Текст книги "Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах-Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон."

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава XVI

Брейди прибыл с каким-то ящиком и тотчас ушел, заметив мимоходом:

– Они еще один заканчивают и принесут, как только будет готово.

Бэрроу вынул из ящика портрет, писанный маслом, без рамы, в квадратный фут величиной, молча поставил так, чтобы на него падал свет, затем потянулся за другим и исподтишка взглянул на Трейси. На застывшем, словно окаменевшем лице Трейси не отразилось ни малейшего интереса. Бэрроу поставил второй портрет рядом с первым и, доставая третий, снова взглянул на приятеля. Каменное лицо чуть потеплело – самую малость. Номер третий вызвал на нем тень улыбки, номер четвертый окончательно смыл безразличие, номер пятый возбудил смех, который больше не прерывался и звучал все так же весело вплоть до появления номера четырнадцатого и последнего.

– Ну, все в полном порядке, – сказал Бэрроу. – Видите, вы еще способны веселиться.

Портреты были ужасающи по колориту и совершенно чудовищны по манере выполнения и выразительности, но своеобразие их заключалось в том, что они вызывали протест и: неудержимый смех лишь когда их было много, – одна картина такой чудодейственной силой не обладала. Представьте себе кричаще одетого рабочего, который стоит в нарочито бравой позе на берегу моря, опершись на пушку, а невдалеке виден корабль, покачивающийся на якоре, – это нелепо, и только; а теперь представьте себе ту же пушку и тот же корабль на четырнадцати картинах, выставленных в ряд, только у пушки всякий раз стоит другой рабочий, – и это уже смешно.

– Объясните… объясните мне, что это значит? – сказал Трейси.

– Видите ли, это творение не одного интеллекта, не одного таланта, – это чудо создано двумя людьми. Они работают вместе: один пишет человека, другой – все остальное. Тот, который пишет человека, – немец-сапожник, никогда не обучавшийся живописи, но обожающий ее; его коллега – простодушный старый янки-моряк, который только и умеет, что изобразить корабль, пушку и кусочек застывшего моря. Они списывают свои творения с дешевых олеографий, а берут за них по шести долларов за штуку и в день могут изготовить два таких портрета, когда, как они выражаются, их «осенит», то есть когда на них найдет вдохновение.

– И находятся люди, которые платят деньги за такое безобразие?

– Конечно, и притом весьма охотно. Эти вандалы могли бы удвоить свои заработки, если б взялись изображать дамочек и если бы капитан Солтмарш мог намалевать лошадь, или рояль, или гитару вместо пушки. Дело в том, что потребителям уже наскучила его пушка. Даже мужчинам. Эти четырнадцать заказчиков тоже, например, не все довольны. Один из них – старый «независимый» пожарный, и он, конечно, хочет, чтобы вместо пушки была изображена пожарная машина; другой работает помощником капитана на буксире и хочет, чтобы вместо корабля был изображен буксир, – и так далее и тому подобное. Но наш капитан не может изобразить буксир, который зритель признал бы за буксир, а пожарная машина раз во сто превосходит его художнические возможности.

– Какие любопытные мошенники! В жизни не слыхал ни о чем подобном. Очень интересно.

– Вот именно, и не менее интересны сами художники. Люди они абсолютно честные и простодушные. Старик моряк к тому же еще и религиозен: он старательно изучает библию и не менее старательно перевирает ее. Но я, право, не знаю человека лучше или добрее Солтмарша, хоть он при случае не прочь отпустить крепкое словцо.

– Да это просто совершенство! Я хочу познакомиться с ним, Бэрроу.

– Эта возможность вам скоро представится. По-моему, они уже идут сюда. Если хотите, мы заведем с ними разговор об искусстве.

Художники прибыли и с превеликой сердечностью обменялись рукопожатиями с Трейси и Бэрроу. Не-мед оказался мужчиной лет сорока, склонным к полноте, с блестящей лысиной, добрым лицом и почтительными манерами. Капитану Солтмаршу перевалило за шестьдесят; это был высокий осанистый богатырь, с черными, как уголь, волосами и бакенбардами и загорелым лицом; от всего его облика так и веяло привычкой командовать, уверенностью и решимостью. Его мозолистые руки были сплошь разрисованы татуировкой, а когда он раскрывал рот, обнажались белые, безукоризненные зубы. Его густой бас гудел, как церковный орган, и был так могуч, что язычок газового пламени начинал колебаться, если капитан разговаривал в пятидесяти ярдах от него.

– Отличные картины, – сказал Бэрроу. – Мы как раз любуемся ими.

– Нам очень приятно, что они вам нравятся, – сказал немец Гандель, явно обрадованный таким вниманием. – И вам, герр Трейси, они тоже много понравились?

– Честно говоря, я никогда не видел ничего подобного.

– Sclion! [2]2
  Великолепно! (нем.)


[Закрыть]– в восторге воскликнул немец. – Вы слышите, капитан? Вот здесь перед нами джентльмен – да, и он высоко наше искусство оценивает.

Капитан был польщен.

– По правде говоря, сэр, мы радуемся каждой похвале, – сказал он. – Хоть теперь нам приходится слышать их гораздо чаще, чем раньше, когда мы только начинали создавать себе имя.

– Создавать себе имя в любом деле не так просто, капитан.

– Верно. Недостаточно уметь зарифить сезни, надо еще, чтоб и твой помощник знал, что ты это умеешь. Так у человека создается имя. Что нам нужно? Доброе слово, сказанное вовремя. «И да падет зло на голову замышляющего его», – говорит Исайя.

– Совершенно справедливое и вполне уместное изречение, – сказал Трейси. – А где вы изучали живопись, капитан?

– Да нигде, это у меня от природы.

– Он как родился, так и стал эту пушку рисовать. Сам он ничего не делает, за него все талант делает. Он может спать, но дай ему в руку карандаш – и он нарисует пушку. Вот если бы он мог пианино изобразить, если бы он мог гитару изобразить, если бы он мог корыто изобразить – какое это было бы счастье, Heiliger Johannis! [3]3
  Иоанн Креститель (нем.).


[Закрыть]Ведь мы бы разбогатели!

– Очень обидно, что такая ерунда мешает и не дает развернуться вашему творчеству.

Тут и капитан пришел в волнение:

– Вы правильно сказали, мистер Трейси! Мешает? Вот именно, мешает. Посмотрите-ка сюда. Вон тот парень, номер одиннадцатый, он – извозчик, преуспевающий извозчик, сказал бы я. Он хочет, чтобы мы изобразили его пролетку. Хочет, чтоб она стояла на том месте, где сейчас пушка. Я обошел эту трудность: сказал ему, что пушка – вроде бы наша торговая марка; она, мол, доказывает, что картина написана нами, и я боюсь, что, если мы ее уберем, возникнут сомнения: действительно ли это портрет кисти Солтмарш-Ганделя. Да и вы сами бы…

– Что вы, капитан! Вы принижаете себя, право принижаете! Всякий, кто хоть раз видел подлинного Солтмарш-Ганделя, уж наверняка не спутает его ни с чем. Уберите, удалите, снимите с портрета все детали, кроме цвета и экспрессии, и тем не менее любой человек признает вашу работу и остановится, чтобы по-восторгаться ею…

– О, как мне приятно ваши слова слышать!..

– …и снова скажет себе, как говорил уже сотни раз, что искусство Солтмарш-Ганделя – искусство совсем особое: ни на земле, ни в небесах не найти ничего подобного…

– Ach, nur horen Sie einmal! [4]4
  Нет, вы только послушайте! (нем.)


[Закрыть]За всю мою жизнь никогда таких замечательных слов не слыхал.

– Так вот, значит, отговорил я его изображать пролетку, мистер Трейси, и он согласился со мной, но потребовал тогда, чтоб я изобразил похоронные дроги, потому как он состоит старшим помощником при похоронных дрогах, хоть они и не принадлежат ему, – просто он несет службу за жалованье. Но ведь я и похоронные дроги тоже не могу изобразить, – тут уж ничего не поделаешь, сколько ни волнуйся. То же получается и с дамочками. Приходят они и говорят, что хотят иметь «жонровый» портрет…

– А жанр, видимо, создают детали?

– Ну да, пушка, или кошка, или какая-нибудь там вещичка, которую изображаешь для пущего эффекта. Мы бы зарабатывали сумасшедшие деньги на дамских портретах, если б могли на переднем плане изобразить что-нибудь подходящее, потому как дамы ни во что не ставят артиллерию. Тут уж я кругом виноват, – со вздохом признался капитан. – А вот Анди – тот на высоте: он-то настоящий художник!

– Нет, вы только послушайте этого старика! Всегда обо мне так говорит, – промурлыкал довольный немец.

– Да вы сами посмотрите на его работу! Четырнадцать портретов, все как на подбор. И двух одинаковых не найдете.

– Вот сейчас я вижу, что вы совершенно правы: раньше я этого как-то не замечал. Удивительно! Второго такого художника, наверно, и не сыщешь?

– Еще бы. Вы попали в самую точку: он ведь к каждому человеку подходит по-разному. А это – зряшная трата времени, как говорится в сорок девятом псалме. Но что поделаешь! Зато это значит поступать по-честному, да и в накладе мы не остаемся.

– Да, он, конечно, большой мастер своего дела, ничего не скажешь, но только – не сочтите, что я его критикую, отнюдь нет! – вам не кажется, что он делает излишний нажим на технику?

При этом вопросе на лице капитана отразилось величайшее недоумение. Уставясь в пространство, он растерянно забормотал: «Техника… техника… политехника… пиротехника; ну конечно – фейерверк; слишком много красок». Затем уже громко, с самым невозмутимым видом сказал:

– Да, вы правы, он слишком ярко их раскрашивает, но нашим заказчикам это нравится; по правде говоря, все дело на этом стоит. Возьмите, к примеру, девятый номер. Это – Эванс, мясник. Если б вы видели его у нас в мастерской – человек как человек, самого обыкновенного цвета; а посмотрите теперь – точно у него скарлатина. А это-то как раз и понравилось мяснику. Сейчас я делаю набросок: хочу поместить на пушке гирлянду из сосисок, но еще не знаю, что получится. Если удастся, мясник будет наш.

– Ваш сообщник… то есть, я хочу сказать, ваш коллега – большой мастер колорита…

– О, danke schon… [5]5
  Премного благодарен (нем.).


[Закрыть]

– По правде говоря, совершенно удивительный колорист, – второго такого, смею вас уверить, не сыщешь ни у нас, ни за границей: у него такой смелый, такой решительный мазок, точно он работает не кистью, а тараном; и манера у него такая необычная, романтическая, ни на что не похожая, ad libitum [6]6
  На все вкусы (лат.).


[Закрыть], такая волнующая, что… что… он… Он, очевидно, импрессионист?

– Нет, – простодушно возразил капитан, – он пресвитерианин.

– Этим все и объясняется, все: в его искусстве есть что-то божественное, какое-то грустное, неудовлетворенное томление, словно дымка, наброшенная на безбрежный горизонт; ультрамариновые дали нашептывают что-то душе, вдали звучат катаклизмы несозданных пространств… О, если б он… если б он… Он никогда не пробовал темперу?

– Что вы, как можно! – энергично возразил капитан. – А вот собака его – та пробовала и…

– Да нет же, это не моя собака была.

– Как так! Вы же сами говорили, что это ваша собака.

– Ну что вы, капитан, я…

– Ведь это была белая собака, правда? У нее еще хвост обрублен и нет одного уха, и…

– Правильно, правильно! Та самая собака. Ей-богу, эта собака могла есть краску, точно…

– Ну какое это имеет отношение? Вот глотка – никогда не видывал такого человека! Заговоришь с ним о собаке, так он целый год потом будет рассуждать о ней. Хотите верьте, хотите нет, я сам видел, как он однажды два с половиной часа говорил.

– Не может быть, капитан, – заметил Бэрроу. – Это, наверно, сплетни.

– Ну какие же сплетни, сэр, когда он со мной спорил.

– Не понимаю, как вы только выдержали!

– А что попишешь – приходится, раз имеешь дело с Анди. Правда, это единственный его недостаток.

– И вы не боитесь от него заразиться?

– Ну что вы! – уверенно возразил капитан. – Со мной такого никогда не случится.

Художники вскоре откланялись и ушли. Тогда Бэрроу взял Трейси за плечи и сказал:

– Посмотрите-ка мне в глаза, мой мальчик. Спокойно, спокойно. Ну вот, так я и думал, надеялся, во всяком случае: благодарение богу, вы вполне здоровы. Голова у вас в полном порядке. Только никогда этого больше не делайте, даже шутки ради. Это неразумно. Они бы все равно вам не поверили, даже если бы вы в самом делебыли графским сыном. Просто не моглибы поверить, неужели вы этого не понимаете? И что это вам вдруг вздумалось выкинуть такую штуку? Ну да ладно, не будем больше говорить об этом. Вы теперь сами понимаете, что это была ошибка.

– Да, конечно ошибка.

– Ну, хорошо. Забудем об этом. Никакой особой беды не стряслось – все мы делаем ошибки. Возьмите себя в руки, не унывайте, не вешайте носа. Я с вами, и мы как-нибудь выплывем, не волнуйтесь.

Когда Трейси ушел, Бэрроу еще долго ходил из угла в угол, – на душе у него было неспокойно. И вот о чем он думал: «Тревожусь я за него. Никогда бы он не выкинул такой штуки, если б немножко не свихнулся. Но я-то знаю, что значит сидеть без работы, без всякой надежды ее получить. Сначала человек теряет мужество, его гордость втаптывается в грязь, а остальное довершают заботы, – и в голове начинает мутиться. Надо поговорить с этими людьми. Да, если в них осталось хоть что-то человеческое, – а в глубине души они, конечно, человечны, – они не могут не пожалеть его, особенно когда поймут, что он свихнулся от неудач. Но я должен найти ему какую-то работу; работа – это единственное лекарство при его болезни. Вот ведь бедняга! Так далеко от родины, и ни единого друга».

Глава XVII

Как только Трейси остался один, он снова пал духом, со всею очевидностью поняв всю безвыходность своего положения. Сидеть без денег, полагаясь на великодушие столяра, было уже достаточно скверно; однако воспоминание о том, какого он свалял дурака, объявив себя графским сыном перед этой глумящейся, нимало не верящей ему толпой, и о той унизительной сцене, которая за этим последовала, – было уже сущей пыткой. Трейси твердо решил никогда больше не изображать из себя графского сына в присутствии людей, которые склонны сомневаться в его словах.

Ответ отца был неожиданным и непонятным ударом. Впрочем, думал он, может быть отец полагает, что в Америке совсем нетрудно получить работу, и решил дать сыну возможность попробовать свои силы: а вдруг тяжелая, безжалостная, уничтожающая всякие иллюзии работа исцелит его от радикальных идей. Это казалось Трейси наиболее вероятным, но совсем не утешало. Ему больше нравилось думать, что за этой каблограммой последует другая, более нежная, где отец будет просить его вернуться домой. Может быть, капитулировать и написать, чтобы отец прислал ему денег на обратный проезд? О нет, этого он никогдане сделает. Во всяком случае, сейчас он так не поступит.

Каблограмма от отца придет, несомненно придет. И вот целую неделю он каждый день ходил из одной телеграфной конторы в другую, справляясь, нет ли каблограммы для Ховарда Трейси. Нет, никакой каблограммы нет. Так ему отвечали сначала. Затем ему стали говорить эту фразу еще прежде, чем он успевал задать вопрос. А некоторое время спустя лишь нетерпеливо мотали головой, как только он появлялся. После этого ему стало стыдно вообще туда заходить.

Теперь он достиг предела отчаяния, ибо чем больше усердствовал Бэрроу, стараясь найти ему работу, тем более это казалось безнадежным. И наконец он сказал столяру:

– Послушайте! Я хочу сознаться в одном прегрешении. Я до того дошел, что не только сам признаю, что я жалкое, исполненное ложной гордости существо, но и вам признаюсь в этом. Подумать только: я смотрел, как вы из сил выбиваетесь, ища мне работу, а у самого в это время была под рукой такая возможность! Тут виновата моя гордость – вернее, то, что осталось от нее, и вы уж меня извините. Теперь я избавился от нее и пришел сказать вам, что если эти кошмарные художники хотят иметь еще одного сообщника, они могут на меня рассчитывать, ибо теперь я неуязвим для стыда.

– Не может быть! Вы действительно умеете рисовать?

– Не столь скверно, как они. Так писать я не берусь, ибо я не гений, – я просто обычный любитель, неуклюжий мазилка, жалкая пародия на художника, но даже во сне или во хмелю я могу обскакать этих пиратов.

– Ура! Мне хочется кричать и прыгать! Право же, не могу сказать, как я счастлив и рад. Да ведь работа – это жизнь! Не важно какая – это не имеет значения. Для человека, изголодавшегося по ней, – это счастье. Я-то знаю! Пойдемте сейчас же и разыщем стариков. Ну как, полегчало на душе? У меня – очень.

«Пиратов» не оказалось дома. Зато их «творения» были налицо – они в изобилии красовались по всей крошечной, похожей на крысиную нору мастерской. Пушка – справа, пушка – слева, пушка – впереди, – словом, настоящая Балаклава.

– Вот здесь изображен недовольный извозчик, Трейси. Принимайтесь за дело: превратите зеленое море в зеленую траву, а корабль в похоронные дроги. Пусть старички убедятся воочию в ваших способностях.

Художники прибыли в ту самую минуту, когда был положен последний мазок. Они так и застыли от восхищения.

– Клянусь печенкой! Да ведь это настоящие дроги! Извозчик нипочем не выдержит, когда их увидит! Правда, Анди?

– Великолепно, великолепно! Герр Трейси, отчего вы нам тогда не сказали, что вы такой божественный мастер есть? Бог мой, если б вы жили в Париже, вы получили бы Римскую премию, всенепременно получили бы!

Договорились очень быстро. Трейси был принят в содружество на правах равноценного и полноправного компаньона и тотчас смело и энергично принялся за работу по переделке шедевров там, где детали не устраивали заказчика. В этот и последующие дни под его рукой исчезли все следы артиллерии и на смену ей явились эмблемы мира и коммерции – кошки, извозчичьи пролетки, сосиски, буксиры, пожарные машины, рояли, гитары, скалы, сады, горшки с цветами и пейзажи, – словом, то, что требовалось заказчику; и чем более нелепым и глупым было то, что он изображал, тем больше радости доставляло ему творчество. «Пираты» были в восторге, заказчики рукоплескали, представительницы прекрасного пола повалили в мастерскую, – словом, фирма процветала вовсю. Трейси вынужден был признаться себе, что в самой работе – даже такой дурацкой и никчемной, как та, которой он занимался, – было что-то необычайно приятное, доставлявшее ему такое удовлетворение, какого он не испытывал еще никогда, и возвышавшее его в собственных глазах.

Неполноправный член конгресса от Становища Чероки пребывал в состоянии величайшего уныния. Уже довольно долго он вел жизнь, способную убить кого угодно, ибо она состояла из непрерывных перемен: на смену дню, полному самых сверкающих надежд, наступал день самого черного разочарования. Источником сверкающих надежд был маг и волшебник Селлерс, который неизменно обещал, что вот уж теперь-то все несомненно удастся и он заставит этого материализованного ковбоя еще до наступления вечера явиться к ним в Россморовские Башни. Черное разочарование наступало в связи с тем, что эти предсказания упорно и неукоснительно не сбывались.

В тот день, о котором мы ведем рассказ, Селлерс, к своему величайшему огорчению, обнаружил, что обычное лекарство не действует и что настроение Хокинса никак не желает подниматься. Что-то надо предпринять, решил он. У него просто сердце разрывалось при виде скорбного, хмурого, глубоко несчастного, исполненного страдания лица своего бедного друга. Да, как-то надо его приободрить. Полковник немного подумал и увидел выход.

– М-м… – промолвил он как бы между прочим, – послушай, Хокинс, мы оба испытываем чувство глубокого разочарования в связи… в связи с тем, как ведет себя наш материализованный субъект. Ты с этим согласен?

– Согласен? Да, пожалуй, если вы предпочитаете это слово.

– Прекрасно. Значит, в этом отношении мы договорились. Теперь разберемся в природеэтого чувства. Ни твое сердце, ни твоя душа тут не затронуты, – то есть я хочу сказать, что ты скорбишь вовсе не по материализованному как таковому. Ты с этим согласен?

– Да, я с этим тоже согласен от всего сердца.

– Прекрасно. Значит, мы уже сделали шаг вперед. Итак: мы договорились, что наше разочарование рождено отнюдь не поведением материализованного; мы договорились также, что оно возникло вовсе не от переживаний, связанных с личностьюматериализованного. Таким образом, – сказал граф, и глаза его победоносно сверкнули, – неумолимая логика событий приводит нас к следующему выводу: наше разочарование объясняется тем, что мы теряем из-за этого деньги. Ну, сознайся, разве не так?

– Еще бы не так! Конечно!

– Прекрасно. Если обнаружен источник болезни, значит обнаружено и лекарство для ее излечения. Так обстоит дело и в данном случае. Нам нужны деньги. И толькоденьги.

Давно проверенным приемом обольщения веяло от этого веселого доверительного тона, от этих многозначительных слов, которые в учебниках принято называть «словами, несущими смысловую нагрузку». И столь же давно знакомым было выражение надежды и веры, появившееся на лице Хокинса.

–  Толькоденьги? – переспросил он. – Неужели вы хотите сказать, что знаете, как…

– И ты думаешь, Вашингтон, что я располагаю лишь теми возможностями, о которых известно публике и моим ближайшим друзьям?

– Видите ли, я… м-м…

– Неужели ты мог считать, что у человека, склонного от природы к скрытности, наученного долгим опытом держать свои дела при себе и не слишком распускать язык, недостанет ума оставить кое-что про черный день, когда в его распоряжении столько всяких возможностей, как, скажем, у меня?

– О, я уже начинаю оживать, полковник!

– Ты когда-нибудь был в моей лаборатории?

– Нет, не приходилось.

– Вот именно. Видишь, ты даже не знал, что у меня имеется лаборатория. Пойдем. У меня там есть одна игрушка, которую я хочу тебе показать. Я хранил ее в полнейшей тайне, – не найдется и пятидесяти человек, которые бы знали о ней. Но такова уж моя система, я всегда ее держался. Главное: дождаться, когда все будет готово, а тогда – пшт! – выпускай на волю!

– Признаюсь, полковник, я еще не встречал человека, которому бы так безгранично верил, как вам. Все, что вы говорите, даже просто так, мимоходом, – для меня закон: мне уже не нужно ни свидетельств, ни доказательств, ничего.

Старый граф был чрезвычайно польщен и растроган.

– Я рад, что именно ты веришь в меня, Вашингтон, – не все так ко мне справедливы.

– Я всегда верил в вас и буду верить, пока жив.

– Спасибо, мой мальчик. Ты в этом не раскаешься. Ты просто не сможешьраскаяться.

Они вошли в «лабораторию», и граф продолжал:

– Теперь окинь взором эту комнату. Что ты в ней видишь? На первый взгляд – всякое старье; на первый взгляд – ремонтная мастерская при бюро патентов; а на самом деле – копи Голконды! Посмотри вот на эту штуку. Что это, по-твоему?

– Даже представить себе не могу.

– Конечно не можешь. Это фонограф моей конструкции для мореплавателей. На нем записывается ругань для последующего использования в открытом море. Ты знаешь, что матрос и шагу не сделает, если его не обругать как следует, – недаром на корабле ценят того помощника капитана, который лучше ругается. Его талант спасает судно в минуту бедствия. Но ведь судно – большая штука, а человек не может быть сразу в нескольких местах, поэтому известны случаи, когда судно гибло, потому что на нем был всего лишь один помощник капитана, а не сто. На море ведь бывают страшные штормы. Пойдем дальше: на судне не могут содержать сто помощников капитана, но могут иметь сто ругательных фонографов; их устанавливают по всему судну, и тогда его можно считать вполне экипированным. Представь себе: разражается сильнейший шторм, и сто моих машин начинают разом ругаться– потрясающая картина, просто потрясающая! Человек собственных мыслей не слышит! Корабль выходит из бури целехонький – ну как если бы он и не отправлялся в плаванье!

– Великолепная идея. Как же это делается?

– Надо зарядить фонограф бранью – зарядить, и все тут.

– Каким же образом?

– Да очень просто. Стать подле него и ругаться, пока не надоест.

– И он зарядится?

– Ну да. Каждое слово, уловленное аппаратом, запечатлевается в нем, запечатлевается навеки. И никогда уже не сотрется. Стоит повернуть ручку, и оно вылетит. В минуты особенно великих бедствий можно повернуть ручку в обратную сторону, и фонограф будет ругаться наоборот. Вот это-то и вдохновляет моряка!

– О, теперь я понял. Кто же заряжает фонограф? Помощник капитана?

– Да, если ему так хочется. А не то я могу поставлять уже заряженные машины. Я могу нанять специалиста, и за семьдесят пять долларов в месяц он будет заряжать мне по сто пятьдесят фонографов за сто пятьдесят часов, притом без всякого напряжения. Такой специалист может зарядить его более крепкими словцами, чем простой, невежественный моряк. Тогда, ты понимаешь, все корабли мира будут покупать мои фонографы уже в заряженном виде: я ведь могу заряжать их на любом языке, на каком пожелает заказчик. Хокинс, это будет величайшей революцией девятнадцатого века в области морали. Через какие-нибудь пять лет всеругательства будут произносить только машины; на корабле ты больше не услышишь бранного слова из человеческих уст. Церковь потратила миллионы долларов на то, чтобы искоренить ругательства в торговом флоте. Теперь ты понимаешь, что мое имя будет вечно жить в сердцах порядочных людей, как имя человека, который один, без всякой помощи с чьей-либо стороны, совершил это благородное и возвышенное дело!

– О, это великолепно, замечательно, прекрасно! И как только вы до этого додумались? У вас удивительный ум. Как, вы говорите, заряжается аппарат?

– Это совсем нетрудно – проще простого. Если хочешь, чтоб слова звучали громко и отчетливо, надо стать рядом и кричать что есть мочи. Но если даже просто оставить его открытым и подготовленным для записи, он и так все «подслушает» – то есть сам зарядится теми звуками, которые раздаются на расстоянии шести футов от него. Я сейчас тебе покажу, как он работает. Вчера ко мне приходил один специалист и зарядил его. Эге, да он был открыт – это очень скверно. Однако туда едва ли могла попасть какая-нибудь посторонняя ерунда. Достаточно нажать в полу кнопку – и готово.

Фонограф запел жалобным голосом:

 
Далеко есть харчевня, блаженный приют,
Где яичницу с салом трижды в день всем дают…
 

– А черт, это же совсем не то! Кто-то распевал тут поблизости.

А жалобная песенка тем временем продолжала звучать под аккомпанемент сначала еле слышного, затем все более громкого мяуканья котов, видимо готовившихся к схватке:

 
Когда к обеду их зовут,
Как постояльцы все орут, —
Хозяин слышит этот вой…
 

(Невероятный кошачий вой и шум драки заглушают слова.)

 
…трижды в день.
 

(На миг возобновляется отчаянная кошачья драка. Жалобный голос кричит яростным фальцетом: «Пшли вон вы, черти!» – и слышен грохот летящих предметов.)

– Не важно, пусть покрутится. Где-то у меня там записана матросская ругань, если мы только сумеем до нее добраться. Но не в этом дело, – главное, ты видел, как работает машина.

– О, она работает великолепно! – с энтузиазмом воскликнул Хокинс. – Да в этой штуке заключены миллионы!

– И не забудь, Вашингтон, что семейство Хокинс получит от этих миллионов свою долю.

– О, благодарю вас, благодарю. Вы, как всегда, великодушны. Да, это величайшее изобретение нашего времени!

– Ах, Хокинс, мы живем в удивительную пору! Природа – ведь она великая кудесница: в ней всегда было полным-полно всяких благостных сил, но наше поколение первым прибрало их к рукам и заставило на себя работать. Ты понимаешь, Хокинс, из всегоможно извлечь пользу, ничтоне должно пропадать. Возьмем к примеру газ, образующийся в канализационных трубах. До сих пор его никто не использовал, никто не пытался собрать, – ты не назовешь мне человека, который бы это делал. Ведь правда? Ты же прекрасно знаешь, что это так.

– Да, так… Но я никогда… м-м… Я не совсем понимаю, зачем кому-либо…

– Собирать его? Сейчас скажу. Видишь этот небольшой аппарат? Он называется разложитель, – это я так его назвал. И вот если ты укажешь мне дом, где за день в канализационных трубах накапливается определенное количество газа, я берусь установить там мой разложитель, и, клянусь честью, дом этот меньше чем за полчаса произведет во сто раз больше газа.

– Господи боже мой! Зачем вам это нужно?

– Зачем? А вот послушай – и узнаешь. В мире, милый мой, нет более дешевого освещения, чем этот газ. Ну в самом деле, он же не стоит ни гроша. Надо только проложить достаточно скверные трубы – впрочем, это и так делается во всех домах, – установить мой разложитель, и все в порядке. Словом, обычные газовые трубы – вот и все расходы. Подумай-ка, а! Да через пять лет, майор, не найдется ни одного дома, который не освещался бы собственным газом. Все физики, с которыми я говорил, рекомендуют такое его использование, – как и все водопроводчики.

– Но разве это не опасно?

– Да, конечно, в какой-то мере опасно, но ведь и светильный газ, и свечи, и электричество – все в какой-то мере опасно.

– И этот ваш газ хорошо горит?

– О, великолепно!

– Вы это обстоятельно проверили?

– Ну, не очень обстоятельно. Полли почему-то предубеждена против него и не разрешает мне пробовать здесь, но я решил это сделать во дворце президента. Тогда, конечно, дело пойдет, можно не сомневаться. Сейчас мне этот аппарат не нужен, Вашингтон; можешь взять его и испытать в каком-нибудь пансионе.