Текст книги "Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах-Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон."

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава IX

Итак, граф с Вашингтоном отправились исполнять свою печальную миссию. По дороге между ними завязалась беседа.

– Ну конечно, вечная история!

– О чем это вы, полковник?

– Да в этой гостинице их опять было семь человек. Я имею в виду актрис. И, конечно, все погорели.

– Сгорели?

– Да нет, спаслись; сами-то они всегда спасаются, а вот драгоценности прихватить с собой ни у одной ума не хватает.

– Как странно!

– Странно?! Не странно, а необъяснимо. Жизнь, видно, ничему их не учит, а сами они только и могут, что зазубрить что-нибудь по книжке. Есть такие, которых прямо преследует рок. Например, эта Как-Ее-Там-Зовут, ну, та самая, что еще играет всякие эффектные роли с громом и молнией. У нее неслыханная популярность, она пользуется почти таким же успехом, как собачьи драки, – а все из-за того, что без конца горит во всяких гостиницах.

– Но это же не может создать ей репутацию великой актрисы!

– Конечно нет – зато ее фамилия то и дело попадается людям на глаза. И люди, увидав ее потом на афише, естественно, идут смотреть на актрису со знакомой фамилией, а почему она им знакома, они и сами не знают – забыли уже. Сначала это была никому не известная женщина, занимавшая самое скромное положение у подножья артистической лестницы, жалованья она получала тринадцать долларов в неделю и сама изготовляла себе турнюры.

– Турнюры?

– Ну да, это такое приспособление, которое женщины надевают на бедра, чтобы казаться пышнее и привлекательнее. Ну так вот, она погорела в одной гостинице: у нее погибло там на тридцать тысяч брильянтов…

У нее? А откуда у нее были брильянты?

– Кто ее знает. Наверно, надарили всякие щуплые молодые хлыщи и слюнтявые старики из первых рядов. Во всех газетах только об этом и писали. Она потребовала, чтоб ей повысили жалованье, – ж добилась своего. Ну, потом она еще раз горела, и тогда у нее погибли уже все брильянты. Это ей дало такой толчок, что она сразу стала звездой.

– Ну, если слава ее держится только на пожарах в гостиницах, то я бы не сказал, что у нее прочная репутация.

– Вот тут ты ошибаешься. Про кого угодно можно так сказать, только не про нее. Потому что она счастливица, должно быть родилась в сорочке. Стоит какой-нибудь гостинице сгореть, как оказывается, что она жила там. Уж она своего не упустит! И если самой ее там не было, то брильянты были наверняка. Скажи после этого, что ей не везет.

– В жизни не слыхал ничего подобного. Сколько же брильянтов она потеряла? Целые кварты, должно быть.

– Кварты? Не кварты, а бушели. Дело до того дошло, что для всех гостиниц она стала вроде бы пугалом. Ее просто не пускают никуда – боятся пожара. И потом, когда она там, страховка перестает действовать. Последнее время слава ее что-то пошла на убыль, но этот пожар живо поднимет ее акции. Она потеряла вчера брильянтов на шестьдесят тысяч долларов.

– По-моему, она идиотка. Если б у меня было на шестьдесят тысяч долларов брильянтов, я бы не стал держать их в гостинице.

– Я бы тоже, но ведь она актриса, а актрису ничему путному не научишь. Эта, например, горела уже тридцать пять раз. И если сегодня ночью в какой-нибудь из гостиниц Сан-Франциско начнется пожар, попомни мои слова: она и там понесет урон. Абсолютная идиотка! Говорят, у нее во всех гостиницах страны лежат брильянты.

Наконец наши друзья прибыли на место пожара; несчастный старый граф взглянул на открывшееся им скорбное зрелище и, потрясенный, отвернулся от трупов.

– Это правда, Хокинс, – сказал он, – отличить их друг от друга просто невозможно: ни одного из этих пятерых не могли бы признать даже ближайшие друзья. Ты уж выбери которого-нибудь сам, а я не могу.

– Которого же, по-вашему, лучше?..

– Да возьми любого. Мне все равно. Выбери который посимпатичнее.

Однако полицейские уверили графа, – а они узнали его, ибо все в Вашингтоне его знали, – что, учитывая обстоятельства, при которых были найдены эти трупы, ни один из них не может быть останками его благородного юного родственника. Полицейские указали то место, где, если верить газетам, он рухнул вниз и погиб в пламени; затем другое место – на большом расстоянии от первого, – где молодой человек мог задохнуться в дыму, если он не сумел выбраться из своей комнаты; и затем третье место – совсем уж в стороне, – где он мог найти свою смерть, если паче чаяния пытался выбраться из дома черным ходом. Старый полковник смахнул слезу и сказал Хокинсу:

– Оказывается, мои опасения были пророческими. Да, остался лишь пепел. Не будешь ли ты так любезен сходить к бакалейщику и купить еще две корзинки?

Они благоговейно взяли по корзинке пепла с каждого из этих трех мест, ставших для них теперь священными, и понесли домой; надо было решить, как лучше отправить их в Англию, а также соблюсти положенный обряд прощания с покойным – дань уважения, которую полковник считал совершенно необходимой, принимая во внимание знатность умершего.

Два друга поставили корзинки на стол в бывшей библиотеке, гостиной и мастерской, а ныне аудиенц-зале и отправились на чердак – посмотреть, не найдется ли там английского флага, совершенно необходимого, чтобы накрыть останки на время траурной церемонии. Тут вернулась домой леди Россмор и увидела корзинки, а одновременно с ними в поле ее зрения появилась и старуха Дженни.

– Ну, скажу я вам, дожили! – воскликнула, не выдержав, леди Россмор. – Что это на тебя нашло? Надо же поставить корзинки с золой на стол, да еще в гостиной!

– С золой? – И Дженни подошла поближе взглянуть на корзинки. А взглянув, в великом изумлении всплеснула руками. – О господи, в жизни такого не видывала!

– Разве это не твоих рук дело?

– Моих? Да ей же богу, в первый раз вижу их, миссис Полли! Это все Дэниел. Этот старый дурак совсем рехнулся!

Но оказалось, что и Дэниел, который немедленно был вызван на место происшествия, тоже ничего не знал.

– Тут и объяснения-то этому не придумаешь. Когда что обычное случается, еще можно сказать на кошку…

– О-о! – И леди Россмор содрогнулась до самого основания. – Я поняла. Отойдите от корзинок… Это он!

–  Он, миледи?

– Да, молодой мистер Селлерс из Англии, который сгорел в гостинице.

Не успела она это вымолвить, как осталась наедине с пеплом. Тогда она бросилась на поиски Малберри Селлерса, решив воспрепятствовать его намерениям, каковы бы они ни были, «ибо, – сказала она себе, – когда он расчувствуется, то ничего уже не соображает; и дай ему волю, он такое натворит, что уму непостижимо». Она разыскала мужа. А он к этому времени разыскал флаг и как раз спускался с ним вниз. Услышав, что он намерен устроить «прощание с покойником, пригласив для этого правительство и публику», она поспешила расстроить его план.

– Твои намерения, как всегда, прекрасны, – сказала она, – ты хочешь почтить усопшего, и в этом, разумеется, нет ничего предосудительного, ибо он был твоим родственником; но ты избрал неправильный путь, – тебе самому это станет ясно, если ты хоть немного подумаешь. Представь себе, что люди стоят вокруг корзинки с пеплом, устремив на нее скорбный взор, какая уж тут торжественность – даже совсем наоборот, – спроси кого хочешь. Это я говорила про одну корзину, а с тремя будет в три раза хуже. Далее: раз торжественности не создашь с одним плакальщиком – не создашь ее и с целой процессией, а народу ведь наберется тысяч пять. По-моему, смешно это будет; уверена, что смешно. Нет, Малберри, нельзя устраивать прощание с покойным, когда у тебя лишь корзинки с золой. Откажись от этой мысли и придумай какой-нибудь другой способ почтить его память.

И полковник отказался от своей затеи, притом без всякого сопротивления, – ибо когда он как следует подумал, то признал, что его жена рассудила правильно. Он решил, что вполне достаточно, если они с Хокинсом вдвоем будут бодрствовать возле останков. Это тоже показалось его жене излишним, но она не стала возражать, ибо понимала, что муж от души хочет по-дружески почтить прах несчастного юноши, которого судьба забросила в далекую чужую страну, где никто, кроме них, не мог его приютить. Полковник накрыл корзинки флагом, обмотал дверную ручку черным крепом и с удовлетворением сказал:

– Ну вот, теперь он лежит со всем почетом, какой при сложившихся обстоятельствах мы можем ему оказать. Не хватает только одного – и тут мы отступим от принятого решения: надо всегда поступать так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой. Мы должны это для него сделать.

– Что, дорогой?

– Вывесить траурные гербы.

Жена считала, что фасад их дома и так уже достаточно разубран; мысль, что там появится еще одно оригинальное украшение, крайне огорчила ее: вот уж некстати Малберри об этом вспомнил. И она нерешительно заметила:

– Но мне кажется, что вывешивать гербы разрешается только в честь самыхближайших родственников, которые…

– Вы правы, совершенно правы, миледи, абсолютно правы! Но кто же ближе родственников, силой захвативших твои права? Тут уж мы никак не можем уклониться: мы рабы аристократических традиций и должны подчиняться им.

Гербы были сделаны со щедрым размахом, каждый величиною с одеяло, и отличались не менее щедрым обилием красок, самых разных и самых ярких тонов, но они тешили дикарский вкус графа, а когда он увидел, что они закрыли собой весь фасад, то этот поклонник симметрии и законченности и вовсе возликовал.

Леди Россмор и ее дочь присоединились к бдению и просидели с джентльменами чуть ли не до полуночи, приняв деятельное участие в обсуждении того, как быть с останками дальше. Россмор считал, что их следует немедленно отослать на родину вместе с избранной для этого комиссией и соответствующими резолюциями. Но его жена не была уверена в том, что это правильный путь.

– Ты пошлешь все корзинки? – спросила она.

– Ну конечно все.

– Сразу?

– Ты хочешь сказать – отцу? Нет, ни в коем случае. Подумай, какой это будет для него удар! Нет, я буду посылать их по очереди: пусть узнает о своем несчастье постепенно.

– И ты считаешь это наилучшим способом, папа?

– Да, дочь моя. Пойми: ты молода и способна многое вынести, а он стар. Послать ему все сразу опасно: он может не вынести. Если же посылать корзинки постепенно, с разумным перерывом после каждой, то к прибытию последней он уже свыкнется со своим горем. И потом – послать их на трех кораблях куда безопаснее. Мало ли что может быть – и штормы и кораблекрушение.

– Не нравится мне эта идея, папа. Если б я была его отцом, мне было бы невыносимо тяжело получать своего сына вот так… так…

– По частям:, – подсказал Хокинс, гордясь тем, что смог прийти ей на выручку.

– Ну да, это ведь ужасно – получать своего сына в таком разобранном виде. Я бы, например, просто не выдержала ожидания очередной корзинки. Вы только подумайте, как это ужасно, когда человек знает, что ему предстоят похороны, а их все приходится откладывать, ждать, томиться…

– Да нет же, дитя мое, – успокоил ее граф, – ничего подобного не случится: такому пожилому джентльмену не вынести столь долгого ожидания. Он просто устроит трое похорон.

Леди Россмор удивленно подняла на мужа глаза.

– И ты думаешь, что такему будет легче? – спросила она. – По-моему, ты глубоко ошибаешься. Прах надо похоронить весь сразу, в этом я убеждена.

– Я тоже так считаю, – подтвердил Хокинс.

– И я тоже, – сказала дочь.

– Все вы не правы, – возразил граф. – И если вдумаетесь, то сами поймете почему. Ведь прах-то виконта находится только в одной из этих корзинок.

– Прекрасно, – сказала леди Россмор. – В таком случае все очень просто: надо этукорзинку и похоронить.

– Конечно, – подтвердила леди Гвендолен.

– Это совсем не так просто, – сказал граф, – потому что мы не знаем, в которой он корзинке. Мы знаем, что он в однойиз них, но и только. Теперь, надеюсь, вы понимаете, что я был прав: должно быть трое похорон, другого выхода нет.

– И три могилы, три памятника и три эпитафии? – спросила дочь.

– М-м… да… если делать по-правильному. Во всяком случае, так бы поступил я.

– Но это невозможно, папа. Тогда во всех трех эпитафиях придется писать одно и то же имя, одни и те же даты и говорить, что прах его лежит под каждым из трех памятников и под всеми тремя. А это уже ни на что не похоже.

Граф заерзал на стуле.

– Да, – сказал он. – Вот это возражение. И притом веское. Я просто не вижу выхода.

Некоторое время все молчали.

– А что если, – предложил Хокинс, – смешать содержимое трех корзинок…

Граф схватил его за руку и с благодарностью принялся ее трясти.

– Это решает всю проблему! – воскликнул он. – Один корабль, одни похороны, одна могила, один памятник – великолепно придумано! Это делает тебе честь, майор Хокинс, меня избавляет от мучительнейшего и тяжкого затруднения, а несчастного, сраженного горем старика отца – от великих страданий. Решено: отправляем прах в одной корзинке.

– Когда? – спросила жена.

– Завтра же, без промедления.

– Я бы подождала, Малберри.

– Подождала? Чего?

– Неужели ты хочешь разбить сердце этого одинокого старого человека?

– Конечно нет.

– Тогда дождись, пока он сам пришлет за останками. В таком случае ты не нанесешь ему самый страшный и мучительный удар, какой только может постичь отца: ведь тогда он будет уже точно уверен, что сын его мертв. А так – сам он никогда не пришлет за его останками.

– Почему?

– Потому что прислать и узнать правду, значит лишить себя единственного утешения, которое ему осталось, – неуверенности, смутной надежды, что мальчик его, может быть, избежал гибели и когда-нибудь еще вернется к отцу.

– Но, Полли, он же узнает из газет, что его сын сгорел.

– А он не позволит себе поверитьгазетам, он будет оспаривать все, что доказывает смерть его сына, будет цепляться за эту мысль и жить ею, а не чем-либо иным, до конца дней своих. Если же он получит останки, если этот несчастный старик, все еще питающий в душе смутную надежду, увидит их…

– Боже мой, никогда, никогда он их не увидит! Полли, ты спасла меня от преступления, и я всю жизнь буду благословлять тебя. Теперья знаю, что надо делать. Мы со всем благоговением спрячем куда-нибудь эти останки, и он никогда не узнает о них.

Глава X

Юный лорд Беркли, вдохнув свежий воздух свободы, почувствовал неукротимый прилив сил и желание начать новую жизнь, и все же… все же… если борьба покажется ему слишком тяжкой, если он слишком разочаруется и, не будучи человеком морально закаленным, пошатнется, у него может в минуту слабости возникнуть желание вернуться к прежней жизни. Это, конечно, едва ли произойдет, по всякое может быть. А потому вполне извинительно, если он решит сжечь позади себя все мосты. Разумеется, извинительно. Нет, конечно нельзя удовольствоваться помещением в газете объявлений о розыске владельца денег, – он должен так распорядиться этими деньгами, чтобы ни при каких обстоятельствах не иметь возможности ими воспользоваться. Итак, он отправился в город, оставил в газете текст объявления, затем зашел в банк и попросил открыть счет на пятьсот долларов.

– Фамилия вкладчика?

Беркли замялся и слегка покраснел: он забыл придумать себе фамилию. А потому назвал первую попавшуюся:

– Ховард Трейси.

Когда он ушел, банковские служащие воскликнули в изумлении:

– Ковбой – и вдруг покраснел!

Итак, первый шаг был сделан. Но деньги по-прежнему были к его услугам и в полном его распоряжении, – надо сделать еще один шаг и навсегда лишить себя возможности ими воспользоваться. Беркли направился в другой банк и написал распоряжение о переводе пятисот долларов из первого банка во второй. Деньги были переведены и вторично положены на имя Ховарда Трейси. Его попросили оставить несколько образцов подписи, что он и сделал. Затем он вышел, преисполненный гордости, мужественно взирая на будущее.

«Теперь мне не на что рассчитывать, – сказал он себе, – я уже не смогу взять эти деньги без документа, удостоверяющего личность, а такого у меня нет. Итак, я без средств. Либо надо работать, либо придется голодать. Я готов к этому и ничего не боюсь!»

И он послал отцу каблограмму следующего содержания:

«Выбрался невредимым горящей гостиницы. Переменил имя. Прощайте».

Вечером, слоняясь по одному из окраинных районов города, новоиспеченный Ховард Трейси набрел на маленькую кирпичную церквушку, на которой висело объявление со следующим печатным текстом:

ДИСПУТ В РАБОЧЕМ КЛУБЕ.

ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ.

Увидев, что туда идет довольно много народу, преимущественно рабочие, Трейси вошел вместе со всеми и сел на свободное место. Церквушка была скромная, без всяких украшений: простые скамьи без подушек, и перед ними даже не кафедра, а просто возвышение. На этом возвышении сидел председатель, а рядом с ним мужчина с рукописью, весь облик которого говорил о том, что ему предстоит играть здесь главную роль. Церковь вскоре заполнила прилично одетая, скромная паства – все люди степенные, чинные. Наконец председатель сказал:

– Сегодняшний оратор – старый член нашего клуба, которого все вы знаете. Это мистер Паркер, помощник редактора «Демократического ежедневника». Тема его сообщения – американская печать; а тезисами ему служат две цитаты из новой книги мистера Мэтью Арнольда. Докладчик просит меня прочесть вам их. Вот первая:

«Гете говорит где-то, что «трепет благоговения» – иными словами, «почтительность» – лучшее свойство человеческой натуры».

В другом месте мистер Арнольд пишет:

«Если бы кому-то вздумалось уничтожить и вытравить в целом народе чувство почтительного уважения, трудно, пожалуй, придумать для этого более верное орудие, чем американские газеты».

Мистер Паркер встал, поклонился и был награжден горячими аплодисментами. Он начал читать доклад приятным звучным голосом, четко произнося слова и внимательно следя за паузами и ударениями. Основные положения его речи были встречены слушателями с явным одобрением.

Докладчик придерживался той точки зрения, что самой важной функцией газеты в любой стране является воспитание в народе патриотических чувств – чувства гордости за свою нацию; надо поддерживать в народе «любовь к родине и ее институтам и всячески ограждать их от влияния чуждых и враждебных национальному духу систем». Он обрисовал, как выполняют эту задачу исполненные почтительного уважения турецкий и русский журналисты: один – прививая уважение к институту «палочных ударов по пяткам», другой – к Сибири. Затем докладчик сказал:

– Главная функция английской газеты, как и всех других газет мира, заключается в том, чтобы приковывать восторженный взор публики к одним явлениям и старательно отвращать его от других. Так, например, она должна приковывать восторженный взор публики к славе Англии – к созерцанию ее славных деяний, уходящих в туманные дали времен, озаренных смягчающим краски светом тысячелетней давности; и старательно отвращать взоры публики от того обстоятельства, что эти славные деяния совершались ради обогащения и возвеличения привилегированной кучки баловней судьбы, что обездоленные массы заплатили за это своею кровью, потом и обнищанием, ибо хоть и создали немало благ, однако не могут ими пользоваться. Печать, внушая любовь и благоговейную почтительность по отношению к трону, должна приковывать к нему взоры публики, как к святыне, и старательно отвращать взоры публики от того обстоятельства, что ни один трон не был воздвигнут в результате свободного волеизъявления большинства народа; а раз так, то нет такого трона, который имел бы право на существование, и нет иного символа для него, кроме флага с черепом и скрещенными костями, – герба, заимствованного у представителей родственной профессии, которые отличаются от королей только обличием, то есть по сути дела не более, чем розничная торговля отличается от оптовой. Печать должна внушать публике благоговейную почтительность по отношению к этому любопытному изобретению хитрых политиков – государственной церкви, а также к этому институту, противоречащему всякому здравому смыслу, – наследственной знати; и старательно отвращать взоры публики от того обстоятельства, что одна предает анафеме тех, кто не желает нести ее ярма, и грабит всех без различия под благородной вывеской «налогообложения», а другая прикарманивает себе все почести, оставляя на долю остальных граждан лишь труд.

По мнению докладчика, мистер Арнольд, при его наметанном глазе и наблюдательном уме, должен был бы понять, что не следует сожалеть об отсутствии почтительности и уважения у американской печати, ибо тогда она была бы ни к чему американцам, так как ничуть не отличалась бы от прессы всех других стран мира, а сейчас, что ни говорите, откровенная и веселая непочтительность составляет самое ценное ее качество и делает ее бесконечно дорогой сердцу каждого американца. «Ибо миссия печати, – о чем не подумал мистер Арнольд, – заключается в том, чтобы стоять на страже национальных свобод, а не защищать всяких плутов и мошенников». Докладчик полагал, что если бы институты Старого Света в течение полувека побыли под огнем насмешек и издевательств вот такой печати, как американская, «монархия и сопутствующие ей преступления навсегда бы исчезли с лица земли». Монархисты могут в этом усомниться, в таком случае «почему бы не уговорить царя провести опыт в России»? В заключение докладчик сказал:

– Словом, обвинения, выдвигаемые против нашей печати, сводятся к тому, что ей недостает чувства преклонения, присущего печати Старого Света. Будем от души ей за это благодарны. Хоть она и не отличается чрезмерной почтительностью, она все же, как правило, уважает то, что уважает наш народ, а больше нам ничего не нужно; то, что уважают другие народы, по совести и чести говоря, нас мало волнует. Наша печать не преклоняется перед королями, не преклоняется перед так называемой знатью, не преклоняется перед государственной церковью, не преклоняется перед законами, обирающими младшего сына в пользу старшего, не преклоняется перед обманом, мошенничеством или подлостью, сколь бы ни были они стародавни, заплесневелы или священны, если с их помощью один человек возвышается над другим только лишь по праву рождения; наша печать не преклоняется перед законом или обычаем, сколь бы ни был он стародавним, прогнившим или святым, если он преграждает лучшим людям в стране доступ к лучшим должностям, лишает их возможности доказать свое неотъемлемое право на эти должности и занять их. С точки зрения поэта Гете – этого слащавого певца захолустной трехкаратной королевской власти и знати, – наша печать безусловный банкрот во всем, что касается «трепета благоговения», иными словами: почтительности по отношению к меди, которую выдают за золото, и к прочей дешевой подделке. Будем искренне надеяться, что печать наша навеки останется такой, какова она есть, ибо, на мой взгляд, бунтарская непочтительность порождает человеческую свободу и служит ей защитой, тогда как противоположные качества порождают и вскармливают все виды человеческого рабства, телесного или морального, и служат для его рьяной защиты.

«Какое счастье, что я приехал в эту страну! – сказал, или, вернее, чуть ли не крикнул про себя, Трейси. – Я был прав! Я был тысячу раз прав, что выбрал для себя страну, где в сердцах и умах людей живут такие здоровые принципы и понятия. Подумать только, в какие тенета рабства может завести чело-века преклонение, если оно направлено не на то, на что нужно! Как хорошо сказал об этом докладчик и как верно! В преклонении таится огромная сила. Заставьте человека преклоняться перед вашими идеалами – и он ваш раб. Ну конечно же! Народам Европы во все времена старательно внушали не раздумывать над мишурной природой монархии и знати, избегать на этот счет каких-либо суждений, внушали преклонение перед ними – и теперь естественно, что потребность преклоняться стала у них второй натурой. Попробуй внушить их отупевшему мозгу противоположную идею – как эти люди будут потрясены! Веками любое проявление так называемой «неуважительности» с их стороны считалось грехом и преступлением. Но стоит человеку осознать, что только он сам способен решать, что достойноуважения и преклонения, а что нет, и весь этот обман, все надувательство становятся очевидными. И почему я не подумал об этом раньше? А ведь это верно, абсолютно верно! Какое право имеет Гете, какое право имеет Арнольд, какое право имеет любой словарь устанавливать для меня, что значит «непочтительность»? Их идеалы не имеют ко мне ни малейшего отношения. Если я почитаю свои идеалы, значит я выполняю свой долг; и я не совершаю никакого святотатства, если смеюсь над их идеалами. Я могу издеваться над идеалами других сколько мне заблагорассудится. Это – мое право и моя привилегия. И ни один человек не имеет права отрицать это».

Трейси ожидал, что после доклада начнется дискуссия, но этого не произошло. Его недоумение разрешили слова председателя:

– К сведению тех, кто присутствует здесь впервые, должен сообщить, что, в соответствии с нашим обыкновением, сегодняшний доклад будет обсуждаться на следующем собрании клуба. Мы делаем это для того, чтобы дать возможность нашим членам подготовиться и изложить свои соображения на бумаге, так как мы ведь в большинстве своем люди рабочие и не привыкли говорить. Поэтому нам надо сначала написать свое выступление.

Затем было зачитано множество соображений по предыдущему докладу и высказано несколько суждений на данную тему. Доклад этот делал некий заезжий профессор, превозносивший университетское образование и доказывавший, какую огромную пользу получает от него вся нация. Один из выступавших – человек довольно пожилой – заявил, что он не получил университетского образования, что для него университетом была типография, откуда он перешел на работу в бюро патентов и вот уже сколько лет выполняет там обязанности клерка. Далее он сказал:

– Докладчик противопоставлял Америку сегодняшнего дня Америке прошлого, – с тех пор страна наша, конечно, далеко шагнула вперед. Но мне кажется, он несколько переоценил ту роль, какую сыграло в этом университетское образование. Нетрудно доказать, что университеты, бесспорно, немало сделали для развития нашей духовной культуры – здесь их вклад весьма внушителен; но, я думаю, вы согласитесь с тем, что наш материальный прогресс гораздо внушительнее. Я просмотрел список изобретателей творцов нашего удивительного материального развития. – и обнаружил, что, как правило, эти люди не кончали университетов. Конечно, есть исключения, вроде, например, профессора Генрииз Принстонского университета, изобретателя телеграфной азбуки мистера Морзе, но таких – единицы. Без преувеличения можно сказать, что потрясающее развитие материальной культуры в нашем веке – единственном веке, с тех пор как изобретено летосчисление, в котором стоило родиться, – является плодом деятельности людей, не имеющих университетского образования. Нам кажется, будто мы видим, что создали эти изобретатели, – на самом же деле, мы видим лишь то, что доступно зрению, так сказать фасад их работы; а за ним скрывается нечто куда более значительное, но недоступное беглому взгляду. Ведь эти люди переродили наш народ, как бы создали его заново, – образно выражаясь, настолько умножили его, что нет цифр, с помощью которых можно было бы это подсчитать. Сейчас я поясню свою мысль. Чем измеряется население страны? Только ли количеством кулей с мясом и костями, которые учтивости ради именуются мужчинами и женщинами? Можно ли считать равноценными миллион унций меди и миллион унций золота? А потому возьмем более правильное мерило – то, какой вклад вносит человек в свою эпоху и в достояние своего народа; иными словами: сколько он может создать ценностей. Затем подсчитаем, насколько больше современный человек создает ценностей, чем его дед, и помножим это на количество людей, населяющих сегодня нашу страну. Так вот, если мы подойдем к проблеме населения с таким мерилом, то окажется, что наш народ два или три поколения тому назад состоял из одних калек, паралитиков и живых трупов по сравнению с людьми сегодняшнего дня. В 1840 году население нашей страны равнялось 17 миллионам. Для большей наглядности предположим, что 4 миллиона из этих 17 составляли старики, малые дети и прочий нетрудоспособный элемент, а остальные 13 миллионов распределялись по следующим профессиям:

2 миллиона – рабочие хлопкоочистительных фабрик.

6 миллионов (женщин) – вязальщицы чулок.

2 миллиона (женщин) – прядильщицы.

500 тысяч – слесари.

400 тысяч – жнецы, вязальщики снопов и т. п.

1 миллион – молотильщики.

40 тысяч – ткачи.

1 тысяча – сапожники.

Сопоставления, которые я буду проводить, могут показаться невероятными, хотя они абсолютно точны. Я беру данные из папки «Разные документы», номер пятьдесят, второй сессии конгресса сорок пятого созыва, они вполне официальны и достоверны. Итак, сегодня работу этих 2 миллионов человек, трудившихся на хлопкоочистительных фабриках, выполняют 2 тысячи человек; работу 6 миллионов вязальщиц чулок выполняют 3 тысячи подростков; работу 2 миллионов прядильщиц выполняют тысяча девочек-подростков; работу 500 тысяч слесарей выполняют 500 девушек; работу 400 тысяч жнецов, вязальщиков снопов и т. д. выполняют 4 тысячи молодых парней; работу 1 миллиона молотильщиков выполняют 7500 мужчин; работу 40 тысяч ткачей выполняют 1200 человек; и, наконец, работу тысячи сапожников выполняют 6 человек. Если сложить эти цифры, получается, что для выполнения работы, которую делают сейчас 17 тысяч человек, пятьдесят лет тому назад требовалось 13 миллионов человек. Теперь посмотрим, сколько потребовалось бы этих невежд – наших отцов и дедов, – чтобы их невежественными методами произвести такое количество продукции, какое мы производим сейчас за день? Для этого потребовалось бы 40 миллиардов человек, то есть в сто раз больше неисчислимого населения Китая и в двадцать раз больше нынешнего населения земного шара. Посмотрите вокруг. Что вы видите? Страну, населенную 60 миллионами человек. Но вы не видите тех возможностей, что таятся в их руках и в их мозгу, а если это учесть, то подлинное население нашей республики равняется 40 миллиардам человек! Вот, оказывается, к каким поразительным результатам привел труд всех этих скромных, необразованных, никогда не обучавшихся в университетах изобретателей, честь им и хвала за это!

«Как это грандиозно! – думал Трейси, шагая домой. – Какая высокая цивилизация и какие поразительные успехи! И почти всем этим страна обязана простым людям, не аристократам, окончившим Оксфорд, а людям, стоящим плечом к плечу в скромных рядах безвестных обитателей земли и своим трудом зарабатывающим себе на хлеб. Как я рад, что я приехал сюда! Наконец-то я нашел страну, где можно честно вступить в жизнь, шагая в ногу с другими людьми, и выбиться вперед благодаря собственным усилиям, занять подобающее место в мире и гордиться этим, а не быть всем обязанным какому-то предку, жившему триста лет тому назад».