Текст книги "Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах-Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон."

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Том 7. Американский претендент. Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон

MARK TWAIN

THE AMERICAN CLAIMANT

1892

TOM SAWYER ABROAD

1894

PUDD’NHEAD WILSON

1894

Редактор переводов Т. А. Озерская

Художник Е. Ганнушкин

Американский претендент
^{Перевод Т. Кудрявцевой}

О погоде в этой книге

В этой книге нет описаний погоды. Автор попытался обойтись без оных. В художественной литературе это первая попытка такого рода, и из нее может ничего не выйти, но некоему смельчаку – в данном случае автору настоящей книги – она показалась соблазнительной. Немало найдется читателей, которые рады были бы залпом проглотить какую-нибудь повесть, но не смогли этого сделать по причине длиннейших описаний погоды. Да и автору ничто так не мешает, как необходимость через каждые несколько страниц отходить от сюжета, изощряясь в описаниях погоды. Таким образом, ясно, что назойливые рассуждения о погоде докучают равно и автору и читателю. Правда, погода необходима для рассказа о человеческих переживаниях. С этим нельзя не согласиться. Но надо найти ей такое место, где бы она никому не мешала, где бы она не прерывала нити повествования. При этом описание ее должно быть возможно более добротным, а не каким-нибудь невежественным, убогим, любительским. Погоду тоже надо уметь описывать, и человеку, не набившему себе на этом руку, не создать ничего путного. Данный автор способен изобразить лишь несколько заурядных разновидностей погоды, да и то не очень хорошо. А потому он счел наиболее разумным заимствовать необходимую погоду у высокоопытных и признанных мастеров своего дела, – указывая, конечно, откуда это взято. Описания погоды помещены в конце книги, где она никому не мешает. (См. Приложение, стр. 216.) Читателя просят время от времени заглядывать туда и по мере развития сюжета наслаждаться соответствующими отрывками.

Пояснение

Полковник Малберри Селлерс, которого мы вновь выводим на страницах этой книги, уже появлялся перед читателем много лет тому назад как Эскол Селлерс в первом издании романа, носящем название «Позолоченный век»; как Бирайя Селлерс – в последующих изданиях указанного произведения и, наконец, как Малберри Селлерс, персонаж пьесы, поставленной некоторое время спустя Джоном Т. Раймондом.

Имя Эскол пришлось заменить Бирайей в угоду некоему Эсколу Селлерсу, – он вынырнул откуда-то из необъятных неразведанных пространств, заявил о своей претензии, пригрозив передать дело в суд, и, как только его ублаготворили, исчез и больше не появлялся. В пьесе пришлось отказаться от имени Бирайя из-за другого представителя племени тезок, и решено было назвать героя – Малберри, в надежде, что истцы к этому времени притомятся и уже не станут затевать никаких преследований. Имя это спокойно существует на подмостках и поныне, а потому мы решили попытать счастья еще раз, тем более что теперь мы находимся в относительной безопасности, под защитой Закона о давности.

МАРК ТВЕН

Хартфорд, 1892 год.

Глава I

Несказанно прекрасное утро в сельской Англии. Перед нами на живописном холме возвышается величественная громада – увитые плющом стены и башни Чолмонделейского замка, внушительного памятника старины и свидетеля великолепия средневековых баронов. Это одна из резиденций графа Россмора, кавалера орденов Подвязки, Бани, святого Михаила и проч., и проч., и проч., и проч., и проч., обладателя двадцати двух тысяч акров английской земли, а также владельца одного из лондонских приходов с двумя тысячами домов, которые он сдает в аренду, что приносит ему ежегодно двести тысяч фунтов дохода и позволяет влачить весьма приятное существование. Праотцем и основателем этого гордого древнего рода был Вильгельм Завоеватель собственной персоной; имя матери не значится в анналах истории, поскольку она была личностью весьма незаметной и лишь эпизодической – вроде, например, дочери дубильщика кожи из Фалеза.

В это ясное ветреное утро в малой столовой замка находились два человека и хладные останки недоеденного завтрака. Одним из сотрапезников был старый лорд, высокий, прямой, широкоплечий, седовласый и суровый; в каждой черточке его лица, в каждой позе, в каждом жесте чувствуется волевая натура, и в свои семьдесят лет он выглядит не хуже, чем многие в пятьдесят. Другим был его единственный сын и наследник, молодой человек с мечтательным взором; на вид ему лет двадцать шесть, а на самом деле скоро будет тридцать. Прямота, добродушие, честность, искренность, простота, скромность – таковы основные качества его натуры, что сразу бросается в глаза, а потому, облаченный во внушительные доспехи своего полного имени, он кажется чем-то вроде овцы в панцире, ибо полное его имя и звание: его сиятельство Кэркадбрайт Ллановер Марджорибэнкс Селлерс, виконт Беркли из Чолмонделейского замка, в Уорикшире. (А произносится это: К’кабрай Тлановер Маршбэнкс Селлерс, вайкаунт Беркли из Чолмндского замка, Уоркшр.) Он стоит у большого окна, всем своим видом выказывая почтительное внимание к словам отца и равно почтительное несогласие с его взглядами и суждениями. Папаша во время беседы расхаживает по комнате и, судя по всему, пребывает в великом гневе, достигшем почти тропического накала.

– Я знаю, Беркли, что, при всей вашей мягкости, если уж вы примете решение, которого, по-вашему, требуют честь и справедливость, то никакие доводы и аргументы (на данное время, во всяком случае) не способны вас остановить. Да и не только доводы, но и насмешки, уговоры, мольбы, приказания. Мне же кажется…

Отец, если вы посмотрите на это без предубеждения, спокойно, то несомненно согласитесь, что мое желание поступить так, а не иначе, отнюдь не является опрометчивым, необдуманным или своенравным и объясняется весьма вескими соображениями. Не я создал в Америке этого претендента на графство Россмор; я не гонялся за ним, не искал его, не навязывал его вам. Он сам выискался, сам вошел в нашу жизнь…

– И превратил ее в ад, целых десять лет досаждая мне своими скучнейшими письмами, своими бесконечными рассуждениями, целыми акрами утомительнейших доказательств…

– …которых вы никогда не читаете и никогда не согласитесь прочесть. А ведь, по всей справедливости, вы обязаны его выслушать. Либо он докажет свое законное право называться графом – и тогда ясно, как нам надлежит себя вести, либо нет – и тогда тоже все будет ясно. Я прочел приводимые им доказательства, милорд. Я их выучил наизусть, терпеливо и внимательно в них разобрался. Цепь родства нигде не нарушена, нет ни одного недостающего звена. Я уверен, что настоящий граф – он.

– А я, значит, узурпатор, безвестный нищий, бродяга! Подумайте, что вы говорите, сэр!

– Отец, а еслион все-таки настоящий граф – и это будет доказано, – неужели вы согласитесь, сможете согласиться, хотя бы день, хотя бы час, хотя бы минуту пользоваться его титулами и его собственностью?

– Вы говорите глупости… глупости… чистейшую ерунду! Теперь выслушайте меня. Я сделаю вам одно признание, – назовем это так, если вам угодно. Я не читал доводов нашего претендента потому, что в этом нет надобности, – я ознакомился с ними еще в ту пору, когда были живы его отец и мой, сорок лет тому назад. Предки этого малого в той или иной степени оповещали моих предков о своих претензиях на протяжении добрых полутораста лет. Что же произошло на самом деле? Законный наследник действительно уехал в Америку в ту пору, когда туда отбыл наследник Фейрфаксов, – или примерно в одно с ним время, – поселился где-то в глуши Виргинии, женился и принялся плодить дикарей, из которых и образовалось племя претендентов. Он ни слова не писал домой; его сочли умершим; младший брат без особого шума вступил во владение титулом и всем прочим. Американец вскоре скончался, и его старший отпрыск незамедлительно заявил о своей претензии, изложив ее в письме– письмо это существует и поныне, – но умер, прежде чем дядюшка, владевший имуществом, выбрал время – или, может быть, почувствовал желание – ответить ему. Но вот подрос сынок этого старшего отпрыска – для чего, как вы понимаете, потребовалось некоторое время, – и теперь уже онстал одолевать своих английских родственников письмами и приводить доказательства своих прав. Так оно и шло из поколения в поколение, вплоть до нынешнего идиота. Все они были один беднее другого: никто не смог даже оплатить проезд в Англию и затеять здесь судебное дело. Фейрфаксы – те сохранили свои титулы и по сей день, хоть и живут в Мэриленде, а их друг лишился всего по собственному легкомыслию. Надеюсь, вам теперь ясно, что эти факты приводят нас вот к какому выводу: с этической точки зрения американский бродяга действительноявляется графом Россмором, а с точки зрения закона он имеет на это не больше прав, чем его пес. Ну как, вы удовлетворены?

Наступило молчание; затем сын взглянул на герб, вырезанный на массивной дубовой панели над камином, и сказал с оттенком сожаления:

– С тех пор как существует геральдика, девизом нашего дома было «Suum cuique» – «Каждому – свое». Теперь, после вашего откровенного признания, милорд, это звучит как насмешка. Если Саймон Лезерс…

– Слышать не желаю этого омерзительного имени! Десять лет оно оскверняет мой взор и мучает мой слух; оно преследует меня, как назойливый мотив: «Саймон Лезерс! Саймон Лезерс! Саймон Лезерс…» Я даже ходить стал в такт ему. А теперь, чтобы это имя уж на всю жизнь, навеки неизгладимо врезалось в мою душу, вы решили… решили… что вы решили сделать?

– Поехать к Саймону Лезерсу в Америку и поменяться с ним местами.

– Что?! И преподнести ему на блюдечке графский титул?

– Вот именно.

– Сдаться, даже не попытавшись опротестовать это фантастическое притязание в палате лордов?

– Д-да… – нерешительно и несколько смущенно ответил сын.

– Это такая нелепость, что, я думаю, вы сошли с ума, сын мой! Как видно, вы опять связались с этим ослом – этим радикалом, если угодно, хотя оба слова абсолютно равнозначны, – лордом Тэнзи Толмэк?

Сын ничего не ответил, и старый лорд продолжал:

– Значит, признаётесь. Водите дружбу с этим попугаем, этим позорищем своего рода и звания, который считает все наследственные права и привилегии узурпацией, всю знать шарлатанами, все аристократические институты мошенничеством, всякое общественное неравенство узаконенным преступлением и позором, а хлеб – лишь тогда честно заработанным, когда он добыт трудом собственных рук, – трудом, ха! – И старый аристократ отряхнул воображаемую трудовую грязь со своих белых рук. – Очевидно, и вы стали разделять эти взгляды? – презрительно добавил он.

Легкая краска, выступившая на щеках молодого человека, показала, что удар попал в цель и оказался болезненным. Но ответил он с достоинством:

– Да, я их разделяю. Я заявляю об этом без всякого стыда, – я его просто не чувствую. Теперь вам ясна причина, по которой я решил отказаться без всякой тяжбы от моих наследственных прав. Я хочу покончить с этим ложным существованием, с этим ложным положением, – а я считаю его ложным, – и начать жизнь заново, жизнь правильную, где все будет зависеть от моих человеческих качеств и где я либо преуспею без всякой помощи со стороны, только благодаря своим личным достоинствам, либо потерплю поражение. Я поеду в Америку, где все люди равны и где у всех равные возможности; я выживу или умру, пойду ко дну или выплыву, выиграю или проиграю – как обычный человек, и только так, не опираясь ни на какую мишуру или фикцию.

– Нет, вы только послушайте его! – Оба минуту-другую в упор смотрели друг на друга; затем старший с расстановкой произнес: – Со-вер-шенно о-бе-зу-мел, со-вер-шенно! – Помолчав еще немного, он добавил, словно вдруг увидел в просвете между тучами солнечный луч: – Во всяком случае, одно утешение у меня есть: Саймон Лезерс явится сюда, и я утоплю его в пруду, где поят лошадей. Этакий бедняга – всегда такой смиренный в своих письмах, такой жалкий, такой почтительный; а как преклоняется перед нашей родовитостью и высоким происхождением; как озабочен тем, чтобы расположить нас в свою пользу, как умилительно просит нас признать его своим родственником, человеком одной с нами священной крови, – и какой бедный, какой нуждающийся, какой сирый, разутый и раздетый, какой всеми презираемый, как смеются над ним всякие американские подонки из-за его дурацких претензий! Ох, этот вульгарный, пресмыкающийся, несносный нищий! И вы еще хотите, чтобы я читал его раболепные тошнотворные письма!.. Ну, в чем дело?

Последнее относилось к роскошному ливрейному лакею, облаченному в огненный плюшевый камзол с великим множеством пуговиц и короткие штаны до колен; все это венчала сверкающая серебристым инеем, тщательно напомаженная голова; он стоял, сдвинув пятки, и, почтительно согнув верхнюю половину туловища, протягивал поднос.

– Письма, милорд.

Милорд взял письма, и слуга исчез.

– Ну и конечно – письмо из Америки. И безусловно от этого бродяги. Ого, да тут произошла перемена! Это уже не конверт из оберточной бумаги, стащенной из какой-нибудь лавки, с фирменной маркой в уголке. Ничего похожего: конверт вполне пристойный… с весьма широкой траурной каймой… очевидно, по случаю смерти его кошки: он ведь холостяк, кто же еще у него мог умереть… Запечатано красным сургучом, целая бляха величиной с полкроны… и… и… печать с нашим гербом! Девиз и все прочее! И адрес написан уже не прежними неумелыми каракулями: он, видно, обзавелся секретарем, и секретарем с размашистым уверенным почерком. М-да, дела там явно изменились к лучшему, и с нашим кротким бродягой произошла настоящая метаморфоза.

– Прошу вас, милорд, прочтите, пожалуйста.

– Да, на сей раз я прочту. Ради усопшей кошки.

«Шестнадцатая ул. 14.042, Вашингтон. 2 мая,

Милорд!

Мне выпала на долю печальная обязанность оповестить Вас о том, что глава нашего именитого рода, высокочтимый, благороднейший и могущественнейший Саймон Лезерс, лорд Россмор, скончался («Наконец-то преставился! Вот это приятное известие, сын мой!») в своей резиденции близ деревни Даффиз-Корнерс, что находится в великом и древнем штате Арканзас. Вместе с ним погиб его брат-близнец: их обоих придавило бревном при сооружении коптильни, и все из-за недосмотра окружающих, явившегося следствием излишней самоуверенности и веселого настроения, вызванного злоупотреблением прокисшим суслом… («Да здравствует сусло, что бы это ни означало, – а, Беркли?!») Произошло это пять дней тому назад, и не было поблизости ни одного отпрыска нашего древнего рода, чтобы закрыть глаза усопшему и предать его тело земле со всеми почестями, каких заслуживает его прославленное в истории имя и высокое положение; по правде говоря, он и по сей день лежит на льду вместе со своим братом – о чем позаботились друзья, собрав необходимые для этого средства. Но я немедленно приму меры, чтобы отправить Вам пароходом их благородные останки («Великий боже!») для погребения с надлежащим ритуалом и торжественностью в семейном склепе или мавзолее нашего рода. А пока я вывешу два траурных герба на фронтоне моего дома, и Вы, разумеется, сделаете то же самое на Ваших многочисленных владениях.

Кроме того, я вынужден поставить Вас в известность, что в результате этого грустного события я являюсь единственным наследником покойного, вступаю в права и владение всеми его титулами, правами, землями и имуществом и – как мне это ни прискорбно– вынужден буду в ближайшее время потребовать через палату лордов возвращения мне всех высоких званий и всей собственности, которыми незаконно владеет сейчас Ваша светлость.

Заверяя Вас в моем глубоком уважении и самых теплых родственных чувствах, остаюсь

Вашей светлости покорнейший слуга

Малберри Селлерс, граф Россмор».

– По-трясающе! Вот это любопытная личность! Нет, вы только посмотрите, Беркли, какая милая наглость! Это… это… Нет, это просто грандиозно, это величественно!

– Да, этот не слишком раболепствует.

– Раболепствует?! Да он понятия не имеет, что это слово значит. Он, видите ли. вывесит траурные гербы! В память об этом жалком попрошайке и том, втором типе – его братце. Он, видите ли, пришлет мне останки! Покойный претендент был идиот, ну а этот – просто маньяк! А имечко-то! МалберриСеллерс! Хоть на музыку клади! Саймон Лезерс – Малберри Селлерс, Малберри Селлерс – Саймон Лезерс. Точно плохо смазанная машина. Саймон Лезерс – Малберри Сел… Вы уходите?

– С вашего разрешения, отец.

После ухода сына старый граф некоторое время постоял в задумчивости. Он думал:

«Беркли – славный, милый мальчик. Пусть следует своим путем: сколько бы я ни возражал, это все равно ни к чему не приведет, только будет хуже. Ни мои доводы, ни уговоры тетки не повлияли на него, – посмотрим, не поможет ли Америка. Посмотрим, не вернут ли на путь истинный эти равные для всех возможности и тяжелая жизнь заблудшего молодого английского лорда. Он хочет отказаться от своего графского титула и стать обычным человеком. Ну что ж!»

Глава II

Полковник Малберри Селлерс, – было это за несколько дней до того, как он написал письмо лорду Россмору, – сидел у себя в «библиотеке», которая одновременно служила ему «гостиной», а также была «картинной галереей» и – в довершение ко всему – «рабочей мастерской». Он называл ее то так, то этак– в зависимости от того, что требовалось в данном случае и при данных обстоятельствах. Сейчас он трудился над какой-то сложной механической игрушкой и, казалось, был всецело поглощен своей работой. Голова его поседела, но во всем прочем он остался таким же молодым, живым, энергичным, мечтательным и предприимчивым, как и в былые дни. Его любящая жена, верная спутница его жизни, сидела рядом, держа на коленях дремлющую кошку; она умиротворенно вязала и думала о чем-то своем. Комната была большая, светлая и производила впечатление уютной, как-то по-домашнему обжитой, хотя обставлена она была скромно и довольно скудно, а безделушки и всякие вещицы, которыми принято украшать парадные покои, не поражали ни количеством, ни ценностью. Зато в ней стояли живые цветы, и в самой атмосфере ее чувствовалось что-то неуловимое, не поддающееся определению, но указывающее на присутствие в доме человека с хорошим вкусом и умелыми руками.

Даже ужасающие цветные олеографии, развешанные по стенам, не удручали взор; они казались неотъемлемой принадлежностью этой комнаты, ее украшением – если угодно, тем, что больше всего привлекало в ней, ибо тот, кому случилось увидеть хоть одну из них, уже не мог оторвать от нее глаз и обречен был страдать до самой смерти, – вы, конечно, видели такие картины. Одни из этих кошмаров изображали пейзажи, другие именовались морем, третьи были, видимо, портретами, а все вместе представляли собой преступление против искусства. На портретах, впрочем, можно было узнать видных американцев, ныне усопших; однако благодаря подписям, сделанным чьей-то смелой рукой, все они фигурировали здесь в качестве «графов Россморов». Самое последнее приобретение вышло из мастерской художника в качестве Эндрью Джексона, здесь же оно по мере сил и возможности выполняло роль «Саймона Лезерса, лорда Россмора, нынешнего графа». На одной стене висела старая дешевая карта железных дорог Уорикшира. С некоторых пор она стала именоваться: «Поместья Россморов». На противоположной стене висела другая карта – самое внушительное украшение комнаты и первое, что бросалось гостю в глаза, – хотя бы по причине ее больших размеров. Когда-то она называлась просто «Сибирь», а сейчас перед этим словом стояло «Будущая». Были на ней и другие добавления, внесенные красными чернилами: на обширных просторах края, в местах, где и по сей день нет ни городов, ни жителей, стояло множество кружочков, обозначающих города с большим населением. Один из них, с населением в 1 500 000 человек, назывался «Свободноорловскозалинский»; был тут и более крупный город, расположенный в центре края и обозначенный «Столица», – назывался он «Освобожденоиванович».

«Замок» – полковник только так именовал свой дом – представлял собой невероятно старое и ветхое двухэтажное строение, правда довольно просторное; некогда оно было покрашено, но уже забыло когда. Стояло оно на самом краю Вашингтона, еще не вполне застроенном, и в свое время, очевидно, было чьей-то загородной виллой. Дом окружал запущенный двор, обнесенный забором, который не мешало бы кое-где подпереть; в заборе имелась калитка, никогда не открывавшаяся. У входной двери висело несколько скромных жестяных дощечек. На самой большом из них значилось: «Полк. Малберри Селлерс, адвокат и посредник по претензиям». Ознакомившись же с остальными, вы узнавали, что полковник является, кроме того, еще и материализатором, гипнотизером, целителем душевных болезней и так далее. Словом, это был человек, который всегда находил для себя дело.

Седовласый негр, в очках и видавших виды белых нитяных перчатках, вошел в комнату, чинно поклонился и объявил:

– Мистер Вашингтон Хокинс, сэр.

– Великий боже! Проси же его, Дэниел, проси.

Полковник и его жена тотчас вскочили на ноги и в следующее мгновение уже радостно пожимали руки дородному мужчине с грустной физиономией, которому, судя по общему виду, можно было дать лет пятьдесят, а судя по волосам – все сто.

– Вашингтон, милый мой мальчик, до чего же я рад тебя видеть! Садись же, садись и располагайся как дома. Ну-с… выглядишь ты совсем молодцом, немножко постарел – самую малость… Но ты бы его признала, встретив на улице, – правда, Полли?

– Ну конечно, Берри! Он ведь точная копия своего покойного батюшки: тот бы именно так и выглядел, доживи он до этих лет. Да откуда же вы к нам заявились? Позвольте, сколько времени прошло с тех пор…

– По-моему, добрых пятнадцать лет, миссис Селлерс.

– Ну и ну, до чего же быстро время идет. Да-а… сколько с той поры воды утекло…

Она вдруг умолкла, губы ее задрожали; мужчины почтительно дожидались, пока она совладает с собой и сможет договорить, но, чувствуя, что из ее усилий ничего не выходит, миссис Селлерс отвернулась и, приложив передник к глазам, тихонько выскользнула из комнаты.

– При виде тебя она вспомнила о детях, бедняжка: они ведь у нас все умерли, кроме младшей. Но прочь печаль – для нее сейчас не время: веселиться так веселиться, плясать так плясать – вот мой девиз, а есть ли основание для веселья и для плясок, нет ли – не важно. Чем чаще будешь себя пересиливать, тем бодрее будешь себя чувствовать, с каждым разом все бодрее, Вашингтон, – этому учит меня опыт, а я немало повидал на своем веку. Ну-с, в каких же краях провел ты все эти годы и откуда прибыл сейчас к нам?

– Думаю, что вы ни за что не догадаетесь, полковник. Из Становища Чероки.

– Господи помилуй!

– Совершенно серьезно.

– Не может быть… Ты в самом деле живешьтам?

– Ну да, если можно так выразиться, хотя какая же это жизнь?! Жалкие лачуги, кролики, вареные бобы да лепешки… отчаяние, разбитые надежды, бедность во всех ее обличьях…

– И Луиза тоже с тобой?

– Да, и дети.

– Они и сейчас там?

– Да, у меня не было денег, чтобы привезти их с собой.

– Ага, понятно… Ты приехал… чтобы предъявить претензии правительству. Не волнуйся, пожалуйста, я займусь твоим делом.

– Но у меня нет никаких претензий к правительству.

– Нет? Значит, ты хочешь стать почтмейстером? Вот это правильно. Предоставь все мне. Я устрою.

– Но я и почтмейстером не собираюсь быть; опять не угадали.

– О господи! Вашингтон, да что ты таишься, почему не хочешь сказать мне, в чем дело? Неужели ты меня стесняешься и не доверяешь старому другу? Или, думаешь, я не способен хранить тай…

– Никакой тайны тут нет, просто вы не даете мне ска…

– Вот что, милый друг, я знаю род людской и знаю, что если человек является в Вашингтон – все равно откуда, хоть из рая, не говоря уже о Становище Чероки, – значит, ему что-то нужно. Я знаю также, что, как правило, он этого не получает; тогда он остается и пытается добиться чего-то другого – и тоже не получает; такая же участь постигает его следующую попытку, и следующую, и еще следующую. А он предпринимает все новые и новые, пока не опустится на самое дно и не станет таким нищим, что ему стыдно вернуться даже в Становище Чероки. Наконец сердце у него отказывает, добрые люди собирают деньги по подписке и хоронят его. Вот как оно бывает… Нет, ты не перебивай меня, я знаю, о чем говорю. Возьмем к примеру меня: был я счастлив и жил припеваючи на Дальнем Западе, не так ли? Ты-то знаешь, что это так. Я был первым человеком в Хоукае, все с почтением взирали на меня, да я был чуть ли не хозяином, полноправным хозяином города, Вашингтон. И вдруг, изволите ли видеть: поезжай посланником к Сент-Джеймскому двору; губернатор и все прочие так настаивали, что я вынужденбыл согласиться, – ничего нельзя было поделать. И вот прибыл я сюда. На один день позже, Вашингтон. Подумать только, от каких мелочей зависит порою ход мировой истории! Да, сэр, место оказалось занятым. Вот и остался я ни с чем, ничего не поделаешь. Пришлось пойти на уступки и согласиться поехать в Париж. Президент был весьма огорчен и все такое прочее, но этоместо, понимаешь ли, предназначено не для представителя Запада, – и я снова остался на мели. Делать нечего, пришлось еще поубавить спеси – в жизни каждого рано или поздно наступает такой день, Вашингтон, и в общем-то не так уж это и плохо; пришлось мне еще понизить свои требования и согласиться поехать в Константинополь. Заметь, Вашингтон, – а я говорю чистую правду, – через месяц я уже просил, чтобы меня послали в Китай; еще через месяц я умолял, чтобы меня отправили в Японию; через год я опустился так низко, так бесконечно низко, что со слезами на глазах и замиранием сердца вымаливал самую маленькую должность, какая только есть у правительства Соединенных Штатов: место сортировщика кремней в подвалах военного ведомства. И, клянусь богом, не получил его!

– Место сортировщика кремней?

– Да. Должность эта была учреждена в прошлом веке во время войны за независимость. Кремни для ружей в ту пору посылали в военные форты из столицы. Это и по сей день делается: хотя кремневое оружие давно вышло из употребления, а форты пришла в полную негодность, декрет-то ведь никто не отменял – о нем попросту, понимаешь ли, забыли, – а потому в места, где некогда стоял форт Тайкондирогаи прочие, которых сейчас и в помине нет, по-прежнему посылают шесть кварт кремней в год.

– Вот ведь как странно может получиться, – помолчав немного, задумчиво промолвил Вашингтон, – метить на должность посланника в Англии с двадцатитысячным содержанием в год и не получить даже места сортировщика кремней для ружей с содержанием…

– Три доллара в неделю. Такова жизнь, Вашингтон! Люди стремятся к чему-то, борются – конец один: метил попасть во дворец, а утонул в сточной канаве.

Снова воцарилось молчание; оба задумались. Затем Вашингтон с живейшим сочувствием сказал:

– Итак, вы приехали сюда вопреки своей воле, из чувства патриотического долга, идя навстречу желаниям эгоистичных людей, и что получили в награду? Ничего.

– Ничего? – Полковник даже встал, чтобы лучше выразить всю безграничность своего удивления. – Ни-чего, Вашингтон? А скажи на милость, быть Постоянным Членом – и притом единственнымПостоянным Членом! – Дипломатического Корпуса, аккредитованного при величайшей стране в мире, – это, по-твоему, ничего?

Теперь настала очередь Вашингтона удивляться. Он положительно онемел, однако его широко раскрытые глаза и почтительное восхищение, читавшееся на лице, были выразительнее любых слов. Это подействовало как бальзам на оскорбленное самолюбие полковника, и он с довольным и умиротворенным видом снова опустился в кресло. Затем, нагнувшись к собеседнику, он внушительно произнес:

– А чего же еще, по-твоему, следовало ждать человеку, прославившемуся биографией, не имеющей себе равных в мировой истории, – человеку, пользующемуся, так сказать, постоянной дипломатической неприкосновенностью, ибо пусть на короткое время, но благодаря своим петициям он был связан со всеми дипломатическими постами, какие имеются в распоряжении нашего правительства, начиная с чрезвычайного посла и полномочного министра при Сент-Джеймском дворе и кончая консулом на скалистом островке, в Зондском проливе, так называемом Острове Птичьего Помета, там и жалованье платят пометом, – только островок этот исчез вследствие вулканического извержения за день до того, как добрались до моей фамилии в списке претендентов на этот пост! Естественно, что я мог рассчитывать на нечто равно великое, соответствующее масштабам моей уникальной и славной биографии, – и я это получил. Волею всего нашего общества, по требованию народа, – а это такой могучий рычаг, который опрокидывает все законы и декреты, и приговор его не подлежит обжалованию, – я был назначен Постоянным Членом Дипломатического Корпуса при республиканском правительстве Соединенных Штатов Америки, а в Корпусе этом представлены все многочисленные государства и цивилизации нашего земного шара. Меня тогда до самого дома провожали с факелами.

– Чудесно, полковник, просто чудесно:

– Это самый высокий официальный пост, какой существует на земле.

– Еще бы, и самый значительный.

Вот именно. Ты только подумай: нахмурюсь – и начинается война; улыбнусь – и сражающиеся народы складывают оружие.

– Это ужасно. Я имею в виду ответственность, конечно.

– Сущие пустяки. Ответственность никогда не была для меня бременем: я привык к ней, давно привык.

– Но работа – работа! Ведь вам, наверно, приходится присутствовать на всех заседаниях?

– Кому, мне? Да разве русский император присутствует на собраниях губернаторов своих провинций? Он сидит дома и изъявляет свою августейшую волю.

Вашингтон с минуту помолчал, затем глубокий вздох вырвался из его груди.

– А я-то так гордился еще час тому назад! Но каким жалким кажется мне мое маленькое назначение сейчас! Я ведь приехал в Вашингтон, полковник, как делегат конгресса от Становища Чероки!

– Дай мне твою руку, мой мальчик! Вот это новость! – вскочив на ноги, с превеликим энтузиазмом воскликнул полковник. – Поздравляю от всего сердца. Мои предсказания сбылись. Я всегда говорил, что в тебе что-то есть. Всегда говорил, что ты рожден для высокой миссии и добьешься своего. Вот спроси у Полли, говорил я это или нет?

Вашингтон был положительно ошеломлен столь бурным проявлением чувств.

– Но, полковник, это же такая малость. Становище Чероки – всего лишь узенькая пустынная, почти безлюдная полоска каменистой земли, затерянная среди бескрайних просторов обширного континента; представлять ее в конгрессе – все равно что представлять бильярдный стол, и притом никому не нужный.