преступление – в самом законе или же в поступке женщины, – оно от этого не изменится, только в первом случае преступление будет совершено по воле женщины, а во втором – с преступного дозволения и попустительства законов. Некоторые народы узаконили кражу, но разве от этого она станет в ваших глазах менее преступной? Нет, разумеется; ибо надо рассматривать действие, а не причины, в зависимости от которых законодатель дозволяет его или же запрещает. У него могут быть тысячи причин для принятия решения, но вы не можете извинить ни одну из них. Тот, кто заглушает священный голос совести только потому, что имеются причины, на основании которых законодатель вынужден принять неправедный закон, так же виновен, как и тот, кто приглушает этот голос, подчиняясь охватившей его страсти. Нельзя вступать в сделку с совестью. Обратитесь к вашей совести, Теодор, и вы увидите, одобряет ли она ту низость, совершить которую вы хотите меня принудить. В ка-

ком бы положении ни очутился человек, поверьте мне у как только он начинает оправдывать свои проступки, он перестает быть добродетельным. И не важно, ищет ли он оправдание в софизмах или же во всем винит собственные страсти.

Произнеся эту возвышенную речь в защиту добродетели, маркиза надеялась вразумить брата своего супруга. Увы, аббат был закоренелым распутником, а потому слова его красавицы невестки не только не успокоили его, но, напротив, необычайно воспламенили.

– О опасное создание! – вскричал он. – Немедленно прекрати свои назидательные инвективы, они ни в чем не убеждают меня, а, напротив, лишь распаляют мои страсти, делая меня во сто крат более несчастным, ибо, когда ты пытаешься поучать меня, ты становишься еще прекрасней.

При этих словах сострадательная и нежная маркиза ласково взяла его за руку.

– Как только вы обуздаете ваши страсти, – внушительно произнесла она, – я буду любить вас как брата. Поверьте, страсти – самые злейшие наши враги, особенно когда мы не умеем держать их в узде. Только они повинны в том, что вы бесстыдно признаётесь в любви к жене собственного брата. Но подумайте сами, какого мнения будете вы о ней, если она уступит вашей преступной страсти? Одержав же победу над своей страстью, вы сможете вкушать поистине небесные радости! Возможно, приятно сознавать, что чужие люди поступают так, как тебе нравится, но во сто крат приятнее сознавать, что ты живешь в согласии с самим собой, эта радость всегда с нами, она принадлежит нам целиком, в то время как чужие зачастую вынуждены следовать капризам не только

вашим, но и других людей. Ах, дорогой брат, заклинаю вас, помирите меня с мужем! Если бы вы знали, как я страдаю при одной только мысли о том, что он подозревает меня в неверности! Так станьте же хотя бы на минуту самим собой, перестаньте себе лгать! Вы же прекрасно знаете, что я ни в чем не виновата! Докажите ему мою невиновность, в которой я сама никак не могу убедить его. Неужели вы полагаете, что, совершив благородный поступок, вы испытаете меньшее наслаждение, чем удовольствие, которое вы надеетесь получить, совратив меня? Ах, друг мой, не говорите мне о преступных удовольствиях, порок несет с собой лишь угрызения совести.

Достойная глубочайшего восхищения женщина с неподдельной страстью произносит монолог в защиту добродетели, с трогательной наивностью полагая, что слова ее могут вернуть стоящее перед ней чудовище на путь истинный. Нам тоже хочется в это верить, и, только дочитав до конца эту печальную историю, мы бесповоротно уверуем в глубочайшую развращенность негодяя, который в эту минуту с равнодушным видом взирает на Эфразию.

Бесстрастно выслушав маркизу, аббат произносит:

– Бесценная сестра моя, вы требуете от меня невозможного.

– Невозможного? – переспрашивает Эфразия.

Ее взор ясно молит его дать иной ответ.

– Увы, сестра, невозможного. Вы утверждаете, что ни в чем не виноваты, и на этом основании у вас в душе зарождается желание вновь воссоединиться с моим братом. Разумеется, оправдания ваши весьма правдоподобны, но, когда за вами есть вина, во что ваш супруг и я верим, и не без оснований, как вы можете хотеть, чтобы я взял эти переговоры на себя?

– А почему вы, не имея на то никаких оснований, хотите опровергнуть мои слова?

– Потому что лживость ваша превышает все допустимые границы, и муж никогда не простит вас. Ему гораздо больше хотелось бы услышать от вас признание в содеянных проступках и просьбу о прощении, нежели бессовестное отрицание своей вины.

– Вина должна быть доказана, а у вас нет доказательств!

– Есть, сударыня. Вильфранш доверился мне, рассказал о своей страсти, но он не послушался моего совета и не сделал ничего, чтобы побороть ее; именно мне он предъявил доказательства приобретенной над вами власти. Я не напоминаю вам об истории с Дешаном, случившейся во время компрометирующего вас путешествия, ибо, судя по всему, вы изо всех сил пытаетесь забыть ее, хотя одного-единственно-го документа достаточно, чтобы погубить вас навсегда. Но оставим Дешана и вернемся к Вильф-раншу. Зачем он приехал в замок, зачем отправился в лабиринт, почему вы назначили ему там свидание? И не вздумайте отпираться – в кармане убитого нашли вашу записку!

– Вы можете показать мне эту записку? – твердым голосом произнесла Эфразия.– Только показать – я не стану хватать и рвать ее.

– Ваш муж взял ее с собой, равно как и бумагу, написанную вами в подземелье: по его словам, эти документы подтверждают вашу измену.

Он намерен предъявить их в суде, когда станет требовать раздельного проживания. Ежели бы вы помогли мне погасить мое пламя, я бы не только ни единым словом не обмолвился об этих бумагах, но в случае необходимости сумел бы предотвратить их воздействие. Ваш отказ вынуждает меня обходиться с вами со всей надлежащей суровостью, ибо отныне я намерен действовать только в интересах брата.

– О всеблагое небо! – воскликнула маркиза, и слезы потоком хлынули из ее глаз. – Значит, все мои молитвы были напрасны и меня хладнокровно сталкивают в пропасть, где несчастьям моим не будет конца!

Внезапно она перестает рыдать, осушает слезы, взор начинает лихорадочно блуждать по сторонам, и ужасное ее состояние говорит о том, что несчастной овладело безумие. Она более не властна над собой, одухотворенное лицо ее искажает отчаянная судорога, члены перестают ее слушаться, и она с воплями бьется головой о стену, отчего лицо ее мгновенно окрашивается кровью. Кровь ее пачкает мерзавца, по вине которого она пролилась, однако тот при виде сей ужасной сцены не только не пытается прервать ее, но и, подобно тигру, наслаждается ею. Возможно, в это время он обдумывает, каким еще более отвратительным способом можно заставить течь эту драгоценную кровь.

Оставив несчастную маркизу, Теодор отправился рассказать об этой ужасной сцене Перре.

– Прекрасно, – ответил ему конфидент,– успех почти всегда зависит от силы, с какой был нанесен последний удар. Вы раздавили ее с помощью клеветы, теперь она должна сдаться или

умереть от горя. Оставьте ее на некоторое время одну, пусть почувствует себя одинокой, всеми позабытой, пусть остается одна со своими мыслями... Уверен, вы непременно извлечете выгоду из хлынувшего на нее потока бед.

Когда разговор двух негодяев подходил к концу, со двора донесся шум, а вскоре вошел слуга и доложил о прибытии г-жи де Шатоблан с внуком.

Теодор устремился к ним навстречу.

– Сударыня,– обратился он к матери Эфразии, помогая ей выйти из кареты, – полагаю, вам следует немедленно отослать из замка вашу карету и ваших людей.

– Я так и собиралась сделать, – ответила г-жа де Шатоблан. – Зять обо всем меня предупредил. И я уже приказала кучеру ехать в Ганж, а оттуда, после непродолжительного отдыха, в Авиньон. Сейчас же, сударь, я полагаю, вы проводите меня к дочери: я очень хочу ее увидеть.