Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Марк Юдалевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
– Что ж, приступим к делу…
* * *
– Есть лишний билет в кино. Фильм – люкс. «Три мушкетера». Если заплатишь, возьму с собой.
– Зови Ваню. Он, как человек воспитанный, за оба заплатит. А я на один едва наскребу.
– Ладно уж, где наше не пропадало… Пусть за один…
Вечером Тимофей ждал Юльку на том же углу, где когда-то они встретились, чтобы пойти на танцы.
– Прогресс! – весело крикнула Юлька. – Смотрел в мою сторону. – И, как всегда, просунула ему под локоть свою маленькую руку. – Я тебя не случайно взяла. Французы. Галантность. Малость образуешься.
Юлька вежливо кивнула какому-то мужчине.
– Здравствуйте, Александр Семенович.
– Ты… Ты знаешь Горного?
– С незнакомыми пока не здороваюсь, – рассудительно ответила Юлька.
– Откуда ты его знаешь?..
От Юльки Тимофей узнал немного. У них на квартире жил некий Михеич, какой-то спившийся торговый агент, одинокий, больной старик… К нему-то иногда, правда нечасто, заходил Александр Семенович.
Юлькина бабушка удивлялась, что общего у такого солидного, симпатичного человека с потерянным пропойцей Михеичем. Александр Семенович однажды объяснил: они были однополчанами. «Фронтовая дружба крепче каната. К тому же Михеич, хоть и опустился, но человек израненный, заслуженный».
Однажды, когда Михеич долго не платил за квартиру, старуха даже бегала в семнадцатый магазин. Александр Семенович посетовал на Михеича и сам отдал за него деньги. Вообще, он иногда поддерживал Михеича материально.
Бабушке надоел Михеич, и она ему отказала. Однако Михеич не уходил, буянил и оскорблял бабушку. Тут вновь вмешался кстати подоспевший Александр Семенович. Он сказал, что квартира – дело добровольное: «Была без радости любовь, разлука будет без печали». И увел Михеича. Квартирует Михеич теперь в том же районе, у женщины по прозвищу «Шея». Говорят, совсем запился, работать бросил.
Тимофей решил познакомиться с Михеичем. Через него наверняка можно многое узнать о Горном. Если Горный замешан в каких-нибудь черных делах, он не может делать их один. У него должны быть помощники.
Но как познакомиться? Если зайти и спросить: «Не живет ли здесь» – и назвать любую первую попавшуюся фамилию… Ну, а что дальше? Встречаются, конечно, люди, которые в ответ на такой вопрос перечислят всех жильцов и расскажут их биографии. Но Михеич вряд ли из таких. Скорее он буркнет «не живет», и надо уходить.
Если явиться с приветом от Горного?.. Шито белыми нитками. Нет, надо зацепиться покрепче, привариться так, чтобы и шва не видно.
Лучше всего посоветоваться с Юлькой. Может, она найдет предлог. Вдруг Михеич забыл у них какую-нибудь вещь?
– Ты ко мне? Обь назад пойдет. Ну, проходи, проходи.
Юлька даже слегка задохнулась от волнения. Через кухню, где копошилась бабушка, провела Тимофея в небольшую комнатку. Стены были чисто-чисто побелены, кровать застелена снежно-белым покрывалом. Все небогатое убранство дышало чистотой и свежестью.
В этой девичьей светелке ничего не было от той суматошной и насмешливой Юльки, которая была у всех на виду. Здесь жила другая Юлька, та, что на стройке открывалась одному Тимофею, да и то несильно, чуть-чуть. Здесь была Юлька под стать убранству своей комнаты – домашняя и белоснежно чистая.
«У кого-то хорошая жена будет», – странно позавидовал Тимофей.
Он рассказал ей все о Нине, о цели своего прихода.
Юлька притихла, погрустнела. Не то ей жаль Нину, не то себя – Тимофей окончательно отдалялся от нее.
– Горного я не знаю, судить о нем не могу, – Юлька задумчиво водила указательным пальцем по скатерти, – но с Михеичем тебя сведу. Нет, вещей он у нас не оставлял. Какие там у него вещи. Да и не нужно. Мы можем без всяких предлогов сходить к нему, проведать..
– А не подумает… – начал было Тимофей.
Но Юлька убедила его, что ничего не подумает.
– У него, знаешь, где-то есть дочь. Он утверждал, что я на нее похожа. Звал меня «дочкой». И вообще, даже один раз угостил мороженым.
На улице тепло и тихо. Под ногами похрустывал весенний ломкий ледок. Юлька не ершится, не задирает Тимофея. Только на этот раз не сует ему под локоть свою маленькую руку.
Они входят во двор. С резким стуком захлопывается калитка.
«Как хлопка!» – думает Тимофей, вспоминая клетки, которые он в детстве развешивал по деревьям, чтобы ловить осенних цветастых птиц. Дверцы этих клеток были на пружинах, захлопывались с характерным стуком, и ребята называли их хлопками.
Даже Нина, вероятно, не узнала бы в квартирной хозяйке Михеича томную, в белых перчатках покупательницу, когда-то вымотавшую ее своими капризами. В ситцевом платке, в стареньком потертом платье, вытянув и без того длинную красноватую шею, она возилась возле огромной кухонной печи.
– Михеич-то дома. Где же ему быть, если он не просыхает. Окосеет, поспит и опять…
На пороге своей комнаты появился Михеич. Крутя в руках штопор, он то улыбался, польщенный приходом Юльки, то хмурился, бросая злые взгляды на хозяйку.
– Проходи, дочка, проходи. И вы, товарищ…
Михеич гостеприимно распахнул двери своей комнаты. Пропустив вперед гостей, он прошипел:
– За язык тебя тянут, Шея.
Юлька была уже в комнате и не слышала его слов. Зато Тимофей оценил меткость прозвища. «Действительно, шея у нее – высотное сооружение».
В комнате у Михеича – стойкий спиртной запах. Кровать аккуратно застелена. Это, видимо, усилия хозяйки. Зато на столе хозяйничает сам Михеич. На клеенке обломанный со всех сторон кусок хлеба. Консервная банка, кусок колбасы. Клеенка вся в пятнах и мутных озерках каких-то напитков.
– Садитесь, – суетился Михеич. – Как ты надумала-то, дочка, а? У меня тут… Я сейчас приберу маленько.
Дряблой ладонью старик сгребает со стола. Юлька отстраняет его. Она уже успела приметить где-то салфетку. Наводит на столе порядок.
– Вот так. Вот так, дочка.
Михеич силится занять гостей разговором, но только выкрикивает междометия, возбужденно топчется вокруг стола.
– Жених, а? – нелепо ухмыляясь и кивая на Тимофея, спрашивает он Юльку. – Ну, не красней, не красней. Ишь вспыхнула как! Дело житейское.
Разговор не клеится. Михеич снова переходит на междометия. Потом выпаливает:
– А как бабушка? Бабушка здорова?
И радостно вздыхает. Вновь нашел о чем спросить.
– Хорошо, хорошо. Здоровье – главное. Особенно, если человек пожилой.
Михеич расспрашивает о бабушке, сколько позволяет ему небогатая фантазия. Наконец, стремительно опускает руку под стол, извлекает оттуда бутылку столичной.
– Тебя Тимофей, говоришь? Тима, стало быть. Давай по одной для знакомства. И ты, дочка, с нами.
Юлька, морщась и закрывая глаза, выпивает полрюмки. Тимофей, преодолевая отвращение, вслед за Михеичем опоражнивает тонкий стакан.
– Да ты, брат, того – можешь. Ты, брат, из наших, – одобряет захмелевший Михеич. – Я уж вижу. Я ее, проклятой, цистерну выпил.
Тимофей сует Юльке хрустящую бумажку. Юлька понимающе скрывается за дверью.
– Хорошая дочка. Хорошая, – растроганно повторяет Михеич. – А я лишен, ты знаешь, я лишен…
«Чего он лишен? А где Юлька? Ах да, я же ее послал. Неужели уже пьянею? Такой медведь – с одного полстакана!»
Тимофей выпрямляется на стуле, шумно вдыхает воздух.
– А я лишен, – доносится откуда-то издалека.
«Лишен, и черт с тобой! Как к главному, к главному подобраться?»
– Ты закуску-то, закуску не забывай. Ту вот или эту.
«Старый черт забыл, наверное, как еда-то называется. Ему что колбаса, что консервы – все равно закуска. И суп, наверное, тоже закуска… Все чепуха. Как начать, как начать?»
Начала Юлька.
– В магазине никакого порядка, – ставя водку на стол, затараторила она. – Кассирша куда-то испарилась, а народ ждет.
– Ждет? – пьяно спросил Михеич.
– Ждет, – развела руками Юлька. – То ли дело у Александра Семеновича! Там уж всегда…
До чего же наивен переход к Александру Семеновичу. А самый тон Юльки, подозрительно естественный и беззаботный…
«Совсем не может врать!», – презрительно подумал Тимофей. Однако ринулся на поддержку.
Морщинистое лицо Михеича добродушно улыбалось. Один глаз был полузакрыт, а другой глянул трезво и жестко.
«Нет, тут вправду что-то непросто, – мелькнуло у Тимофея. – А может, все это только померещилось?»
Старик опять бестолково восхищался «дочкой» и горестно повторял: «А я лишен».
Они опорожнили еще бутылку. Михеич захмелел и хрипел полулежа на столе:
Шестой гвардейский славный взвод
Теперь моя семья.
– Сам сочинил, – внезапно соврал он и, пошатываясь, выбрался из комнаты.
– Заметил, как он глянул, когда… – шепнула Юлька.
Тимофей кивнул. Значит, и она заметила, значит, не померещилось…
– Я тебе покажу одеколон лакать! Я тебе покажу! – хозяйка вошла, грубо подталкивая Михеича. Не желая замечать гостей, она оглядела своего постояльца.
– Пожалуй, уже пора. – Это было сказано деловито, как о тесте, которое подошло.
Тимофей и Юлька недоуменно переглянулись. Но Михеич, очевидно, понял значение ее слов. Он опасливо вскинул руку:
– Ну ты, Шея!
Хозяйка уже была возле него. Ловким, очевидно, не раз проверенным сочетанием подножки и удара в грудь она молниеносно повергла Михеича на пол. Села ему на живот, вытянула нескладные длинные ноги.
– Шея! Разоденется, расфуфырится. Интеллигенция! Голой рукой не бери. А здесь что выкомаривает! Здесь что…
Михеич обличал долго, но все менее связно и задорно. Наконец, он пробормотал: «А я лишен» и замолк, окончательно покорившись своей участи.
Раздались первые переливы храпа.
– Все! – сказала хозяйка, быстро вставая.
– А что он все бормочет – лишен, лишен? – спросил Тимофей.
– Лишен отцовства, – не взглянув на него, ответила хозяйка.
– Они, видать, с Горным волки матерые… Вот черт. Извини, Юля. – Тимофей запнулся и чуть не растянулся на тротуаре. Голова его была ясной, но ноги отказывались подчиняться.
Юлька взяла его под руку.
– Эх ты, Шерлок Холмс, из народных заседателей. Тоже мне, берется распутывать нити!
Юлька насмешничала без обычной веселости, один раз даже тяжело вздохнула. Тимофей слабо защищался:
– Если я Шерлок Холмс, то ты доктор Ватсон. Ну, а что делать? – вдруг спросил он. – Что посоветуешь делать? Отступиться, бросить все?..
– Да нет, уж ты от нее не отступишься, – снова невесело пошутила Юлька.
– Да разве в ней дело! Разве только в ней? Я же ее судил. Понимаешь, судил. На то меня выбирали, что же я отмахнулся и все? Ты не думай, что я пьяный. Я трезвый, еще не столько…
– Я и не думаю, – перебила Юлька. – Только с Михеичем пить – многого не добьешься.
– Так я с Зубом разговаривал. Он в райкоме партии был.
– Другое дело!
– Если ничего не выяснит, я сам туда пойду.
Михеичу не спалось. Возбужденный страхом, склеротический его мозг рождал какие-то смутные догадки, предположения, сомнения.
Арестовали Сазоныча. Захватили на месте преступления. Сазоныч не раз передавал краденое ему, Михеичу. Но есть ли ему резон сейчас выдавать Михеича и Александра Семеновича? Он только закопает себя. Мужик он опытный. Должен понять.
Но как его схватили? Может, не случайно? Может, там уже догадываются? Вот и парень какой-то к нему приходил с Юлькой. Однако не зря он приходил. А может, и просто. Пуганая ворона, известно, куста боится. Нет, говорил он Александру Семеновичу, не связывайся с этим стариком, ненадежен. А тот со своей усмешечкой: «Кто надежный-то ко мне пойдет? У нас не государственное предприятие. Вот и на тебя гляжу, надежен ли, нет – не знаю».
Эх, сколько раз он, Михеич, в трудные-то моменты думал бросить все к черту да пойти с повинной. А как отпустит, опять все идет прежним порядком. Он, может, и пьет через это. Вот и сейчас бы пойти рассказать, какой веревочкой-то их судьба связала.
Память одну за другой воскрешала перед Михеичем картины нескладной его жизни, как двойной провод, переплетенной с жизнью Александра Семеновича Горного.
…В блиндаже тесно. С бревенчатого потолка, надоедливо шурша, неторопливыми струйками ползет песок. Песок хрустит повсюду – на полу, на зубах, в затворах винтовок. Потолок тоже постоянно напоминает о себе. Больше всех достается сержанту Гунько. Казалось, он и вымахал только для того, чтобы разбивать затылок о нетесаные бугристые бревна.
Стукнувшись, сержант длинно и беспомощно ругается. Разветвленную, как старое кряжистое дерево, окопную брань он перемешивает с жалобами на солдатскую долю.
– Подняться нельзя, ровно в гробу, и песок сыпется, как в могиле.
Сержант вообще любит жаловаться. Плаксиво кривя лицо, ноет в ухо соседу – щуплому ефрейтору Яковенко: «Судьба наша, и пожить-то не успели! Я вот перед войной велосипед купил марки «БСА». Да что велосипед! Мне двадцать пять лет… Что я видел? Только жениться успел, и на вот, пожалуйста. Оставляй жену дяде… А теперь что?.. Теперь крест на себя надо ставить. Да и креста-то не будет. Конечно, все говорят – мы герои, защитники. Память о нас… А какая память? В прошлых войнах сколько полегло. Генералов давно забыли, а уж солдат…
Однажды ефрейтор Яковенко не выдержал. Забрав винтовку и вещмешок, он перебрался на другой конец нар, к самой двери, откуда несло буранным холодом.
– Ты чего туда? – поинтересовался Виктор Востриков. – Жарко тебе?
– Погоди, и ты сюда перейдешь, – хрипло ответил Яковенко. – Теперь ты рядом с сержантом оказался. А от этой плакальщицы на край света сбежишь.
С тех пор сержанта Гунько так и звали плакальщицей. В отделении знали, что командир взвода решил заменить его, но медлил – со дня на день ожидалось пополнение из школы младшего комсостава. И хотя сержант продолжал свое нытье, вопреки предсказаниям Яковенко, Востриков не сбежал от Гунько.
В каждом отделении есть свой, на редкость ладный, удачливый солдат. Он умеет лихо и находчиво отрапортовать командиру. И шинель, и сдвинутая набок шапка сидят на нем, как влитые. И на кухне ему достается лишний кусок.
Таким был Витя Востриков. Правда, обычно у таких ребят полно друзей, Востриков же держался со всеми ровно, но близко почему-то ни с кем не сходился.
Востриков слушал Гунько внимательно и даже сочувственно.
«Как из него лезет, – размышлял он, – без перерыва, как тот песок сверху. Однако это ничего, пусть болтает, с меня не убудет».
Востриков поддакивал сержанту, а иногда даже притворно восхищался.
– Голова-то у тебя, видать, не для шапки! С такой головой не здесь сидеть.
– А куда денешься? – вздыхал Гунько.
– Ничего, с головой из любой ямы можно выбраться.
– Как вылезешь? – недоверчиво спрашивал сержант.
– Кумекаем, кумекаем, – уклончиво отвечал Востриков. – Держись за меня, хоть я и не командир… Со мной не пропадешь.
Случилось странное. Когда командир взвода вызвал добровольцев идти за «языком», Востриков сказал:
– Пойдем мы с сержантом Гунько.
В таких случаях обычно каждый говорил за себя. А что касается сержанта Гунько, то он упорно молчал, отводя глаза в сторону.
Комвзвод немного стеснялся своих солдат. Он был младше большинства из них. Год назад еще сидел за школьной партой, вставал, когда входили взрослые. Теперь, после окончания офицерских курсов, взрослые люди торопились вскочить при его появлении. Младший лейтенант делал замечания солдатам, только видя в этом крайнюю необходимость. Но и он однажды сказал сержанту:
– У Горького есть такие слова: «Безумство храбрых». Это не про вас.
Сейчас он был доволен. Кажется, Гунько понял его замечание.
Пока собирались, слушали инструктаж незнакомого штабного капитана, Гунько все заглядывал в темное скуластое лицо Вострикова: «Что он надумал? С ним еще попадешь, не выкарабкаешься».
По лицу Вострикова бродили тени от мигающего огонька неисправной керосиновой лампы. Они делали лицо непроницаемым, поминутно меняя его выражение.
Немцы в первые годы войны зимой обычно располагались по деревням. И здесь они разместились в деревне, за широкой полосой леса, который темнел впереди позиции батальона. На опушке у них стояли доты, а сам лес был ничейной землей.
Заговорить начистоту Гунько решился только, когда разведчики в вечерней тьме, выскочив из траншеи и пробежав несколько сот метров по снежной целине, оказались в лесу.
– Что это тебя за «языком» потянуло? – отдышавшись, спросил сержант.
Востриков, очевидно, ждал вопроса, но по своему обыкновению прямо отвечать не стал.
– А ты что, по блиндажу соскучился? – Востриков хрипло засмеялся, но лицо его оставалось серьезным.
Жаркий прокуренный блиндаж сейчас действительно казался сержанту Гунько родным домом.
– Ты скажи толком, посоветоваться надо, – просительно протянул он.
– Чего советоваться? Слыхал, что капитан говорил.
Они вышли на лесную тропку. Взошла луна. Оледенелые сосны словно готовились стеклянно зазвенеть своими бесчисленными иголками.
Солдаты шли, не замечая красоты леса, не чувствуя бодрящего запаха хвои.
«Где тут собака зарыта? – усиленно пытался понять Гунько. – Или вправду его в разведку потянуло? Хотя не похоже. С виду-то лихой, а так хитрый, расчетливый и, однако, трусоват. Только скрывает… Может, решил к немцам податься, а мне в последний момент: – Руки вверх, да и представит, как пленного. Может, остановиться, заставить его сказать, что задумал? Я все-таки командир!»
Востриков остановился сам.
– Слушай сюда, сержант… – Несмотря на то, что вокруг никого не было, Востриков говорил тихо и даже раза два оглянулся. – Нам из нашей ямы две дороги: либо в могилевскую, либо в госпиталь. По второй-то я думаю все ж-таки лучше, а? – В голосе его забулькало и оттуда вырвался нервный смешок. – Давай-ка постреляем друг друга. Легонько. В руку, в ногу – и айда в госпиталь. Я бы сам, да одному нельзя – следы остаются. Ожог, понимаешь. У врачей глаз наметанный.
– А как узнают? – испуганно прошептал Гунько. Губы его тряслись, лицо сделалось плаксивым.
– Как могут узнать? Ты, что ли, болтнешь? Тогда – вышка.
– Какая вышка?
– Ну, высшая мера. Расстрел перед строем. Устраивает?..
Сержант молчал.
– А как ребята? – плаксиво заговорил он.
– Ах, тебе ребят жалко? Тогда идем за «языком».
Гунько смятенно посмотрел на Вострикова. «Вот связался! Если немцы не убьют, он пристрелит. Что делать?»
– Я согласен, – боязливо прошептал он.
Они вышли на поляну. Было светло. Снег под луной казался золотисто-синеватым. Востриков встал за дерево и выставил левую руку.
Сержант отошел на середину поляны, прицелился, загремел выстрел. Гунько оглянулся вокруг и бросился к Вострикову.
– Ну как? – крикнул он.
И вдруг замер от испуга, Востриков, ловко вскинув винтовку одной рукой, наводит на него дуло.
– Ты что, ты что? Погоди, я встану…
Раздался выстрел. Сержант упал. Востриков подбежал к нему. Гунько лежал ничком, уткнувшись лицом в золотисто-голубой снег. Востриков взял его руку. Пульса не было. Он отпустил руку, и она деревянно упала в снег.
– Так-то лучше, – пробормотал Востриков. – А то с тобой трибунала не минуешь.
Он перезарядил винтовку и, отводя глаза от трупа товарища, зашагал к лесной тропке. Он шел по ней в обратном направлении, придерживая раненую руку и морщась от боли.
…Михеича подобрала разведка соседнего полка. Он долго валялся в госпиталях, копя бессильную злобу на Вострикова и боясь заявить на него.
Через два года после войны, далеко от родимых мест, бывший сержант Гунько повстречал бывшего рядового Вострикова. И с тех пор окончательно перекосилась, завихрилась его жизнь. Так и не решившись донести на Вострикова – это ведь было бы доносом и на самого себя, Гунько шантажировал своего неудачливого убийцу. А Востриков вершил одно темное дело за другим. И вершил не без его участия. Он крупно жульничал во время денежной реформы. Работая главным бухгалтером, организовал хищения на межрайбазе одного облпотребсоюза, занимался нелегальной торговлей автомашинами.
Были за ним и судимости, и побеги, приходилось не раз менять фамилию, пользуясь подложными документами, чужими паспортами, даже орденами.
Михеич всюду следовал за ним. Он спился, опустился, развелся с женой и любил повторять, что он «лишен», так как был лишен отцовства.
За ночь Михеич так и не сомкнул глаз.
Вставало пасмурное зимнее утро. За окном низко и плотно нависали облака. Маленькие домишки с непременным пышным хвостом дыма из трубы, возвышающиеся над домишками голые, с тонкими ветвями тополя – все это казалось немудрящей картинкой, нарисованной на тетрадном листочке неискусной детской рукой.
И Михеича вдруг неодолимо потянуло к простой, обыкновенной, немудрящей жизни, жизни без хитрости, без обмана, без постоянного страха.
«Пойду сейчас и расскажу все, все, – решил он. – Пусть делают, что хотят. Пусть отсижу пять, даже десять лет. Зато выйду человеком. Поселюсь в таком же домишке, никого не буду бояться. Хоть самая старость, хоть закат пройдет спокойно».
Надо идти. Прямо сейчас. В милицию.
«Прямо сейчас», – бормотал Михеич, но продолжал лежать на своей неширокой железной койке. В глубине души он понимал, что никуда не пойдет, что не хватит у него для этого ни совести, ни решительности.
Около полудня в комнату заглянула хозяйка.
– Новое расписание – дрыхнуть до обеда, – проворчала она.
И в эту минуту раздался резкий хлопок калитки.
– За мной! – Михеич решил так твердо, что даже сказал вслух.
И на этот раз он не ошибся…
…Ваня Латкин уезжал в отпуск. Председатель постройкома пригласил его к себе.
– Советую вам задержаться на неделю. Имеется бесплатная путевка на Южный берег Крыма.
Председатель весело улыбался, поглаживая объемистую лысину, потирая руки. Его радовала собственная щедрость.
– Н-не надо, – сказал Ваня.
– Как – не надо?
– Н-ни в коем случае! – подтвердил Ваня.
– Почему?
– Я еду в Красноярск. Там перекрытие, и я т-тороплюсь.
– Что вам там делать?
– К-как что? Смотреть.
– Смотреть?
– А к-как же!
Председатель оглядел оттопыренные Ванины уши, взъерошенные волосы. Ваня скользнул взглядом по гладкой его лысине, округлому животику. У обоих мелькнуло: «Вот чудак». Ваня вежливо попрощался.
На вокзал мастера провожала почти вся молодежь участка. Не было только Юльки. «Не хочет давать ему никаких надежд», – подумал Тимофей.
А Ваня все оглядывался. Все ерошил свои без того взъерошенные волосы. Но потом, как это чаще всего с ним бывало, завязал какой-то теоретический спор. Вокзальное радио уже объявило об отправлении поезда. Все давно вошли в вагоны. А Ваня с уплывающей подножки все еще кричал, все еще в чем-то убеждал своих неподатливых оппонентов.
– Т-только дискуссия! – кричал он, взъерошивая слова. – Она необходима для прогресса. Пусть спорят даже единомышленники, даже единомышленники. Не будет этого, все з-застынет, з-замрет…
Тимофей намеренно отстал от товарищей, шумной гурьбой проталкивающихся в калитку с надписью «Выход в город». Он любил вокзальную сутолоку. Она не стихала. Шла посадка на какой-то другой, стоящий на третьем пути, поезд. Вокзальный шум будоражил, куда-то звал, напоминал редкой точности строки:
Вокзал – несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук…
Тимофей подошел к туннелю и остолбенел. Навстречу ему спешил Горный. В одной руке у Александра Семеновича огромный кожаный чемодан, в другой – сетка, очевидно, с продуктами.
«Куда это он? А вдруг удирает? Не я ли спугнул его, когда был с Юлькой у Михеича? Как же теперь? Ведь уйдет. А что если подойти, заговорить? Мол, мы встречались тогда на суде. Как он поведет себя? Глупо, конечно, а все-таки…»
Тимофей шагнул к Горному, на секунду взгляды их встретились, и Тимофей понял, что Александр Семенович узнал его. И как раз в эту минуту из туннеля вырвался людской поток. Тимофея оттеснили. Когда люди прошли, Горного уже не было. Тимофей бросился к поезду, несколько раз обошел перрон, но нигде не обнаружил и следа Александра Семеновича.
Промелькнул какой-то человек, похожий на него, тоже с чемоданом и сеткой. Тимофей догнал его. Нет, не Горный.
Тимофей пошел к выходу. Неужели прозевал?
Гриша спит. Он лежит на спине. Ручонки закинуты под голову. Мягкие светлые волосы упали на высокий выпуклый лоб. Тихо-тихо, чтобы не разбудить, Нина целует его в мягкие теплые губы, поправляет волосы.
Как он похож на папу! Папа, что было, папа! Какой шквал пронесся надо мной.
Нина проходит по комнате, садится возле аквариума.
Гурами, что ты все шевелишь своими плавниками? Куда ты спешишь? Как ты поживаешь? Помнишь, я звала тебя Любовью Ивановной?
Любовь Ивановна! Болтливая, корыстная, мелочная. А стряслась беда – и вот она какая, Любовь Ивановна. Доброты и бескорыстия в ней куда больше.
Нина нажимает выключатель. И в маленьком гроте, в центре аквариума, загорается свет. Вмиг оживает крошечное подводное царство.
А ты, дания розовая? Ты же – Тимофей. Ты так же пронизана, пропитана солнцем. Оказывается, ты искал меня, искал после того вечера. Вот чудак! Но ты хороший. Ты не поверил, что я… что я могла взять чужое. Спасибо тебе за все, за все!
Здравствуй, лялиус – Иван Савельевич! И вам спасибо. Вам спасибо за Гришу. Не зря папа называл вас настоящим другом.
Я была неправа, папа. Я была очень неправа. Много-много хороших, много настоящих людей, и бессильны против них даже такие хитрецы, как Горный. А он еще прислал письмо. «Не считай меня злодеем. Я действительно обманывал тебя, но надеялся все перекрыть. Это ведь мелочи для меня. А ревизию сделали внезапно. И мне ничего не оставалось, как подставить тебя. Тут удачно подвернулся случай с часами. Уверяю тебя, когда я просил сделать надпись, ничего об этом не думал. Если будешь работать, лучше смотри, когда получаешь продукты с тарных весов. На них ведь вес каждой гири увеличивается в десять раз. И вообще, будь внимательна. А лучше тебе не ходить в торговлю…»
Мерзавец и шут! Фигляр, как любил говорить папа о таких людях. Он всегда играл. И с часами. Разыгрывал влюбленного, а сам строил свои подлые расчеты. И сейчас где-нибудь играет и комбинирует, если еще не попался.
«Не ходи в торговлю»… Нет, она пойдет. Пойдет! Дело ее теперь прекращено. Сегодня следователь, заменивший Дырина, извинился пред ней. За Дырина, за все причиненные ей неприятности.
Нет, Нина пойдет в торговлю, пусть там трудно, пусть там не все еще делается так, как нужно. Она пойдет туда. Хотя бы для того, чтобы таким, как Горный, как Алла Петровна, стало там тесно.
Нине кажется, что она видит, как наигранно-лениво улыбается своей фальшивой улыбкой Александр Семенович: «Страшно, когда надвигается такая грозная сила».
Будет страшно! Будет! Потому что сила-то грозная, все-таки грозная. Не одна она, Нина, – сила, а вместе с Галей, с Верочкой, с Юрием Филипповичем…
Вместе со всеми!
