Текст книги "Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах-Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон."

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава IV

Томительный день подходил к концу. После обеда два друга весь вечер долго и взволнованно обсуждали, что делать с пятью тысячами долларов, которые они получат в награду, когда найдут Однорукого Пита, схватят его, докажут, что он и есть тот человек, которого разыскивают, отдадут преступника в руки властей и отправят его в Талекуа, на индейскую территорию. Но было столько головокружительнейших возможностей истратить деньги, что они никак не могли ни на чем остановиться, а если и останавливались, то ненадолго. Наконец миссис Селлерс все это страшно надоело, и она сказала:

– Ну какой смысл поджаривать на вертеле зайца, если он еще не пойман?

На этом обсуждение животрепещущей проблемы было временно приостановлено, и все пошли спать. На следующее утро полковник, вняв уговорам Хокинса, сделал чертеж и описание своей игрушки и отправился получать на нее патент, а Хокинс взял самую игрушку и решил попытать счастья: попробовать извлечь из нее коммерческую выгоду. Ему не пришлось далеко ходить. В старом деревянном сарайчике, где раньше, вероятно, обитало семейство какого-нибудь бедняка негра, он обнаружил деловитого янки, который занимался починкой дешевых стульев и прочей подержанной мебели. Этот человек без особого интереса осмотрел игрушку, попытался загнать поросят, увидел, что это не так просто, как ему казалось, – увлекся, и чем дальше, тем больше; наконец добился желанного результата и спросил:

– А патент у вас есть?

– Пока еще нет, но документы поданы куда следует.

– Значит, все в порядке. А сколько вы за нее хотите?

– За сколько она у вас пойдет?

– Что ж, думаю – центов за двадцать пять.

– А сколько вы дадите, если мы предоставим вам исключительное право продажи?

– Наличными я не мог бы дать и двадцати долларов. Но я скажу вам, что тут можно сделать. Я могу производить эти игрушки и продавать их, а вам буду платить пять центов со штуки.

Вашингтон вздохнул. Еще одна мечта рассыпалась в прах: денег тут особых ожидать не приходилось. А потому он сказал:

– Идет, берите за эту цену. Только давайте составим соответствующий документ.

Получив нужную бумагу, он двинулся в обратный путь и тотчас выбросил из головы все мысли об игрушке; а выбросил он их потому, что хотел как следует продумать, в какое дело выгоднее всего поместить свою половину вознаграждения, в том случае если им с полковником не удастся договориться о создании предприятия, равно приемлемого для обоих.

Не успел он вернуться домой, как пришел и Селлерс, сокрушенный горем и светящийся буйной радостью, – оба эти чувства проявлялись им с равной силой, то одновременно, то порознь. Горько всхлипывая, он бросился на шею к Хокинсу.

– О, рыдай со мною, друг мой, рыдай! – воскликнул он. – Оплакивай мой несчастный род! Смерть сразила моего последнего родственника, и я теперь – граф Россмор, можешь меня поздравить!

Тут он обернулся к жене, которая вошла посредине его тирады, обнял ее и сказал:

– Постарайтесь перенести наше горе, миледи, ради меня! Это должно было случиться, небеса так распорядились.

Но миссис Селлерс отлично перенесла скорбную весть.

– Не такая уж это большая потеря, – сказала она. – Саймон Лезерс был безобидным дурачком, никчемным и жалким, а его братец и вовсе гроша ломаного не стоил.

Тем временем законный наследник графского титула продолжал:

– Я слишком потрясен постигшим меня горем и в то же время радостью и не могу сейчас думать о делах, а потому я попрошу нашего доброго друга, при сем присутствующего, сообщить эту весть по телеграфу или по почте леди Гвендолен и наставить ее, как…

– Что это еще за леди Гвендолен?

– Наша бедная дочь, которая, увы…

– Салли Селлерс? Малберри Селлерс, да в своем ли ты уме?

– Вот что: прошу не забывать, кто мы теперь! Помните о своем достоинстве и считайтесь, пожалуйста, с моим. И было бы самым правильным, леди Россмор, не упоминать больше моей фамилии.

– Господи помилуй! Да как же я теперь должна называть тебя?

– Наедине вы еще можете, пожалуй, называть меня ласкательно и уменьшительно, но при посторонних ваше сиятельство должно величать меня вглаза – «милордом» или «вашим сиятельством», а заглаза – «Россмором», или «графом», или «его сиятельством», и…

Да ты с ума сошел! У меня язык не повернется так называть тебя, Берри!

– Ничего не поделаешь, любовь моя: мы обязаны жить сообразно нашему новому положению и по мере сил и возможностей подчиняться его требованиям.

– Ну ладно, будь по-твоему. Я никогда до сих пор не шла против твоих желаний, Мал… милорд, и сейчас поздно мне меняться, хоть, на мой взгляд, это самая дурацкая затея из всех, какими ты когда-либо забивал себе голову.

– Узнаю мою преданную женушку! Ну, поцелуемся и будем друзьями.

– Только вот… Гвендолен! Уж и не знаю, смогу ли я когда-нибудь примириться с этим именем. Да никто и не поймет, что это наша Салли Селлерс! Слишком оно длинное и не подходит ей – точно херувима вырядили в долгополое пальто; и потом какое-то оно не наше, иностранное.

– Ничего, зато ей оно придется по вкусу, миледи.

– Вот с этим не спорю. Она обожает всякую романтическую чепуху, – только не пойму, откуда это у нее. Во всяком случае, не от меня, это уж точно. Да мы еще отправили ее в этот дурацкий колледж – там ей совсем голову заморочили.

– Нет, ты только послушай ее, Хокинс! Колледж Ровена-Айвенго – самый избранный и аристократический пансион для девиц у нас в стране. Попасть туда почти невозможно: надо быть либо очень богатой и светской девушкой, либо доказать, что не менее четырех поколений твоих предков принадлежали к так называемой американской знати. А в каком здании они живут! Настоящий замок – с башнями, башенками и миниатюрным рвом; и все у них там названо по романамсэра Вальтера Скотта; даже самый воздух, кажется, пропитан королевским величием и благородством. У всех богатых девушек есть фаэтоны, и кучера в ливреях, и верховые лошади с грумами-англичанами – в цилиндрах, узких куртках со множеством пуговиц и в высоких сапогах; в руках они держат рукоятку от хлыста и следуют за своими барышнями на расстоянии шестидесяти трех футов…

– И ничему толковому, Вашингтон Хокинс, их там не учат, ровным счетом ничему, – одной только фанаберии и кривлянью, которое уж никак не к лицу американским девушкам. Но ты пошли, пошли за леди Гвендолен: ведь дворянские правила, насколько мне известно, требуют, чтоб она явилась домой, надела траур и взаперти оплакивала этих арканзасских олухов, которых она лишилась.

– Дорогая моя! Олухов?! Помните: noblesse oblige! [1]1
  Происхождение обязывает (франц.).


[Закрыть]

– Да уж ладно, ладно тебе! Говори со мной на том языке, какому тебя с детства учили, Росс… ведь других ты не знаешь, и уж очень у тебя коряво получается. И не смотри на меня вытаращив глаза – подумаешь, ну оговорилась я, какое же в этом преступление? Нельзя в одну секунду забыть то, к чему привык всю жизнь. Ну ладно уж: Россмор… теперь успокойся и займись Гвендолен. Так вы ей напишете, Вашингтон, или пошлете телеграмму?

– Он пошлет телеграмму, дорогая.

– Я так и думала, – пробормотала миледи, покидая комнату. – Хочет, чтобы все видели, как она адресована. Совсем заморочит голову ребенку. Телеграмма, конечно, до нее дойдет, потому что если там и есть еще какие-нибудь Селлерсы, они ведь не смогут принять ее на свой счет. Ну а наша, разумеется, станет ее всем показывать и уж натешится вдоволь… Что ж, может ей все это и простительно. Ведь она такая бедная, а вокруг все такие богатые, и она немало настрадалась от чванства этих девиц с ливрейными лакеями, так что ей, конечно, захочется поквитаться с ними.

Дядюшку Дэниела послали отправить телеграмму, ибо хоть в углу гостиной и висел предмет, похожий на телефон, Вашингтон, несмотря на все старания, таки не смог вызвать станцию. Полковник пробурчал что-то насчет того, что «эта штука вечновыходит из строя, когда она особенно срочно нужна», но не пояснил при этом главного: одной из причин такого поведения телефона являлось то, что это была всего лишь игрушка и аппарат никуда не был подключен. Тем не менее полковник частенько пользовался им при гостях и делал вид, будто выслушивает какие-то важные сообщения. Итак, друзья заказали бумагу с траурной каймой и черный сургуч и затем отправились на покой.

На следующий день, пока Хокинс по просьбе хозяина драпировал черным крепом портрет Эндрью Джексона, новоявленный граф сообщил о постигшем семью несчастье узурпатору в Англию; текст этого послания нам уже известен. Кроме того, он дал письменное указание местным властям деревеньки Даффиз-Корнерс в штате Арканзас, чтобы покойные близнецы были набальзамированы каким-нибудь знатоком своего дела из Сент-Луиса и незамедлительно отправлены узурпатору с приложением счета. Затем он нарисовал герб и девиз Россморов на большом листе оберточной бумаги и вместе с Хокинсом отнес его хокинсовскому знакомцу – янки, занимающемуся починкой мебели, который уже через час изготовил из них два сногсшибательных траурных герба; наши друзья принесли их домой и прибили гвоздями к фасаду. Сделано это было с целью привлечь всеобщее внимание, каковая цель и была достигнута, так как это был квартал, населенный преимущественно праздными, вечно слоняющимися без дела неграми, а потом здесь полно было оборванных детишек и сонных псов, которых не могло не привлечь подобное зрелище и которые день за днем с неослабевающим интересом взирали на него.

В вечерней газете среди прочих светских новостей новоявленный граф обнаружил – без всякого, впрочем, удивления – следующую заметку, которую он вырезал и припрятал понадежнее:

«Вследствие понесенной утраты наш уважаемый согражданин полковник Малберри Селлерс, Постоянный Член Дипломатического Корпуса без определенного поста, стал законным наследником титула знаменитых графов Россморов, обладателей третьего по значению графства Великобритании, и в ближайшее время намерен через палату лордов добиться признания своих законных прав на титул и имущество, находящиеся ныне в руках узурпатора. Впредь до окончания траура вечерние приемы, обычно устраиваемые по четвергам в Россморовских Башнях, отменяются».

Леди Россмор в связи с этим подумала:

«Приемы! Тот, кто не знает толком моего Малберри, может счесть его заурядным, но на мой взгляд – это самый необыкновенный человек на свете. Уж такого мастера на всякие чудеса и выдумки, наверно, нигде не сыщешь. Ну кому, например, могло прийти в голову назвать эту жалкую крысиную нору Россморовскими Башнями? А у него это вышло так естественно, точно иначе и быть не может. Великое все-таки счастье иметь такую фантазию – тогда человек всегда будет доволен жизнью, как бы она ни складывалась. Дядюшка Дэйв Хопкинс любил говорить: «Будь я Жаном Кальвином, я б всю жизнь промучился: все бы думал, куда я после смерти угожу; а вот будь я Малберри Селлерсом, меня бы этот вопрос нисколько не волновал».

А новоявленный граф подумал:

«Россморовские Башни – прелестное название, прелестное! Жаль, что оно не пришло мне в голову раньше, до того как я написал узурпатору. Но я еще отправлю ему эту пилюльку, когда получу от него ответ».

Глава V

Никакого ответа на телеграмму не последовало, и дочь не объявилась. Однако никто не проявлял по этому поводу ни удивления, ни тревоги, – вернее, никто, кроме Вашингтона. После трех дней ожидания он спросил у леди Россмор, что, по ее мнению, могло случиться.

– Да ничего особенного, – спокойно ответила она, – никогда нельзя предугадать, что может взбрести ей в голову. Она ведь настоящая Селлерс, до кончиков ногтей, – во всяком случае, в некоторых своих повадках; а ни один Селлерс не может сказать заранее, что он намеревается делать, потому что и сам этого не знает. С ней, конечно, ничего не случилось, и о нейбеспокоиться нечего. В свое время она приедет или напишет, но как она поступит, никто заранее не может предугадать.

Оказалось, что она предпочла написать. Письмо вручили в ту самую минуту, когда происходил этот разговор, и мать приняла его без всякого трепета, или лихорадочной поспешности, или каких-либо иных проявлений волнения, обычных в тех случаях, когда люди получают долгожданный ответ на срочную телеграмму. Она спокойно и тщательно протерла очки, продолжая любезно беседовать с Вашингтоном, затем вскрыла письмо и прочитала вслух:

« Донжон Кенилъворт, зал Красной Перчатки, колледж Ровена-Айвенго.

Четверг

Дорогая, бесценная моя мамочка, леди Россмор! Ты и представить себе не можешь, до чего я счастлива! Ты же знаешь, как они всегда задирали носы и издевались над нашим претендентством, а я, в свою очередь, сколько могла задирала нос и издевалась над ними. Они говорили, что иметь права на некий призрачный титул – это, мол, конечно, замечательно и прекрасно, но когда тебя отделяют от этого титула два или три претендента, это – фи-фи! Ну а я в ответ говорила, что, моя, когда человек не может доказать, что его предки от четвертого колена принадлежали к американской знати во вкусе Мак-Аллистеров, ведущей начало от голландских уличных торговцев соленой треской, – это еще куда ни шло, а вот когда он вынужден признаваться в таком происхождении – это уж бр-р-р! Так вот, ваша телеграмма была подобна циклону! Посыльный, донельзя взволнованный, ворвался прямо в наш большой аудиенц-зал Роб-Роя и громогласно возгласил: «Телеграмма для леди Гвендолен Селлерс!» Ты бы видела, как все эти жеманные болтушки, эти зазнайки аристократишки вдруг умолкли и окаменели. Я, конечно, сидела одна в своем уголке, как и пристало Золушке. Взяв телеграмму, я прочитала ее и попыталась упасть в обморок – да и упала бы, если б была хоть немножко подготовлена к такому известию, но ты же знаешь, что оно застало меня врасплох; впрочем, я не так уж скверно вышла из положения: приложила платок к глазам и, задыхаясь от рыданий, бросилась к себе в комнату, предусмотрительно обронив по пути телеграмму. При этом я на секунду сдвинула платок и краешком глаза успела заметить, как они всей оравой кинулись к телеграмме; тогда я, громко всхлипывая, побежала дальше, хотя самой хотелось петь от счастья.

Вскоре вереницей потянулись визитеры с соболезнованиями; мне пришлось принять предложение мисс Августы Темплтон-Эшмор-Гамильтон и воспользоваться ее комнатой, ибо у меня, кроме кошки, могут поместиться самое большее три человека. С тех пор я и принимаю там соболезнования, с трудом отбиваясь от великого множества новоявленных подруг. И знаешь, кто первым явился к мне со слезами и изъявлениями сочувствия? Та самая дурочка Скимпертон, которая всегда так нагло задирала передо мной нос и утверждала, что она знатнее всех в колледже, потому что какой-то там ее предок из Мак-Аллистеров. А оснований задираться у нее было столько же, сколько у последней птицы в зоологическом саду, если б та вдруг вздумала заважничать по той причине, что происходит от птеродактиля.

Но самым большим моим торжеством было… догадайся! Только ты нипочем не догадаешься. А случилось вот что. Эта дурочка и еще две других без конца препирались и спорили, кто из них первый в колледже – по положению, конечно. Они чуть не уморили себя голодом, ибо каждая утверждала, что именно ей принадлежит право первой выходить из-за стола, а потому они никогда не досиживали до конца обеда, и, наскоро проглотив что-нибудь, каждая торопилась опередить остальных и пораньше выйти из столовой. Но вот, проведя весь первый день в слезах и одиночестве, – я, понимаешь ли, мастерила себе траурное платье, – я появилась за общим столом. И… что бы ты думала? Эти три надутые гусыни на сей раз просидели до конца обеда и с наслаждением насыщали свои изголодавшиеся утробы – они лакали и лакали, жевали и жевали, – словом, ели до тех пор, пока у них соус чуть из глаз не брызнул. А все почему: оказывается, они смиренно дожидались, когда леди Гвендолен поднимется из-за стола. Вот!

Ах, до чего же мне сейчас хорошо, весело! И знаешь, ни у кого из них недостало жестокости спросить, откуда у меня это новое имя. Одни молчат из снисходительности, другие – по другой причине. И воздерживаются они от расспросов не по доброте душевной, а вследствие полученного урока. И урок этот преподала имя!

Так вот, как только я сведу все старые счеты и вдоволь надышусь этим приятным фимиамом, от которого кружится голова, я уложу свои вещи и отправлюсь домой. Скажи папочке, что я его люблю не меньше, чем мое новое имя. Сильнее выразить свои чувства я не могу. Как это он удачно придумал! Впрочем, у него нередко бывают удачные мысли.

Остаюсь твоя любящая дочь

Гвендолен».

Хокинс потянулся за письмом и пробежал его глазами.

– Хороший почерк, – сказал он, – чувствуется, что писала рука уверенная и энергичная: буквы так и бегут по бумаге. Девочка очень неглупа, это ясно.

– О, Селлерсы все неглупы. Правда, их раз-два и обчелся. Но даже эти несчастные Лезерсы и те, наверно, оказались бы умнее, будь они Селлерсами, – я хочу сказать: чистокровными Селлерсами. У них, конечно, была частичка селлерсовской крови, и даже немалая, – но из фальшивого доллара ведь не сделаешь настоящего.

На седьмой день после отправки телеграммы Вашингтон, погруженный в свои думы, спустился к завтраку, где его ждал такой приятный сюрприз, что он сразу встрепенулся, словно под действием электрического тока. Перед ним было прелестнейшее юное создание, которое он когда-либо встречал. Создание это именовалось Салли Селлерс, леди Гвендолен; она приехала ночью. Вашингтону показалось, что он никогда еще не видел такого красивого и кокетливого платья, как на ней: это было изящнейшее произведение портновского искусства в смысле фасона, покроя и отделки, застежек, пуговиц и гармонии тонов. Платье было самое обыкновенное, утреннее, и притом не из дорогих, но Вашингтон решил про себя, что, как сказали бы у них в Становище Чероки, оно «сногсшибательно». Теперь Вашингтон понял, почему у Селлерсов, несмотря на бедность и скудость обстановки, все чарует взор и радует душу, словно дом полон цветущих роз: вот она – волшебница, преобразующая все вокруг и одним своим присутствием придающая всему видимость совершенства.

– Моя дочь, майор Хокинс, приехала домой оплакивать своих родственников, она прилетела на скорбный зов тех, кто даровал ей жизнь, чтобы помочь им нести тяжкое бремя утраты. Она очень любила покойного графа, просто боготворила его, сэр, положительно боготворила…

– Что ты, папа, да я его в жизни не видела.

– Совершенно верно, я думал не о ней, я имел в виду… м-м… ее мать…

– Это я-то боготворила эту копченую селедку? Этого слюнтяя безмозглого?..

– Ну, значит, я имел в виду себя! Бедная благородная душа, мы были неразлучными дру…

– Нет, вы только послушайте, что он говорит! Малберри Сел… Мал… Россмор! Вот уж имечко, язык сломаешь! Да ведь я своими ушами слышала – и не один, а тысячу раз, – как ты говорил, что если этот глупый баран…

– Я имел в виду… имел в виду… Почем я знаю, кого я имел в виду, да это и не важно; главное, что кто-то его боготворил, – я это помню так же хорошо, как если бы речь шла о вчерашнем дне…

– Папа, я хотела бы поздороваться с майором Хокинсом, и будем считать, что мы друг другу уже представлены, а постепенно познакомимся и ближе. Я отлично помню вас, майор Хокинс, хоть и была совсем крошкой, когда мы виделись в последний раз; и я, право, очень, очень рада видеть вас снова в кругу нашей семьи. – И, чуть не ослепив его улыбкой, Салли от души пожала ему руку и выразила надежду, что он не забыл ее.

Хокинс был сверх меры тронут ее безыскусной сердечностью и, желая отплатить ей тем же, чуть было не заверил девушку, что тоже хорошо помнит ее, и даже лучше, чем собственных детей, – но ничем не мог подтвердить этого, а потому произнес лишь весьма запутанную тираду, которая, впрочем, вполне отвечала цели, ибо содержала в себе несколько неуклюжее и непреднамеренное признание в том, что необыкновенная красота Салли бесконечно потрясла его, что он совсем растерялся и уже не может с уверенностью сказать, помнит он ее или нет. Речь эта сразу расположила к нему девушку, да иначе и быть не могло.

По правде говоря, красота этого прелестнейшего создания была действительно исключительной, и потому вполне простительно на минуту остановить на ней внимание читателя. Дело не в том, что у нее были глаза, нос, рот, подбородок, волосы и уши, а в том, что получалось в целом. Подлинная красота зависит скорее от правильного расположения и разумного распределения достоинств, чем от их обилия. То же относится и к краскам. Если сочетание ярких красок, с вулканической щедростью расцвечивающих пейзаж, делает его лишь еще прекраснее, то для девичьего лица оно может сыграть поистине роковую роль. Справедливость этого положения лишний раз подтверждалась на примере Гвендолен Селлерс.

Поскольку с приездом Гвендолен семья оказалась в полном сборе, решили объявить официальный траур: оплакивание усопших должно было начаться в шесть часов вечера (то есть вместе с началом обеда) и окончиться одновременно с ним.

– Это знатный древний род, майор, чрезвычайно древний, и представители его заслуживают почти таких же траурных почестей, как члены королевской, я бы сказал – даже императорской фамилии. М-м-м… леди Гвендолен!.. Ушла! Не важно. Я хотел, чтобы она принесла мне Книгу пэров; но ничего, я сам схожу за ней и покажу вам два-три места, чтобы вы могли представить себе, что такое наш род. Я просматривал Беркаи обнаружил, что из шестидесяти четырех незаконнорожденных детей Вильгельма Завоева… Милочка, не будешь ли ты так любезна принести мне эту книгу? Она на бюро в нашем будуаре. Да, я был совершенно прав: по знатности впереди нас только Сент-Олбенсы, Буклейи Графтоны, а все остальное английское дворянство следует позади. Благодарю, миледи. Итак, обращаемся к Вильгельму Завоевателю, и что же мы видим?.. Письмо для Икс Игрек Зет? Великолепно… Когда ты его получил?

– Вчера вечером. Но я заснул раньше, чем вы вернулись, – вы очень поздно пришли. А сегодня, когда я спустился к завтраку, мисс Гвендолен… словом, при виде нее я позабыл обо всем на свете…

– Славная девочка, очень славная. Стоит взглянуть на ее походку, осанку, лицо – сразу видно благородство происхождения… Но что же написано в этом письме? Говори скорее, я так волнуюсь.

– Я еще не читал… м-м-м… Россм… мистер Россм… м-м-м…

– Милорд… зовите меня просто милорд. Так принято у англичан. Значит, я вскрываю конверт. Ну-с, что же нас ждет?

«ДЛЯ «ВЫ ЗНАЕТЕ – КТО».

По-моему, я вас знаю. Обождите десять дней. Буду в Вашингтоне.

Оба разом приуныли. Некоторое время царило угрюмое молчание, затем тот, что помоложе, со вздохом сказал:

– Но мы же не можем целых десять дней сидеть без денег.

– Разумеется, нет! И о чем только думает этот малый? В финансовом отношении мы на полной мели.

– Если б можно было как-то ему объяснить, что в силу сложившихся обстоятельств время для нас имеет первостепенное значение…

– Да, да, вот именно… и если бы он мог приехать не откладывая, немедля, это бы нас очень выручило, и мы бы… мы бы…

– Мы бы… мы…

– Словом, мы были бы ему весьма признательны…

– Совершенно верно… и были бы счастливы отплатить услугой за услугу.

– Конечно… Вот на этом-то мы его и поймаем. Короче говоря, если он человек, если у него еще сохранились человеческие чувства, такие, скажем, как отзывчивость и тому подобное, он будет здесь через двадцать четыре часа. Давай перо и бумагу, и не медля – за дело!

Общими усилиями они составили двадцать два разных объявления, но ни одно не было признано удовлетворительным. И главным затруднением была срочность вызова. Тут два друга немало поломали себе голову: если очень упирать на это обстоятельство, Пит может заподозрить что-то неладное; если же составить объявление так, чтобы оно не вызывало подозрений, текст получался серый и бессмысленный. В конце концов полковник не выдержал и отказался от дальнейших попыток.

– Мой литературный опыт подсказывает мне, – заметил он, – что самое трудное – это скрыть свои намерения, когда ты действительно стараешьсяих скрыть. Если же ты берешься за перо с чистой совестью, не намереваясь ничего скрывать, то скорей всего напишешь такую книгу, что самый великий мудрец ее не поймет. Полистай книги – сам в этом убедишься.

Затем и Хокинс отказался от дальнейших попыток, и друзья решили, что надо собраться с силами и так или иначе переждать эти десять дней. Тут перед ними вдруг блеснул луч надежды: поскольку у них есть теперь на что рассчитывать, они, пожалуй, могут призанять денег под будущее вознаграждение, – во всяком случае, такую сумму, которая позволит им протянуть эти десять дней; тем временем полковник усовершенствует свой рецепт материализации, и тогда – навеки прощай бедность!

На следующий день, – а было это десятого мая, – в мире произошли, между прочим, два таких события: останки благородных арканзасских близнецов отбыли из Америки в Англию, в адрес лорда Россмора, а сын лорда Россмора – Кэркадбрайт Ллановер Марджори-бэнкс Селлерс, виконт Беркли отплыл из Ливерпуля в Америку, чтобы передать права на графский титул из рук в руки законному пэру Малберри Селлерсу, что проживает в Россморовских Башнях, в Колумбийском округеСоединенных Штатов Америки.

Корабли с этими двумя солидными грузами встретятся и разойдутся посредине Атлантического океана пять дней спустя и даже не обменяются приветственными сигналами.