Текст книги "Дни испытаний"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Тимофей шел на работу. Путь был неблизкий. Семиэтажка общежития, в одной из скромных комнат которого стоит его по-солдатски заправленная койка, находится неподалеку от новой теплоэлектроцентрали. В прошлом году Тимофей изучил каждую щербинку на крыше своего дома. Она как на ладони была видна с турбины ТЭЦ. А нынче бригаду высотников перевели на стройку механического завода. Коренастые корпуса поднимались в лесу, в противоположном конце города. Строители добирались туда в заводских маленьких, но неправдоподобно вместительных и вертких, словно беспозвоночных, автобусах.

Тимофей иногда, правда не часто, проделывал этот путь пешком. В большинстве случаев это был обратный путь. Утром он успевал только позавтракать и добежать до автобусной остановки. К тому же с утра надо беречь силы. Высотник должен быть всегда в хорошей форме.

Но сегодня… Сегодня Тимофей сам не переставал поражаться себе. Впрочем, началось это еще вчера, после исчезновения Нины. Тимофей сразу даже и не поверил в него, потом удивился: «Кто ее мог похитить?» Неловко, мешковато, как груженая баржа в узком месте реки, Тимофей повернулся в одну, в другую сторону. Нины нигде не было.

Длинноногая белесая девушка, озорно указывая на Тимофея глазами, кивнула толстенькой подруге. Обе засмеялись. «Знают, где Нина», – решил Тимофей. Он шагнул к ним – спросить, но тут же остановился… По тщательно отглаженным серым брюкам текли молочные ручейки. Вот над чем они смеются! Тимофей швырнул в урну подтаявшее мороженое и пошел к выходу, бережно, как это делают люди незаурядной физической силы, отодвигая с пути встречных.

Тогда и началось небывалое.

Если бы какая-нибудь другая девушка, например учетчица Юлька, с которой Тимофей иногда ходил на танцы, поступила с ним, как Нина, – послала бы за мороженым и исчезла, Тимофей, не раздумывая, оскорбился бы и вычеркнул ее из числа своих знакомых. А сейчас у него не было никакой обиды. Он только и мечтал о новой встрече с Ниной, ругал себя за то, что не спросил, где она работает, живет. Он не испытывал ни неловкости, ни, к своему удивлению, досады, наоборот, ему было хорошо-хорошо вспоминать, как он подошел к Нине, как она положила свою, словно тонкой резьбы, легкую руку на его плечо, как необыкновенно танцевала.

Тимофей потерял Нину, а было у него ощущение драгоценной находки.

С этим ощущением, не обращая внимания на непогодь, он долго колесил по пустынным, пронизанным ветрами улицам, с ним пришел домой, с ним заснул, а проснувшись, прежде всего убедился в том, что это ощущение не потеряно.

Оно не давало обычно неторопливому медвежастому Тимофею сидеть на месте. Вытащило его из общежития, повело пешком через весь огромный город.

У него, у этого ощущения, было множество небудничных, почти колдовских свойств. Оно умело, например, сокращать расстояние. Тимофей, не заметив, проходил самые глубокие штольни улиц. Но это еще пустяки. Оно проделывало с обычно рассудительным, неторопливый Тимофеем такие штуки, что он не успевал дивиться себе. И при этом как будто хвасталось: «Я еще могу, я еще могу».

Увидел Тимофей афишу – «Мотогонки. Закрытие сезона». И вот он уже с бешеной скоростью, обгоняя всех гонщиков, несется по пересеченной местности, на крутых поворотах почти приникает к земле, чтобы сократить расстояние, делает головокружительный прыжок с обрыва. Даром что никогда не ездил на мотоцикле!

И конечно первым под аплодисменты и приветственные крики рвет финишную ленту.

Высокая девушка с легкими светлыми волосами преподносит ему цветы. «Нина, куда же вы тогда сбежали? Теперь не сбежите!» «Не сбегу».

– Сдурел, свихнулся, – пожимает плечами Тимофей. – Такой медведь, иду – земля гнется, а кто бы узнал, что в голове…

И тут же, сразу он уже спасает Нину, уносимую быстрым течением реки. Потом шлет ей сигналы из космоса, потом она встречает его, возвратившегося в родной город после межзвездного полета…

И как раз в этот момент он увидел Нину. Она шла навстречу. Тимофей удивленно заметил в руке у нее паспорт и еще какие-то бумаги. Она несла их, как носят важные бумаги или деньги дети – зажав в чуть выставленной вперед руке. За ночь она сильно изменилась, казалась грустной, потемневшей и даже похудевшей, но еще более, чем вчера, нежной, славной. Ошеломленный, Тимофей приостановился, загородив своей плотной фигурой добрую половину тротуара. Она прошла мимо, не подняв головы, не заметив его. До него долетел только едва уловимый аромат вчерашних ее духов. Тимофей не ощутил бы аромата, если бы не узнал его.

Она скрылась за поворотом улицы. Тимофей не остановил ее. Не только потому, что, по-видимому, ее не так трудно встретить: если встретил сегодня, значит, встретит еще не один раз. Больше потому, что эта встреча после всех мыслей, которые против воли взяли его в плен, казалась уж слишком прозаичной.

Перемены в Нине не встревожили Тимофея. Он не верил сейчас в самую возможность несчастья, как в летний зной не очень верится в то, что бывает снег и мороз.

В проходной стройки Тимофей появился задолго до гудка. Он опасался всяких вопросов и намеков – их мог вызвать и вчерашний поздний приход и утреннее одиночное путешествие. Обычно такие намеки не трогали его. Он не из тех, кто заводится с пол-оборота. Но сегодня ему не хотелось их слушать. Сегодня все было не так, как всегда.

Опасения Тимофея оказались напрасными. Ребята отчаянно спорили с Ваней Латкиным. Ваня Латкин был мастером. Право на эту должность, занимаемую чаще всего немолодыми людьми, дал Ване не только диплом, но и точный глаз и острый инженерский ум.

Ваня, как и другие высотники, успел за свою жизнь немало повидать. Довелось ему строить турбину даже в далекой Индонезии. Тем не менее, Ваню никто не звал Иваном Бонифатьевичем, как он усиленно рекомендовался всем на своем участке. Может быть, в этом было виновато отчество «Бонифатьевич». А скорее Ванин петушиный характер, которому, впрочем, вполне соответствовал его вид. Все у него было торчком: и вихры, и нос, и поставленные чуть не перпендикулярно шее уши. Вдобавок он еще заикался, как бы взъерошивая почти каждое слово.

Сейчас Ваня возбужденно мельтешил своим хохолком в центре группы молодых рабочих.

– Значит, нет жизни на Венере, нет? А откуда тогда венерианский календарь на земле? Объясните, откуда?

– Случайное совпадение! – выкрикнул длинноногий Боря Трубников, лучший сварщик в бригаде. Вид у него при этом был такой: что, съел?

– Конечно! Факт! – поддержало Борю сразу несколько голосов.

– А рисунки людей в скафандре – тоже случайное совпадение? – петушился Ваня.

– Ну, если подобные ассоциации принимать за доказательства… – Борька презрительно пожал плечами… – Тогда и Библия…

– А что Библия – в ней тоже отразились события.

– Бабушкины сказки.

– На ней только доказательства строить!

– Я ее как хочешь истолкую, – посыпалось со всех сторон.

– Ладно, – решительно заявил Ваня. – Ладно, я вам не буду приводить никаких доказательств. Что там, когда люди лишены фантазии! Скажу только одно: если хотите знать, не признавать жизни на других планетах – это все равно, что верить в бога.

– Да ну? – насмешливо протянула всегда умеющая откуда-то незаметно вынырнуть ехидненькая учетчица Юлька.

– А как же? Почему же тогда во всей вселенной жизнь только на Земле, что мы за исключение такое? Эх… в… вы, м… мракобесы.

Последнее Ваня бросил уже на ходу. Перед сменой у него были неотложные дела.

Тимофею не хотелось спорить. К нему пришли незнакомые славные мысли, под стать его настроению. «Когда-то земляне прочтут книгу «Перевод с венерианского». Что это будет? Стихи, неслыханные, звездные. И, может быть, необыкновенно робкими, схожими друг с другом, покажутся наши земные новаторы. А может быть, это будет роман, перед которым побледнеют «Война и мир» и «Прощай, оружие». В магазинах будут продавать звездные материи, на перекрестках – звездные цветы».

Спор прекратился только с началом работы. В половине девятого вспомогательные рабочие были уже на своих местах. Не спеша собирались только высотники. Они брали из ящиков электроды, засовывали их в карманы, прижимали поясами. Неторопливо, вразвалку шли к будущему турбинному цеху. Именно за эту, отчасти демонстративную, неторопливость подсобники окрестили их аристократами. А неторопливость эта объясняется просто. Люди, работающие на больших высотах, как правило, не пользуются обеденным перерывом: подъем и спуск занимают слишком много времени. Они съедают свои бутерброды, пьют чай из термосов, примостившись между небом и землей на какой-нибудь балке или площадке. Поэтому они и начинают работу на несколько минут позже.

Тимофей шел первым. Он подошел к сваренной арматуре, которая устремлялась к стеклянным крышам, и цепко полез вверх. Ему вдруг захотелось быстрее оказаться на той, удаленной от земли сорокаметровым расстоянием, площадке, где он вел сварку…

Говорят, к высоте привыкают. Начинается это чаще всего при кирпичной кладке многоэтажного дома. Стены дома растут от кирпича к кирпичу. Поднимаясь вместе с ними, строители незаметно для себя оказываются далеко от земли.

– Привыкай! – учат бывалые строители новичков. И, кивнув на неширокую доску, переброшенную между стенами где-нибудь на уровне шестого-седьмого этажа, поясняют:

– Здесь пробежать – оробеешь. А будь она такая же на земле – прошагал бы и не заметил. Значит, дело нехитрое. Главное – привыкай.

Тимофей ходил по перекрытиям, как будто они не рассекали воздух на высоте четырех десятков метров, а лежали внизу, на затоптанном грубой обувью строителей бетонном полу. Лишь иногда, то ли не вовремя глянув вниз, то ли что-то вспомнив, Тимофей давал себя сковать безотчетному страху. Но это было только на секунду или на долю секунды. Он тут же прогонял подкравшийся на бесшумных лапах испуг и быстро забывал о нем.

В этом смысле Тимофей привык к высоте. А вообще считал, что привыкнуть к ней невозможно, как невозможно, например, привыкнуть к морю или снежным вершинам. Потому что привычного не замечаешь, привычное не волнует. А высота всегда хорошо, приятно волновала его.

Добравшись до своего рабочего места у будущего распределительного щита, основу которого он сваривал, Тимофей сел на балку и приготовил электрод.

Голубая вспышка на секунду ослепила его, он опустил щиток. Теперь электрод исчез, перед глазами плясал зеленоватый огонек, вспарывающий железо. Наконец, Тимофей нашел применение хотя бы частице бушевавших в нем сил. Даже не поднимая щитка, чтобы глянуть на шов, он чувствовал, что идет по разметке. Азарт работы охватил его. Он не знал, сколько минут или часов вел сварку. Усталости не было. Вдруг внизу послышался голос мастера, усиленный рупором:

– Кузьмин, почему не закрепился?

Только сейчас Тимофей заметил, что он забыл закрепить предохранительный пояс.

– Закрепись, Тимочка, еще сорвешься.

Это насмешничала вездесущая Юлька.

– А тебе жаль будет?

– Тех, кому придется за тебя отвечать.

– Да ну!

И тут, будто его кто-то толкнул, снова попав во класть озорной силы, которую он никак не мог растратить, Тимофей откинул щиток, шагнул на балку и… сделал… стойку на руках.

Еще во время непродолжительной стойки Тимофей услышал, как кто-то ахнул, вокруг прекратился треск сварки и раздался возмущенный от волнения, больше обычного заикающийся голос Вани.

– Кузьмин, н-немедленно вниз! Слышите, К-кузьмин!

Тимофей стал спускаться. В обычное время он спускался бы не торопясь, давая Ване остыть. Но сейчас пренебрег даже и этой предосторожностью.

– Ты… что… т… ты что? – ерошил слова взбешенный мастер. Юркий, худенький, он по-воробьиному наскакивал на крепкого, широкого в кости Тимофея. – Отстраняю тебя, слышишь, отстраняю. – Ваня сделал тонкой загорелой рукой решительный отстраняющий жест. – Пойдешь электроды зачищать.

Эту работу поручали новичкам, впервые появившимся на стройке.

– Есть зачищать! – с готовностью и необычной для него поспешностью ответил Тимофей.

Эта готовность, с какой Тимофей принял позорное наказание, еще больше возмутила Ваню. Возмущенный, всклокоченный, не находя слов, он отчаянно дергал себя за вихры.

– Эх ты, т-тебя еще народным заседателем выбрали! – наконец, выкрикнул мастер вслед уходящему Тимофею.

Ваня и сам понимал, что этот аргумент, к тому же пришедший с некоторым опозданием, прозвучал смешно. Но негодование его было так велико, что он не смог удержаться.

Впрочем, Тимофей не слышал его. Он был занят другим. Путь к ящикам с электродами лежал мимо бригадной конторки, куда успела нырнуть учетчица Юлька. «Наверняка привяжется и будет донимать своими насмешками».

Больше всего Тимофею не хотелось сейчас беседовать с Юлькой. Юлька вела себя с Тимофеем, как с другими: насмешничала, кокетничала и в то же время держалась недотрогой. Но Тимофей знал, как в подобных случаях безошибочно знает любой парень, что Юлька относится к нему иначе, чем к другим. Подчас он даже пользовался этим, пользовался бессовестно и легкомысленно.

Несколько раз Тимофей приглашал Юльку в кино или на танцы с единственной целью – развеять плохое настроение. Юлька всегда умела это сделать, и Тимофей даже не знал, что она догадывается о своей роли, пока однажды Юлька не сказала:

– А я неплохой громоотвод. Правда ведь?

Быть с Юлькой сейчас, когда весь он переполнен вчерашней встречей! Нет, это совсем ни к чему.

Однако в том, что гордо запрокинутая Юлькина головенка с искусно растрепанными волосами окажется сейчас рядом, Тимофей не сомневался ни на минуту. Во-первых, кто-кто, а Юлька не пропустит случая посмеяться над ним. «Ну, как, в цирк переходишь? По городу уже афиши клеют. Мне по старой дружбе контрамарки будешь давать или… по билету?»

Нет, пожалуй, что-нибудь похлеще, поехиднее придумает. Да разве можно догадаться, что выкинет, что откаблучит Юлька!

Но Юлька, к удивлению Тимофея, не вышла из конторки. Тимофей опасливо глянул в открытое окно и удивился еще больше. Юлька была другая, непохожая на себя. Она сидела тихая, чуть наклонив голову и невесело задумавшись.

Тимофей без улыбки подумал, что Юлька сейчас сильно походит на свою старую бабку. И смотрела она точно, как подчас смотрела бабка – немного насмешливо, но насмешка эта была печальной и самоуглубленной, как будто относилась не к окружающим, а к самой себе, к каким-то своим грустным-грустным незадачам. Такой серьезной, такой мудрой Тимофей никогда не видел Юльку. Он даже с уважением представил себе Юльку старой.

– Нинка! Ниночка! Ну, что ты на самом деле? Ну, нельзя же так. Ты будто застывшая. Ведь уже столько дней прошло. Ну, улыбнись хоть раз. Тебе же легче будет. Ну, вспомни хоть нашего Радикала. Помнишь, как Мишка Терешин ему ответил. Радикал все говорил: «При каком условии я могу дать вам отличные знания? При абсолютной тишине». Вызвал Мишку к доске, спрашивает: «При каком условии икс здесь будет равен нулю?» Мишка говорит: «При абсолютной тишине». Ну, ведь смешно, правда? Ну, Нина, Ниночка, ну что ты, как каменная?

– …Я там велел дров вам привезти. И вообще, если нужна будет какая-нибудь помощь… Может быть, работать надумаете. Можно к нам же, в диспансер. И учиться будете без отрыва от производства…

– … Что ни говори, маловато оставил Сергей Артамонович. Ох, маловато! Вот она ирония-то – «домовладелец», «вкладчик». А сейчас ты послушай меня, старика: полный резон тебе Гришу пока в детский дом пристроить. А самой учиться на стипендию. Выучишься, а тогда и братишку поднимешь. Так бы надо-то. Думай! Ведь жить надо. Человек-то, он как поезд. Что бы внутри ни делалось, а он все идет и идет. Смеются там, целуются, а может, дерутся, может, убили кого, а он все идет, все идет…

Словно из глухого далека доносились до Нины и высокий голос подруги Леночки Штемберг, и неторопливый приглушенный бас Михаила Борисовича, и вкрадчивый старческий тенорок Алексея Никандровича.

Как за марлевой занавеской, в тусклом сером мире двигались перед ее глазами люди. Это горе приглушило все голоса, стерло краски, притупило чувство. Все советовали, предлагали, настаивали, все убеждали, что так нельзя, что надо жить, живое о живом… Нина слушала, и у нее была одна мысль: «Поскорее, поскорее бы они ушли». Ей все время хотелось остаться одной. Казалось, что одна она будет ближе к отцу, наедине с ним.

А когда все уходили, бесцельно бродила по комнатам, зябко кутаясь в мятый халат. В этом халате она теперь жила, не снимая его ни днем ни ночью. Переходя из комнаты в другую, почти равнодушно отмечала, что бесследно проходит ее хромота. Очевидно, правы были врачи – перелом малой берцовой кости не такое уж страшное дело. Нога срослась хорошо, хромота была только временным остаточным явлением. «Как ждал этого папа, как ждал!» – с болью думала Нина.

Иногда она подолгу стояла возле аквариума. В последнее время Нина полюбила этот небольшой, заросший водорослями мирок. С рыбами было хорошо, они по крайней мере молчали, неутомимо передвигаясь и посверкивая разномастной чешуей. У них, оказывается, совершенно разные характеры. Меченосцы – вздорные, задиристые, ни с того, ни с сего гонялись друг за другом, а то и за другими рыбками, норовя не то укусить, не то ударить их. Гурами – ленивые, грузноватые, передвигались солидно, шевеля своими, похожими на удлиненные тараканьи усищи, плавниками. Вьюны все время жались ко дну, терпеливо копаясь в иле, разыскивая себе пропитание. Зато изредка поднимаясь наверх, они извивались всем телом, как стиляги, танцующие свои роки и твисты.

Рыбы напоминали Нине знакомых, почти каждой из них она дала имя.

Серенькую веселую и суетливую рыбку Нина назвала Леночкой в честь Лены Штемберг. Небольшой быстрый лялиус был наречен Иваном Савельевичем. Гурами – большая, но поворотливая – была Любовь Ивановна. Словно пронизанная солнцем розовая дания напоминала Тимофея; славный парень, который так осторожно, как будто она была хрустальная, танцевал с ней, иногда возникал в ее памяти. А вьюна она хотела назвать по имени того завсегдатая, оскорбившего ее на танцах, но не знала, как его зовут, и вьюн был окрещен просто подонком.

Одной Нина оставалась недолго. Если никого не было, прибегал Гриша. Он больно бередил Нинину рану. Товарищи во дворе рассказали мальчику, что его папа умер, с детской жестокостью во всех подробностях объяснили, что это значит.

– А правда папа умер? – спрашивал Гриша. – И он больше не придет? Я знаю, не придет, его в землю закопали.

То и дело, как в свою квартиру, врывалась Любовь Ивановна. Кормила Гришу, заставляла и Нину съесть бутерброд или выпить стакан бульона, а чаще что-то брала, что-то приносила обратно, каждый раз пространно объясняя цель своего появления.

Лишь ночью Нина часами оставалась наедине с собой. Тогда, не в силах уснуть, она думала. Еще в больнице, когда Нина лежала в гипсе после перелома ноги, стали приходить мрачные мысли. Казалось, прочно забытые, они возвращались теперь к ней, приводя с собой новые, еще более черные. В ее жизни произошло нечто такое, что может случиться с поленницей дров, если изнутри ее вытащить несколько кругляков: все безудержно с грохотом покатилось вниз.

Какие-нибудь полгода назад директор их школы ораторствовал на выпускном вечере: «Переступив порог школы, вы выходите в большой светлый мир». Или, как он еще говорил, – «в радостное завтра».

Уж кто-кто, а она-то шла в это завтра с открытой душой, шла веселая, доверчивая. Разве она хоть на минуту сомневалась, что это завтра встретит ее доброй и даже восхищенной улыбкой?

И вот хулиган, которого она даже в глаза не видела, сначала сломал ей ногу, чуть не сделал ее хромой, а потом довел отца до сердечного припадка.

Что еще тогда говорил директор? Впрочем, разве один директор? Это всегда говорят в школе. И разве только в их школе? Этому учат с первого класса, если не с детского сада.

Коллектив – защита от всех бед. Никогда не отрывайтесь от коллектива. Коллектив не даст вам свернуть с правильной дороги, поможет в любой беде.

А чем поможет ей коллектив, если отец умер? Что он, вернет ей отца?

Да, есть личное горе, мое горе, моя печаль и никто тут ни при чем, никто! И при коммунизме любая девушка может сломать ногу, стать «рупь двадцать». – И ничего тут не сделаешь.

Иногда Нине приходило в голову, как принял бы эти мысли отец. Она знала: он бы не согласился с ними. Больше того, отец без следа развеял бы ее мысли. Но отца не было, и Нина не сопротивлялась этим мыслям. «И пусть, и пусть»… – говорила она себе.

Из оцепенения Нину вывел как будто незначительный случай. Утром, когда Гриша еще спал, Любовь Ивановна позвала ее на кухню.

«Опять кормить», – подумала Нина. И где-то под пленкой безразличия ко всему на свете шевельнулась благодарность к этой женщине.

– Знаешь, что я надумала, Ниночка, – Любовь Ивановна говорила виновато и торопливо. – Хочу столы передвинуть – твой сюда, я мой на его место. Мой тоже неплохой. Он, правда, сделан грубовато, но прочный. А ваш, видишь, он раздвижной. Тебе все равно много не готовить, а мне… Видишь, у меня одного этого добра, – Любовь Ивановна показала на сгрудившиеся на ее столе электроплитку, примус, керогаз. А ты мой-то столик досмотри. Нет, ты посмотри, зачем же вслепую? Уютный, правда?

Нина безразлично взглянула на столик, пробормотала «Да, да».

– Вот я и хочу. У тебя и утвари этой меньше, и готовить ты особенно пока…

«Да, да, о чем говорить», – хотела было согласиться Нина. Но Любовь Ивановна тараторила, не давая ей вставить слово.

– Тебе здесь удобнее будет. Куда удобнее. И мы с тобой будем в расчете. Полняком в расчете.

«Полняком в расчете» – резнуло Нину.

– Из отцовских денег, что тогда из больницы принесли, я ведь только пятьдесят один рубль взяла. А остальные все мои, все мои… Шутка ли такую ораву накормить, напоить, чтобы все было, как у людей… Да и теперь вот… – Любовь Ивановна вдруг осеклась. Нина смотрела не тем безразлично-благодарным взглядом, к которому она уже начала привыкать. Она смотрела совсем иначе, отчужденно и даже брезгливо. «Вот оно! Я думала, она… А она выгадывает «за труды»…

Любовь Ивановна растерянно топталась по кухне.

– Я ведь так. Для тебя. Мне самой что… Я бездетная, я… Да мне зачем? Мне миллион рублей давай…

– Возьмите, переставьте, сделайте, как вам удобнее.

Нина вышла из кухни. «Дрянь, какая дрянь! Захотела заработать. Заработать на поминках, на папиной смерти. А я-то, я-то думала – она от доброты, от чистого сердца…

Надо все самой. Все самой. Ни от кого ни в чем не зависеть. И, прежде всего, устроиться на работу. Пока нечего мечтать об институте. Только на работу…»

Извечный шум, неистребимая веселость улицы снова оскорбили Нину. Она понимала – нельзя обижаться на то, что жизнь не остановилась со смертью ее отца. И все-таки ей было обидно, что здесь все так же, все по-прежнему и никому нет дела до ее огромного несчастья.

Куда пойти? В школу пионервожатой? Беззаботные девочки сидят там за партами. Перешептываются с подругами, косятся на мальчишек. Смотрят вокруг наивными-наивными, не знающими горечи настоящих слез глазами.

В папин диспансер, как предлагал главный врач? Зайти в папин кабинет, где на столе лежит его стетоскоп, в стенном шкафу висит его халат.

Можно на ткацкую фабрику. Там они проходили школьную производственную практику. Нина имеет разряд. Только еще побаливает нога. Не выстоять семь часов у станка.

Но тогда куда же?

Нина подняла глаза, и они остановились на вывеске – «Райком ВЛКСМ». Вряд ли она могла бы объяснить – шла сюда или случайно здесь оказалась. Но именно сюда ей и было надо. Нина не хочет никого просить. Даже друзей отца нужно просить. А здесь ей обязаны помочь.

У секретаря райкома комсомола короткая, странная фамилия – Зуб. Решительная и острая, эта фамилия не отвечала его наружности – детски припухлым губам, нежному румянцу на щеках. И в то же время служила основой для нехитрых каламбуров: «Зуб на тебя имеет зуб», «Зуб дает по зубам».

Зуб сидел за огромным письменным столом, подчеркивающим его маленький рост. Напротив в кресле – девушка. Меховая шапочка лихо заломлена набекрень. Лицо миловидное, нежное, но смелое. Зуб кивнул Нине на другое кресло.

– Я же говорю: в театре почему-то отложили эту премьеру, – сказала девушка.

– Так… Значит, сорвали коллективный просмотр.

Зуб заговорил таким неожиданным для него густым басом, что Нина оглянулась – не включен ли где репродуктор.

– Я же объясняю: спектакль отложили. – Девушка пожала плечами.

Зазвонил телефон.

– Здравствуй, здравствуй, – неправдоподобно басил Зуб. – Как не можете? Оркестр должен выступать. Дирижер? Что с ним? Простыл? Так, значит, простыл… – недоверчиво повторил Зуб и, видимо, почувствовав, что пересолил, осторожно покосился на присутствующих. Но продолжал тем же тоном:

– Ладно. Это все объективные причины. Все объективные, ясно? А выступления срывать нельзя. Точка! – Зуб положил трубку.

«Зря я к нему, – подумала Нина. – Он, кажется, только одно знает: «срывать нельзя».

Девушка снова заговорила об отложенной премьере.

– Разве не уважительная причина? – чуть насмешливо закончила она.

– Причина, Галя, всегда найдется. Мне их столько приносят, начни складывать – до потолка не уместишь, – басил Зуб. – Ты бы вот пришла и сказала: было трудно, но мы сделали то-то и то-то.

– Что ж мы, сами спектакль поставим? – девушка еще сильнее сдвинула шапку набекрень.

– А это уж я не знаю. Не знаю… Думаю, не на одном спектакле свет клином сошелся.

Девушка стала прощаться. Она протянула Зубу руку. От двери насмешливо добавила:

– Знаешь, Андрей, с тобой говорить, ох, крепко надо пообедать…

– А ты подумай, Галя… – начал было Зуб.

– Есть подумать, – перебила его Галя и, встав по стойке «смирно!», приложила руку к козырьку. Зуб хотел еще что-то сказать, но девушки и след простыл.

– Слушаю вас, – обернулся секретарь к Нине.

– Может, я не по адресу. Мне надо на работу.

– Образование? – заинтересованно пробасил Зуб.

– Одиннадцать классов.

– Так. А что у тебя случилось? – спросил грубовато, но просто, участливо.

– Почему вы так решили?

– Посидишь здесь с мое, будешь все понимать. Да не гордись, не гордись, рассказывай.

«Нет, он, видимо, не только знает, что «нельзя срывать», – с невольным уважением подумала Нина. Зуб начинал ей нравиться.

Узнав о ее горе, он пересел в кресло напротив.

– А еще кто есть в семье?

В дверь заглянула чья-то вихрастая голова.

– Подождите, – бросил секретарь.

Он внимательно расспросил Нину об отце, брате, могучий его бас звучал теперь смягченно, дружески.

– Учиться, наверное, думала? Где? Иняз. Ну, это можно заочно. Освоишься на работе, посмотрим, – секретарь помолчал, раздумывая. – Если в торговлю тебя направить?

– В торговлю? – переспросила Нина.

– Вот сейчас девушка здесь сидела, – не ответив, продолжал Зуб, – Галя Воронцова из семнадцатого продуктового магазина. Мы как раз с ней до тебя кое о каких делах говорили. В торговле нужна молодежь, честная, энергичная молодежь.

Нине даже немного польстило, что она оказывается кому-то нужна. В то же время она представила себя за прилавком. «Что вы хотели? Может быть, вас заинтересует еще вот это? Отрезать? Завернуть?» Она, она Нина! Нина, которую звали Царицей, – за прилавком! Она обслуживает покупателей. Вот до чего дошло!

– Я подумаю, – попросила Нина.

– Конечно, – согласился Зуб. – Надумаешь – заходи, не надумаешь – тоже заходи, что-нибудь другое предложим. Не сразу, конечно, но найдем.

– Спасибо, товарищ Зуб.

– Меня Андреем зовут.

Торговля… Еще вчера чужое слово вторглось в Нинину жизнь, заставляло думать, требовало скорого ответа.

Если бы Зуб сказал: иди, поработай в магазине, ей бы не пришлось столько размышлять. Наверное, сразу бы отказалась.

Но Зуб сказал: «Иди в торговлю. Там нужна молодежь».

Знакомые Нины, которые сразу же горячо взялись обсуждать эту новую проблему, еще больше запутывали ее.

– Вот дело, дело! – частил своим тенорком Алексей Никандрович. – Пристроишься, по крайности, сыта будешь. Знаешь, – морщил он свою лысину, – у воды поселишься – от жажды не помрешь. Ну, а если замочишься…

– Не пойду, – решила Нина. – Раз он советует – не пойду…

Но советовал и Иван Савельевич:

– Иди, Нина, иди. Раз комсомол посылает, стало быть, ты там нужна. А раз нужна, значит, иди.

Иван Савельевич, оказывается, мыслил так же, как и Зуб. Посылал ее в торговлю, а не «пристроиться» в магазин…

Леночка Штемберг, узнав такую новость, долго молчала, теребя перекинутую на грудь пышную темно-русую косу. Эту Леночкину привычку в классе все знали. Она бралась за свою косу, как только попадала трудная математическая задача, нередко принималась за нее у доски…

– Трудно тебе там будет, Нина, – наконец, серьезно заговорила Леночка. – Девушки там, ты знаешь, совсем, совсем другие. С ними в ассоциации не поиграешь. И даже о поэзии не поговоришь… Совсем другие там девушки…

– Иди, Нинка, – затараторила Рита Осокина. – Возле тебя, знаешь, сколько покупателей будет. Всякие – молодые, красивые. А халатик белый тебе, знаешь, как пойдет… – На глазах Риты вдруг сверкнула слезинки.

– Ты что, дурочка? – строго спросила Леночка.

– Так, – пролепетала Рита, – так, я подумала: Нина – и вдруг за прилавком. И вообще, все мы взрослыми стали…

– Что я тебе могу посоветовать, Нина? – как всегда неторопливо басил главврач Михаил Борисович. – Мы с твоим отцом мысли не допускали, что есть какая-нибудь профессия, которую можно поставить рядом с медициной. Если бы мне предложили на выбор – санитаром в больницу или министром торговли – я бы пошел санитаром. Но если тебя медицина не привлекает… что ж, иди пока в магазин. Но иди немедля. Самое вредное для тебя сейчас сидеть здесь одной…

Узкая и длинная комната вся уставлена ящиками, банками, коробками, пропитана запахами сыров и колбас. У стены, близ входной двери, примостился простенький однотумбовый письменный стол. У другой стены – маленький кожаный диван. За столом заведующий магазином – пожилой бритоголовый мужчина. Далеко отодвинув руку с блокнотом, он просматривает какие-то записи.

«У него дальнозоркость», – соображает Нина.

– Значит, кур привезут, – ни к кому не обращаясь, констатирует заведующий. – Это хорошо. – С легким стуком он отбрасывает влево костяшку на счетах. – И уток привезут. – Вслед за первой костяшкой влево летит вторая. – А вот свинину… Свинину неизвестно. – Третья костяшка останавливается на полпути. – И, главное, говядина, говядины может не хватить. Это плохо. – Все костяшки возвращаются назад.

Заведующий силится что-то разобрать в блокноте, отодвигая его от себя чуть ли не на вытянутую руку.

– Очки, понимаешь, забыл.

Это заведующей говорит Нине. Говорит дружески, и Нине становится проще в этой небольшой странной комнате.